Текст книги "Избранные. Боди-хоррор"

Вывихнутый
Мария Иванова

В окна стучится отвратный ноябрь, огонек на кончике сигареты еле теплится. Пальцы дрожат, потому что на правой руке работают только мизинец и средний – курить чертовски неудобно. В соседней комнате кричит Наташка, и я, хоть обещал не закрывать дверь, все же ковыляю несколько метров и щелкаю затвором. Иначе я не выдержу. Я не выдержу.

Наступил вечер, и все тонет в противной коричнево-серой мгле. Лампа с пыльным абажуром светит тускло, только тоску наводит. Докуриваю до фильтра и бросаю под ноги, прямо на паркет. Пропади оно всё.

Тащусь к окну и вглядываюсь в дождливую муть. Кое-где горят огни, но большинство окон слепы. Деревья скрючились голыми скелетами, а от цвета неба тянет блевать. По грязной улице, покрытой гниющими листьями, тащатся два изломанных силуэта. У левого лодыжка, у правого колено – сразу понимаю я. Правый теряет равновесие и падает в слякоть, левый пытается поднять его своими руками-плетьми. Без толку. Отворачиваюсь.

Наташка снова хрипло кричит, но я не хочу идти. Я боюсь. Чертов Димон! Я ни в чем не виноват! Мне кажется, что я слышу глубинный хруст своих собственных костей. Врачи называют это крепитация. Мерзкое, страшное слово.

Достаю новую сигарету. Пытаюсь щелкнуть зажигалкой, прижимая ее к столу, но руку сводит судорога, которая сменяется уколом боли – прямо на глазах мизинец скрючивается и вывихивается. Спина покрывается холодным потом – слишком быстро! Так не должно быть, не должно! Болезнь ускорилась.

* * *

Когда началась эта напасть? Неделю назад? Две? Что-то около того. Я потерял счет времени. Уже ни до чего нет дела, если ты день и ночь вынужден слушать, как твои кости клацают и сдвигаются со своих мест, как выкручиваются с влажным хрустом суставы.

Сначала в московских СМИ стали мелькать сообщения о какой-то неведомой болезни – новой, странной и опасной. Говорили, что она разрушает клеточные связи в суставах и костях. Или типа того. Я не академик, чтобы разбираться во всей этой лабуде.

Начинается с малого: вывихиваются пальцы на руках и ногах, потом суставы покрупнее – лодыжки, локти, колени, плечи. А там и ребра с позвонками пускаются в пляс. Короче, ты весь вывихиваешься – и все, труба.

Это тянуло на дешевые сенсации в стиле РЕН ТВ, потом стало напоминать истерию по поводу той африканской лихорадки – Эболы. Появились первые погибшие, количество зараженных росло как на дрожжах. Их боялись и ненавидели. На улице обходили стороной: у этого пальцы гнутся не туда и рука повисла плетью, у того из-за вывихнутой коленки походка, как у зомби из «Живых мертвецов». И еще этот характерный звук смещающихся костей. И вечные стоны и вскрики.

Дали этой заразе официальное название – жутко длинное словечко, как любят врачи. Народ звал ее просто – московский грипп, ведь все началось в Нерезиновой. Вроде бы это вирус такой, а может, и не вирус – черт их разберет, этих ученых! В общем, поизучали-поизучали – и бросили. Думаю, они в этих своих лабораториях повывихнулись все, толком ничего и не узнав.

Интернет, конечно, кипел-бурлил. По сети разлетались десятки теорий – одна бредовее другой: это происки америкосов, это заговор против России, это тайные эксперименты над людьми, это виноваты пришельцы с планеты Нибиру. В соцсетях и на форумах стоял срач на тысячи комментов.

Телевидение и газеты не отставали – мусолили эту тему кто во что горазд: оглашали ежедневную статистику больных и погибших, рисовали карты с новыми очагами заражения – вся Москва пылала. Опрашивали экспертов, врачей и прочих напыщенных дурней, показывали фотографии людей с вывихнутыми конечностями – одна страшнее другой.

Когда объявили режим чрезвычайного положения и присвоили заразе статус национального бедствия, у меня уже было несколько мелких повреждений. Пальцы вывихиваются быстро и не очень болезненно. Есть в этом зрелище какой-то мрачный юмор – они изгибаются, как черви, растопыривая во все стороны фаланги. Смешно и больно.

