Текст книги "Испытание войной"

Глава 7
Март 1942 года

«Самым больным был вопрос отъезда. Слухи и настроения колебались, как море. Приходили, говорили: “Немедленно убегайте из этого обреченного города. Не останется здесь камня на камне”. Следом другие говорили: “Врут, подлецы, самое страшное позади. Ехать не надо. Везде голод, нигде не ждут с жареными пирогами, дорога из Ленинграда усеяна трупами”. Эти противоречия буквально раздирали сердце на части. Что делать, куда бежать, никто не знал. Но уехать сейчас я не могла, потому что моя помощь требовалась в больнице».

«05.03 42. В последние дни несколько раз выходила гулять. Вчера был чудесный солнечный день, но ужасно выглядели лица ленинградцев: бледные, зеленоватые какие-то, изможденные и все старые. Даже молодые и те кажутся старыми. Но все же улица уже не та. Почти не видно трупов, люди не такие уже инертные. И самое радостное, что видела в эти дни, – ребят, катающихся на коньках, и даже одного на лыжах. За все время холодов это было впервые. Я даже остановилась и посмотрела им вслед. Ах, как приятно видеть возвращающуюся жизнь! А один мальчик лет семи шел бодро, и в руках у него был большой кусок белого пирога. Все встречные смотрели на него и улыбались. Начинают встречаться улыбающиеся лица. Все живут надеждами, что прорыв блокады – это дело дней…»

«15.04.42. В этом месяце практически не будет времени писать, потому что с приходом весны начались дела. Каждый пытается хоть что-то сделать для восстановления города. У меня, как и у всех медицинских работников, очень много дел в больнице. Столько мертвых было, нужно привести все в порядок. Все почистить и помыть. Единственное, что могу сказать, – сейчас все стало немного более спокойно, чем зимой. Эти солнечные, теплые лучики – они как надежда. Пригревая своим весенним теплом, они заставляют просыпаться скрытую энергию, будто бы дают второе дыхание, – потрясающее зрелище! Люди по-прежнему голодные и грязные, но уже улыбаются… они улыбаются…»

«01.05.42. Население получило к первому мая список вот таких продуктов: сахар – 200 гр, селедка – 200 гр, чай – 25 гр, крупы – 200 гр, водки – 250, пива – 0,5 л, сухих фруктов – 150 гр. Дети, кроме того, получили по 50 гр какао с молоком – конечно, не получив пива и водки. Рабочие – всего побольше, граммов на 200. Хлеба дали 300 гр, рабочим – 500. Наше сегодняшнее меню. На завтрак: 50 гр масла, 50 гр сыра, 130 гр макарон и 1 стакан кофе. Обед: овощной суп, 2 котлетки мясные и отварной рис. На третье – каша, 100 гр. Ужин: немножко отварной сушеной картошки и по два блинчика с рисом. Если бы нас все время так кормили, мы снова стали бы толстыми. В обычные дни – голодновато. Но за последнее время я очень здорово похудела – потеряла килограмм двадцать. Тетушку взвесили – шестьдесят один килограмм; потеряла, следовательно, двенадцать килограмм, что на общем фоне очень хорошо».

«09.05.42. Почти весь город, все дома, все окна – без стекол, иные забиты фанерой, досками, иные так и стоят с разнообразными узорами разбитых стекол, во многих окнах нет рам. Много разрушенных бомбами домов, во многих домах зияют дыры от снарядов разной величины, есть много обгоревших домов (пожары от буржуек), есть много домов, разобранных на дрова. Мало похож Ленинград сегодняшнего дня на Ленинград, который я когда-то знала, но мне сегодня он показался очень красивым. Представить себе только, что эти голодные, опухшие женщины Ленинграда сумели его почистить, ведь он был весь – сплошь уборная. Теперь улицы чистенькие, пробивается травка в садах, по главным магистралям ходят трамваи, и сердце радуется, глядя на все это. В этом действительно есть что-то героическое…»

«13.05.42. Сегодня обсуждали с тетушкой сроки возможного окончания войны. Она говорит – середина ноября 1942 года, а я думаю – весна 43-го. Дожить бы только!»

