Текст книги "Я спас СССР. Том I"

Мы принялись поедать главную советскую сладость и болтать. Выяснилось, что Вика не москвичка, окончила восемь классов, училась в медицинском училище. Приехала из Воронежа поступать на биофак. Но провалила экзамены. Ей удалось пристроиться медсестрой в универе. Живет в общаге, в этом году планирует поступать заново. Несколько раз Вика просила почитать «мои» стихи, но я каждый раз отнекивался. Но потом все-таки сдался. Выбрал из позднего Высоцкого:

 
Люблю тебя сейчас
Не тайно – напоказ.
Не «после» и не «до» в лучах твоих сгораю.
Навзрыд или смеясь,
Но я люблю сейчас,
А в прошлом – не хочу, а в будущем —
не знаю…[4]4
  Владимир Высоцкий. «Люблю тебя сейчас».


[Закрыть]
 

– Слушай, классно же! – Вика была в восторге. Окрестные столики тоже напряженно слушали меня. – Это надо обязательно издавать. Стихи уровня Евтушенко и Вознесенского.

Ага, два главных советских поэта из трех. Колесят по всему миру, представляют отечественную литературу. В СССР собирают целые залы. Их стихи обсуждают, о них спорят. Возникают даже стихотворные «батлы». Третий «главный» советский поэт, Сергей Михалков, автор советского гимна (и даже не одного) всего год назад «выпорол» своего молодого коллегу Евтушенко за неподобающее поведение во Франции:

 
Ты говорил, что ты опальный,
Негосударственный поэт,
И щурил глаз в бокал хрустальный,
Как денди лондонский одет.
Ты говорил: «У вас медали,
Ваш труд отметила страна,
А мне не дали – я в опале,
Таких обходят ордена».
…И те, которым безразлична
Судьба твоя, звезда твоя,
С тобой целуются цинично,
Как закадычные друзья. —
Наш прогрессивный! Самый честный! —
Мы слышим их нетрезвый клич,
Но ведь бывает, как известно,
И прогрессивный паралич!..
 

Евтушенко ответил:

 
Не разглядывать в лупу
Эту мелочь и ту,
Как по летнему лугу,
Я по жизни иду…
 

– Возможно, ты и права, – я задумался о своем пути «по жизни». Литературная стезя не так уж и плоха. Малая форма, большая… Цензура? Интриги, травля «а-ля Пастернак»? Зато писатели в Союзе действительно «инженеры человеческих душ». Того же Евтушенко тут же «простили» после Франции за отличную поэму про Братскую ГЭС. Сколько комсомольцев отправились на новые стройки после прочтения его стихов?

– Пойдем, прогуляемся, – я достал кошелек, расплатился. Денег оставалось всего с гулькин нос. С финансами надо было что-то срочно решать.

В столице окончательно стемнело, зажглись фонари. На «Бродвее» было битком. Москвичи фланировали по улице Горького, толпились возле витрин магазинов. Особенно много народу было возле Елисеевского магазина. Тут было полно молодежи, а особенно стиляг. Они кучковались, слушали музыку из «Спидол», дурачились. В тот момент, когда мы проходили мимо, один из прохожих, пожилой ветеран, судя по планкам на пиджаке, начал выговаривать что-то тому самому долговязому парню, что шутил надо мной.

– …И для этого мы Москву защищали, чтоб такие обезьяны по улицам шатались?!

Долговязый карикатурно развел руками, принялся «ухать». Его друзья начали гоготать, свистеть. Старик плюнул и, опираясь на трость, пошел прочь. Ему вслед тут же пристроились стиляги. Образовалась целая очередь, идущая на цыпочках. Ветеран остановился возле витрины, покачал головой. Вся очередь начала карикатурно трясти головами. Старик обернулся. Все тут же сделали вид, что тут случайно, начали рассматривать небо. Ветеран шаркающей походкой двинулся дальше. Стиляги тоже начали шаркать вслед. Вика сжала локоть моей руки. И тут у меня натурально сорвало крышу.

В несколько огромных скачков я добрался до начала «очереди». Долговязый оглянулся, в его глазах начало появляться понимание, но я уже бил со всего размаха правой. Под кулаком треснула челюсть, стиляга с воплем полетел на асфальт. Вокруг раздались крики, а на меня уже летел толстый парень с зонтиком. Наивный! Я сделал шаг в сторону, перехватил руку и впечатал колено в его «солнышко». Толстяк в ботинках на высокой подошве со стоном упал на землю, и его вытошнило. На меня навалились сразу несколько человек. Один с хэканьем и криком «гаси жлоба» ударил прямым в голову.

