Текст книги "Избранные. Боди-хоррор"

Мы вышли из ломбарда в перчёный аромат выхлопов крупнейшей улицы центра. Гришка от души расхохотался, он старательно сдерживался последние полчаса, не меньше.

– Я уж думал эта эпопея никогда не закончится, – смахнув слёзы, он достал из джинсов безликий плотный конверт. – Тебе половину, или гуляем на все?

Невероятная идея шаг за шагом воплотилась во вполне реальную сумму. Более странных денег у нас не бывало. В ближайшие несколько часов мы облачили Гришку в кожаную куртку американских лётчиков и добавили к его автопарку две серьёзные татуировочные машинки («теперь можно и шкуры нормально красить, и контурить!»).

Потом обрушились в ресторан. Странный и весёлый праздник – без размышлений о его причине. Да, оценщик, а с ним и ещё парочка экспертов, изучавших нашу «жемчужину», глазом не моргнув, признали её ценность. Несколько дней разбирались со стоимостью и почти не торговались. Шальные деньги, повезло.

– Знатный денёк выдался, – Гришан развалился в кресле в любимой позе. Сполз наполовину, широко раскинул ноги. Его взгляд ленивым дозорным блуждал по залу мрачного ресторана с космическим названием.

– А знаешь, – задумчиво растянул он. – Есть отличные новости.

– Мы ещё не всё просадили?

Он приподнялся и протянул ко мне через заполненный яствами стол две огромные руки. Странно, что я раньше не заметил. На костяшках обоих мизинцев заметно вздулись два нароста.

Жемчужины увеличивались быстро, созрели за пару недель. Когда рост прекратился – Гришка бережно вырезал шарики. Процедура их превращения в товар абсолютной ликвидности успешно повторилась.

Всё только начиналось.

Они стали появляться у Гришки в разных местах – плечи, шея, колени. Зараз – не больше трёх-четырёх штук. Были и перерывы, организм, возможно, отдыхал. Но, через месяц-другой, драгоценные липомы вновь раздувались, с неизменно крупными жемчужинами наивысшего качества. Со счёта мы сбились где-то после тринадцатой.

Причины Гришкиных метаморфоз таки и оставались загадкой. Их не объясняли многочисленные травмы и повреждения, какие-либо особенности питания, легкомысленные злоупотребления и художественные эксперименты над собой.

Мы не искали ответы. Темп задан. Поиски средств, времени и оборудования более не препятствовали творчеству. Настала пора наслаждаться пучиной вдохновения на профессиональном уровне. Как настоящий художник, Гришан вырывался из неё лишь для взрывоопасных поездок, загулов и кутежа. Квартира заполнялась кистями и красками, здоровенными холстами и тату-расходниками, пакетами гипса и шпателями. Подоконники и углы комнат приютили неоскудевающий ассортимент стеклотары, наполненной дурманом этанола. Деньги уходили с пользой или с шумом – какая разница, кого это волнует в возрасте максимальной громкости?

– Думаю, мы сорвем куш, – Гришка таинственно перешёл на бас и изобразил руками магические пасы.

– Жги, заинтригован.

Мы стояли возле подъезда, изуродованного фантазией неведомого конструктивиста, и портили лёгкие оставшейся с вечера «Герцеговиной». Утро нацепило обычное для столицы отсутствие времени года. Что-то таяло, что-то сохло, подсвеченное светилом серое небо желтело проплешинами.

Наблюдая за моей реакцией, он не спеша задрал до груди красную клетчатую рубаху. Чуть ниже солнечного сплетения отчётливо выпирал шар, размером с куриное яйцо.

– Всего несколько дней, ещё растёт, – довольный моим ошеломлённым видом, Гришка легко пошевелил шар пальцем. Образование свободно двигалось под кожей, возвращаясь на прежнее место.

– Здоровая, – пытаюсь разделить его восторг.

– Отлично!

– Нет, подожди. Она слишком здоровая. Не больно?

– Не парься ты, нормально мне. Только она не совсем круглая. И мягкая, может ещё не сформировалась. Прикинь, какая вырастет?

Присматриваюсь. Форма жемчужины скорее овальная. Легонько надавливаю с двух сторон – предмет поддаётся, уступая нажиму, но быстро восстанавливает форму.

