Текст книги "Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение"

Устранение «авторского голоса»

Как уже говорилось, в результате стандартизации и нормализации формы авторитетного дискурса повысилась роль его перформативной составляющей. В большинстве случаев стало важнее принимать участие в точном воспроизведении стандартной формы текстов и ритуалов, чем заботиться о том, что они «должны» означать согласно данному ритуалу. То есть важнее стало то, как авторитетный дискурс описывает реальность, а не то, что именно он описывает. Повторимся, что причин тому было две. С одной стороны, участие в подобных собраниях и выступлениях для большинства граждан было неизбежной необходимостью (если кто-то часто избегал подобных мероприятий, это почти всегда могло повлечь за собой проблемы на работе, в университете и так далее). С другой стороны, в большинстве случаев было вполне достаточно участвовать в этих мероприятиях на формальном уровне, не особенно вникая в их смысл.

Из этого не следует, что подобные мероприятия вообще потеряли всякий смысл или что повседневная жизнь советского субъекта превратилась в череду бессмысленных автоматических действий или повсеместное притворство (именно такое, ошибочное толкование советской жизни приходится слышать довольно часто). Напротив, в результате того, что наиболее важной стороной авторитетного дискурса стало перформативное повторение его стандартных форм, смысл, который приобретало то или иное высказывание (констатирующая составляющая смысла), все меньше был связан напрямую с конкретным контекстом, открывшись для новых неожиданных интерпретаций и толкований.

Это способствовало возникновению в советской повседневности огромного числа новых смыслов, новых способов существования, новых интересов, отношений и практик, которые не обязательно соответствовали буквальному смыслу авторитетных текстов и ритуалов, хотя и не обязательно противостояли им напрямую. Эти новые смыслы, практики и способы существования мы рассмотрим подробно в следующих главах. Но сначала нам необходимо понять, что собой представляла застывшая гипернормализованная форма авторитетного языка и каковы были ее структурные особенности.

Большинство этих структурных особенностей новой формы авторитетного языка можно свести к двум базовым принципам. Во-первых, в модели авторитетного языка, появившейся в позднесоветский период, коренному изменению подверглась позиция автора – в большинстве текстов, написанных на этом языке, автор выступал не производителем нового знания, а лишь ретранслятором180180
  То есть он выступал субъектом, не производящим высказывание, а лишь воспроизводящим его.


[Закрыть] уже существующего знания. Во-вторых, в этом языке произошел общий сдвиг темпоральности в сторону прошлого – то есть любая новая информация кодировалась на этом языке как информация, уже известная из прошлых высказываний. Очевидно, что эти два принципа были тесно связаны друг с другом и действовали сообща для достижения одного результата, который заключался в следующем: любые новые идеи, факты и тезисы представлялись на этом языке как уже известные и не требующие доказательств, что отличало этот язык от идеологической риторики сталинского периода. Рассмотрим, каким образом эти принципы кодировались в структуре авторитетного языка и к каким изменениям языковой формы они привели.

Тот факт, что субъективный голос автора в новой модели авторитетного языка был спрятан намного глубже, чем раньше, означал на практике, что каждый говорящий на этом языке выступал в роли ретранслятора уже произведенных кем-то ранее высказываний и потому был в меньшей степени уязвим для критики181181
  См. также Pocheptsov: 1997: 53—54 об отсутствии голоса очевидца в советском политическом языке.


[Закрыть]. Это повышало уровень анонимности авторитетного языка, а вместе с ней повышало легкость распространения и дальнейшей нормализации этого языка. Антрополог Грег Урбан, исследовавший проблему распространения дискурса как такового (его исследования не имеют отношения к советскому случаю), пишет: «Чем более безличным является дискурс, когда субъект не создает, а лишь передает его, и чем менее он связан с текущим контекстом и обстоятельствами, тем вероятнее, что люди, которые его воспроизводят, передадут его дословно, не внося в него своих изменений. Такой дискурс распространяется с гораздо большей легкостью»182182
  Urban 1996: 40.


