Текст книги "Не жизнь, а сказка"

Мёртвая петля

Я с детства любила «старичков». Может, потому, что лет в шесть поняла, что у меня нет ни одной бабушки и ни одного дедушки. У всех были, а у меня нет.

В гости к одноклассницам я ходила, чтобы рухнуть в объятия очередной прекрасной бабушки. У одних были уютные, домашние, с булочками и вареньем, у других – с серебряными волосами, утончённые, интеллигентные, из знатных семей, с билетами в ложу Большого театра и с историями про возлюбленных белогвардейцев. Изредка дедушки тоже не плошали.

И тогда я принялась допрашивать родителей на тему недостачи таких важных персон в нашей семье.

Оказалось, оба родителя по маминой линии умерли задолго до моего рождения. Папину маму, Софью Станиславовну Станевич, я помнила смутно. Она освободилась из ГУЛАга в начале 50-х и последние два года жизни посвятила мне: врачи вернули меня домой с неведомым диагнозом болезни сердца, бабушка уложила меня в кровать на полгода, и все эти сто восемьдесят дней пролежала со мной рядом.

А вот дед, её муж, Яков Генрихович Долецкий, покончил жизнь самоубийством.

Оставил два письма, Сталину и своему сыну, то есть моему отцу, и застрелился. Через сорок минут за ним пришли энкавэдэшники. Письма забрали.

Найти те письма стало для отца делом жизни. Доступа к архивам не было, тем более для «сына врага народа». В конце 70-х на голову свалилось неожиданное – но в чем-то и закономерное – везение. Главный детский хирург страны спасает внучку генерала КГБ. Генерал приехал благодарить отца сигаретами Marlboro и коньяком Camus. Отец всё вернул (его любимое «Я не извозчик и папирос со спиртом не потребляю»), но попросил помочь найти письма.

Однажды вечером папа вскакивает как ошпаренный и спешно одевается. Я только слышу, как он говорит маме: «Я в телефонную будку». Звонок из уличного автомата стоил две копейки. Автомат стоял рядом с домом, на Садово-Кудринской. По иронии судьбы – напротив и чуть наискосок бывшего особняка Лаврентия Павловича Берии.

Генерал вызвал отца, как в шпионском фильме, на разговор в телефонную будку, чтобы не с домашнего (прослушка!) сообщить: вынести письмо из архива невозможно. Он может только прочитать письмо вслух.

Папа пересказал нам текст отрывисто и без желания. Дед писал сыну, что отдал всю свою жизнь, силы и талант на осуществление мечты и совесть его чиста. Но, зная, что не сможет выдержать пыток, измывательств и физической боли, обрывает жизнь, не хочет совершать непоправимых ошибок, которые потом сломают много жизней. Всё.

Убить себя в таких обстоятельствах – это была сила или слабость? Родители ничего не хотели обсуждать. Много позже я прочитала у папы в дневниках, как его мать в 37-м ответила ему на вопрос, почему застрелился отец. Кратко: «Значит, у него не хватило воли. Не думай об этом. Человек он был кристально честный». Но в свои пятнадцать лет я решила, что ничего противоестественного здесь нет. Просто выбор: «могу» и «не могу».

И потекло дальше моё счастливое отрочество, наступала не менее любопытная зрелость. А самоубийство, сама эта тема, выскакивало на меня, как чёрт из табакерки. То Толстой со своей Карениной, то Куприн с Желтковым, то Бунин с Митей, то Достоевский со Ставрогиным и Свидригайловым, то Шекспир с Ромео. И ясности по этому вопросу в голове не было.

Лет в двадцать шесть, по обдуманному решению, я крестилась. Через христианство и с помощью своего несравненного исповедника отца Геннадия в храме Малого Вознесения на Никитской (умер от инфаркта молодым, сорокалетним) я стала смотреть на смерть и на самоубийство иначе. Жизнь – дар Божий. И человек не может распоряжаться ею по своему усмотрению.

А ещё года через два я встретилась в храме Всемилостивого Спаса в подмосковном селе Вороново – с мужчиной. Яркий, образованный, спортивный. Знакомство стремительно перерастает в романтические отношения, а вскоре и в бурные близкие. Борис, по образованию африканист, работает в МИДе, в отделе Африки. Почти впроброс он говорит мне, что женат, но волноваться мне совсем не стоит, потому что «с женой мы давно не близки, отношения напряжённые, уже мало похожие даже на дружбу». Я про женатых мужчин ничего тогда не понимала и выслушала с доверием и сочувствием. Впрочем, скоро меня настигло известное огорчение – ни выходных, ни совместных праздников у нас почему-то никак не получалось.