Глава 2

 
Опыт не улучшил никого;
те, кого улучшил, – врут безбожно;
опыт – это знание того,
что уже исправить невозможно.
 

И. Губерман

Я еле успел увернуться, кулак проехал по скуле, разрезав перстнем кожу до крови. Его товарищ попытался схватить меня сзади за корпус. Еще один наивняк. Русина хорошо учили уходить от таких захватов. Притоп каблуком по стопе заднего, новый крик и хруст. Руки разжимаются, выворачиваю правую руку стиляги за запястье в обратную сторону, с громким щелчком ломаю что-то в предплечье. Мельком вижу круглые глаза Виктории. Ее ладони прижаты ко рту, рядом толпятся москвичи, слышны свистки милиции.

Думать особо некогда, на меня нападают сразу трое. Мешая друг другу, они суматошно бьют руками и ногами. Я блокирую, вхожу в клинч. Чей-то ботинок попадает в витрину Елисеевского. Та лопается со звоном, обдавая нас осколками. Кому-то пробивает голову, и на меня хлещет кровь. Наконец появляется милиция. Сразу несколько сотрудников начинают растаскивать нас, валя на землю. Я не сопротивляюсь. На меня надевают наручники и волокут к «козлику», чье завывание уже собирает просто огромную толпу. Вика бежит рядом. Ее руки все так же прижаты ко рту, прическа растрепалась.

Из скулы течет кровь, рубашка вся в красных пятнах. Нас прислоняют к милицейской машине, начинают обыскивать. Оперативники притаскивают все новых стиляг. Некоторых – долговязого и толстяка – несут на руках. Подъезжают еще несколько служебных автомобилей, в том числе две «Скорые». От обилия милицейской формы начинает рябить в глазах.

* * *

Сижу в пятидесятом отделении милиции. Местные оперативники называют его ласково «полтинник». Весь обезьянник забит стилягами, мне выделили отдельный кабинет. Судя по плакатам и стенгазете, тут проводят лекции о политической обстановке. Рядом Вика, которая прижимает платок к моей скуле. Кровь уже остановилась, но я выгляжу все равно как объевшийся вампир.

– А ты, Русин, оказывается, хулиган, – Вика уже успокоилась и даже начала подтрунивать надо мной.

– У чемпиона по боксу берут интервью, – отвечаю я девушке анекдотом. – Он говорит, как и положено, медленно, над каждым ответом подолгу думает: – Вот, если вы заходите вечером в свой подъезд, – спрашивает журналист, – а там темно и вас ждет хулиган. Что вы будете делать? – Ну… Я хук справа в голову – он падает. – А если два хулигана? – Ну… Я первого хук справа в голову – первый падает. Второго снизу в корпус – второй падает. – А если три хулигана? – Ну… Я первого хук справа в голову – первый падает. Второго снизу в корпус – второй падает. – А третьего? – Третьего? Ну… третьего у меня день рождения.

Сзади раздается громкий смех. В дверях стоит Литвинов. Его смеху вторит Вика. Один я криво улыбаюсь. Скула болит, как бы не пришлось зашивать.

– Просто красавец! – Гэбэшник входит и усаживается напротив меня. – Я был уверен, что мы увидимся, но чтобы так скоро?!

– Что с ним будет? – обеспокоенно спрашивает Вика.

– С ним? Ничего. Даже благодарность объявим. Свидетелей уже опросили, наш поэт пресек хулиганский поступок. Хотя методы у тебя, конечно, Русин…

Мы молчим.

– Не думал пойти к нам, в контору? – внезапно спрашивает Андрей. – Парень ты боевой, имеешь награды. Я уже навел справки. Служил на турецкой границе, метким огнем из автомата сбил шпиона, который пытался ночью перелететь контрольную полосу на легком планере. Как ты, кстати, его в темноте заметил?

– Случайно.

Это событие я успел мельком рассмотреть в памяти Русина.

– Он все верно рассчитал. Перелетал темной облачной ночью. Но тут выглянула луна, ну и я стрельнул на всякий случай. Попал.