– А вынимать как? – тревога не уменьшалась. – Тут медик будет нужен. Не руку порезать – тут живот вскрывать. Ещё и увеличится.

– Да брось. Тут только распороть немного, сам справлюсь. Слегка рассеку, потом выдавлю. Даже шить не надо. Пластырем перетянул – само схватится.

– Ага, таких оптимистов потом с мигалкой увозят.

– Зануда, – он сграбастал меня здоровенными ручищами и, вместе с сомнениями, увлёк в духоту злобного города.

Мы не виделись больше недели, я плотно застрял дома с кипой давно отложенных для прочтения книг. Повод, конечно, весомый – на тренировке жестко выбил большой палец на ноге. Палец почернел и опух. Даже если засунуть ногу в кроссовок – шагу не ступить. Схема отработана: травмпункт, рентген, мази, покой, книжки. Исчезнуть для мира на недельку – благое дело. Пусть отдохнёт, одним буяном меньше.

К Гришке заглянул сразу, как только смог высунуть нос из норы. Первый подъезд, второй этаж. Долгими и пустыми трелями ненавистный звонок недобро напомнил мне о начале нашей истории. Наконец, дверь приоткрылась.

– Уходи, – такого приветствия я от него ещё не слышал.

– Так. Подробнее.

– Не, всё в прядке. Просто… Херово мне, – он по-прежнему не пропускал меня внутрь. Его оборона не выглядела убедительной, я толкнул дверь.

– Показывай.

На нём только узкие чёрные джинсы. При выключенном свете обильно разрисованное тело выглядят плотью с заживо содранной кожей. Гришка похож на жертву средневекового палача.

Центр живота растянул тяжёлый бугор, размером с небольшую дыньку.

– Братан, я в положении, – он невесело улыбнулся. Шутка прошла мимо.

– Гришан, тут без вариантов. Надо к доктору.

– Надо, надо. Сам знаю. По-любому – не сегодня.

Картина постепенно проясняется. Давлюсь сухим комом отборной ругани. Тема внутривенных инъекций не всплывала с того памятного дня.

– Вмазался?

– Заходи завтра утром. Только не рано, вместе пойдем. Добро?

Надрывающийся телефон – киношный предвестник грядущей беды – вытаскивает меня из-под ледяных струй утреннего душа.

– Говорите, – руки не вытер, по чёрной коробочке пробежались прозрачные струйки.

– Приходи, помощь нужна, – Гришкин голос звучит подозрительно тихо и серьёзно. Ничего хорошего, яснее ясного, через четверть часа буду.

Масштабы «ничего хорошего» я недооценил.

Гришка с трудом вытянул на себя дверь, пропуская меня в квартиру. Отшагнув назад, он смятой тенью провалился в полусвет коридора. Опираясь на стену, мой друг еле держался на ногах.

Не нужно было заглядывать в его глаза, чтобы понять, что ночью он догнался, возможно не раз.

– Потрогай, – снова этот голос. Так может говорить человек перед лицом смертельной опасности. Когда на эмоции нет ни сил, ни времени. Когда нужно просто собраться и что-то делать. Без надежды на результат.

– Потрогай, – повторил он. – Там что-то треснуло.

Полтора бесконечных шага я преодолеваю с пониманием, что вот-вот случится беда. Кладу руку на Гришкин живот. На горящем теле плавится липкий, как сосновая смола, пот.

Твёрдая полусфера под моими пальцами обозначилась неровными краями изломов. Форму ей, по-видимому, помогал сохранить лишь купол натянувшейся кожи. Осязаемые черепки почти беспрепятственно сдвигались. Под ними ощущалось тугое уплотнение.

– Гришан, надо вынимать…

– Ещё раз, – перебил он.

Я что-то упустил? Ладонь повторно ложится на взмокшее полушарие. Горячие капли скользят мне на запястье. Внутри, под треснувшей поверхностью проходит слабая дрожь, прерывается двумя уверенными толчками.

От неожиданности я отпрянул к стене, взмахнув руками в нелепой попытке сдаться несуществующему врагу.

– Гришан… – мои слова приплывают из другого мира. – Это же не ты…

– Не я. Не шуми, послушай.

Замираю. Рокот улицы и неугомонное бряканье соседей отходят на второй план. Между нами отчётливо присутствует тихий, но различимый звук.

