Текст книги "Не жизнь, а сказка"

Почти убийство на Новом Арбате

Москва. Новый Арбат. Конец 80-х. Я служу английской филологии, преподаю, читаю лекции, веду семинары – классическая университетская жизнь.

Жила я тогда в высотке рядом с Домом книги, в котором часто болталась в поисках хороших книжек. Пошла как-то прогуляться и заодно оплатить счета в сберкассу, на Малую Никитскую. А в воздухе – пряная весна. И я вся такая: «Какой же запах, как я хочу влюбиться!» Сказано – сделано.

Навстречу мне по Большой Молчановке идёт афганская борзая, и ведёт её на поводке молодой мужчина лет тридцати. Афган – диковинная собачка для Москвы того времени, нафуфыренная, на прямой пробор расчёсанная, разноцветная лиса. Пройти мимо невозможно. Бросаюсь к собаке, поднимаю глаза на хозяина. Мамочки мои ро́дные! На меня внимательно смотрит такой, сейчас я бы сказала, тёмно-русый Джонни Депп, только высокий и менее слащавый, как бы слегка порочный. Собака, как водится, помогает завязать беседу. Мы выясняем, что живём в одном доме. И даже в одном подъезде, только он на 17-м этаже, а я на 7-м. И надо же, до сих пор ни разу не встречались. Джонни Деппа зовут Андрюша, и он имеет какое-то отношение к театру – то ли актёр, то ли режиссёр, то ли уже окончил курс, то ли ещё учится.

Кажется, мне было около тридцати. Но признаюсь, так попасть под весну, афганца и Джонни Деппа простительно в двадцать, не позже.

После прогулки до сберкассы и по всяким Скатертным, Хлебным и Столовым переулкам, среди милого журчания ни о чем он приглашает к себе на кофе. Отказываться глупо: обоих уже било током. Напоследок он предупреждает, что живёт с сестрой. Чем заканчивается пылкая влюблённость с первого взгляда, мы все знаем. К тому же сестры не оказалось дома.

Это был взрыв на мукомольной фабрике, подушки в пух и перья, накатившая страсть, и слезоточивые признания. Банальную фразу «Боже, где ты был всё это время» можно было не произносить.

Нашу акробатику прервал стук входной двери. Пришла сестра. А квартира-то – стандартная однокомнатная с крошечной прихожей. Неловко. Но сестра приветливо бросает в сторону двух обнажённых тел: «Привет! Продолжайте», – и уходит на кухню. Бывают же, думаю, такие прекрасные люди – все довольны и никто никому не мешает.

В конце концов мы с Андрюшей догуляли своё счастье и отправились на кухню, выпить обещанного кофе и по сигарете. И разумеется, знакомиться с сестрой Леной. В Лене было что-то цыганское: грива длинных чёрных вьющихся волос, маленького роста, алебастровая кожа, чувственные губы, одета со вкусом, не банально, короче, увидишь – не пропустишь. Мы выпили кофе, поболтали, и я отправилась на свой седьмой этаж домой, счастливая и довольная. Андрей трогательно проехал со мной в лифте десять этажей.

Роман понёсся на всех парах. Одноподъездное соседство, отсутствие расстояний сделало его стремительным. В конце концов я пошла к декану факультета и попросила: а можно упаковать все мои недельные лекции и семинары в два дня? Декан объяснил, что такую нагрузку никакой преподаватель не выдержит, меня это не остановило, и мы всё успешно перепридумали. До сих пор не понимаю, как меня хватало на пахоту с девяти утра до последней звезды. Зато остальные дни недели были свободны, и мы с Андрюшей ездили в парки, зависали у меня дома, в перерывах между занятиями любовью он читал мне часами напролёт прозу, стихи, пьесы, мы ездили в неведомые мне города к его тётям и бабушкам, ходили в кино, слушали музыку – и снова зависали дома. Для окружающего мира я пропала совсем.

На одной из наших встреч, когда роман был в полном разгаре, Андрюша вдруг говорит: «Ты знаешь, тут такая история непростая. Вообще-то Лена – не моя сестра». На вопрос: «А кто же?» – ответил: «Мы как бы вместе живём. Но сейчас между нами всё кончено. А без тебя я не могу дышать».