– Как же он садиться собирался? – удивилась Вика.

– У него мощный фонарь на поясе был, а в тылу нашей заставы длинное колхозное поле начиналось…

Я пожал плечами.

– Так что? Сделать мне звоночек?

Оно мне надо – работать в КГБ? Сначала училище, потом карьера службиста…

– Нет, спасибо, – я покачал головой. – Буду полезен Родине в другом качестве.

– Это в каком же?

– Скоро узнаете, я даже не сомневаюсь. – Литвинов тяжело вздыхает: – Ну что ж… Тогда вы свободны, твой протокол допроса я из отделения изыму, для суда над стилягами будет достаточно показаний свидетелей. Вот, держи мой телефон.

Андрей нацарапал на бумажке номер. Протянул ее мне:

– Будет что-нибудь интересное, звони.

– А что именно считать интересным? – удивился я, пряча бумажку в изгвазданный карман рубашки.

– «Кортик» Рыбакова освежи на досуге, – Андрей встал, подмигнул Вике.

Мы вышли из отделения милиции, медленно, держась за руки, побрели в сторону метро «Площадь Свердлова».

– Успеваем? – Вика задумчиво глядела вдаль.

Я посмотрел на часы.

– Успеваем. Еще сорок минут до закрытия.

* * *

– Не дергайся! Я сказала, не дергайся!

Вика все-таки решила зашить мне порез на скуле. После того как мы вернулись в МГУ, потащила в медицинский кабинет. Открыла его своим ключом, достала шовный материал.

– Нет, ты точно пограничником был? Не дергайся!

– Ты бы хоть обезболила, – я скрипнул зубами. Зашивала Вика меня «по-живому». Единственное, что меня отвлекало от боли – красивые ножки девушки под коротким белым халатом. И когда успела переодеться? Я только снял заляпанную и порванную рубашку, а она уже начала надо мной колдовать в халатике.

– Нету сейчас новокаина. Потерпишь.

Вика склонилась надо мной, и ее грудь оказалась в паре сантиметров от моего лица. От девушки приятно пахло какими-то цветочными духами. «Красная Москва»? Я не выдержал и запустил одну руку путешествовать по ее правой ноге, задирая халат вверх. И тут же получил по здоровой щеке пощечину.

– Русин! – Вика отстранилась и гневно на меня посмотрела. – Я не какая-то тебе там…

– Извини, не выдержал, – я убрал руку, вздохнул. – Стресс после схватки.

А еще гормоны молодого тела. Как далеко они заведут меня?

Вика внимательно посмотрела на меня. Я тут же изобразил на лице хоть и с трудом из-за пореза, но раскаяние.

– Ладно, прощаю тебя, – девушка вновь склонилась надо мной и снова принялась шить. Локоны ее волос приятно щекотали шею. Внутри меня нарождался прямо какой-то вулкан!

– На сестринских курсах преподаватель рассказывала, – Вика хихикнула, – что во время войны, после боя, у раненых часто было возбуждение. Ну, половое… Его без руки несут, а он второй, здоровой, за попу медсестру хватает. Все, я закончила.

Вика бросила в кюветку специальный медицинский пинцет и остатки шовного материала.

– Некоторое время будет небольшой шрам.

Я поднялся, подошел к зеркалу. Красавец! Морда в крови, на теле появляются первые синяки.

– Ничего, шрамы украшают мужчин. – Вика зашла за ширму и начала переодеваться. Только большим усилием воли я заставил себя не шмыгнуть следом. Включил воду, начал аккуратно умываться. Раковина тут же стала красного цвета.

– Русин, ты же понимаешь, что Андрей тебя вербовал? – из-за ширмы раздался голос Вики.

Вот уж не думал, что девушка окажется настолько сообразительной.

– Один раз сообщишь органам, второй… Коготок увяз, птичке конец. Станешь осведомителем.

М-да… Сталинские репрессии еще не забыты, к органам отношение… неоднозначное. Не было ли в Викином роду репрессированных? И ведь не задашь такой неделикатный вопрос.

– Понимаю. Но давай взглянем на это sub speсie aeternitatis.

– Что?

Моя латынь привела к тому, что полураздетая девушка выглянула из-за ширмы. На лице застыло удивление. Я же тем временем разглядывал ее грудь в бежевом бюстгальтере. Точно трешка!