Отрывистый шорох, глухой и подобный скрежету напильника по молочным зубам, прерывался негромким утробным рокотом. Будто замедленная запись хруста ещё живой черепахи, попавшей в мясорубку.

Источник звука сомнений не вызывал.

– Скорую вызвал?

– Не будет скорой, я сам.

– Сдурел? – я мгновенно осознаю задуманное, стены качнулись.

– Не смей мешать, мне нужна твоя помощь, – Гришка не менял ни позы, ни интонаций. Застывшая восковая фигура, плавящаяся в душной тени. – Ты всё понимаешь, больше не обсуждаем. Кое-что у меня в запасах есть, за остальным – дуй в аптеку. Запомнишь? Лидокаин – много…

– Что??

– Сказал же – заткнись и делай. Лидокаин, кеторол, йод, пластырь, бинты, стерильные салфетки – всего побольше. Хлоргексидин. Забеги в «Хозяйственный» – купи вощёную нить. Хотя – нет, без неё обойдусь. Так, дальше…

– Гриш, это неправильно, – моя нелепая последняя попытка.

– Разберусь, не впервой.

Слова разлетаются роем обезумевших пчёл – бросаюсь на кухню и сдираю с с холодильника блокнот. Судорожно накидываю в него Гришкин список.

– По дороге – возьми себя в руки. Кое-что придётся делать тебе, – последние его слова перед тем, как дверь разделила нас.

Нелепо, но травма напомнила о себе в самую неподходящую минуту. Злополучный палец вспыхнул пламенем, как только я вылетел из подъезда. Не сбавляя скорости, зажмурившись от боли – полторы остановки до ближайшей дежурной аптеки.

На месте – всё как положено. Долгие поиски за стеклом заветного окошка, рассыпанная мелочь и голубой одноразовый пакетик, рвущийся в героической попытке всё вместить.

Обратную дорогу преодолеть бегом я уже не смог. Пульсар в ступне плескался болью. Хромая, я устремился навстречу развязке. Несущиеся осколки мыслей грозились разорвать мозг на куски. Шквал паники терзал рассудок, как смерч-людоед – фанерные домики степного дачного посёлка.

Знакомая с детства квартира безучастно пропускает меня внутрь. Третий раз за два дня. С кульком, раздутым от картонных упаковок, я переступаю порог полумрака, прекрасно осознавая, что делать этого уже не следует. Щелчок замка за спиной я не слышу.

Гришка лежал на чёртовом паласе лицом вниз – там же где я его оставил. Макушкой к выходу. Предплечья небрежно обмотались распластанными по бокам тёмными лентами с рваными краями. Так выглядит связанный бабушкой шарф, брошенный малышами после зимней прогулки.

Стены украсили густые стекающие разводы, словно перед ними лопнул воздушный шар раздутый креплёным вином. Мокрые дорожки добрались до плинтуса.

Нет. Пока вся картина в призрачной темноте – это иллюзия. Я должен дёрнуть потёртый шнурок включателя, чтобы убедиться что ошибаюсь.

Свет разбегается по углам вместе с остатками моей надежды.

Перекрученный шарф волшебным образом превращается в блестящий комок влажных розовых внутренностей, обвивший осьминожьими щупальцами безвольные руки. Ниже по телу, они, скорее всего раздавленные коленями в попытке подняться, выпростали рыхлое содержимое под томатно-красные лужи, сползающие со стен.

Воздух набухал тяжёлым запахом скисшей шурпы.

От проёма спальни к худым длинным ногам тянется суетливая кровавая дорожка, теряющаяся под бледным торсом. Видимо, в спальне всё и случилось, Гришка пытался добраться до входной двери, оставляя за собой красноречивый след. Чем бы я помог, появись раньше?

Присаживаюсь возле повернутой набок взлохмаченной головы. Расслабленное лицо друга ничего не выражает. Спокойные глаза смотрят мимо меня, в чёрное никуда. К подбородку прилипла наполовину откусанная нижняя губа. Красные от крови зубы оголились в безразличной усмешке.

Я приподнимаю ещё тёплое плечо. Вслед на рукой, всхлипнув, подаётся сопливая бахрома внутренностей. Разодранный живот распахивается мне навстречу пятернёй сломанных рёбер. Точнее – живота там нет.