Наташке не повезло. Всего через три дня после того, как ее безымянный палец на правой руке завязался в узел, навечно впечатав в себя обручальное кольцо, у нее вывихнулись локоть, лодыжка и колено. Почти одновременно. Я побежал за обезболивающими в аптеку и нарвался на банду мародеров – больных, изломанных, вывихнутых и смертельно опасных. Еле ноги унес. Тогда-то и полетел мой первый крупный сустав – левое запястье, будь оно не ладно.

Пришлось умолять бабку из квартиры напротив поделиться нурофеном или хотя бы анальгином. Не дала, сука. Для беременной женщины пожалела. Но ничего: в тот же день старая карга завыла белугой. К вечеру ее на скорой вывезли. Мертвую. И поделом.

А по телику вещали, что лучшие российские и зарубежные специалисты объединили усилия, чтобы изучить неизвестное науке заболевание и остановить распространение эпидемии, которая уже расползлась далеко за пределы Москвы и даже России.

Откуда взялся московский грипп? Неизвестно. Почему из-за него вывихиваются суставы и сдвигаются кости? Как эта дрянь передается? Неизвестно. Самое важное – как вылечить эту дрянь? Опять двадцать пять – неизвестно. Мы точно обречены.

Погромы аптек и больниц стали рутиной – всем нужно обезболивающее, и посильнее. Магазины позакрывались, но их все равно грабят. Выходишь на улицу – встаешь на тропу войны. Власти пытаются поддерживать порядок. Драки вывихнутых полицейских с вывихнутыми гопниками напоминают цирк. Смешно и грустно.

В интернете расплодились предложения, от которых невозможно отказаться: вылечу вывихнутые суставы – мелкие и крупные, обеспечу продуктами и таблетками – доставка на дом, продам антивирус – дорого, гарантия 100%. Тысячи соблазнов для миллионов обреченных.

Пять дней назад интернет отрубили. Нет доступа в сеть – нет спекуляций. Телевидение тоже закончилось – остался лишь один безымянный канал, запущенный для оповещения людей. Там крутили всякую ерунду – информацию про комендантский час, про пункты помощи, про телефоны поддержки. И мое любимое, изо дня в день: «Ученые продолжают искать причины московского гриппа. Лекарство пока не найдено, но лучшие российские врачи…» На этом я выключил телевизор и больше не включал его. И так тошно.

Трупы на улицах. Разбитые и разворованные магазины. Я чувствую, что скоро отрубят коммуналку. Неужели все это случилось за считанные дни? Наш район вымер. Вся Москва остановилась. Я знаю, что всем нам осталось не так уж много.

* * *

Больше всего я боюсь громкого ЩЕЛК! Мне кажется, что громче всего вывихивается и ломается шейный позвонок. Если тебе повезет – умрешь мгновенно. Если нет – еще несколько часов, а то и дней будешь мучиться от невыносимой боли, раскорячившись, как раздавленный таракан, без возможности пошевелиться. Именно из-за этого так орал сосед.

«Ребенок! У него что-то вывихнулось!» – вспоминаю визг Наташки. Глубоко дышу, пытаясь унять дрожь. Фаланги пальцев торчат под ужасными углами, и я стараюсь не смотреть на руки. Хорошо, что я успел сделать укол.

Неуклюже тащусь к запертой двери. Открываю, заглядываю. Наташка лежит на диване, и по ее телу будто волны идут. Лицо белое-белое, по нему пот градом, губы искусала в кровь. Изломанные руки к большому животу прижимает, будто пытается защитить ребенка, которого носит. Нашего ребенка. Хрипит, кричит, а как замолкнет – щелк-щелк-щелк по комнате. Это позвонки сдвигаются, вывихиваются.

Господи, только бы укол помог! Только бы помог!

Жена затихает, перестает дергаться – снова отключилась. Кто бы мог подумать, что обмороки могут быть такими спасительными. Несколько минут без боли – чего можно еще желать?