Ой. Значит, в тот день Лена была, наверное, не очень рада познакомиться со мной. Неудобно, конечно. Но эти новые обстоятельства выяснились в таком телеграфном стиле, что обсуждению уже не подлежали. Да и на наш роман никакого разрушительного воздействия не имели.

Но какие же девочки не любят подробностей? Сказал А, давай обсудим Б. То, что в порыве страсти не бросилось в глаза, превратилось в вопрос. У них в квартире, например, было много – слишком много даже для позднесоветских времён – заграничного шмотья, еды и техники. Если сигареты, то Marlboro или Winston, если кофе, то какая-нибудь Lavazza, которую мы в глаза не видели, а уж про коньяки и прочие виски я молчу. Выяснилось, что Лена – дорогая валютная проститутка, исправно служит в Центре международной торговли на Красной Пресне. И в данный момент она, оказывается, занята тем, что охмуряет одного богатого шведа. Доводит его до состояния матримониальной готовности и намеревается не просто стать образцовой скандинавской женой, но и прихватить с собой Андрюшу как ближайшего родственника. По плану она, естественно, разденет шведа догола, удачно разведётся, и они с Андрюшей будут дальше жить долго и счастливо.

А тут я.

Почва у меня стремительно ушла из-под ног, но возлюбленный сказал: «Всё забудь. Ты – главное, что у меня есть в жизни, я вообще сам не понимаю, что делать, но никуда от тебя не уеду». Сам он окончил актёрский факультет, и постоянной работы, по его словам, у него пока нет. Медленно догадываюсь, на чьи трудовые доллары они так прекрасно живут и кто в доме кормилец.

Несмотря на новые вводные, роман наш бурно продолжается. Была только одна странность. Каждый раз, когда мы у меня дома начинали заниматься любовью, раздавался телефонный звонок. А это, напомню, времена домобильные, и отношение к телефону было совсем другое: звонят, надо брать, мало ли что. «Извини, любимый». А в трубке – молчание, и потом бип-бип-бип. На какой-то из разов Андрей сказал, что звонит, видимо, Лена.

– Ты же мне говорил, что у вас уже только деловые отношения?

– Ну, у неё звериная интуиция. И она всё-таки считает, что я её мужчина.

Что ж, значит, рано или поздно придётся объясняться. Так жить долго невозможно. И точно, в один прекрасный день раздаётся звонок: «Алёна, привет, это Лена, я хочу зайти поговорить». Они прибыли с Андреем и с пакетами из «Берёзки» – бельгийские шоколады, французские коньяки, шотландские виски, американские сигареты. Я сварила кофе, сели.

– Ситуация такая, – первой заговорила Лена. – Я собираюсь уезжать за границу, сейчас оформляю визу, потом ему (кивок в сторону) оформим паспорт. Мы хотели уехать вместе, но я вижу, что он сошёл с ума и влюбился. И вы, да-да, потрясающая и замечательная, и я не могу его держать. Андрюша, давай-ка ты просто сейчас решишь и скажешь, с кем ты и как мы действуем дальше.

Его ответ я запомнила на всю жизнь.

– Вы задаёте мне такие чудовищно сложные вопросы.

Приложил ладонь ко лбу и попросил неделю на раздумья. На том и расстались, не допив и не доев.

Что? Думать он будет! Неделю?! И я исчезла со всех радаров. На звонки не отвечаю, сама не звоню. Спустя неделю иду по Старому Арбату в любимую комиссионку книг и ювелирных украшений и налетаю на Андрея. Мы словно не виделись год, и всё понеслось по новой: с семнадцатого на седьмой, телефонные звонки в тот самый момент, страстный шёпот и признания. Но трубку я уже не беру.

Возвращаюсь как-то домой из университета и замираю перед входной дверью. Она, заботливо обитая пухлым бордовым дерматином на золотых гвоздиках, разрезана крест-накрест, и в центре разреза записочка: «Советую заканчивать».

И тут у девочки из интеллигентной семьи случается короткое замыкание: валютная проститутка, афганская борзая, роковой красавец, несчастный швед, товары из «Берёзки», а теперь и поножовщина.

Короче, всё. Пришло время исчезнуть из города. Хоть ненадолго. В Сочи как раз идёт «Кинотавр», и там полно моих друзей. Пока я судорожно закидываю купальник и сарафан в чемодан, раздаётся звонок в раскуроченную дверь. На пороге стоит бледный Андрюша и сообщает: у Лены есть не только нож, но и боевой пистолет, который он сегодня у неё случайно обнаружил. И она ему сказала, что игры закончились. Если она нас ещё раз увидит вместе – застрелит не моргнув.