Робко, сквозь страшный сон наяву, меня отвлекает что-то постороннее. Этого звука я раньше здесь не слышал. Или слышал? Он повторяется громче. Из спальни доносится – да, знакомое с прошлого посещения, но более громкое – глухое урчание. Звук отчётлив, ему вторят сиплое пыхтение и влажные причмокивания.

Плечо друга выпадает из моих рук. Выпрямляюсь. Глаза застывают ледяными кубиками – смотрю на кровавый след. Он тянется не из спальни. Он тянется в спальню.

Вихрь окружающего безумия внезапно останавливается. Автоматически дёргаю шнурок, возвращая в коридор первоначальную неопределённость. Не поворачиваясь, нащупываю за спиной ручку и выпускаю себя из объятий кошмара.

С этого места всё начиналось – здесь и завершим прогулку. Дальнейшее не прибавит тонов в историю и не принесёт славы рассказчику.

Сдержанно прощаюсь. Признателен, что выслушали. Рано или поздно настало бы время рассказать кому-либо невероятные подробности прошлого. Отпуская их на свободу, жду признательности и милосердия от безжалостных подземелий памяти, снова и снова выпускающих на волю забытых призраков юности. Всего доброго.

Встань и люби
Руслан Лютенко

На кладбищенскую землю, место твоего захоронения, я ступаю, как хозяин – не то, что в прошлый раз. Теперь я знаю – скатанная в грязный комок купюра с изображением Сковороды заставит местного сторожа понимающе улыбнуться, кивнуть и ближайший час просматривать кулинарные передачи в своей конуре, вместо патрулирования окрестностей. И всё-таки где-то в брюшине затаилось напряжение, отчего я никак не могу вдохнуть полную грудь колючего морозного воздуха. Дело в том, что в прошлый раз я забрал только часть тела, а в этот собираюсь похитить целый труп. Твой труп.

Хотя, если всё получится, я буду иметь на это полное право. На кладбище место мертвецам лежачим, но отнюдь не ходячим.

Утопая по щиколотку в хрустящем снегу, я добираюсь до твоей могилы, украшенной массивной каменной плитой, цвета эбена. Полная луна освещает твоё изображение на эмали, и я вздрагиваю, настолько этот насмешливый взгляд похож на те, которыми ты так часто пронзала меня и моё сердце заодно. Я разгребаю успевший уже нападать снег, добираясь до рыхлой ещё после сегодняшних похорон земли. Рукавицы тут же промокают, руки обжигает лютый холод, словно я опустил конечности в ведро с ледяной водой. Наконец, территория расчищена, и я берусь за лопату.

Рою я почти сорок минут и под конец работа становится просто невыносимой. На руках – кровавые мозоли, саднящие несмотря даже на упорную работу анестезиолога Мороза. Пот, выступивший на лице, тут же остужается, превращаясь в пощипывающую плёнку инея, натруженные мышцы дико болят, но зато холода я почти не чувствую.

Наконец, стальное полотно лопаты глухо ударяется о дубовую крышку твоего гроба. Я распахиваю её и невольно вскрикиваю. Ты словно живая на этом бархатном ложе, я даже удивляюсь, почему ты не дрожишь от стужи, ведь на тебе лишь лёгкое платье. Приблизив лицо к твоему, я красным и сопливым от мороза носом вдыхаю едва уловимый аромат твоего тела, к которому теперь примешивается едкая вонь формалина, рукой провожу по таким пышным рыжим волосам. И вдруг вспоминаю, зачем я здесь.

Ты мертва уже три дня, раньше я добраться до тебя не мог и теперь непонятно, что будет дальше. Мозг, скорее всего, повреждён, но, надеюсь, моё чудо-снадобье сгладит большинство поломок.

Я выбираюсь из ямы, пачкая одежду в земле, роюсь в рюкзаке и, наконец, выуживаю из него термос с настойкой. Спрыгиваю назад, к тебе, откручиваю крышку, из которой тут же начинает валить пар, и поливаю кипятком твоё лицо, волосы, грудь. С трудом разжимаю тебе челюсти и вливаю туда остатки. Несколько капель при этом попадают мне на пальцы, но ожогов нет, как и на твоей прекрасной коже. Настойка их не оставляет, это одно из её непонятных свойств.