Я смотрю на неподвижное тело Наташки и холодею: под тонкой тканью платья видно, как изгибается в ее животе наш нерожденный ребенок. Я даже как будто слышу, как трескаются его маленькие мягкие косточки.

Отшатываюсь и сгибаюсь – меня рвет на пестрый ковер. Паника накатывает от осознания того, что скоро и я буду вот так корчиться. А в ушах – щелк-щелк-щелк! Мышцы сокращаются, дергаются, кости ходят ходуном, трескаются, хрящи тянутся, рвутся, выкручиваются.

Захлопываю дверь, пытаюсь зажать ладонями уши. Хромаю к столу, смотрю на пол – в сумраке серо поблескивает пустой пузырек рядом с использованным шприцем. Только бы Димон не соврал.

«Ты сделаешь это? Ради малыша? Сделаешь мне укол?» – шептала Наташка.

«Я сделаю, сделаю», – говорил я. Вспоминаю, и от самого себя тошно. Вывихнутые пальцы невольно тянутся к сгибу локтя.

Квартира тонет во мраке, и мой разум тоже. Повсюду мне мерещатся эти влажные хрустящие звуки, которые не столько слышишь, сколько ощущаешь нутром. Щелк-щелк-щелк. Воспоминания приходят сами собой.

* * *

Вывихи или нет, вирус там или нет, а Наташке на ее восьмом месяце нужно нормально есть. Но еще больше ей нужны лекарства. Настоящие божки эпидемии – обезболивающие. Их добывают. Их воруют. Их проклинают. На них молятся. Потому что нет ничего лучше, чем после болезненного вывиха проглотить две таблетки найза. Или капсулу ибупрофена. Или дебильный слабый анальгин. Я радуюсь даже спрею от горла с лидокаином: пшикнул на больной палец или запястье – и вроде бы полегче. Все средства хороши.

Я делал вылазки за провизией и лекарствами. И за сигаретами – без сигарет совсем никуда. Поначалу все было не так уж плохо – люди оставались людьми, помогали друг другу, иногда даже в ущерб себе. Так что мне удавалось купить или выменять много чего: и мясо, и макароны, и консервы – на будущее. И даже свежие овощи-фрукты для Наташки.

Наша домашняя аптечка пополнялась с каждым моим «походом», жена бережно пересчитывала лекарства искалеченными пальцами, и мне было больно смотреть на облезший алый лак на ее обкусанных ногтях. Когда-то у нее были такие красивые и нежные руки.

Но лекарства заканчивались слишком быстро, и мне вновь приходилось идти. И с каждым днем это становилось все опаснее. Людская природа двойственна – так, кажется, говорят? Человеческая душа – потемки. И чем больше распространялся московский грипп, тем темнее становилось в душах.

Выходить на улицу стало страшно: можно стать жертвой грабителей, мародеров, сумасшедших, которых становилось все больше – не всякий разум способен выдержать испытание болью.

Психи пугали сильнее всего. Некоторые так повредились умом, что их не интересовали твои продукты или лекарства. Они могли напасть на тебя и вколоть в шею грязный шприц, крича, что в нем волшебная панацея.

Я избегал их. Я старался избегать всех людей – и на улице, и дома. Если соседи звонили в дверь – не открывал. Мне казалось, что это может быть хитрость – уловка, чтобы украсть еду и медикаменты.

Телефон родителей не отвечает с тех пор, как мать прорыдала в трубку, что моя сестра умерла на улице, а ее трехлетний сын пропал, так как рядом не оказалось никого, чтобы помочь. Он ушел в темноту – ничего не понимающий и ревущий от ужаса и очередного вывиха.

Весь наш район превратился в грязное, мрачное и опасное место. Висящие на петлях двери магазинов. Разбитые витрины аптек. Осколки стекла, вспыхивающие в последних отблесках холодного ноябрьского солнца. Ветер гоняет мусор. Брошенные машины. Трупы на тротуарах.

Не думаю, что у нас хуже, чем во всем городе. А может, и во всем мире. Я не хочу включать телевизор – не хочу знать. Моя жизнь стала простой и болезненной: тревожный сон, вылазка за жрачкой и таблетками, стоны Наташки, новый вывих, покурить, лечь спасть, не сойти с ума.