Перелом наступил, когда Борису предложили пост посла Советского Союза в дружественной стране Ботсване. Союз доживает последние месяцы, но мы об этом ничего не знаем. Назначение послом – дело ответственное, проходит по всем каналам власти и требует проверок на всех этапах. Любой претендент на этот пост должен быть, разумеется, надёжным специалистом и добропорядочным семьянином. Я предложила Борису разобраться в своих семейных отношениях, амбициях и карьерных планах, а сама тихонечко ушла в тень.

И надо сказать, искренне удивилась, когда он подал на развод. Тогдашний министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе все понимал про женщин, и я уверена, что Борис ему просто по-мужски объяснил ситуацию. Продвинутый министр разрешил занять пост разведённому.

Незадолго до его отъезда мы играли в теннис на кортах рядом с Ленинградкой. И я услышала, как странный звук перекрывает стук мячиков – это грохотали гусеницы танков по асфальту. Шёл август 1991 года.

Ещё в Москве Борис предусмотрительно пригласил меня стать одним из организаторов увлекательного проекта – первой глобальной выставки об истории взаимоотношений России и ЮАР. Я завелась с пол-оборота. Это же возможность поработать с учёными, историками, художниками, политиками, наконец! Перелопатила своё университетское расписание, сдвинула лекции и семинары так, чтобы успевать заниматься кураторством. Работа над выставкой к тому же требовала постоянных полётов в Ботсвану для встреч с профессорами-историками Университета Претории и местными выставочными пространствами. Ну и конечно же с Борисом.

Какое-то время все шло по плану. Борис вручил верительные грамоты главе государства Ботсвана и приступил к своим обязанностям. А я страстно циркулирую между Москвой и Габороне, готовя выставку. Борис был счастлив, что я так увлеклась проектом, помогал мне профессиональным советом, открывал мне другую Африку, не туристическую, настоящую. Мы встречались с удивительными англичанами, которые уехали навсегда и занимались охраной и восстановлением животного мира Ботсваны, с яркими местными персонажами, учёными, политиками и художниками. Он учил меня есть сушёных кузнечиков и диковинных стрекоз, подбирать в диком буше яйца, брошенные неопрятными страусами, и правильно вести себя на весёлых африканских похоронах. Валялись под чёрным ночным небом Ботсваны с его исполинскими звёздами, занимались любовью под ветками розовой и белой бугенвиллеи. Фильм «Из Африки» с Редфордом и Стрип помните?

И тут Борис начинает говорить, что наши отношения требуют официального оформления. А мне совсем этого не хотелось. Ну зачем?

Под давлением его настойчивых и неуклонных просьб мы регистрируем брак в посольстве. Выставку «История отношений Россия – ЮАР» успешно запускаем сначала в Ботсване, потом в Кейптауне.

В роли жены посла я чувствовала себя вполне комфортно. Начала учить язык сетсван. Образование и воспитание помогали, манеры, заложенные в семье и на филфаке, оказались вполне уместны в дипкорпусе.

Жить с Борисом оказалось непросто. Он был человеком феноменальных амбиций, обожавший Африку, эрудированный и работящий. Но с глубоко запрятанным тяжёлым нервом, который я не почувствовала, потому что первое время он ко мне поворачивался своей солнечной стороной.

Борис был патологически ревнив и следил за любым, на кого я бросала случайный взгляд. Делал выговоры за то, что я слишком долго и слишком заинтересованно разговаривала с американским послом. То, что посол был геем, Бориса совершенно не успокаивало. Жизнь становилась сложной и душной. У меня появилось ощущение, что я под колпаком неведомых спецслужб. Это был его личный надзор.

И вот получается, что днём у меня – интересная жизнь с волшебными открытиями, а по ночам бесконечные выяснения и давление, которое перекрывает возможность дышать. Посыпалось всё – от отношений с окружающими до секса.

Я предложила Борису отдохнуть друг от друга и улетела в Москву. На расстоянии поняла главное: похоже, я просто не составляю счастья этого человека. А я вообще люблю составлять счастье всех вокруг. В один из наших телефонных разговоров я сказала, что мы зашли в тупик, мучить друг друга нелепо и, быть может, надо подумать о расставании.