Закончив, я отстраняюсь и выжидаю, глядя тебе в лицо, ища хоть какие-то признаки жизни. Проходит минута, две, пять, и ничего не происходит. Но этого не может быть, раньше всегда получалось! От досады хочется кричать, а тут ещё заканчивается время, отведённое мне сторожем. Неужели нам с тобой не суждено быть вместе? С трудом сдерживая слёзы, я берусь за крышку гроба, намереваясь навсегда захлопнуть эти двери между нами.

Внезапно по твоему телу проходит едва заметная судорога.

Я замираю, и в этот момент ты дёргаешься так сильно, что коленки с оглушительным стуком ударяются о нижнюю, не открытую, крышку. И ещё раз, и ещё раз. Тебя сотрясают конвульсии, а с губ вдруг слетает стон. Благословенный для меня стон. Когда припадок проходит, я подхватываю тебя под мышки и вытаскиваю из гроба. Ты вся дрожишь, я вижу гусиную кожу и чуть не плачу от счастья. Эйфория придаёт мне сил и вот уже мы выбрались из могилы. Я бережно опускаю тебя на холодный снег и под стук твоих зубов неуклюже вытаскиваю тёплую куртку. Окутываю твою ладную фигурку и подхватываю на ноющие после работы руки. Сам я холода уже не чувствую, как и ног, но всё же умудряюсь вынести тебя за территорию кладбища, где боязливо прижимается к ограде моя «девятка» – одна из двух вещей, которые оставил мне отец, перед тем как скоропостижно скончаться.

Я опускаю тебя на заднее сиденье, и в этот момент ты открываешь глаза. Наши взгляды встречаются, но ты не узнаёшь меня. Конечно, ведь ты и при жизни не обращала на меня внимания. Я чувствую, что краснею.

– Эм… – мямлю я. – Я отлучусь ненадолго, а ты лежи, грейся. Всё будет теперь хорошо.

Я дотягиваюсь до приборного щитка и включаю печку, затем захлопываю дверь. Ты молчишь.

Через минуту я уже возле разрытой могилы. Без раздумий теперь захлопываю крышку опустевшего гроба, из последних сил подтягиваюсь (вот была бы умора, если бы именно сейчас мышцы отказались работать, и я остался в яме) и выбираюсь. Хватаю лопату и онемевшей ногой вдавливаю стальной наконечник в гору почвы рядом с ямой.

Первая горсть холодной земли со стуком падает на покрытый разводами грязи, но всё ещё великолепный, гроб.

* * *

На обратном пути ты так и не сказала ни слова. Просто сидела на заднем сиденье и смотрела на меня, я видел в зеркале. Всю дорогу во мне боролись два чувства: смущение и страх. Смущение – потому что я не знал, что сказать тебе, как объяснить свой поступок. Страх – потому что ты была, по сути, зомби и не первая из людей, кого я воскресил. Тогда всё закончилось не самым приятным образом, и я решился на твоё оживление, уповая только на то, что тот мужик был мёртв намного дольше, а значит и мозг пострадал больше. Но ты с самого начала вела себя тихо, я посчитал это хорошим знаком, и всё же следил за тобой краем глаза. Так же, как и ты за мной.

Ты рванулась вперёд, опёршись изящными пальчиками на кресло пассажира, оскалив зубы и целясь ими, несомненно, в мою шею.

– Твою…

Я резко нажал на «тормоз», машину занесло и она пошла юзом, но каким-то чудом всё же остановилась. Ты вжалась в кресло и тихонько поскуливала. Только сейчас я понял, что никто на меня не бросался. Игра света фонарей и напряжение вместе породили кадр из фильма Ромеро. Хорошо, что дорога в это время была пустынна и довольно широка. Ты то, моя милая, уже привычна к смерти, а я пока новичок.

Вдохнув поглубже, я плавно вдавил педаль газа.