Сообщение перемежалось мелодраматичными эмоциями: «Я боюсь за тебя, боюсь за себя, но она мне сказала точно, что избавляться она будет от тебя, а жить всю жизнь с этим ужасом буду я…»

Ну что ж, пора, видимо, исчезать не из города, а из жизни друг друга, только вот обидно и непонятно, с какой стати я теперь должна переобивать дверь за свой счёт.

Я успела на ближайший рейс Москва – Сочи и упала в объятия друзей. В один из дней сидим мы нашей компанией на балконе отеля «Жемчужина», курим. Гостиница, правда, совершенно не соответствует своему названию, никакая она не жемчужина, а страсть господня, зато в ней весело, тепло и все немножко пьяные. Как и положено гостям кинофестиваля.

Я со своего балкона наслаждаюсь видом на сад и кусочек моря и вдруг понимаю, что у меня начинаются галлюцинации. По садовой аллее перед отелем идёт Лена. Я говорю себе: «Долецкая, у тебя беда с головой». В этот момент раздаётся телефонный звонок, и ресепшен соединяет меня с неким гостем.

– Это я, – шепчущий голос Андрея. – Не спрашивай, откуда я узнал, где ты. Я здесь для того, чтобы тебя предупредить: она рядом и с оружием.

На мгновение представляю себе, как я падаю, застреленная валютной проституткой, на глазах у Марка Рудинштейна и Олега Янковского. Но, к счастью, кроме них, рядом был близкий друг моих родителей, профессор Виктор Маркович Шкловский, выдающийся психиатр и невропатолог. Что он там делал, я забыла, наверное, тоже дружил с актёрами. Я и говорю: «В.М., дорогой, я вас умоляю, вы – психиатр, гипнотизёр. Спасайте – что мне делать?» И пересказываю ему историю своей драматичной эскапады. Трудно представить, какой внутренний хохот разрывал душу бедного Виктора Марковича. Но держался он идеально. Высмеивать не стал и сказал: «Как что делать? Технично скрываться и исчезнуть. Переезжай в мой номер, сейчас мы всех запутаем. Но главное – не лезь на рожон».

Телефон в номере продолжает разрываться, на том конце по-прежнему ресепшен и Андрюша, который говорит: «Нам нужно увидеться сейчас, это последняя встреча, я только теперь это понял». Но если его Лена здесь и с пистолетом, то ровно в тот момент, когда мы с ним в последний раз увидимся, нас и застрелят. А этого у меня в планах точно нет.

– Андрюша, – говорю, – я сейчас выйду на балкон. До него пистолет не дострелит. Мы увидимся – и до свидания.

– Она купила билеты Москва – Стокгольм! – кричит он. – Я не понимаю, по какой визе! У меня, похоже, поддельная виза!

Выхожу на балкон, за спиной профессор. Сочи, палящее солнце, кинофестиваль в разгаре, и толпы народных и заслуженных лениво идут с моря. Рядом стоит Андрюша, с задранной головой. Конечно, я его узнаю, смотрю в глаза, говорю губами: «Прощай», ухожу и закрываю за собой балконную дверь. Телефон разрывался. Звоню на ресепшен с просьбой меня больше ни с кем не соединять.

Ужас в том, что я по-прежнему влюблена по уши. И ни страх, ни смехотворность некоторых ситуаций, ни обман, ни его запланированный отъезд у меня эту влюблённость не отбивают. Андрюша продолжает для меня быть принцем, мягким, волшебным, таинственным, окутанным неописуемым количеством вранья, в котором нельзя было найти ни одного конца, потому что легенды менялись всё время.

Пройдя длинными коридорами «Жемчужины», мы с профессором скрылись в одном из номеров, насмеялись до упаду, выстроили план по разлюблению криминально ненадёжного Андрюши. Лена не появилась. Я зависла в Сочи ещё на пару-тройку дней и уехала в Москву. У консьержа в своём московском подъезде спросила: «А что, квартира на 17-м освободилась?» – «Так, конечно, они ж съехали. Видел, как чемоданы выносили».

Слава тебе господи.