[Закрыть]. Этот принцип функционирования дискурса с особой силой проявляется именно в авторитетном языке – как писал Михаил Бахтин, каждое высказывание, сделанное на таком языке, является версией иного высказывания, которое уже было сделано ранее, в некотором предыдущем тексте183183
  «Авторитетное слово» (или «авторитарное слово» – см.: сноска 39, с. 53), пишет Бахтин, «органически связано с иерархическим прошлым… Оно уже признано в прошлом. Оно – “преднаходимое слово”, оно “не изображается, – оно только передается”» – Бахтин 1975: 155—156.


[Закрыть].

Изменения советского авторитетного языка позднего периода в сторону возрастающей анонимности, цитируемости и ориентированной в прошлое темпоральности нашли свое отражение на всех структурных уровнях языка, включая синтаксис, морфологию, семантику, нарративную и логическую структуры, интертекстуальность, интердискурсивность и так далее. Кроме того, повторимся, что особенностью этого языка была не только возрастающая предсказуемость и цитируемость формы, но и то, что эта форма постепенно становилась все более громоздкой, как бы «распухая». Именно такой процесс мы назвали гипернормализацией формы.

Большинство представителей последнего советского поколения, выросших в эти годы, прекрасно усвоило принципы этого жанра и не только с легкостью его распознавало, но, когда требовалось, могло воспроизвести его довольно точно. Напомним, что высказывания в этом жанре функционировали в основном как перформативные высказывания, главной задачей которых было именно их повторение. Поскольку от аудитории обычно не требовалось интерпретировать этот язык дословно, на констатирующем уровне, она научилась реагировать на него особым способом. Любой человек, который посещал собрания и участвовал в голосовании или других актах одобрения, получал возможность в большинстве случаев не только игнорировать буквальный смысл этих высказываний и актов, но также в практике своей ежедневной жизни выходить за рамки того идеологического описания реальности, которое эти высказывания и акты предлагали.

Для того чтобы понять, какой именно смысл вкладывался в подобные авторитетные высказывания советскими людьми – всеми теми, кто производил эти тексты, слушал их и реагировал на них в аудитории или встречал их в газетах или на стендах, – нам необходимо проанализировать контексты, в которых эти высказывания производились, циркулировали, воспринимались, интерпретировались и взаимодействовали с другими текстами и практиками, а также сравнить их с контекстами, в которых авторитетный дискурс отсутствовал. Только после такого многопланового анализа дискурсивного пространства советской жизни мы сможем попытаться понять действительный смысл, который могли нести идеологические высказывания. Как мы уже сказали, этому исследованию смысла посвящены все последующие главы. А начнем мы его, в данной главе, с подробного анализа формы авторитетного языка позднесоветского периода.

Передовица

Среди наиболее ярких примеров авторитетного дискурса были тексты, которые печатались на первой полосе центральных газет. Тон здесь задавала, безусловно, «Правда». Поскольку «Правда» была органом ЦК КПСС, ее редактор присутствовал на еженедельных совещаниях секретариата ЦК и даже на некоторых заседаниях политбюро184184
  Roxburgh 1987: 60.


[Закрыть]. На первой полосе «Правды» печатались решения ЦК, обзоры партийных и государственных новостей, партийные комментарии. Особую роль среди этих материалов занимала ежедневная передовая статья, или передовица. Она писалась и редактировалась коллективно, обычно сотрудниками ЦК185185
  Выше мы описали, как редактировались статьи в журнале «Коммунист» – этот процесс включал в себя массу чисто структурных нюансов – таких, как замена коротких фраз на длинные, замена глаголов существительными, упразднение из текста «литературщины» и так далее.


[Закрыть]. Язык передовицы был максимально деперсонифицирован, никем не подписывался и не был напрямую связан с текущими событиями, выступая скорее как абстрактное высказывание на общеидеологическую тему, чем комментарий на тему дня. Типичные заголовки передовиц, печатавшихся в «Правде» в 1970-х годах, отражают эту абстрактность: «Под знаменем первомая», «Солидарность людей труда», «Идейность советского человека». Темы передовиц «Правды» утверждались на заседаниях ЦК заранее, по крайней мере за две недели до появления текста в газете, причем утверждалось обычно сразу несколько будущих тем; все это гарантировало относительную несвязанность передовиц с конкретными событиями186186
  Roxburgh 1987: 80.