Вчера я зашел слишком далеко, в соседний район, так как в нашем уже ничего не осталось. Мне улыбнулась удача: в вычищенном до последней полки супермаркете я обнаружил две банки консервированного горошка, закатившиеся под кассу. В аптеке нашел только грязный бинт, но и он пригодится.

Вышел на улицу – нарвался на вывихнутых парней с арматурой. У одного из них была бейсбольная бита, утыканная огромными гвоздями. Он смотрел на два «Бондюэля» у меня в руках.

Я не успел ни о чем подумать. Швырнул жестяные банки в главаря, рванулся в сторону и побежал. Тело решило за меня, и это дало мне фору. Бегать с вывихнутым большим пальцем на ноге – идея не из лучших, но я несся, превозмогая боль.

До переулка и за угол, перекресток совсем близко – я скроюсь, они не догонят. Но левая лодыжка предательски хрустнула, боль прострелила ногу снизу доверху, я коротко вскрикнул и полетел на асфальт.

Топот ног и крики. Они убьют меня – у них не только суставы, но и мозги набекрень. Они приближались, а я корчился от боли. Сердце билось в горле, рот наполнился металлическим вкусом крови. Сейчас мне в голову прилетит бита с гвоздями.

Глаза застилало чернотой, но я увидел, что свалился рядом с нишей в цоколе дома, в которой маячило подвальное окно. Я схватился руками за край, перевалился и ухнул во тьму – отключился.

Когда я очнулся, гопников уже не было. Рядом со мной в темной, тесной, вонючей нише лежал труп. Свежий, мерзкий, страшный. Иссохшее и почти обнаженное тело. Руки все в крови, истыканы десятком шприцев, в которых загустела отвратная жижа. Наркоман какой-то – сбрендил и исколол себя в надежде спастись.

Тут-то я и подумал о Димоне – своем соседе. Еще до эпидемии он выл вечерами, если приход неправильный. Однажды я зачем-то попробовал его фирменную бадягу – сильная штука. Парень он толковый, хоть и раздолбай. Учился на химика. Если кому-то светит найти лекарство от московского гриппа, то это вполне может быть он.

Постучался к нему, а он стоит в дверях, лыбится, все суставы вроде бы целые. Нашел, говорит, антивирус. Продам, говорит, задешево. Я засомневался, и не вывихнись у меня колено, передумал бы. А так упал на заплеванный пол, испугался до смерти, запаниковал. Димон ухмыльнулся и поднял меня, протянул бутылёк. Я отдал ему все наши деньги. И почти всю еду.

* * *

Тянусь к пачке сигарет на столе, чтобы выудить одну и покурить, успокоить нервы. Мое тело щелкает и кренится вперед, вперед – сквозь внезапную вспышку белой боли с эпицентром в правом бедре. Я вскидываю руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, но оба локтя вяло хрупают и складываются, едва коснувшись пола. Я заваливаюсь, как мешок, и начинаю выть.

Боль адская, но я ору не из-за нее – от ужаса. Моим воплям вторят хрипы из соседней комнаты: Наташка на свою беду очнулась.

Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так!

«Ради ребенка? Ты сделаешь мне укол?» – стонала жена, когда у нее вывихнулись все крупные суставы.

«Да, конечно», – отвечал я.

Но Димон продал мне только одну дозу.

Я заставил себя замолчать и несколько раз сглотнул. Все лицо в слюнях и соплях, под задницей расплылось вонючее пятно. Запах ужасный. Я не хочу умирать в грязи и говне.

В соседней комнате тихо. Наташка отключилась. Или умерла. Мне все равно.

Щелк-щелк-щелк. Это мои кости, это мои суставы. Слишком быстро, слишком быстро! Перед глазами маячит темная люстра, вся в завитках и изгибах. Во мраке они похожи на щупальца чудовища, которое тянется, тянется, тянется ко мне. Я заплакал.

На сгибе моего вывихнутого левого локтя чернеет огромный синяк. Я не умею делать уколы, вену еле-еле нашел, весь искололся. Это мой антивирус, мой! Не хочу умирать! Не хочу. Не хочу. Пусть она умрет, а не я. Пусть она и ребенок, но не я. Не я! Не я!