Прошло десять лет. Я живу уже в другом месте и в недолгом гражданском браке. И в моём дворике в одном из переулков Цветного бульвара ко мне внезапно подходит мужчина:

– Я писал. Звонил. И вот нашёл. Жду здесь уже четыре часа.

Андрюша. Говорит, что любит, что не может жить, что увезёт в Швецию, что с Леной расстался, что умоляет, что сил нет. Не умолкая. Я слушаю его и понимаю, что тогда, десять лет назад, всё на самом деле не закончилось, я порвала отношения на высоком градусе. Меня спас инстинкт самосохранения, но влюблена-то я была страстно.

Договариваюсь с близкой подругой Катей – у неё большая квартира, и всю предысторию она знает.

Поздно вечером мы приехали к Кате, и в кровати всё рассыпалось на мелкие кусочки. Я лежу с совсем нелюбимым мужчиной, который для меня не значит ничего. И не в десяти пролетевших годах дело. Просто – не то. Было четыре утра, я приняла душ, оделась, причесалась и бесшумно вышла из квартиры.

Прошло ещё года четыре. Я уже служила главредом Vogue и однажды пришла на работу часа на два раньше обычного, уж не помню почему. Офис был пустой, тихий, я сделала себе чашку кофе, ещё можно было курить на работе, и тонкая струйка дыма завивалась и уплывала в окно, и я подумала, что через какой-то час здесь будет шум и беготня, встречи и съёмки, летучки и споры и как я сейчас отлично поработаю в такой редкой для этого места тишине.

Раздался писк включившегося факса. Заглянула из любопытства – кто это в такую рань? Наверное, из Америки. А там знакомым почерком «Стокгольм. Моя дорогая, вот только узнал о твоём звёздном назначении. Как же мне…» Дочитывать не стала.

Криво оторвала хрустящую бумагу, скомкала и бросила в корзину под столом.

Запарились

Оно поганит не первое поколение женщин и подбирается к мужчинам. Как этому чудищу удалось внедриться в умы, души и тела такого несметного количества людей, не понимаю.

По-умному оно зовётся дисморфофобия – симптом активного неприятия своего тела и постоянной неудовлетворённости собственным лицом. У этой старой человеконенавистнической сволочи Дисморфофобии есть могучий сыночек-деньгосос – неостановимый Улучшайзинг. Выходит, мисс Дисморфофобия и мистер Улучшайзинг – такая двуполая дрянь, ОНО.

ОНО заводит людей в дебри, из которых порой не вылезти. А вылезешь – и себя в зеркале не узнаешь. Окружающие потупят глаза и скажут: «Какая ты смелая и какой молодец». Да-да, я про эти самые укольчики, и ножички, и видоизменяющие процедурчики.

К спасению тех, кто пострадал от серьёзных врождённых дефектов или травм, мой рассказ не имеет никакого отношения. Улучшайзинг и спасение – разные вещи.

ОНО, конечно, может сказать: «Тебе ли меня лягать, Долецкая! А кто в 2001 году отправился на две недели в калифорнийский We Care Spa на детокс и голодание, а?»

Подтверждаю: отправилась туда с лишним весом, каждый день принимала сеансы колонотерапии, пила несметное число разнотравных чаёв и воды и действительно потеряла полтора размера и килограммов двенадцать. Но я отвечаю: главное, мисс Дисморфофобия, не в том, что меня бесили мои лишние девять килограммов, и я, видите ли, не влезала в модные шмотки. А в том, что к тому времени я накопила столько разного дерьма, что носить его в себе не было уже никаких сил. Физиологическая чистка сопровождалась всевозможными беседами с экспертами, после которых я сбрасывала хлам дурных эмоций, вздорных обид и претензий к жизни.

После этой мощной чистки, прямо из аэропорта, я заявилась на работу. Пока я громко басом не сказала: «Алё, ребятки, я вернулась», – коллеги меня просто не узнали. Я приехала другим человеком, атомно работоспособным на горе сотрудникам. Вдобавок эта чистота помножилась на калифорнийский jet lag: я вскакивала в шесть утра, в офисе была в восемь в состоянии включённого электровеника, и когда коллеги подползали часам к десяти, их уже ожидал заведённый шеф, готовый к подвигам. Наверное, этот постдетоксовый период был для них кромешным адом. А для меня – временем бодрым и радостным. То, что я влезла в новые брючки – это малость. У меня было ощущение, что какой-то магический ёршик прочистил и мозги и тело сверху донизу. И дочиста.