Спустя две недели раздался звонок из посольства: Борис покончил с собой. Выпил разом горсть каких-то таблеток.

Я разбилась вдребезги. Упрёки, сомнения, подозрения – неужели мои слова могли толкнуть его на такой чудовищный поступок!?! Неужели я виновата?!

Что было на похоронах в Москве, помню плохо. Слёз не было. В крематории, увидев, как тело уходит в бездну, потеряла сознание, и меня увезли на скорой. Утром проснулась с седой головой.

Много позже я узнаю, что попытки самоубийства у Бориса были и раньше. Что депрессия глубоко сидела в нем, а я её не замечала. К своим тридцати с лишним я понятия не имела, какое это тяжёлое заболевание. И думала, что его агрессивные приливы гнева имели отношение лично ко мне, а они, на самом деле, были про всю его жизнь. Может, от этого и пришёл в церковь?

Потом меня долго таскали в КГБ на омерзительные и унизительные допросы. «А не Вы ли его подтолкнули? А общался ли он с компанией «Де Бирс»? А не занимался ли бизнесом на дипработе, нарушая запрет?» А я знаю?!? По мне, пахал и ничего он не нарушал. В конечном итоге меня оставили в покое и отдали его дневниковые записи.

Я чуть лучше поняла его решение уйти из жизни. Тяжёлый невроз был отчасти связан с тем, что ему было душно в чиновничьих мидовских рамках. Что в России, по его мнению, все пошло наперекосяк. А я на его глазах занималась всем тем, о чем он мечтал сам. И светская жизнь, и эта выставка, и поступившее мне после неё предложение работать в Москве на корпорацию «Де Бирс» – всего этого ему хотелось не столько для меня, сколько для себя. А он сидел в дипломатическом гетто с ощущением того, что жизнь проходит.

Всё это не было финалом. Понять причину – не значит прожить до конца.

Борис был православным. Придя в себя после похорон, я поняла, что хочу отпеть его. Церковь самоубийц не отпевает. Пошла к своему исповеднику отцу Геннадию, который понимал православие тонко и широко. По его совету я передала тогдашнему Патриарху Алексию письмо, в котором описала все случившееся, сказала, что беру послушание (в храме служить, мыть полы, чистить подсвечники, помогать по силам) и прошу дать позволение отпеть ушедшего.

После немалых хлопот моих и друзей прошение доставили по адресу, и Патриарх дал разрешение – Бориса, как положено, отпели в храме. Какой-то долг я вернула, но мне по-прежнему пронзительно жаль Бориса.

Спустя восемнадцать лет снова грохнуло.

На сей раз ушёл из жизни не родственник, не дед, не муж, а добрый приятель и объект моего искреннего восхищения.

С выдающимся дизайнером моды Александром Маккуином меня познакомила Изабелла Блоу – стилист, визионер, ярчайший человек в мире моды и ближайшая подруга Маккуина.

Замкнутый британец, любящий моду до дрожи, Маккуин был пронзительно талантлив и ни на кого не похож.

Попасть на его показы было сложно, строгий проход по именным приглашениям, фейс-контроль лучшего агентства – только профессиональная пресса и близкие друзья.

Его показы моды всегда были больше, чем артистичная демонстрация очередной коллекции. Это были своего рода театрализованные сообщения, которые он разыгрывал с помощью нарядов, людей и запрятанных, весьма глубоких, идей.

То он объявлял приход средневековой готики в нашу сегодняшнюю жизнь, и никуда нам от неё не спрятаться. То напоминал, как важен в нашей жизни танец, и тогда его модели (вместо того чтобы с мрачными лицами ходить туда-сюда по подиуму) танцевали так, что в конце показа все снобы из мира моды аплодировали стоя. То, желая поддержать близкого друга Кейт Мосс, попавшую в грязный скандал, выпускает в конце показа сенсационную по тому времени галографическую 3D-проекцию. В абсолютной темноте под музыку Джона Уильямса из фильма «Список Шиндлера» мы увидим в воздухе крошечную белую точку, которая будет медленно становиться струйкой белого дыма. Струйка превратится в необычайной красоты девушку в развевающемся белом платье, и мы поймём, что девушка как две капли воды похожа на Кейт Мосс. А потом она начнёт медленно исчезать в чёрном воздухе, снова станет белой точкой и исчезнет вовсе. Опасная эфемерность моды, была ты – и нет тебя. Элита глянцевой модной журналистики поднялась с кресел, аплодировала стоя, у многих лица были залиты слезами.