«20.05.42. Все живут по-прежнему. Днем частые обстрелы… У меня какая-то новая, странная реакция на эти обстрелы и бомбежки. Я стала почти совершенно спокойна, как-то внутренне суровоспокойна…»

«25.05.42. Город оживал, но бомбежки и обстрелы продолжались. В наш дом, в квартиру напротив, попал снаряд, таку нас взрывной волной все стекла вышибло. Однажды я шла в поликлинику по Десятой Красноармейской и начался обстрел.

Я шла, прижимаясь к стене дома. От страха захватывало дух, ноги подкашивались, но я все равно шла».

Глава 8
Лето и возрождение

«06.06.42. А жизнь течет, я бы сказала – бьет ключом по сравнению с зимой. Потому что пришло лето. Долгожданное, теплое лето. Люди чистые, стали одеваться в хорошие платья. Ходят трамваи, магазины потихоньку открываются. У парфюмерных магазинов стоят очереди – это в Ленинград привезли духи. Правда, флакончик стоит 120 рублей, но люди покупают, и мне купили. Я очень обрадовалась. Я так люблю духи! Я надушусь, и мне кажется, что я сыта, что я только вернулась из театра, с концерта или из кафе. В особенности это относится к духам “Красная Москва”. Передо мной действительно проносится Москва… Но люди стали злы. Так ругаются в трамваях, так ненавидят друг друга… больно смотреть, слушать. Сердце разрывается. Мы должны беречь друг друга».

«09.06.42. Чудесные белые ночи, – схватившись за ручку уже во втором часу ночи. – Всю ночь можно читать. Часов с 11 поднимают аэростаты воздушного заграждения, и они на фоне серо-голубого неба плавают в эфире, как дельфины. Чудесные дни и ночи, только бы жить. Хочется побродить по берегам Невы, хочется жить».

«22.06.42. Ровно год, как началась война. Тяжелый и страшный год! Ждали, что сегодня начнутся большие бои под Ленинградом, но пока наша жизнь течет обычно. В 13 часов был сильнейший обстрел в течение часа. Все кончилось для нас, к счастью, благополучно…»

«15.07.42. Сейчас самый разгар лета. Спасибо солнышку, согревающему нас своими щедрыми теплыми лучиками. Сейчас кажется, что люди еще с зимы и ее мертвых холодов не отошли, и все греются и греются. Так приятно…»

«30.07.42. Совсем скоро август, целое лето – работы в полях, восстановление города, больные, но все уже гораздо лучше. Надежда крепнет, отряхивая свои нежные крылышки от невзгод и потерь, от голода».

«05.08.42. Вот и август. Можно считать, что уже год как идет война. Мне папа когда-то рассказывал, что на юге в августе можно увидеть множество метеоров по вечерам… Не знаю, может, это и не так, но мне бы очень хотелось посмотреть. Я выжила спустя целый год войны; значит, я точно для чего-то нужна. Моя жизнь нужна… Богу. Я верю в Бога, определенно. Когда вокруг летят снаряды, когда изо дня в день тебя постоянно пытаются убить, а вместе с тем и половину твоих соотечественников, тогда, падая на колени в молитве, ты точно знаешь, что если не Бог, то никто уже не поможет».

«12.08.42. Я точно знаю, что никогда нельзя переставать мечтать. Мне очень помогает сейчас мое воображение. Я представляю, как буду гулять с тетей под ручку по отстроенным, послевоенным улицам Ленинграда. Представляю себе улыбающихся людей, залитые солнцем скамейки в парках, мое любимое шоколадное мороженое, представляю, как я кружусь на танцах в новеньком, хорошеньком платье, сшитом по самому модному фасону. Я знаю, что все это будет. И здорово, что мне все еще удается мечтать; именно мечты о светлом, радостном, счастливом будущем помогают мне в это тяжелое время не терять твердость духа. Что-то я размечталась сегодня; пожалуй, стоит заканчивать».