– Это на латыни. «С точки зрения вечности».

– Я-то знаю латынь, а ты откуда ее знаешь?

– Изучал римские афоризмы.

Ложь во благо оправдывает мои великие цели? Вечный вопрос.

– Так вот… Органы госбезопасности нужны государству? Нужны. Представь, что страна – это человеческое тело. У нашего организма есть защитная система. Это лейкоциты. Чем лучше работает иммунная система, тем здоровее тело. Согласна?

Покрасневшая от моего взгляда девушка исчезла за ширмой.

– Ну допустим, согласна.

– Если лейкоцитов становится слишком много – образуется гной. То же самое и с органами правопорядка. Их должно быть столько, сколько нужно, и они не должны нападать на здоровые, так сказать, клетки организма. А это возможно только тогда, когда вся система работает правильно, в унисон.

– Русин, заканчивай умничать, – одетая Вика вышла из-за ширмы, взяла мою рубашку. – Я постираю ее и зашью. На вот халат, а то дежурная в общагу не пустит.

Я с тяжелым сердцем начал натягивать спецодежду. Выгляжу, как тот клоун с «Бродвея». Но делать и правда нечего.

Уже в дверях пытаюсь сорвать поцелуй. Быстро наклоняюсь к Вике, пытаюсь прижать ее к косяку. Прижать получается, а вот поцелуй получается дружеский, в щечку.

– Какой же ты быстрый, Русин, – вздыхает Вика, отстраняясь. Проводит рукой по здоровой щеке. – Давай не будем спешить, ладно?

– Ладно, – я, поникнув, шаркаю по коридору. На лице вселенская скорбь.

– Переигрываешь, Ромео!

15 мая 1964 года, пятница, 7.32

Москва, общежитие МГУ

– Вставайте, сони! – за дверью нашей комнаты раздался женский голос, потом громкий стук. Парни подскочили как наскипидаренные, я же просто перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Спать!

– Сейчас, Оленька! – Индустрий, судя по шороху, натянул треники, хлопнула дверь.

– Вы не забыли, что сегодня с утра мы идем к Асе Федоровне? – В комнате застучали женские каблучки, остановились возле моей кровати.

– Русин! Ты почему валяешься в постели? Забыл про комсомольское задание?

– Оля, у нас вообще первая пара по физре, потом английский, – пробасил Дима Кузнецов.

– Я вас отпросила. Через комитет комсомола. – Оля дернула одеяло, и я сел на постели. Все охнули. «Ну и морда у тебя, Шарапов!» Знаменитый фильм еще не снят, но реакция студентов была соответствующая. Индустрий с Димоном вытаращили глаза, Ольга-пылесос лишь в шоке покачала головой.

– Откуда этот шрам, Русин?! – староста попробовала тронуть мою скулу, но я отдернул голову. Парни подошли ближе. Были бы у них сотовые телефоны, сейчас бы начали фотографировать меня на память. Я же рассматривал Ольгу. Ничего так, фактурная. Высокая грудь, аппетитная попка. Низенькая, рыжая. Волосы убраны в пучок, одета в зеленую блузку с красной юбкой ниже колен. Ноги разглядеть не удается.

– Чего уставился? – Ольга покраснела. – Откуда шрам? И эти синяки? Ой, да у тебя и кулаки сбиты!

– Подрался вчера. – Я встал, подтянул резинку сатиновых трусов. – Оленька, мы тут как бы в неглиже.

– Неглиже? – Димка заржал. К нему присоединился Индустрий.

– Какое-то старорежимное слово, – поморщилась Пылесос. – Что за драка? В милицию сообщил? Мы обязательно разберем твое поведение на собрании ячейки.

– Не только в милиции, но и в КГБ знают, – напустил важности я. – Дело на контроле лично у председателя.

– Семичастного? – ахнул Индустрий.

– Ты не видишь, что он издевается! – Ольга задохнулась от возмущения. – Я сейчас выхожу, вы через полчаса должны быть готовы! А с тебя, Русин, письменная объяснительная! На имя Заславского.

Девушка вышла, я упал обратно на кровать.