[Закрыть]. В этих необычных условиях написания передовых статей отразилась и необычная роль этих текстов: перед ними не только не ставилось задачи верно описывать окружающую действительность, но и делалось все возможное, чтобы отгородить их от подобной репрезентативной функции. Эти тексты должны были служить в первую очередь не описанием реальности, а примерами чистого авторитетного дискурса как такового – дискурса, который день за днем напоминал читателям, что самым важным его элементом является стандартная и неизменная форма, не зависящая от случайных событий и мимолетных перемен. Именно повторение авторитетной языковой формы было главной задачей передовиц, в то время как констатирующий смысл этих высказываний был не только неважен, но подчас вообще с трудом поддавался осмыслению.

Передовица в «Правде» от 1 июля 1977 года вышла под заголовком «Идейность советского человека». В этой статье говорилось об одобрении советской общественностью проекта новой конституции СССР.

Рис. 5. Первая полоса «Правды» от 1 июля 1977 г.

Слева расположена передовица «Идейность советского человека»

Факт одобрения, однако, упоминался здесь в чисто абстрактном смысле, без каких-либо подтверждений и примеров, что разительно отличало этот текст от того, как в середине 1930-х годов газеты освещали «реакцию советских людей» на текст предыдущей «сталинской» конституции. В 1930-х годах процесс обсуждения конституции, как мы видели выше, включал конкретные предложения читателей (настоящие или вымышленные) по изменению текста конституции, которые печатались в газетах с подробными ответами Сталина на них. То есть в газетах тогда был представлен детальный метадискурс на тему идеологического языка. А в 1970-х годах «обсуждение» конституции выглядело иначе. Упор здесь делался на абстрактную поддержку конституции, а не на конкретные «предложения читателей» или ответы главного «эксперта» страны по авторитетному дискурсу. Такого эксперта больше не было. Метадискурс, публично оценивающий и комментирующий идеологический дискурс, исчез. Это отличие между типами газетного дискурса в 1930-х и 1970-х годах отражает разницу между двумя моделями авторитетного языка – моделью раннего советского периода, когда этот язык находился под контролем внешней фигуры или внешнего редактора, находившегося за его пределами, и моделью позднего социализма, когда позиция внешнего редактора авторитетного языка исчезла. Это изменение в функционировании авторитетного языка повлияло на его внутреннюю лингвистическую форму. Для анализа особой формы авторитетного языка, которая возникла в период позднего социализма, рассмотрим несколько отрывков из передовицы 1977 года.

Подчеркнутая интертекстуальность

Одним из центральных принципов авторитетного языка в этот период была «подчеркнутая интертекстуальность»187187
  Термин «подчеркнутая интертекстуальность» (manifest intertextuality) был введен лингвистом Норманом Фейрклавом для описания текстов, в которых интертекстуальность выражена особенно ярко, – как, например, в сегодняшних цифровых СМИ, в которых журналистские тексты должны писаться быстрее и чаще, чем раньше в печатных СМИ, что требует постоянного заимствования целых кусков текста из других СМИ. См.: Fairclough 1992, а также Boyer, Yurchak 2010.


[Закрыть], заключающаяся в прямом или почти прямом повторении целых «блоков» текста от одной статьи к другой. Можно привести бесчисленное множество примеров такого заимствования. Например, сравним отрывки из двух текстов, написанных разными людьми и в разные годы, но в одном жанре авторитетного языка и на схожую тему – об «антагонизме социализма и капитализма». В первом тексте из книги, напечатанной в 1980 году, находим следующие формулировки:

В борьбе двух мировоззрений не может быть места нейтрализму и компромиссам. Империалистическая пропаганда становится более изощренной. […] Главной задачей комсомола […] является воспитание советской молодежи в духе коммунистической идеологии, советского патриотизма, интернационализма […] активная пропаганда достижений и преимуществ советской системы188188
  Andreyev 1980: 100.