«15.09.42. За последнюю неделю особых происшествий не было. Разумеется, обстреливают периодически, не без этого. Вчера вечером тетушка рассказывала мне о моем отце и о маме. О том, какие они были, ведь мои воспоминания весьма смутные, я тогда была совсем маленькой. А маму я не видела вообще никогда, потому что она отдала за меня свою жизнь при рождении. Как говорит моя тетушка, эта женщина была очень героична; я не знаю, многие ли бы так смогли. Это произошло из-за того, что она очень ослабла в последние месяцы беременности, врачи ничего уже не могли поделать. Она пожертвовала своей жизнью, чтобы породить новую, чтобы появилась на свет я. Моей благодарности не счесть. Видимо, моя жизнь действительно нужна этому миру, мое существование. Хотя бы только из-за этого я не вправе терять душевное равновесие, отчаиваться и грустить. Я должна быть сильной и выжить, только тогда отданная за меня жизнь была бы не бессмысленной. По рассказам моей тетушки я узнала, что моя мама была высокой, красивой девушкой, с тонкими чертами лица. Изящная, словно ангел, сошедший с небес, женщина с не менее волшебным характером. От нее буквально исходила доброта, озаряя все вокруг. Такой она была удивительной женщиной».

«25.09.42. Опасность подстерегала каждую минуту. И это – та опасность, от которой практически невозможно уберечься, та беда, которую невозможно предугадать и обмануть. Перед лицом этой угрозы человек становился абсолютно беззащитным. “Большое количество жертв среди гражданского населения, – отмечала она семнадцатого июля того же года. – Настроение такое, что идешь по улице и ждешь выстрела в спину”. И не случайно сигнал отбоя – “лучшая симфония войны”, а главная мечта – выспаться без тревог и пройти по улице без страха, не боясь попасть под обстрел».

«30.09.42. “Как хочется жить!” – постоянно, несмотря ни на что, звучит в голове каждого живого человека. Жить, выжить, пережить это страшное время. Осколок снаряда, застрявший в оконной раме, до сих пор хранится. Страшное орудие смерти – маленький кусок железа с рваными, острыми краями…»

«Сегодня 13.10.42. Почти год назад я писала, что, если через две недели блокада кончится, будет не так много жертв, но если это протянется два месяца, то это будет страшно. И вот прошел почти год. Но это действительно было страшно. Как можно было продолжать работать и жить при этом потоке смерти и ужаса? А вот работали же. Большую часть зимы в госпитале было темно, холодно и грязно. Воды не было. Иногда даже не было чаю. Обед запаздывал. А больные все прибывали и прибывали. Страшные, истощенные, отечные, голодные. Я помню, как долго-долго не было света. Больных в отделении было 370 человек вместо 250. Лежали в коридорах, на носилках, на полу. Во всем отделении было всего три коптилки. Пищу раздавали в темноте, ели в темноте. Больные друг у друга крали пищу, пользуясь темнотой. Сестры были инертны, вялы, безразличны ко всему. В особенности помню одну. На ней было надето неимоверное количество одежды, валенки, варежки, и она с тупым безразличным лицом сидела за столом и жевала корочку хлеба… Добиться от нее интереса к окружающему было невозможно. Больные стонали, кричали, звали, они лежали в своих испражнениях, а она тупо жевала и все. А мы с Верой и Ниной были активны, мы подмывали больных, стирали им в холодной воде грязные кальсоны. Мы с Клавдией Наумовной делали обход: она смотрела больных, а я писала. Пишу, бывало, с полчаса и уже не могу больше писать, пальцы ручку не держат, тогда она садилась писать. Перчатки и варежки не спасали, и через короткое время мы менялись. И так мы работали, и так мы пытались помочь больным».