По моему телу побежали судорожные волны, ребра стали танцевать странный и страшный танец. Димон наврал.

Боль накрыла меня с головой, боль заполнила весь мир, весь мир стал болью. Я услышал, что снова ору. Это моя последняя мольба, молитва всем богам, молитва московскому гриппу и моему изломанному телу: только бы скорее в шее прозвучал последний оглушительный ЩЕЛК! Пожалуйста.

Ловец жемчуга
Николай Романов

Я хочу рассказать вам одну историю.

Всё, что вы сейчас прочитаете – правда. Мы с вами прогуляемся к событиям, которые произошли со мной много лет назад. Настолько много, что ужас давно покинул меня, и дыхание не замирает от воспоминаний. Каждая минута тех дней обросла грёзами романтического приключения.

Сдирать эту корочку жутко и больно – границы привычного тают. Туман необъяснимого, сокрытый их зыбкими стенами, не позволит контурам памяти удержать в строгости спасительные краски воображения. Возможно, мы не услышим конец истории.

Безответный призыв звонка трижды оглашает моё требование за дверью, туго обтянутой шкурой сушёного мамонта. Именно так её ощущает мой лоб, упертый гудящими рогами в треклятую преграду.

Нет, конечно. Нет ни рогов, ни мамонта – есть тоскливые водоросли похмелья, готовые расплескаться из моего отяжелевшего черепа.

Я четвертый раз нажимаю кнопку.

– Ааат-кры-вааай, – дружище, я знаю, ты дома. – Открывай, Гришан… Сейчас полдень, договаривались же…

Завершая громогласную механическую сюиту, символически дёргаю вниз ручку замка. Он коротко щёлкает и поддаётся. Зябко кольнуло внутри – не заперто. Не похоже на нас – оставлять подступы беззащитными. Из недр трёхкомнатки знакомо гудит оставленный без присмотра проигрыватель – винтажная гордость обитателя квартиры. Больше дряхлая, чем винтажная.

– Гриш? – ненавижу синтетические паласы. И за название, и за принадлежность к уходящему веку. Прохожу в обуви (тёть Нин, прости) по тёмному коридору мимо багрового света пустой гостиной. Проигрыватель зовёт меня дальше. Стандартная планировка – дорожка упирается в разноцветные двери ванной и туалета. Предложение незримого Морфеуса – красная или синяя? Тот ещё выбор, нам не сюда.

Направо – спальня. Налево – Гришкина комната.

Достаточно одного взгляда на неё, чтобы остатки моего вчерашнего разгула сменились тошной ясностью. Твою же мать, Гришан, опять?

В комнате два отдыхающих тела. Казалось бы. Длинный худой парень в широких шортах и чёрной футболке. Тонкая взъерошенная девушка в малиновом топе. Гришка запрокинул голову в любимом кожаном кресле, руки безвольно стекли по подлокотникам. Незнакомка обмякла на полу, подпирая сутулой спиной бок древней, но крепкой кушетки. Её пальцы мелко подрагивают, а бледные голые ноги раскиданы по паркету дохлыми змеями. Капля слюны ещё не дотянулась до плоского живота.

Между ними – полированный журнальный столик и белая табуретка.

Столик опутался блеском целлофановой плёнки. Глаз отмечает аккуратно разложенный набор татуировщика – перетянутая резинкой самодельная машинка, коробки с одноразовыми перчатками и салфетками, пласт вазелина, пачка игл, колпачки с пигментом. К работе он, судя по всему, успел приступить. Недостающие предметы бездуховно валяются на полу. Нарушенный порядок – это следствие.

На табуретке – причина. Фарфоровое блюдце с обмылком то ли свечки, то ли сухого спирта. Пыльно-розовый аптечный жгут. Зловещее трио – зажигалка, столовый прибор, известный медицинский инструмент поршневого давления для инъекций. Комочки почерневшей фольги.

Сжимаю кулаки в бессильной ярости.

Он художник, который не умеет рисовать. Сам так обозвался. По мне – лукавит, рисует он бесподобно, но для Гришки это вопрос принципиальный. Я, говорит, что угодно перерисовать могу. Лучше ксерокса сделаю, от оригинала не отличишь.

Я разницы не вижу. Если рисуешь, значит – художник.