[Закрыть].

Во втором тексте – в анализируемой передовице «Правды» от 1 июля 1977 года – читаем:

В борьбе двух мировозрений не может быть места нейтрализму и компромиссам, – говорил Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л.И. Брежнев на XXV съезде партии. [параграф 8]

[…] идейное противоборство двух систем становится более активным, империалистическая пропаганда – более изощренной. Это ко многому обязывает советских людей. [параграф 7]

Главное, на что должны быть нацелены усилия партийных организаций, – дальнейший рост внутренней зрелости, идейности трудящихся, […] пропаганда советского образа жизни, превосходства социалистической системы над капиталистической. [параграф 10]

Очевидно, что целые куски текста в этих двух изданиях крайне близки. Вряд ли один текст является прямой копией другого, но оба они, безусловно, создавались путем повторения одинаковых стандартных формулировок и применения одинаковых языковых принципов. Подобным образом были связаны не только одни тексты авторитетного дискурса с другими, но и тексты с нетекстовыми регистрами – визуальными формами, блоками ритуальных практик и так далее, – то есть на уровне всего авторитетного дискурса можно говорить не просто о принципе подчеркнутой интертекстуальности, имеющей отношение к текстам, но о принципе подчеркнутой интердискурсивности, имеющей отношение ко всем видам репрезентации.

Сложные определения и создание «пресуппозиций»

Другим принципом авторитетного языка было использование ограниченного числа однотипных определений для характеристики конкретных понятий. Кэролайн Хамфри показала на примере небольшой сибирской газеты позднесоветского периода, что в языке ее политических статей почти всегда использовались одни и те же устойчивые связки существительных и прилагательных, их определяющих. Например, «успех» и «труд» в этих статьях обычно были «творческими», «помощь» была «братской», «участие» было «активным» и так далее189189
  Humphrey 1989: 159.


[Закрыть]. К справедливому наблюдению Хамфри следует добавить, что подобные словосочетания не просто имели стандартную, застывшую форму, но эта стандартная форма постепенно становилась все сложнее. Например, в подобных словосочетаниях вместо одного определения стало использоваться несколько определений, причем многие определения использовались не в простой, а в превосходной степени. Почему возникли эти сложные определения и какую роль они играли в авторитетном языке? Для ответа на этот вопрос рассмотрим параграф 1 из текста нашей передовицы «Правды»190190
  Данный анализ слегка упрощен; в действительности можно было бы его развить на нескольких уровнях; но для полноты нашего аргумента и упрощенного анализа достаточно.


[Закрыть]:

Высокий уровень общественного сознания трудящихся нашей страны, их богатейший коллективный опыт и политический разум с исключительной полнотой проявляются в дни всенародного обсуждения проекта конституции СССР.

В этом длинном предложении есть три стандартных словосочетания существительных с определяющими их прилагательными – «общественное сознание», «коллективный опыт» и «политический разум». Заметим, однако, что существительные сознание, опыт и разум здесь определяются не только прилагательными, но и другими определительными конструкциями. Так, «сознание» здесь не только является «общественным», но и имеет высокий уровень, а «опыт» является не просто «коллективным», но и богатейшим. Кроме того, понятия сознание, опыт и разум не просто «проявляются», а проявляются с исключительной полнотой, что тоже является сложным определением этих понятий.

В чем заключается роль всех этих сложных определений? Почему опыт не просто имеется, а является «коллективным» и «богатейшим» и не просто проявляется, а проявляется «с исключительной полнотой»? С помощью подобных конструкций в тексте могут создаваться так называемые пресуппозиции – то есть идеи, которые представляются текстом как само собой разумеющиеся факты, но в действительности таковыми не являются191191
  Подробнее о пресуппозициях см.: Levinson 1983; Fairclough 1992: 120; Idem 1989: 152—154; Austin 1999: 48.