«23.10.42. Какое было счастье, когда больным стали выдавать дополнительный паек № 1 и № 2. Это был кусочек шоколада, омлет, кофе и еще что-то. Как постепенно эти живые мертвецы стали оживать. Но очень большие мужчины все-таки умирали. А некоторые умирали по собственной глупости – все продавали. Так умер один повар. У него на все была установлена такса: каша – 30 рублей, кусочек шоколада – 25 рублей и так далее. А когда он умер, у него под подушкой нашли 1600 рублей и не знали даже, куда их отослать…»

«15.11.42. Страшный обстрел Невского произошел пару дней тому назад. Два с половиной часа без передышки сыпались снаряды на Невский, Литейный, улицу Жуковского и вообще в том районе. Крики и стоны стояли по всему Невскому. Было много убитых и раненых. Скорая помощь во время обстрела не выезжает. Наш врач попал в эту кутерьму, перевязывал раненых в каком-то домоуправлении. Было жутко. Вот и сейчас чудно играет радио, а где-то очень близко рвутся снаряды. Стоит большого труда заставить себя сидеть за столом. Вообще все последние дни гады обстреливают Ленинград. Хоть бы скорее их прогнали…»

«19.11.42. Более половины ноября прошло, скоро декабрь, а потом и Новый год. Пока еще живы. Надеемся, что следующий год принесет как можно больше хорошего, и надеемся на окончание войны. Сейчас очень много работы в госпитале. Так как наступили холода, многие заболели и ослабли, им требуется помощь. А вообще я многому научилась у докторов; можно сказать, прошла полное обучение. К тому же мне очень нравится помогать, спасать и быть таким важным для жизней многих человеком. Это действительно здорово».

«31.12.42. Снова канун Нового года. По-прежнему Ленинград в блокаде. Все по-прежнему, но все по-другому. В прошлом году было холодно, темно и очень голодно. А сегодня светло, тепло, сытно и как-то особенно спокойно. Будто бы завтра наступит новый день и все закончится. Знаю, что сумасшедшая идея, ну а вдруг?.. А еще этот страх, он куда-то исчезает, и кажется, что можно расслабиться, выйти из этого страшного состояния того, что тебя в любую минуту могут убить. Убить только за то, что ты человек, родившийся в это время и в этом месте. И ничего с этим не поделать, ничего. Ничего никому не доказать. Без суда и следствия. Ощущение полнейшей беспомощности… Как же я надеюсь, что все это совсем скоро закончится…»

Так и наступил новый, сорок третий год, предвещавший много нового – и хорошего, и плохого, как это ни грустно. В эту волшебную ночь Машенька уснула в девятом часу вечера и проспала всю ночь так крепко и так сладко. Она была очень уставшая и знала, что завтра – новый рабочий день. Знала, что ее ждут беспомощные больные и то, как сильно она им нужна. Эта работа так нравилась ей, она чувствовала, что помогает. Чувствовала, что вносит свой вклад в будущую победу.

Глава 9
У линии фронта

Новый год принес новые вести. В поликлинику принесли плакаты и раздали листовки, на линии фронта требовалась срочная помощь: нужны были и санитарки, и просто разнорабочие. Сердце Маши сжалось от тоски. Сейчас уже достаточно много новых санитарок и медицинских сестер, всех их привлекает в первую очередь, разумеется, обещанный режим питания, но и это хорошо. Ведь в обмен они действительно трудятся. Если раньше в нашей поликлинике рук не хватало, то теперь их даже перебор. Негоже прозябать, когда нашим нужна помощь, – на глазах девушки выступили слезы. Ни капельки не раздумывая, Маша в одночасье собрала все вещи, сердечно попрощалась с тетушкой и ринулась в путь. Тетушка до последнего уговаривала девушку остаться, но Маша была настроена решительно и безоговорочно. Девушка чувствовала, что там ее помощь гораздо нужнее. Маша очень хотела помогать солдатам, быть как можно ближе к решающим действиям, и теперь, когда представилась такая возможность, она просто не могла ее упустить.

«08.01.43 Сегодня меня вызвала главврач и, достаточно красочно описав всю ситуацию на передовых, попросила меня принять важное решение – поехать на линию фронта. Она сказала, что оттуда, скорее всего, я не вернусь. Но им очень нужны санитары, рабочие руки и сильные спины, потому что эти сорокалетние голодные женщины уже валятся с ног.