– Дим, давай за чаем на кухню. Индустрий, собери в сумку пряники и что у нас там есть еще вкусного, – я начал раздавать указания, терзая память Лехи и вспоминая про шефство над Асей Федоровной. Фронтовик, радистка, имеет правительственные награды…

Как ни странно, никто из парней мои указания саботировать не стал. Димон молча отправился на кухню за кипятком, Индустрий стал собирать сумку. Я быстро оделся, почистил зубы. Бриться не стал. Раз я решил идти по писательской линии, мне кровь из носу был нужен новый имидж. Ведь если ты выглядишь как советский студент, тебе первым делом начальники скажут: «Деточка, какие книги? Иди, учись!» По одежке встречают, а провожают… нет, не по уму, а по тому, что его у писателей заменяет – книгам. А их я собирался написать много! Благо в своей прежней жизни прочел тонны литературы – как отечественной, так и зарубежной.

И борода – это был первый шаг к новому имиджу. С ней, впрочем, сразу намечалась проблема. Институтское начальство категорически не любило бороды и всячески с ними боролось. Ладно, что-нибудь придумаю.

Чтобы не выглядеть барином, я начал помогать парням готовить завтрак. Порезал батон хлеба и сало – последнее прислали родственники Димона из Лехтово. Все продукты хранились на специальной полке и находились во всеобщем пользовании. Так мы решили еще на первом курсе. Еду можно было держать и в холодильнике «ЗИЛ», что стоял на этаже, но там всегда не хватало места. Да и суетливые студенты могли по ошибке схомячить чужое. Из-за чего общагу периодически сотрясали скандалы.

Быстро поев, мы спустились вниз на проходную. Там уже била копытом Ольга.

– Русин, ты почему не побрился? – Пока мы шли к метро, неугомонная староста решила выяснить со мной отношения.

– Шрам беспокоить бритвой нельзя. Вика сказала.

Увидел, как мне одобрительно подмигнул Димон.

– Не Вика, а Виктория Петровна! – Пылесос слово в слово повторила фразу Когана. – Так что случилось-то?

– На улице Горького подрался со стилягами.

– Ого! – Кузнецов посмотрел на меня уважительно. Индустрий так вообще вперед забежал, чтобы еще раз полюбоваться на шрам.

– А ты не врешь? – Ольга в сомнении покачала головой. – То тебя под руки выводят из аудитории, то ты в тот же вечер бьешь стиляг. Ты ведь побил их? Или они тебя?

– Поле боя осталось за милицией, – я достал бумажку с контактами. – Вот номер телефона старшего лейтенанта КГБ, что забирал меня из отделения милиции.

Участие Вики во всем этом я решил не афишировать.

– Можешь позвонить ему и все выяснить. Мне даже благодарность обещали вынести.

Ольга взяла бумажку и посмотрела на меня с интересом. Рыжие девушки имеют одну любопытную особенность. Если они краснеют, то краска заливает все их лицо. Пунцовая Ольга отвернулась, спрятала номер в сумочку.

Димон еще раз мне подмигнул, прошептал на ухо:

– Смотри, как бы Пылесос на тебя не запала.

Спустя два часа тряски в метро и на двух автобусах мы были в районе Алтуфьева. Сюда город еще не добрался, и везде царил частный сектор. Еще четверть часа – и мы у ворот одноэтажного деревянного дома. Ольга постучалась в калитку, залаял пес.

– Тихо, Брунька! Замолчи, – глухой голос быстро угомонил собаку, калитка распахнулась. Там стояла еще не совсем пожилая женщина в коричневой телогрейке и черном платке. Из-под косынки на нас смотрели синие выцветшие глаза. В руках у нее была лопата с комьями земли.

– А вот и «Тимур с его командой», – пошутила наша подопечная.

– Здравствуйте, Ася Федоровна! – Мы дружно поздоровались, вошли внутрь. Хозяйка сразу нарезала нам фронт работ. Димона поставили править забор, забивать колья. Индустрий копал грядки. Сама Ольга принялась убираться в доме, хотя Ася Федоровна и была против. Я же начал носить воду из колодца на огород, а потом и в кухню.

Закончив с водой, усаживаюсь резать салат. Нас ожидает обед, и надо помочь хозяйке.

– Ты Русин? Помню тебя, пограничник, – женщина ловко орудовала в большой русской печи. – У нас в отряде тоже был пограничник. С самого начала войны немцев бил.

– В каком отряде? – я шмыгнул носом. Запах лука пытался выжать из глаз слезы.

– Только вот шрама не было.

– Вчера украсили. Так что за отряд?