[Закрыть]. Как функционирует пресуппозиция, вообще можно проиллюстрировать путем сравнения двух следующих фраз: «глубоководное морское погружение» и «в этом месте море имеет большую глубину». В первой фразе идея о том, что море имеет большую глубину, представлена как данность, как не поддающийся сомнению факт. Во второй фразе эта идея представлена как новая информация, которую можно оспорить – например, поставив к этой фразе простой вопрос: «Действительно ли в этом месте море имеет большую глубину?» К первой фразе подобного простого вопроса не поставить.

В отрывке из передовицы «Правды», который мы только что привели, тоже конструируется ряд пресуппозиций. Например, тезис о том, что советские трудящиеся обладают неким общим коллективным опытом, проводится подспудно и потому не требует доказательств, – поскольку «коллективный опыт» может быть «богатым», значит, он должен существовать в принципе; и поскольку коллективный опыт может иметь превосходную степень (являться богатейшим), значит, он вновь должен существовать в принципе.

Аналогичным образом функционирует и вторая подчеркнутая фраза в вышеприведенном отрывке: наличие у советских людей некоего единого общественного сознания предстает здесь очевидным и как бы не поддающимся сомнению фактом. Делается это вновь двумя способами: чтобы общественное сознание было «высоким», оно должно существовать в принципе; аналогично, чтобы общественное сознание имело высокий уровень, а значит, могло в принципе иметь и другие уровни, оно сначала должно существовать.

Сложные определения такого типа были широко распространены в советском авторитетном языке и имели тенденцию повторяться из текста в текст в виде стандартных фиксированных словосочетаний. В текстах, написанных в этом жанре, создавалось огромное количество пресуппозиций – тезисов и заявлений, которые передавались подспудно, как общеизвестные объективные факты, не требующие доказательств. Не следует думать, что этот лингвистический прием заключался в прямом манипулировании смыслом высказывания и сознанием аудитории – ведь адресат этого языка, как уже говорилось, чаще всего не интерпретировал его на уровне буквального смысла. Главный результат этого лингвистического приема, а также главная причина, по которой он распространился, были иными: формулируя субъективное мнение в виде объективного и давно известного факта, этот прием делал менее заметным роль авторов подобных текстов, уменьшая таким образом их ответственность за конкретные высказывания.

Номинализация и создание «пресуппозиций»

Выше мы упомянули, что при редактировании текстов, написанных в авторитетном жанре, короткие предложения часто объединялись в одно длинное путем удаления глаголов. В действительности глаголы не просто удалялись, а заменялись на существительные особого типа, которые были произведены из этих глаголов путем их номинализации (то есть превращения глагола в существительное). В результате в авторитетном языке появилось множество необычно длинных и довольно неуклюжих номинативных фраз, которые звучали крайне непоэтично. Патрик Серио показал, что в советском политическом языке позднего периода номинативные фразы в принципе употреблялись гораздо чаще, чем в текстах любого другого жанра, существовавшего в русском языке192192
  Seriot 1986: 34.


[Закрыть]. Распространились эти фразы по тем же причинам, что и сложные определения, которые мы только что рассмотрели. Они позволяли создавать множество пресуппозиций, тем самым скрывая голос автора текстов и уменьшая его ответственность за высказывания. Рассмотрим параграф 2 из нашей передовицы «Правды», состоящий из одного длинного предложения:

И в чеканных строках выдающегося документа современности, и в живой действительности, в повседневных буднях коммунистического строительства раскрывается перед миром во всем величии и красоте духовный образ борца и созидателя, гражданина развитого социалистического общества.

В длинной номинативной фразе, которая стоит в конце предложения (мы ее подчеркнули), содержится семь существительных и ни одного глагола. Эта фраза буквально напичкана скрытыми пресуппозициями. Для того чтобы их вскрыть, необходимо разбить наше предложение на более короткие номинативные фразы и затем перефразировать каждую из них в виде глагольной фразы (то есть вернуться к «изначальным» глагольным фразам). Мы получим следующие фразы (глаголы выделены курсивом)193193
  См. методику такой перефразировки номинативных фраз в глагольные в: Seriot 1986.


[Закрыть]:

1) гражданин развитого социалистического общества является борцом и созидателем;

2) борец и созидатель имеет духовный образ;

3) духовный образ является величественным и красивым

и так далее.