За последние двадцать лет такого воздействия показы можно сосчитать на пальцах одной руки. Довести людей, развращённых снобизмом модной индустрии, до искреннего восхищения и сострадания – пожалуй, только Маккуин один и смог.

Маккуин был импульсивным, эмоционально раздёрганным и ужасно ранимым. Ну и, разумеется, приверженным разным нездоровым химическим экспериментам над своим организмом. В мае 2007 года не стало его ближайшего друга и музы Изабеллы Блоу. Летом он приезжает в Москву по случаю открытия своего магазина, даёт мне интервью для Vogue с одним условием – ни слова про Изабеллу. Я ответила крепким тёплым объятием. Он понял. А в февраля 2010 года скончалась его мама и друг Джойс Маккуин.

Через девять дней после её смерти и прямо перед парижскими показами мы узнаем, что Маккуин умер. Повесился. Все понимали, что смерть матери для него трагедия, но никто не мог предположить, насколько она поставила под угрозу его собственную жизнь.

Уход Маккуина поставил жирную точку в том, что я бы назвала высоким дизайном моды. Многое из того, что он делал, было своего рода вершиной профессии.

Две-три недели всех лихорадило от горя, а также от мысли «что же будет»? Отменят показ в Париже? Ателье принимает решение довести начатую им работу до конца и все же выступить в Париже.

Ассистенты Маккуина не только завершили коллекцию, но и превратили показ в своеобразное прощание с героем.

В роскошном парижском особняке действо происходило в несколько сеансов. Один за другим. На каждый приглашали десять-двенадцать человек, не больше. Едва поднимали глаза на вновь пришедших. Когда под тихую классическую музыку вышла первая модель, казалось, что за кулисами стоит живой Маккуин. Всего шестнадцать выходов эдаких красавиц эпохи Возрождения с византийскими мотивами.

Они проходили мимо нас, разворачивались в конце зала и уходили. Больше ничего. Ясный и сильный способ заставить всех ощутить утрату.

Кто-то пытался записать, кто-то просто смотрел. Многие сквозь слезы. И в то же время в показе не было ничего похоронного, никакой пафосной скорби. Аскетичная дань гению, без сценических и световых эффектов, без пафоса и цветов.

Эти трое мужчин – мой дед, мой муж и мой друг – совсем разные люди, из разных поколений и с разной степенью близости ко мне. Но вопрос остался. Он мучает всех, кто соприкоснулся с такой бедой. Почему? С чем не справился? Кого предал? Чего испугался? Сошёл с ума?

Во многих языках мира для описания самоубийства есть формулировка: «добровольно ушёл из жизни». Так вот. Никакой доброй воли в самоубийстве нет. Оно всегда происходит под давлением. Будь то перспектива пыток и измывательств или страх перед утратой таланта, потерей успеха, страх одиночества и беспомощности или просто страх жить.

Эти три человека наполнили меня своей жизнью, а не своей смертью. Они и сейчас числятся мною среди живых. Просто стоят чуть особняком.

Русские идут

Я ещё долго буду помнить этот комичный немецкий акцент в уверенно беглом русском: «Алиона, меня зовут Бернд Рунге, мне дать ваш телефон Наташа Сингер, и она говорит, что вам есть интерес к журнал Vogue. Давайте встретимся».

Наташа!? Моя добрая приятельница-американка, улыбчивая, крошечная брюнетка, отменный журналист, автор книги о жителях Дома на набережной, сейчас – сотрудник The New York Times, а тогда – корреспондент модного делового издания WWD. Мы часто виделись на московских квартирниках у общих друзей. Обладательница самого заливистого смеха, который я когда-либо слышала, знала и чувствовала русских порой лучше, чем мы сами. В перерывах между обсуждениями малиновых пиджаков 90-х годов и Versace с головы до ног, она и правда как-то раз обронила: «Ты была бы идеальным главредом журнала Vogue, не думаешь?»

После того звонка Бернда зимой 1997 года мы встретимся с ним не один раз, все больше за изысканными ужинами, где пахнущий хорошими духами, в ладно скроенных костюмах, тонкогубый обаятельный ариец с неискренними глазами будет капризно вращать красное вино в бокале, морщить над ним нос и с проницательностью сотрудника спецслужб расспрашивать меня о Москве и москвичах, моих амбициях в журнальном деле и вязко говорить часами будто ни о чем.

Но первая встреча – а она ведь всегда самая-самая – была совсем не в ресторане, а в гостинице «Националь».