– Ну теперь об этом можно говорить. Рассекретили. – Ася Федоровна принялась накрывать на стол. – В 44-м наша разведгруппа под Краковом работала. Командир предателем оказался, его партизаны расстреляли. Чуть всех под монастырь не подвел, гад такой. Я осталась работать в тылу. К нам еще одну группу забросили, «Голос». Во главе с Женей Березняком.

СЛОВО у меня в голове буквально взвыло. Я впился глазами в Асю. Неужели…

– Березняк пошустрее оказался. Обвел вокруг пальца самого начальника абверкоманды. Они готовили взрыв Кракова.

Боже ты мой! Передо мной легендарная «Груша»! Радистка майора Вихря. Я судорожно стал вспоминать свое прошлое. Когда Юлиан Семенов написал свой знаменитый роман? Точно, 67-й год. Тогда же и одноименный фильм сняли. Там еще Бероев играл, Ширвиндт…

– …Ты сейчас не смотри на меня, я в двадцать лет была ого-ого красивая, – продолжала тем временем женщина. – В самом соку. Все мужики слюни пускали. Курт Хартман тоже запал. Был у них в зондеркоманде такой фельдфебель. Он-то и сообщил о планах по уничтожению города. Ну мы в центр, конечно, сообщили. Оттуда прислали еще одну группу. Там Леша Ботян главный был. Шустрый парень, скрал немецкого инженера. Тот рассказал о местонахождении огромного склада с боеприпасами и взрывчаткой, предназначенными для уничтожения города. Склад находился в Ягеллонском замке. Ребята смогли пронести туда английскую мину. Ну и взорвали там все к чертям.

Ася Федоровна поставила на стол дымящуюся паром картошку, бросила туда сливочного масла, нарезала крупными кусками сырокопченую колбасу. Рядом примостилась двухлитровая банка с солеными огурцами.

– Вот это история! – искренне удивился я. – Роман написать можно.

– Напиши, если сможешь, – равнодушно произнесла хозяйка. – Только не издадут такое.

– Это почему же?

– Да потому, – зло вскинулась Ася, – что по возвращении домой нас арестовали. И посадили в лагерь. Там-то мы окончание войны и встретили.

– Как это арестовали? Да за такой подвиг Героев должны были дать!!

– Потом-то наградили, а так посидели, да…

Ася замолчала, загремела посудой. Потом повернулась ко мне, вздохнула:

– Их тоже можно понять, ну, представь: руководитель группы Березняк попал в руки гестапо, но через неделю, 27 августа, убегает. 16 сентября гестаповцы арестовывают меня, радистку этого же Березняка, но через десять дней я возвращаюсь в разведгруппу. Да еще Хартмана приношу им на блюдечке… Будь я в Смерше, в контрразведке, тоже усомнилась бы в том, что такое возможно. Это бывает один раз на десять тысяч случаев и как в такую ситуацию поверить? Только когда Хартман сдался и рассказал всю историю – только тогда отпустили.

– Как вам такое название? «Город не должен умереть»! – Я решил ковать железо пока горячо. Семенов, может быть, уже придумал свое название с майором Вихрем, но я его опережу.

– Ты это серьезно?

– Серьезнее некуда. Сейчас ребята уйдут, сядем, я все запишу. По дням. Кто, что, когда. Пишу я быстро, так что через неделю рукопись будет готова. Вычитываем, и я несу…

– Кому? – Ася Федоровна снисходительно на меня посмотрела.

– Есть кому, – я вспомнил про фронтового друга отца Мезенцева. Тоже в Смерше служил, сейчас в КГБ.

* * *

Страница машинописного текста содержит 1800 печатных знаков. Опытная машинистка печатает со скоростью 400 знаков в минуту. И делает три ошибки на лист. Это получается 6–7 знаков в секунду. То есть одна страница – за 5 минут. Средний роман – 12–13 авторских листов. Один авторский лист – 22–23 машинописные страницы. Машинистка наберет роман за 25 часов непрерывной работы.

Я посмотрел на минутную стрелку часов. Я выдавал всего сто знаков и десяток ошибок. Три дня непрерывно или неделя в спокойном режиме.