Плоды его таланта нас завораживали ещё в детстве. И сюжеты, и исполнение будоражили фантазию. В начальной школе он брался за иллюстрации из любимых книг – рыцари, пираты, всадники. После – перерисовывал с поразительной точностью культовые объекты поклонения сверстников – мистические и кровавые конверты пластинок рок-групп. Монстры с топорами и флагами, клыкастые вампиры и сочные красавицы постепенно перебирались из неаккуратных тетрадок на серьёзный ватман, домашние обои и стены подъездов. Если Гришана охватывало вдохновение, то всё вокруг исчезало. Он растворялся в процессе, как кубик рафинада в кипятке – упоённо, сладко и без остатка.

Вышеупомянутым подъездам доставалось особенно сурово. Представьте. Двое суток суток без еды и сна, туалет-мусоропровод – не подвиг, конечно, но вы можете так творить? Дюжиной маркеров он воплощал неприглядную журнальную гравюру на салатовых стенах. Сцены средневекового ада развернулись с пятого по седьмой этаж. Мрачную эпичность процесса усугубил сосед, безжалостно избитый творцом. Попытки затушить божью искру Гришка пресекал на корню. Бил он жестоко и много. Но об этом – позже.

Поднимаю девицу за тощее предплечье. Запускаю пальцы в крашенные патлы, ближе к коже, чтоб та натянулась, не собираюсь выдирать ей волосы.

Её рука от локтя до шеи ещё влажная и сочится краской, местами – недоделанная татуировка покрылась сохлой корочкой сукровицы. Некогда разглядывать рисунок – что-то типа крылатой феи, изгибающейся на рыболовном крюке. Уверен, что красиво, Гришка иначе не делал.

Маленькая, а тяжёлая. Как обезвоженную овечью тушу волоку её за дверь. Девушка почти не подаёт признаков жизни. Тёплая, дышит – и нормально. Выбрасываю одурманенную куклу в прохладу лестничной клетки. Та отвечает мне «бумом» тупого удара о частокол перил. Упавшая на ступеньки связка макулатуры. Вернувшись, нахожу на кушетке её ядовито-безвкусную сумочку. Смахиваю в неё хлам с табуретки и отправляю вслед за хозяйкой. Хотел швырнуть туда же и саму табуретку, но гнев уже отступил. Его сменяет тоскливое уныние. Гришан, какого чёрта, мы же это не раз проходили…

Подружившись в училище с токарным станком и железом, он растворился в другой плоскости. Набор замысловатых шахматных фигурок, точная (как он говорил – рабочая) копия перчатки киноманьяка Крюгера, шипастый средневековый моргенштерн – слесарь, кузнец и скульптор в одном увлечённом лице. Холодные и устрашающие творения быстро захватывали шкафы, ящики и балкон. Потом, на волне настроения, раздавались друзьям и соседям. А что-то прогуливалось прямиком на помойку. Художники, попробуй пойми их.

Вот после очередного такого гоголевского демарша Гришка и нашёл себя в мире татуировок. Пробираясь в сотый раз сквозь плотные ряды библиофилов, наводнивших столичную книжную ярмарку в широко известном спорткомплексе, он дёрнул меня за рукав – стоп, оно! Тяжёлый кирпич забугорной энциклопедии с эскизами классических и фотографиями современных татуировок стал его настольной книгой. По знакомым нашлись выходы на толкового мастера из среды байкеров, который и обучил Гришку ремеслу художественного кровопускания.

Возится со сборкой машинок, рыться в медицинских справочниках, экспериментировать с красками, а главное – творить и воплощать, он принялся с голодом золотоискателя.

Отдельная история – как набирался опыт. Да, всегда можно найти клиента-маргинала, согласного нацепить более-менее внятный «портак», но на поиски требовалось время. А это непозволительная роскошь, когда накрывает лавина вдохновения – надеюсь, вы меня понимаете. Гришан экспериментировал на себе. Пигменты, оттенки, толщина линий, отдельные элементы – он превратил свою кожу (куда смог дотянуться) в пёструю палитру. Или – если угодно – в черновик поисков и тренировок. Забивал новый рисунок поверх старого. Он залил левую половина тела, от кончиков пальцев до торса, невообразимым омлетом красок. Измученную кожу разбили кривые рубцы. Когти драконов наползали на изгибы женских тел, треснутые черепа скалились из лабиринта орнаментов. Гришку подобный боди-арт не смущал.