– Иной раз сложно было понять, жив ли человек или… они поспешно требуют помощи из Ленинграда, – грустным, но понимающим голосом произнесла главврач.

Я прекрасно понимаю важность решения, и я должна, я обязана помогать, даже ценой собственной жизни. Мы выезжаем сегодня вечером, чтобы утром уже прибыть в часть. Я волнуюсь немного, но настроена решительно».

Помощь ждали, поэтому приезжую молодую, сильную, крепкую девушку, которая выглядела словно их спасительница, готовы были расцеловать все рабочие.

– Ну вот, хоть какая-то помощь, – улыбнувшись, произнесла одна из женщин, и на ее глаза навернулись слезы, которые она так тщетно пыталась сдержать. Разумеется, все понимали, что Маша и трое остальных добровольно отозвавшихся женщин – это была всего лишь капля пресной воды в соленом море, но и она была ощутима.

«09.01.43. Первый день на новом месте, столько хороших, удивительных людей, так тепло меня принявших. Только теперь, когда я увидела, как трудятся эти женщины и мужчины, я поняла, что решение приехать сюда было самым правильным. Эти люди трудятся день и ночь не покладая рук, до изнеможения. Я бескрайне горда за наших людей».

Часть вторая
Майор

Глава 1
Товарищ Радченко

– Ну что вы, товарищ Романченко Руслан Борисович, – пробормотал сконфуженный военком, – зачем было так беспокоиться? Я бы сам пришел… Наше дело служивое…

– Это не беспокойство, а работа, – веско возразил Руслан Борисович. – Работа наша такая, понимаете, товарищ Мичуренко?

Мичуренко неистово кивнул, глядя на майора, словно по первому его слову готов был вытянуться перед ним во фрунт, а потом броситься в огонь и воду, или кинуться лбом стену прошибать, или побивать семерых одним махом, или совершить любое подобное деяние, какое бы только ни пришлось. Все готов был сделать в ту же минуту.

Не по себе было Мичуренко, сразу видно. Побаивался он своего гостя. Страшился – и очень хотел ему угодить.

– Давайте, – сказал Руслан Борисович, изо всех сил стараясь, чтобы Мичуренко не заметил, какая тоска охватила его от трусоватой услужливости военкома. – Давайте выкладывайте ваши наблюдения. – И страшным усилием мышц подавил зевок, разрывающий челюсти.

Спал он в последнее время мало и плохо, иные ночи совсем без сна проводил, и отнюдь не только потому, что у него «работа такая», а просто… мысли мучили всякие. Бессмысленные мечты, бесполезные сожаления, бестолковые попреки. Споры с самим собой, вернее с тем существом, которое обитает внутри каждого человека и порой начинает его поедом есть. Совестью зовется то существо. Иные счастливчики этим «квартирантом», которого хлебом не корми, только дай по душам поговорить, не обременены, однако майор к их числу, увы, не принадлежал и оттого измучился от бессонных ночей, ибо совесть живет отнюдь не по московскому, не по энскому и даже не по среднеевропейскому времени. У нее свои часы, свой календарь и свое время сева и жатвы. Днем же в сон клонило просто страшно.

Мичуренко положил на стол простую серую папку с махровыми от частого завязывания и развязывания тесемками. Посередине обложки была жирно и крупно начертана цифра 1, что, видимо, означало невероятно острую, первостепенную важность дел, хранимых в папочке.

– Вот они, товарищ майор, – сказал Мичуренко, вынимая несколько листочков в клетку и косую линейку, выдранных, судя по всему, из ученических тетрадок по арифметике и грамматике и исписанных разнообразными – вполне, впрочем, взрослыми – почерками. – Вы только прочтите, что пишут, гады!

Руслан Борисович, привычным напряжением лицевых мышц придав себе заинтересованное выражение, взял один из исписанных «гадами» листков и прочел на нем следующее:

«В военкомат Свердловского района г. Энска от Семина Ильи Максимовича

Заявление

Я, Семин И.М., прошу отправить меня на испанский фронт, чтобы бить фашистских стервятников, наступивших на горло республиканцам. В просьбе моей прошу не отказать».