Дело было в библиотеке журфака на Моховой, куда я отправился сразу после встречи с Асей. Массивное здание с ротондой и высокими окнами. Внутри красивый атриум в древнегреческом стиле. Опять мраморные колонны, ковровые дорожки…

Ребята, конечно, удивились моему вниманию к женщине, но проявили уважение. Сразу после окончания шефской помощи поехали обратно, а я засел за записи. Три часа делал алиби. Ясно же, что в ГРУ и в Главлите меня проверят. Какой-то студент залез в «святое». Хоть и рассекреченное. Поэтому позарез нужен черновик.

После стенографирования, забив на учебу, рванул на Моховую. Там нашлась вполне приличная «Башкирия» Уфимского завода. Не компьютер, конечно, с CTRL C и CTRL V и даже не печатная машинка с электроприводом, но на безрыбье и рак рыба. На первом листе я просто тренировался. Долбил пальцами по клавишам, приноравливался к ходу каретки. Раскладка была привычная – ЙЦУКЕН (по названию первых букв верхнего ряда). За 50 лет ничего не поменяется, так что мой слепой десятипальцевый метод, освоенный в 2010 году, все еще работает. Я даже умилился.

Это умиление быстро закончилось после второго листа.

– Мне нужно 300 листов чистой бумаги, – моя наивность поразила молодую симпатичную библиотекаршу. – А лучше 600 и копирка. Три копирки.

На этих словах девушка, скорее всего студентка старших курсов, прыснула.

– Молодой человек! Копирку я вам найду, но писчую бумагу в таких объемах распределяет лично замдекана.

Черт! Как же я мог забыть, что в стране дефицит. Тут даже с туалетной бумагой проблемы. Точнее, будут проблемы. Просто потому, что туалетная бумага еще не производится. Первый рулон увидит свет в 69-м году. Дефицит еще не так масштабен, как это будет в 80-х, но что есть, то есть.

Оглядываюсь в поисках помощи. Студенты, в основном первокурсники, корпят над учебниками. Делать нечего, надо идти к начальству. Взбегаю по лестнице на третий, административный, этаж. Декан сидит в отдельном кабинете с приемной. В ней полно народу; секретарша, женщина бальзаковского возраста, фильтрует публику, стараясь не пускать попрошаек. В основном это двоечники, которые пытаются продлить зачетную сессию. А то и вовсе соскочить в академку. Меня, впрочем, долго не маринуют. Я захожу в кабинет, который обставлен совсем не в чиновничьем стиле. Легкая красивая мебель, вместо тяжелых штор – прозрачные занавески. Обязательные портреты основоположников разбавлены Марком Твеном и Джозефом Пулицером. Ах да, они же были самыми известными журналистами своего времени. Смело. Просто огромная библиотека приковывает мой взгляд. С трудом отрываюсь от многочисленных томов, рассматриваю черно-белый телевизор «Рубин».

Наконец дело доходит до Заславского. Высокий, подтянутый, в больших очках с массивной оправой. Уже лысеет.

Декан откладывает какой-то документ, молча разглядывает меня и мой шрам.

– Русин. Алексей. Третий курс.

– Ах, да! – Заславский выходит из-за стола, жмет руку. – Я уже хотел вызвать тебя сам. Звонили из органов. Просили выразить благодарность от лица университета. За активную гражданскую позицию. Что там произошло вчера вечером? Только честно!

Рассказываю о стихотворном вечере на Маяке, потом о драке у Елисеевского. Заславский просит прочитать стихи. Причем и мои, и диссидентов. Внимательно слушает.

– Талантливо, ничего не скажешь, – хмыкает декан, что-то рисуя на листке бумаги. – Есть в тебе что-то…

Заславский делает непонятный жест рукой. Берет трубку телефона, набирает чей-то номер.

– Паша, ты? Заславский беспокоит. Как мы? Да все так же, в трудах праведных. Готовим вам смену. А у вас что нового? Квакаете в своем мелкобуржуазном болоте? Молодцы. Я вот насчет чего звоню. Про вчерашний инцидент на улице Горького слышал? Не слышал. Плохо, плохо работаете.

Декан задумчиво смотрит на меня, прижимая трубку телефона к уху.

– А я тебе вот что скажу. «Комсомолка» должна быть на передовом крае информационного фронта. А не в тылу ошиваться.

Визави ему что-то отвечает, видимо, оправдывается.