Эффекта хватило на год-два точно. Стала иначе есть и пить и вес плюс-минус сохраняла долго. А ещё – чувствовала себя невероятной патриоткой, потому что чистка-то шла в калифорнийской пустыне, и, как говорили мои друзья, «всё говно оставила там, а не на родине». Не засоряла любимые просторы.

Это упражнение, мисс Дис-он-же-мистер-Улучшайзинг, не было связано с тем, что я ненавидела своё тело. Я просто понимала, что «живу не в своём весе». С детства. А почему?

Сделаю отступление: если у вас были родители, обязательно откладывайте деньги на психотерапевта.

Мой папа любил меня, особенно на людях. Идём, например, в консерваторию, и его спрашивают: «Ой, Стасик, а кто эта очаровательная девушка?» Он всегда: «Это моя прекрасная дочь!» Дома «прекрасную» ждали ежовые рукавицы: можешь войти – можешь выйти, не сутулься, не суетись, помолчи, не тарахти, не мешай взрослым. Признаюсь, я отца боялась и, конечно, восхищалась им. Папа мог пройти мимо меня, поиграть моими кудрями и пропеть: «Ммм, мой жирик, тра-ля-ля» – и пойти дальше. Так я всё время и считала себя жириком – и то, что я не превратилась в тяжелейшую анорексичку и булимичку, было чудом. Но даже когда мне, похудевшей килограммов на десять, кричали: «Девушка, вот вы, худенькая, передайте, пожалуйста, на билет», я даже не оборачивалась: была уверена, что это не ко мне. Или когда говорили: «Это вы – стройная девушка в красном пальто?» – пальто я узнавала, а себя – нет. Да, я всё время считала себя жириком. Неплохое начало для дисморфофобии. Худела, голодала, чистилась, покупала джинсы на полтора размера меньше – и по-прежнему считала, что джинсы покупает «жирик».

Алёна Долецкая, 2002 г.

Сейчас смотрю на старые фотографии и думаю: «А я ничего так!» Оказывается, нормальная была. Но в голове сидит всё то же: ммм, мой жирик, тра-ля-ля… А ещё какой-нибудь не самый тактичный любовник вдруг решит пошутить: «Слушай, как ты живёшь с такой толстой жопой?» Или шутка: «Не, мои джинсы не надевай, не налезут». В какой-то момент надо сделать сложный выбор между «я жирик» и «я совсем не жирик».

Так кто же я?

Мне лет двадцать пять. Диалог с хирургом в Институте красоты:

– Знаете, вот у меня от коленки вниз до щиколотки ноги вполне стройны, а тут на бёдрах и над коленкой какой-то жиртрест-промсарделька. Можно всё это отсосать?

– Скажите, пожалуйста, вам сделали предложение в Доме моделей?

– Нет ещё.

– А назовите, пожалуйста, ситуации, которые непременно требуют убирания того, что вы называете лишним?

– Пляж, ванна и постель.

– А что, кому-то не нравится?

– Ну-у-у, не будут же мне так впрямую говорить…

– То есть не говорили?

– В лицо – особенно нет, но папа считал, что я жирик.

– Вы за папу выходите замуж?

– Нет.

– Тогда хочу поставить вас в известность о том, что отсасывание жира из этой точки ведёт к потенциальной травме коленного и тазобедренного суставов. Как вам кажется, вы видите себя больше в чуть расширенных брюках или в инвалидном кресле? Где вы себе больше нравитесь?

– Наверное, в брюках или в юбке ниже колена.

– Может, расстанемся друзьями и всё будет хорошо?

Так он вернул меня на землю, но жирик внутри меня выжил и требовал своего. До технологических революций я сидела на диетах, ела вываренные в трёх водах сосиски, потом варёные яйца – тогда не было ни спа, ни детоксов. В 1980-х я развелась с первым мужем, занялась йогой и решила проголодать двенадцать дней. Только на воде. Учитель по йоге сказал, что вообще-то, ребят, чистые помыслы – это прекрасно, но их ещё надо как-то воплощать. Для начала – прекратите жрать. Я возразила, что это вредно. Почему же, ответил учитель, просто это нужно делать по технологии, определённым образом. Мне это показалось интересным – йога нравилась, меня успокаивала, хоть мы и занимались ею в подвале: йога была очень вредна для коммунизма. Преподаватель расписал всю систему, я вошла в голодание через фрукты, овощи, соки, клизму и после этого просто ушла в питьё чистой воды на даче и так голодала себе двенадцать дней. Эффект был отличный – свежесть тела, чистые мысли. У меня была слабоватая память, а после голодания я стала легко вспоминать стихи, которые учила в детстве.