Далее следовала подпись.

Даже если Руслан Борисович и не мог представить себе стервятников, которые кому-то наступили на горло, на лице его сие никак не отразилось. Он деловито кивнул, отложил листок и взял следующий.

Это тоже было заявление в военкомат Свердловского района города Энска, но принадлежало оно перу некоего Попцова Серафима Ивановича, написавшего:

«Прошу зачислить меня добровольцем в ряды интербригадовцев, сражающихся в Испании, потому что я хочу отдать все силы, а если понадобится, и жизнь для защиты наших испанских товарищей и их идеалов, а также для уничтожения фашизма как в отдельно взятой Испании, так и во всем мире».

В таком же духе было написано еще четыре заявления, которые хранились в военкомовской папке. Авторами их оказались Фесин Федор Федорович, Пашков Никифор Павлович, Данилко Сергей Валентинович и Монахин Николай Глебович. Все вышеназванные граждане выражали горячее желание помочь испанским товарищам и не пожалеть никаких сил для уничтожения фашизма, который в одночасье прибрал к рукам власть во франкистской Испании.

– Ну что же, – задумчиво проговорил Руслан Борисович, по второму, а потом и по третьему разу прочитывая заявления, – ситуация не кажется мне такой уж тревожной, как вы ее представляете, товарищ Мичуренко. Ну, разумеется, официально Советский Союз не вмешивается во внутренние дела стороннего суверенного государства, и нет никаких официальных заявлений о том, что наша страна якобы помогает республиканцам. Однако слухи о том, что в составе интербригад много советских людей, сами знаете, товарищ Мичуренко, отнюдь не ложны. Другое дело, что посылают в Испанию не каждого, далеко не каждого! Думаю, заявления такого рода – лишь проявление романтического, вполне естественного желания бороться за торжество наших идеалов в горячей точке планеты, каковой сейчас является Испания.

Он говорил кругло и обстоятельно, по опыту зная, что эта манера прибавляет ему веса и уважения в глазах вспотевшего от служебного усердия военкома. Всякий номенклатурщик был до одури заболтан всевозможными совещаниями, собраниями и оперативками, а потому моментально соловел, когда при нем начинали изъясняться так, как сейчас делал опытный, профессиональный, отъявленный демагог майор Романченко Руслан Борисович.

– Признаюсь вам, я и сам подавал заявление в свою партийную ячейку об отправке в Испанию, – продолжал он. – И получил отказ. Архинеобходим для борьбы с внутренним врагом! Но я вполне могу понять чувства тех, кто эти заявления писал. А что возмущает вас, товарищ Мичуренко?

– Да вы сами посудите, товарищ майор, – проговорил военком. – Заявления не простыми гражданами писаны. Заявления от простых граждан у меня в отдельных папочках хранятся, между прочим. Их стремление исполнить свой интернациональный долг мною вполне уважаемо. Но эти отщепенцы, лишенцы, отпрыски врагов народа… Фесина отец, бывший преподаватель Политехнического института, по 58-й осужден! С Попцовым – аналогично. Старшие Семин и Данилко – та же статья, по делу Камышинского речного пароходства проходили, искупают свою вину перед Родиной в исправительно-трудовых лагерях. Отец Пашкова был среди диверсантов с автозавода, которые замышляли детище первых пятилеток взорвать и остановить выпуск продукции, жизненно необходимой народному хозяйству. Приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Наше советское правительство гуманно оставило на свободе их детей, поскольку, согласно указанию товарища Сталина, в нашей стране сын за отца не отвечает. Однако эти исчадия не пожелали встать на путь перековки и исправления, а пожелали отплатить черной неблагодарностью нашему советскому правительству и лично товарищу Сталину за их человечность и доброту. Теперь-то вы понимаете, Руслан Борисович?