* * *

К моей многоэтажке мы подъезжаем около пяти часов утра, когда большинство людей либо спит, либо только поднимается с кроватей под трели назойливого будильника. Словно джентльмен, я открываю перед тобой заднюю дверь, и ты, к моей радости, самостоятельно выбираешься из автомобиля. Молча. Я мягко беру тебя за вздрогнувшую руку и кладу на своё плечо. Ты опираешься на меня, и мы начинаем трудное путешествие по занесённой снегом дорожке к моему подъезду, потом вверх на четвёртый этаж. Наконец-то, я завожу тебя в квартиру, где не увидят чужие глаза, и облегчённо вздыхаю.

– Вот мы и дома! – восклицаю я, включая свет в прихожей. – Теперь ты сможешь… эм…

Поспать? Поесть? Я ещё никогда не оживлял человека надолго, поэтому не уверен, нужно ли тебе всё это? Тут мой взгляд падает на твои ноги, почти до колен покрытые коркой грязи.

– Возможно, тебе стоит помыться в душе?

Едва я упоминаю душ, ты вскидываешь голову, до того безвольно опущенную, и я впервые вижу в твоих глазах интерес. Что это – инстинкт? Или проблески мысли? Я очень надеюсь, что второе.

– Ванная там, – показываю я в сторону двери с нарисованной на ней каплей воды.

Ты отстраняешься от меня и нетвёрдым шагом идёшь в душевую. Дверь захлопывается у тебя за спиной, слышен звук задвигающейся щеколды, а спустя пару секунд – шипение бьющих струй и барабанная дробь капель о плитку. Свет в душе ты не включаешь.

Осознав, что вот уже пару минут бестолково стою и пялюсь на дверной проём, за которым ты от меня скрылась, я быстро разуваюсь и сбрасываю с себя пальто. Мне нужно всё для тебя подготовить, доказать, что я могу заботиться о тебе, чтобы ты не покинула меня. Чтобы ты снова не смотрела на меня таким взглядом. Своим взглядом.

Когда дверь в ванную всё-таки распахивается, в квартире зажжён свет, обогреватель включен на полную мощность, на диване лежит сухая одежда для тебя (купленная этим вечером заранее), а на столе стоит тарелка с разогретым борщом, источающим умопомрачительный аромат. Правду говорят: этому блюду следует постоять перед употреблением.

– Смотри, что я для тебя пригот… – я оборачиваюсь, и слова застревают в глотке.

Не потому, что ты полностью обнажена, а я никогда не видел голых женщин в реальности (виртуальная – не в счёт). Твоё тело просто божественно но… боже, я ведь и забыл, от чего ты погибла.

Грудей у тебя, фактически, нет. Вместо них – нечто бесформенное, покрытое дырами и разрывами, словно тебя расстреляли, потом пару раз пырнули ножом, а после, на что-то надеясь, грубо зашили. Но я знаю, что это – следы автокатастрофы. Руль, под действием чудовищной силы, раздавил тогда твою прекрасную грудь, сокрушил рёбра, разорвавшие нежную кожу, ощетинившись, словно иглы дикобраза. Не знаю, что перекачивает сейчас твою кровь, но это определённо не тот ошмёток мышечной ткани, в который превратилось сердце. В похоронном бюро, естественно, привели тебя в порядок. Удалили обломки костей, зашили дырки и разрывы, в общем, сделали достаточно, чтобы на похоронах твоё туловище смотрелось нормально. Уверен, в платье, которое лежит сейчас где-то в ванной, были вшиты специальные подкладки, имитирующие маленькие холмики грудей.

Ты стоишь передо мной и взгляд твой полностью осмыслен. Память о том, кто ты и кто я, всплыла из омута твоих глаз, словно раздутый труп. Губы искривляются в усмешке, ты пальцами водишь по животу, огибаешь ямочку пупка, а потом устремляешься выше, к стежкам и к краю рваной раны.

– Это ничего, – говорю я, не спуская глаз с твоих рук и чувствуя непрошеное возбуждение. – Я люблю тебя и такой.

И ты начинаешь хохотать. Это не милое девичье хихиканье, а грубый смех, словно исходящий из десяток мужицких глоток в пивной. Ты всё поняла. И зачем я тебя оживил, и на что надеюсь.

Тебе смешно.