Я аккуратно выходила из голодания – и тут друзья позвали меня поехать в Петербург. Никогда не забуду тот поезд Москва – Питер, купе на четверых, мы, счастливые, ржём по любому поводу, мелькают ещё подмосковные леса и дороги, а я смакую своё первое яблоко, натираю ему бочка до рубинового блеска. Потом медленно так впиваюсь зубами в сладкую хрустящую яблочную плоть. Кисло-сладкий сок течёт по губам, затекает то за одну щёку, то за другую, и казалось, что я Ева, вкушающая яблоко познания, так сказать. Ух.

А вот лет 15 назад я познакомилась с косметическим хирургом, человеком красивым, талантливым, обаятельным, с Женей Лапутиным, царствие ему небесное. Мы с ним делали занятный материал для Vogue. Я собрала фотографии звезд-голливудян до пластической хирургии и после – например, в их двадцать восемь лет и в пятьдесят, – и предложила ему сыграть в такую игру: а сколько ей здесь лет? Иногда он смотрел на фото тюнингованной пятидесятилетней звезды и говорил: за шестьдесят… Я поразилась: девушка сделала пластику, а выглядит на все свои или ещё старше? С чем это связано?

А у него не прекращая звонил телефон. Трубку он брал выборочно, глядя на имя абонента. Волнуюсь: слушай, ты бери, а то вдруг там что-то случилось с пациенткой? А он: «Не-не-не, вот эта сейчас звонит, хочет очередной нос, а эта хочет опять поднимать щёки, а эта – снова наполнять подбородок».

– Как это «опять»?»

– Так это уже третий или четвёртый заход. Они не могут остановиться, понимаешь. Улучшайзинг не останавливается. И это всё чёртова дисморфофобия конечно же. Потому что, прыгнув до какого-то очередного уровня, им кажется, что нужно «ещё более лучше».

И снова раздаётся звонок, и Женя, глядя на экран, начинает хохотать.

– Что там?

– Я тут оперировал асфальтоукладчицу. Крупная простая женщина. В детстве она сильно упала, и у неё остался уродливый шрам. Я его убрал. А теперь она хочет высосать нижний подбородок, убрать щеки и округлить глаза, а то они, говорит, узкие. Вошла во вкус. Улучшайзинг.

Но и на этом, сказал Лапутин, она не остановится.

Что у нас сейчас с лицами? Морщины и прочие признаки старения объявлены страшным грехом. Куда-то делась тонкая верхняя губа Николь Кидман, которая придавала ей неподражаемый ледяной шарм. У-у-упс, что за капризная верхняя губка у нашей Снежной королевы? Зачем?

Ясное дело – актёрам, «работающим» лицом, надо хорошо выглядеть, и некоторые улучшают внешность удачно. Мерил Стрип таки сделала безупречную пластическую операцию – не для того, чтобы выглядеть на двадцать лет моложе, а чтобы продолжать играть красавиц в своей возрастной группе. Но вот смотрю на великую оскароносную актрису Фэй Данауэй и поражаюсь: зачем? Перед нами старушка с сузившимися глазками и чужими пухлыми щеками. Испокон века у неё их не было. У Данауэй была прекрасная карьера в 1960–1970-х, а потом её преподаватель актёрского мастерства, к которому она регулярно ездила за советами перед началом работы над очередной ролью, умер – и она как будто потерялась. Быть может, эта утрата выбила Фэй из колеи, пропало ощущение реальности, и она стала молодиться, чтобы по-прежнему претендовать на роли молодых женщин? Иногда стоит человеку лишиться одного элемента в своей жизни, о важности которого он даже не догадывается, и рушится вся конструкция. А прекрасная Мег Райан? Королева романтической комедии, звезда номер один. Её стали реже снимать из-за возраста, и она как бабахнула чем-то по физиономии – и Райан совсем перестали приглашать в кино. Она как будто мстила своему чистому образу героини ромкома доступным ей способом – отомстила собственному лицу.