За те почти двадцать лет, которые Руслан Борисович прожил под этим чужим для него именем, а тем более – за десять лет работы в специальных органах, он научился как следует умело обучился отсеивать словесную шелуху, на которую столь горазды были все советские ораторы, и доискиваться до сути их речей. Случалось, правда, что сути просто-напросто не существовало: одни политические фиоритуры, ничего более. Вот и в речах Мичуренко он никак не мог найти смысла. Однако показать это военкому было никак нельзя. Еще та публика… В два счета накатает очередной донос – мол, майор Романченко проявил политическую близорукость и не смог разглядеть в предъявленных ему компроматах опасности для нашего советского правительства и лично товарища Сталина. Или не пожелал? Какие из этого следуют выводы, товарищи?..

Романченко поглядел в небольшие, аккуратненькие, голубые глазенки военкома, излучавшие служебное рвение, и осторожно проговорил:

– Так вы думаете, эти заявления…

Он и сам не знал, что следовало сказать далее. Однако Мичуренко радостно подхватил:

– Да! Конечно! Лишь для отвода глаз они пишут все это! В расчете на нашу политическую мягкотелость и близорукость! Предположим, направим мы вражеских отпрысков в Испанию, так они там начнут в спину интербригадовцам стрелять, а потом и перебегут к фашистам, чтобы открыто вступить в ряды врагов коммунизма!

«Ай да военком, – подумал майор. – Ай да сукин сын. Ай да молодец». На самом деле все это было вовсе не так глупо, как может показаться нормальному человеку. То есть насчет Семина, Данилко и, как его там, Монахина еще вилами на воде писано. Очень может быть, что тут товарищ Мичуренко проявил не политическую близорукость, а таковую же дальнозоркость, увидав то, чего на самом деле и в помине нет. Но сам-то Руслан Борисович подавал свое заявление на отправку в Испанию именно с этой целью: перейти линию фронта и присоединиться к тем самым «врагам коммунизма», о которых говорил Мичуренко и к которым Руслан Борисович принадлежал всю жизнь – и по рождению, и по воспитанию, и по самой сути своей. Получи он возможность оказаться за пределами страны, только его и видели бы!

Разумеется, он не слишком рассчитывал на то, что его страстное, многолетнее желание будет удовлетворено так просто. Он не удивился отказу. Очень многие его коллеги из управления написали такие же заявления и тоже получили отказ. Однако сейчас Руслан Борисович встревожился: а что, если и в его действиях какой-то вот такой же сверхбдительный высший чин усмотрел истину? Сознание людей настолько отравлено патологической подозрительностью, что иной раз их посещают в самом деле пророческие откровения! Как бы нелепо это ни выглядело…

Надо непременно поговорить с Алексеем Григорьевичем. Непременно сегодня же. Тот советовал майору вторично подать заявление об отправке в Испанию – теперь ясно, что нельзя. Ни в коем случае! Наоборот – нужно показать, что он всецело поглощен работой здесь, на месте. Нужно въесться по макушку в какое-нибудь дело… Жаль, что сейчас нет ничего достойного под рукой, не на чем проявить служебное рвение.

– Так, – сказал Руслан Борисович, беря со стола папку, – документы эти я у вас забираю. Посмотрю на досуге, проверю каждого из подавших заявление. Не исключено, что вы окажетесь правы в своих подозрениях. Впрочем, не станем делать скороспелых выводов.

– Вас понял, – вытянулся Мичуренко и сделал оловянные глаза. – Все понятно!

Ему и в самом деле было все понятно. Чего тут понимать? И дураку ясно, что теперь за дело возьмется сам Романченко Руслан Борисович, и теперь точно ни один гад из страны не убежит. А его, военкома, дело служивое. Не о чем беспокоиться!

Майор поспешно покинул кабинет, вышел из части и сел в свой автомобиль. Радченко задумался и на него нахлынули воспоминания.

Германия. Шел 1939 год. Такой сказочный замок можно увидеть только во сне. На фоне ночного неба его шпили и башни с бойницами гордо возвышались над заросшими пышной зеленью долинами, залитыми лунным светом. Но в его подземельях томились многочисленные узники. Некоторые уже умерли, другие рыдали в темноте, не слышимые никем, кроме допрашивающих их офицеров гестапо. Скорее, это был замок кошмаров.