* * *

После припадка истерики ты словно отключаешься, и мне насильно приходится кормить тебя из ложечки, попутно благодаря Бога, что хотя бы жевать ты можешь сама. Расплескав полтарелки, мы заканчиваем с трапезой (твой подбородок и платье красны от борща, на коленях – два кусочка картофелины и нить капусты), и я укладываю тебя спать. Для этого мне приходится обхватить тебя за талию и подтащить к дивану. Мои руки покоятся на твоём плоском животике, дыхание щекочет шею. Вдыхая твой запах, я чувствую, как набухает член. Трение о твою поясницу почти невыносимо. Я укладываю тебя и снова напарываюсь на взгляд – глумливый, с ноткой омерзения. Мои щёки заливает румянец, я поспешно отскакиваю и выключаю свет. Вздрагиваю, потому что ровно на секунду мне показалось, будто глаза твои вспыхнули жёлтым огнём. За эту секунду всё сексуальное возбуждение выветривается из головы, словно на меня вылили ушат воды.

На ощупь продвигаясь к своей комнате, я внезапно слышу цокот, словно кто-то на маленьких ножках передвигается по комнате. Ага, это мистер Бомжара решил выползти из укрытия. Испугался, наверно, моей гостьи, а теперь носится вокруг, словно выспрашивая. Не обращая внимания на домашнего любимца, я укладываюсь, но сон всё не идёт.

Я вспоминаю сделанное сегодня, твою реакцию… Это не то, чего я ждал, признаю. Надеюсь только, что ты всё-таки оценишь мой жест, поймёшь, что я по-настоящему люблю тебя. Я вспоминаю твои пальцы, исследующие живот и уродливые, зашитые бугры на теле. Снова возбуждаюсь. Стараясь не шуметь, встаю и тайком пробираюсь в туалет. Там я долго мастурбирую, а затем засыпаю, едва голова касается подушки.

* * *

При свете дня всё произошедшее кажется нереальным. Вот и я не знаю, приснилось ли то, что я вчера сотворил. Я захожу в гостиную, но тебя там нет. Неужели произошедшее было лишь бредом воображения? В этот момент я слышу звук включенного душа, и с радостью понимаю – нет, не бред.

Ты моешься долго, за это время я успеваю сварганить омлет и бутерброды. На кухню ты опять входишь голой, выставив напоказ увечья, да только меня этим уже не шокируешь – я любуюсь твоей фигурой и руинами грудей.

Тут ты открываешь рот, и я радостно замираю: неужели сейчас услышу твой голос? Но вместо слов раздаётся крик, настолько громкий, что я, не выдержав, закрываю уши руками. Вскочив так резко, что стул подо мной грохается оземь, я сжимаю твой рот, перекрывая вопль.

– Идиотка, соседей напугаешь! – рычу я, тряся твою голову, чтобы ты, наконец, заткнулась. Это помогает, и ты уже не мычишь сквозь ладонь, только с ужасом глядишь куда-то поверх моего плеча. Я оборачиваюсь и облегчённо вздыхаю.

– Успокойся, дурочка, его не надо бояться. Это мистер Бомжара, он ничего плохого не сделает. Я уберу руку, если ты не будешь кричать, договорились?

Ты киваешь, и я разжимаю хватку. Мы словно обменялись метками: на твоём лице отпечаток моей ладони, на моей ладони – твоя слюна. Ты немного боязливо подступаешь вперёд, и едва я оказываюсь за твоей спиной – украдкой слизываю её. Наконец-то, первый поцелуй.

Мистер Бомжара – один из моих удачных экспериментов с настойкой. Удачных в том смысле, что он не пытается меня прикончить и не убегает. Он – рука. Точнее, обрубок руки. Мистер Бомжара покрыт сеткой толстых вен, его кисть густо поросла чёрным волосом, то же самое можно сказать и о первых фалангах пальцев, на которых он и передвигается, цокая чёрными от грязи ногтями, словно маленькими каблучками. Эту грязь я так и не смог вычистить, мистер Бомжара не выносит таких процедур. Я и так еле отмыл саму руку, которая, стараниями бывшего хозяина, лазила не в самых чистых местах на планете. Кем он был, хозяин этот, ты, наверно, уже догадалась по имени моего «питомца».