В каждой из этих глагольных фраз сформулирован определенный тезис, который представляет собой новую информацию и который можно оспорить, поставив к глаголу прямой вопрос, например: «Является ли гражданин развитого социалистического общества борцом и созидателем?», «Имеется ли у борца и созидателя духовный образ?», «Является ли духовный образ величественным и красивым?». Однако, если глаголы в этих фразах преобразовать в существительные (то есть номинализировать глагольные фразы, как это сделано в тексте передовицы), эти тезисы преобразуются в пресуппозиции – начнут звучать не как новая информация, а как давно известные и не требующие доказательства факты194194
  Вспомним еще раз наше сравнение двух фраз – «глубоководное морское погружение» и «в этом месте море имеет большую глубину». В первой фразе глаголов нет (это номинативная фраза), и в ней наличие глубины упоминается мимоходом, как очевидный и не поддающийся сомнению факт. Во второй фразе имеется глагол (это глагольная фраза), и факт глубины здесь представлен как новая информация, которую можно поставить под сомнение прямым вопросом.


[Закрыть].

Этот эффект можно объяснить иначе: номинативная фраза обычно представляет информацию в виде фактов, которые известны до момента произнесения фразы; а глагольная фраза представляет информацию в виде новых утверждений, которые делаются в процессе произнесения фразы195195
  В работах Серио (особенно: Seriot 1986) эта идея подробно разобрана.


[Закрыть]. Иными словами, номинативные фразы и соответствующие им глагольные фразы описывают одни и те же факты действительности, но с разными темпоральностями – факты, которые описываются номинативными фразами, как бы отодвинуты в прошлое и предстают заведомо известными и неоспоримыми, в то время как факты, которые описываются глагольными фразами, предстают как новые представления, которые можно оспорить. Патрик Серио называет эту разницу между глагольными и номинативными фразами – «зазором утверждения» (assertion lag)196196
  То есть номинативы могут казаться более настойчивыми, поскольку они представляют случайные заявления как хорошо известные факты. См.: Seriot 1986: 46.


[Закрыть]: утверждения, которые делаются в номинативных фразах, звучат как более очевидные и неоспоримые, чем утверждения, которые делаются в глагольных фразах.

Интересно, что в таких длинных номинативных фразах происходил не просто сдвиг темпоральности в некое единое абстрактное прошлое, а серия пошаговых сдвигов, как бы на разные уровни прошлого. Такие пошаговые сдвиги темпоральности тоже способствовали созданию в тексте многочисленных пресуппозиций – в результате пресуппозиции как бы «нагромождались» друг на друга, образуя сложную многоступенчатую конструкцию. Для примера рассмотрим вновь подчеркнутую номинативную фразу из параграфа 2 нашей передовицы:

…во всем величии и красоте духовный образ борца и созидателя, гражданина развитого социалистического общества.

В этой фразе три пресуппозиции, которые мы рассмотрели чуть выше, функционируют не одновременно, а как бы «по очереди». Тезис о том, что «духовный образ является величественным и красивым» (пресуппозиция 3), может быть воспринят как неоспоримый факт, только при условии, что сначала таким образом был воспринят предыдущий тезис – «борец и созидатель имеет духовный образ» (пресуппозиция 2). А этот тезис, в свою очередь, может быть воспринят как факт только при условии, что еще раньше был таким образом воспринят тезис о том, что «гражданин развитого социалистического общества является борцом и созидателем» (пресуппозиция 1). Таким образом, здесь конструируется трехступенчатая конструкция из пресуппозиций, в которой идеологические утверждения, находящиеся ближе к концу фразы, зависят от успешности утверждений, которые находятся ближе к ее началу. Чем «дальше» находятся утверждения в таких сложных фразах, тем более «в прошлое» они отодвинуты и тем более очевидными и не поддающимися сомнению они кажутся.

С помощью подобной трансформации можно преобразовать любое высказывание из представления новой информации в повторение уже якобы известных фактов. Главный эффект такого преобразования вновь заключался не столько в прямом манипуляции смыслом или сознанием, сколько в сокрытии субъективного голоса автора текста.