Тремя штрихами привожу комнату в порядок. Перетаскиваю друга на кушетку – пусть угар перейдёт в сон. Здоровее будет пробуждение. Выключаю проигрыватель. Робко стучится моё позабытое похмелье: можно возвращаться, ты закончил? Да, добро пожаловать, никаких планов, посидим.

Извлекаю из ящика стола побитую игровую приставку. Первым попавшимся картриджем тыкаю в коробку, и, совокупив её с чревом безликого японского телевизора, усаживаюсь на пол. Паркет, зачем-то, ещё хранит тепло незадачливой клиентки.

Татуировки Гришан забивал клёвые. Молва быстро облетела район, и потянулся ручеёк желающих душой и телом приобщиться к прекрасному.

Известно, дьявол поджидает нас в самых неприметных элементах конструкции. А к творческим личностям и подавно – имеет особый интерес. Подобрал он и к нам ключ.

Первый гонорар Гришка получил в виде огромного золотого перстня. Широкий, ребристый и тяжёлый, как проклятие. Его происхождение терялось в невнятной полукриминальной истории клиента, и никого не волновало. Перстень стал мощным символом нового начинания. И одновременно – фатальным согласием принимать вознаграждение не только деньгами.

Золото, книжка, техника, услуга – чем не вознаграждение за красивую картинку? Тем более, что подобное не случалось часто. Но именно так появились вещества. Кто-то первым принёс пакетик с белым содержимым. Потом, полагаю, нашептал другим потенциальным клиентам.

Случай наградил, или плоды воспитания созрели, но у меня есть внутренний стоп-кран для контроля опытов над собой. Есть границы. А у Гришки – нет. Мурашки, эйфория, галлюцинации. Нет, он не черпал в них вдохновение. И не бежал от действительности. Не разгонял скуку и не следовал за модой. Зачем он разделял с очередным клиентом сомнительное удовольствие совершить путешествие, из которого не возвращаются прежними? Ядом не угощают просто так – азбучная истина.

Утро красило нежным светом мои сомкнутые веки. В детстве приучил себя, просыпаясь, не сразу открывать глаза. Табу – впускать в себя, такого беззащитного, яростный солнечный день. Нет уж, я сначала ощупаю каждой клеточкой обстановку, распробую мякоть простыни, окунусь в комнатную теплоту. Мышцы и кости почувствуют свой вес, пальцы – плотность и податливость ткани. А потом – как заключительный аккорд – можно открыть глаза.

Я лежал на Гришкиной кушетке. Когда перебрался? Хозяин приветствовал моё пробуждение шипением жареного птичьего мяса. До меня добрался задорный чесночный дух. Уверен, он разнёсся по всем комнатам, а может даже заглянул к соседям.

Встаю босыми ногами на пол – гигеровские щупальца проводов от приставки разбегаются по углам.

– Что на завтрак? – подо мной робко скрипнул кухонный стул. Гришан колдует у плиты. Возмущённо бранятся под крышкой окорочка, отдельно – на огромной сковородке – пухнет в приправах бархан белоснежного риса. Хозяин бодр и свеж, вчерашнюю тему не поднимаем.

Уничтожить такой объём за раз нам не по силам, но мы, обжигаясь, пытаемся. По-братски – не раскладывая по тарелкам, с одной вилкой на двоих. Вся остальная посуда ждёт помывки в раковине. Мыть не лень, лень вставать.

С упоением накидались под горлышко, теперь можно перекурить. Пепельница под рукой, а вот моя верная «Зиппо» осталась ночевать дома. Протягиваю руку за коробком, он ютится поблизости. На этикетке изогнулась колючая красная розочка. Как сигнал – будь внимателен!

Коробок нехарактерно брякнул – внутри определённо не спички.

Выдвигаю на свет картонный лоточек.

– Что это? – содержимым уж точно не прикурить.

Гришка небрежно взглянул на дно огнеопасной коробочки.