Вечером 13 октября 1939 года замок принимал высокопоставленных гостей. Для дам главной задачей было одеться как можно элегантнее, поразить своей прической и ослепить блеском драгоценностей. Мужчины надеялись проявить себя с лучшей стороны в глазах гитлеровской элиты – может быть, поговорить с Геббельсом, поймать одобрительный взгляд Геринга или хотя бы кого-нибудь из их ближайшего окружения.

Замок преобразился до неузнаваемости. Прожекторы высвечивали небольшое озеро, где плавали лебеди, изящно изогнув длинные шеи и подхватывая подачки, которые им бросали из окон гости; разноцветные бумажные фонари свисали с опускной решетки, а ночной воздух наполняла музыка Моцарта.

В парадных залах замка, украшенных свежесрезанными цветами, звон дорогих хрустальных бокалов с лучшими винами заглушался радостным женским смехом. В воздухе, густо перемешиваясь, висел запах дорогого виргинского табака и тонких французских духов. На стене над входом огромный красный флаг со свастикой посередине возвещал о торжестве Третьего рейха.

Руслан Борисович, или, вернее, Вольфганг Хельмут Мюллер, – именно такое имя носил этот человек в то время, – вышел из большого черного автомобиля, доставившего его с супругой из их берлинского особняка, бросил на замок довольный взгляд и повернулся, чтобы помочь жене, которая находилась на пятом месяце беременности, выйти из машины.

– Только Ольга может устроить прием в таком месте, – ехидно заметила Марлен Мюллер и, достав пудреницу, убедилась, что ее макияж, как всегда, безупречен.

– Геббельсы будут, – с усмешкой сообщил Вольфганг. – Она из кожи вон вылезет, чтобы ее прием затмил бал прессы.

– Разумеется. Но я буду самой красивой на этом балу.

На этот счет у Вольфганга не было никаких сомнений. Его жена отличалась идеальной арийской красотой – пепельные волосы и глаза настоящего василькового цвета. Несмотря на тридцать шесть лет, ее кожа оставалась гладкой, без малейших морщин. Сама она, правда, жалела, что беременность несколько испортила ее обычно идеальную фигуру.

Войдя за Вольфгангом в замок, она глубоко вздохнула. Фюрер требовал от немецких женщин увеличить число блондинистого и голубоглазого населения, и муж настоял на еще одном ребенке. Марлен с горечью подумала, что, если бы только Вольфганг больше любил сына, возможно, ей не пришлось бы идти на такие неудобства во второй раз. Она на мгновение вспомнила оставшегося в Берлине четырехлетнего сына. Услышав, что они с Вольфгангом уезжают, он, как обычно, разревелся. «О Вольфганг, что не так для тебя с нашим мальчиком?..»

Сложно было однозначно ответить, испытывал ли Вольфганг хоть какие-то чувства к сыну и самой Марлен. Он всегда был оловянно жесткий, лишь изредка удавалось увидеть его в хорошем расположении духа.

Именно так все выглядело со стороны, но Вольфганг любил свою семью. Он влюбился в Марлен с первого взгляда. Вначале все внутри него бушевало от смешанных чувств, но безвысходность положения невольно подвергла его расслаблению, и он окончательно смирился. Но Вольфганг навсегда останется солдатом в душе, и выражение чувств было для него весьма сложной задачей. Он максимально спокойно старался реагировать на все, что происходило с Марлен, и ему казалось, что этого достаточно. Ведь он и слова поперек не вставлял.

Они уже входили в холл, куда приглушенно доносились звуки музыки из зала, и она подняла голову, приклеив на лицо привычную улыбку, несмотря на свои грустные мысли. Изобразить улыбку – это получалось на отлично. Шедший рядом высокий и стройный Вольфганг был под стать своей жене. Около метра девяноста, с такими же светлыми, как у Марлен, волосами и голубыми глазами, Вольфганг отдавал себе отчет в том, что они с женой в расовом отношении считаются идеальной парой.