Мистер Бомжара спрыгнул со стола и затерялся где-то под плитой, взмахнув на прощанье обрубком, к счастью, успевшим уже затянуться свежей кожей. Судя по всему, процессы регенерации и кровообращение у руки присутствовали, несмотря на то, что новых питательных веществ в неё не поступало (в своё время я долго ломал голову над тем, чем и как может питаться Мистер Бомжара, но так ни до чего и не додумался), да и сердце, которое должно было прокачивать по нему кровь, давно уже похоронено вместе с остальным изувеченным организмом.

С моим любимцем ты так и не подружилась. Впервые ты смотрела с отвращением на кого-то кроме меня, да и мистер Бомжара избегал тебя. С тех пор я видел его разве что пару раз, слышал же только цокот в стенах.

Этот день прошёл прекрасно. Я смирился, что ты не скажешь больше ни слова, и говорил сам, а ты – подумать только! – слушала меня, даже с немалым интересом.

Посчитав, что ты должна знать историю своего воскрешения, я поделился ею, не утаив ничего. Начал, казалось бы, издалека. Со своего отца.

Он был моряком, постоянно плавал, а к нам с матерью приезжал раз в три-четыре месяца, но моё первое воспоминание связано именно с ним. Была ночь, и я – четырёхлетний мальчик – захотел отлить, но по дороге в туалет услышал странный шум в комнате родителей. Медленно приблизившись, я боязливо толкнул дверь и увидел голую мамину спину, блестящую от пота в свете уличного фонаря. Руки отца обхватили её за талию и стискивали с такой силой, что мама стонала от боли и пыталась вырваться, то поднимаясь над ним, то опускаясь, но не резко, а как-то плавно. Мне показалось, что родители дерутся, и я бросился разнимать их, но тут же отлетел, получив затрещину от отца. Он воззрился на меня из темноты, словно лютый волк, и рык его напоминал звериный.

– Пошёл на хуй, маленький кусок дерьма!

Моя мама не сказала ничего, она откинула голову назад, её веки дрожали, а тело всё ходило вверх-вниз. Я бросился бежать и долго плакал под одеялом в своей комнате.

Вот таким был папа. Меня не жаловал, казалось, будто он меня терпит. Никакой отцовской любви я от него не дождался, а ведь любить он умел, достаточно было только посмотреть на них с матерью. Наверно, именно из-за этого он и умер спустя всего пару месяцев после неё.

В этой части рассказа я подхожу к книжной полке и снимаю оттуда маленький камушек, каких в любом дворе под ногами валяется множество – единственный отцовский подарок, точнее даже – часть подарка. Папа привёз его из заграничной командировки откуда-то из Крыма, пояснив, что это кусок метеорита. Затем он показал мне второй камень – точную копию первого.

– Давай, один метеорит будет у тебя, а второй – у меня, – сказал мне отец. – Он станет чем-то типа талисмана для нас.

Мне тогда было семнадцать, но я чуть не расплакался. Видишь, только тебе я в этом признаюсь. До сих пор не понимаю, что тогда на него нашло. Неужели он захотел сблизиться? Об этом я уже не узнаю: через месяц умерла мама и отец вместе с ней. Душой, конечно, телом немного позже.

Но я отвлёкся. Поспешно перевожу рассказ на этот кусок камня. Как однажды прочитал, что если метеорит нагреть, он начинает светиться, словно Северное сияние. Как я, двадцатилетний лоб, нагрел камень, но «сияния» этого так и не дождался. Как бросил раскалённый камень в воду, для охлаждения, а она сразу же вскипела. Как случайно пролил кипяток на руку и не ошпарился. Возможно, я бы так и не догадался, для чего нужна эта вода, но однажды мне взбрело в голову бросить туда таракана. Дохлого, живого поймать не удалось. Так я открыл настойку на метеорите.

С удовольствием я замечаю, что мои слова впервые вызывают у тебя живой интерес, поэтому рассказываю дальше, о своих первых попытках оживления неживого. Да-да, ты не первая. Сколько тараканов я наоживлял, сколько мух и пауков! Я вошёл в раж и намеревался воскресить нечто более крупное. На улице выискивал глазами дохлых котов, но поганцы словно сговорились не умирать. Не знаю, думаю, ещё бы чуть-чуть, и я бы попробовал убить какого-нибудь пушистика, благо котяр в нашем дворе всегда полно. Вот только судьба сложилась так, что мне в своих опытах пришлось перепрыгнуть сразу через несколько эволюционных ступенек. К человеку.