– А, пёс его знает, – отмахивается. – Вырезал у себя. Вот.

Он отдирает с костяшек кулака бежевую полоску пластыря. Под ней – мокрые края свежего слипшегося пореза.

– Кость наверно, – пластырь возвращается на место. – Или хрящ лопнул. Жидкость какая-то внутри вытекла и застыла. Набухла, зараза, неудобно так. Взял и вырезал.

Вторая страсть Гриши – драки. Бился он много и жестоко. Со всеми.

Каждый встречный, не входивший в круг его ближних, рисковал продегустировать полный репертуар его ударных поверхностей. Закалённый чугун кулаков, острые локти, колени, всегда тяжеленные ботинки, лоб – всё шло в ход, сокрушало, калечило, уродовало. Взрываясь фугасом, остановиться Гришка мог далеко не всегда. Габариты противника значения не имели. Как там сказал Тайлер в фильме? «Высокий, руки длинные – тощие бьются до конца». Это о нём.

И далеко не всегда требовался хоть какой-нибудь повод. Недопонимание, косой взгляд, дошедший слух – этого вполне достаточно, чтобы потерять контроль. Он отдавался драке, как флейта – трепету губ.

После – с рваным лицом и лиловыми гематомами – он, словно пройдя священное омовение, легко сбрасывал с плеч марево одержимости и вновь преображался в дружелюбного парня из вашего подъезда.

Красные и мокрые кисти рук, вновь сотворившие живописный мясной шедевр, отмывались и успокаивались, будто пропитанные маслом чувственные кисти прерафаэлита. До следующей волны вдохновения, конечно.

Хроника битв писалась на Гришкиных кулаках. Шрамы заживали быстро, повреждённые суставы и выбитые пальцы – гораздо медленнее. Костяшки угрожающе набухали, бугры лопнувших хрящей меняли форму. Каждый из них выглядел страшным и весомым аргументом в любом назревающем конфликте.

– Раздуло костяшку – пальцами не пошевелить, – продолжил он. – Щупаю – шарик какой-то под кожей перекатывается. Подождал недельку. Думал, рассосётся или застынет, как остальные, и – норм. Ни фига. Только увеличиваться начал. Я его скальпелем и вырезал. Дрянь какая-то слилась, а с ней – это. Может – жировик?

В коробке лежал розовый шарик.

Вытаскиваю тремя пальцами – ровная поверхность и льющийся изнутри блеск делают его обманчиво прозрачным. На глаз – идеально круглый, почти светящийся, предмет диаметром полтора сантиметра – не так прост этот шарик.

– Гриш, это не жировик, – от бледно-розовой глубины, переходящей в лёгкий цвет несвежего атлантического лосося, слегка подташнивает. – Это жемчужина.

– В смысле?

– Я не ювелир, но, если я хоть что-то в этом понимаю – очень похоже на жемчуг. Беру столовый нож и аккуратно провожу серрейторным лезвием по перламутру. Появляется царапина. Разгладив пальцем, полностью стираю её. – Очень похоже.

Гришка оживился, как перед новой игрушкой.

– Сейчас проверим, – он сгонял в спальню и вернулся с латунной индийской чашей, полной разнокалиберной женской бижутерии. Гордо улыбнулся. – Мамкина сокровищница!

Пластиковые браслетики и кислотные клипсы перемешались с английскими булавками, тонкой змейкой золотых часиков и несколькими обручальными кольцами. На дне чаши бесхозно поблёкла нить белых бусин.

– Неа, не похоже, – Гришан выудил бусы и положил на свет рядом с шариком. – Моя – круче. И больше.

Мы посмеялись, завершив маленькое несерьёзное расследование. Зажигалка, наконец, нашлась, и перекур состоялся. Клёвое утро.

Солнце светит, никуда не надо, еды полно. Идеальный выходной.

Покачиваясь на стуле, он оттягивал рандеву с немытой посудой:

– А давай проверим?

– Шарик?

– Ага, – Гришка снова достал его и крутил перед открытой форточкой. Моё шуточное предположение давало всходы. – Где вообще жемчуг принимают?

Глаз художника, ранее обделивший вниманием странный предмет, теперь пристально изучал продукт травмированной плоти, и определённо что-то в нём видел.