Голливуд и прочее кино ещё куда ни шло. Стремление актрис беспрестанно улучшать свою внешность – профессиональное повреждение. Но обычным людям, чья публичная жизнь занимает лишь малую долю, им зачем?

У меня вот с детства были мешки под глазами (генетика? почки?), и мне пришлось их убирать, потому что там уже образовались грыжи, которые только набирали в себя ещё больше жира и жидкости. Травматичная затея, больше никогда в жизни, потому что больно и физиономия у меня отекла недели на три, смотреть на себя было страшно. У кого-то, наверное, это проходит легче.

Сегодня, спасибо соцсетям и Энди Уорхолу, который предсказал нам пятьдесят лет назад, что каждый будет знаменит свои пятнадцать минут, секунд или миллисекунд, царствует куда более яростный виртуальный «улучшайзинг». Благодаря новым приложениям в Сети и прочим адобам-фотошопам люди вытягивают себе ноги, подтягивают животики и всасывают скулы на своих фото. Лента Инстаграма напоминает совершенную армию гуманоидов «без изъяна».

Как-то я брала интервью у Оливье Рустена, креативного директора дома Balmain. Так вот, этот двадцатишестилетний красавчик-метис фотошопил себя так, что перестаёшь верить, что это живой человек: скулы сияют, глаза сверкают, губы как у порнокуклы. Я его спросила: «А зачем ты себя так фотошопишь? Ты молодой, яркий, весёлый парень». А он отвечает: «Потому что хочу дарить людям мечту».

У мужчин случаются свои представления о прекрасном себе. Папа консультировал в том же Институте красоты, иногда брал меня с собой, и я, совсем маленькая, рассматривала клиентов. Женщины обращались со всем, чем может быть недовольна женщина, – с выпадением волос, длинными носами, лопоухими ушами, чем угодно. Но однажды пришёл здоровый дядька-кабан с двойным подбородком, огромными щеками и висящим животом, в общем, урожайный пациент, суперподряд для целой бригады хирургов. Он сел перед докторами и отогнул своё крупное мясистое ухо: «Эта родинка у меня вот здесь, и она меня бесит». Неужели, подумала я с восторгом, он чешет себя за ухом, как собака?

Внутри людей сидит это стивен-кинговское ОНО, «чужой», разжиревший на детских комплексах и самокритике, – и точит, мучает, бросает под нож, под иглу, под насос, в ледяные ванны или огненные обёртывания. При этом те, кому действительно надо, редко чешутся – в основном на косметологическую дыбу идут доброволки и добровольцы с ничтожными, а то и вовсе надуманными проблемами. Им бы сказать себе, как рэпер Джасси Смоллет в сериале «Империя» говорил своему отцу: «Just open your eyes, don’t you see I am good enough» – «Ты глаза открой, не так уж я плох».

Кажется, что это стремление «стать лучше» – на самом деле всего лишь способ самонаказания. А окружающим, если совсем честно, ты по барабану, им фиолетово и в клеточку до тебя. Им бы свои проблемы решить. И вместо того, чтобы идти к хирургу, мудрее будет пойти к другому специалисту, чтобы он помог снять это жуткое проклятие и вытащить «чужого».

А тем временем прожорливое чудище подкралось к малышам. Тут моя двадцатилетняя ассистентка жаловалась на то, как тщетно пытается остановить своих подруг, которые уже давно, оказывается, «подкачали верхнюю, убрали нижние, подтянули нос». Неужто из-за стандарта, заданного коротконосой и губастой Анжелиной Джоли лет пятнадцать назад? Она почему-то мне всегда казалась совсем некрасивой, вырожденческой, что ли. Я ещё понимаю, когда женщины мечтали быть похожими на Грейс Келли – ещё куда ни шло, – но на Джоли?

Зато есть хорошие новости. Похоже, крупные модные корпорации типа LVMH и многие глянцевые журналы втянулись в кампанию борьбы с анорексией и отказываются работать с вызывающе худыми моделями. Рекламщики клянутся, что адоб-фотошоп и прочую улучшайзинговую ретушь даже в мыслях своих не трогают и все фотографии ставят в соответствии с жизненной правдой. А мы верим и надеемся.