– Записывай, – декан начинает пересказывать журналисту мои вчерашние приключения. Причем делает это коротко, лаконично, красиво – просто бери и печатай в газете. Профессионал за работой. Не забывает про стихи и даже предлагает заголовок. Когда только успел придумать? «Комсомол устал терпеть». Смело! Через два года китайские студенты-хунвейбины поднимут восстание в Поднебесной и будут избивать партократов прямо на улицах. Культурная революция! У нас тоже «комсомол устал терпеть»?

– Не пропустит главный? А если ему из Комитета позвонят? Какого комитета? Паша, не тупи. Глубокого бурения. – Заславский хмыкает в трубку. – Да, так и скажи ему! Мне-то позвонили. Если надо, я еще раз наберу ему в приемную. Нет, «вертушку» мне еще не поставили. Хотя уже пора. Поговорить с Русиным? Ну приезжай. Пашка, ты же ленивый черт, задницу от стула не оторвешь, чтобы заехать к нам на Моховую. Ладно, на, поговори с Русиным, он у меня сидит…

Теплая трубка перекочевывает ко мне. Прокуренный мужской голос интересуется подробностями происшествия. Вспоминаю детали, делаю реверансы столичной милиции – в обоих случаях сработали быстро и корректно. Наконец разговор завершается, смотрю на Заславского. Тот опять рисует рогатых чертиков на обратной стороне какого-то документа.

– Отблагодарил? – Декан наконец поднимает на меня взгляд. – В понедельник выйдет в «Комсомолке». Но пока без фотографии. Не дорос еще.

– Отблагодарили, – я прижимаю руку к сердцу и решаю обнаглеть. – Еще две просьбы. Маленькая и большая.

Заславский тяжело вздыхает. Чертики превращаются в отвратительных бесов с огромными животами, кривыми ногами.

– Давай большую.

– Пристройте меня к Аджубею в «Известия». Стажером на лето.

Бесы превращаются в дьяволов с кровавыми косами.

– Ты знаешь, кто такой Аджубей?

– Э… главный редактор «Известий». Ну, еще зять Хрущева.

– Нет, это страшный человек. Знаешь, сколько судеб он сломал?

Я мотаю головой.

– Песни Марка Бернеса слушаешь?

Я, разумеется, кивнул. Кто не знает Бернеса? «Журавли», «Темная ночь», «Шаланды, полные кефали», «Я люблю тебя, жизнь»… А в скольких фильмах он снялся!

– Шесть лет назад Марк влюбился в актрису Изольду Извицкую. Снималась у Чухрая.

– И что здесь такого? – удивился я.

– Помимо того что он был женат? – усмехнулся Заславский.

Я почесал в затылке. Да, брак – это святое. Или нет?

– За Извицкой ухаживал Аджубей. А он, кстати, на тринадцать лет младше Бернеса.

– Извицкая выбрала Марка, – декан скомкал документ с чертиками, выкинул в корзину. Взял новый лист бумаги.

– И Аджубей отомстил. Да как! Он тогда главредом в «Комсомолке» работал. – Ян кивнул на телефон. – А Марк подставился сильно. Скрылся с места дтп. Ребята Аджубея раскопали протокол. И дали в газету фельетон. «Звезда на «Волге». Где-то он у меня даже был.

Заславский покопался в ящиках стола, вытащил папку, куда были подколоты разные вырезки из газет. Фельетон был обведен черным.

«Пятилетний Вовка, крепко держась за мамину руку, возвращался из детского сада домой…» – хорошее начало. Просто фильм ужаса. Я посмотрел на Заславского – он мне лишь покивал сочувствующе. Дальше – больше. Бернес таранит пассажиров, выходящих из трамвая. Скрывается с места преступления. Погоня. Марка догоняет орудовец, пытается открыть дверь. Бернес обещает того задавить… «Десять метров тащила «Волга» за собой инспектора, а потом, освободившись от него, снова пустилась наутек»… Наконец машина останавливается. Но для чего? Правильно, в нее садится пассажирка (намек на Извицкую). Инспекторы вытаскивают Бернеса.

«…Кинозвезда бушевал. Он требовал к себе уважительного отношения как к звезде первой величины. Марк Наумович претендовал на снисходительность в силу его особых заслуг перед советской кинематографией. Кроме того, он ссылался на свою пылкую любовь к автомобилизму. К кому же, как не к нему, владевшему уже шестью различными машинами, работники ОРУДа должны питать особо нежные чувства?