Прямо на Новом Арбате моя длиннющая «Вольво VIP» зачихала, и мне пришлось залезть ей под капот, подёргать за разные трубочки. Шведка благодарно прокашлялась и, славатегосподи, вовремя доставила меня к Театральному проезду.

Нажимаю звонок номера люкс и, к своему ужасу, вижу свои грязные руки, грязь под ногтями, предательские масляные пятна на свитере. Скорее напоминаю девушку-подмастерье из шиноремонта. Но было поздно.

– Аааа!! Топрый тень, проходите, Алиона. (В голову снова полезли комичные немцы у Достоевского и лесковский Гуго Пекторалис).

Смотрю и глазам не верю. Номер – что актовый зал, с роялем и дверями, ведущими не пойми ещё куда. Ничего себе издатель, думаю. Ну и с ходу ему:

– Простите-извините, где можно помыть руки у вас? В прямом смысле слова.

Вдруг подумает, что я ему намекаю на встречу в ванной или что не забежала в туалет по нужде перед встречей?

Бернд удивлённо поднимает брови и провожает меня в другой актовый зал, в ванную со всеми мыслимыми сантехническими резервуарами, креслами и оттоманками, подходящую для интимных вечерних бесед.

Когда я вернулась в рояльную, он усадил меня в кресло и вежливо протянул меню:

– Вы голодны?

И я, искренне:

– Очень!

Беру первую позицию в меню «коктейль из креветок с авокадо», чтобы долго не думать и не отвлекаться на пищеварительное. Ещё много лет этот заказ будет предметом публичных поддёвок в стиле «представляете, первым делом она съела коктейль из креветок!!!». И что такого в этом блюде, до сих пор не могу понять. Он, наверное, надеялся, что я откажусь – а вот не вышло.

Наверное, это было не очень глянцевое поведение. Но в то время человечество для меня не делилось на глянцевых и неглянцевых. На образованных и не очень – да. На тех, кто любил Лотмана и Бахтина, – и тех, кто нет. На интеллигентных и хамов. На тех, кого я встречала в консерватории и кого – нет. На тех, кто любил The Beatles и тех, кто любил The Rolling Stones. А вот про отдельную популяцию «глянцевых» я особого представления не имела. Я вообще смутно представляла, во что ввязываюсь.

После той встречи в «Национале» последовала длинная череда ужинов. На пятой трапезе – все с тем же обнюхиванием вина и с капризным: «У вас что, нет разливного пива?», с муторными вопросами типа «А вы только главным редактором хотите или, может, замом пойдёте?» – я закипела и сдалась.

– Слушайте, – говорю, – у меня отличная работа. Я делаю масштабные межкультурные проекты для России и Великобритании, у меня вообще-то все заебись (из-за нового слова у немца заскрипел внутренний переводчик), я вкусно готовлю и совсем не голодаю, и ещё у меня мало времени. Давайте вы уже что-нибудь решите, ок? А я поеду по делам.

А дела были и правда яркие, громкие: мы наконец оклеили московское метро четверостишиями великих русских и британских поэтов, открывали выставку «Сокровища Тауэра» в Кремле, заканчивали подготовку к приёму в Боярских палатах с министрами, послами и прочими випами. Не продохнуть.

Спустя дня три раздался звонок, и знакомый голос сказал:

– Заберите свой билет Москва – Лондон на послезавтра. Вас ждёт владелец издательского дома Condé Nast Джонатан Ньюхаус.

– Ой, – говорю, – а я не могу! Двадцатого декабря открываю проект на Соборной площади. И у меня Виктор Степанович Черномырдин в гости ожидается.

А он:

– Так потом у нас Рождество и все уйдут на каникулы!

– Ну что ж, – говорю.

Короче, двадцать третьего декабря я приземлилась в горящий всеми цветами радуги предрождественский любимый город Лондон. Иду на интервью к Главному, и, вероятно, какой-то из пяти прописанных мной сценариев русского Vogue ему понравился.

Легендарное здание VOGUE House на площади Ханновер было знаменито тремя вещами: туда мечтали войти и осесть на подольше миллионы девушек всех национальностей, цвета кожи и ориентаций, любящих мир глянца. В центре входного холла висела неописуемой красоты плоская, круглая, с матовым стеклом люстра на латунных цепях. За стойкой вас всегда встречали двое мужчин неопределённого возраста, оба по имени Питер, окружённые исполинскими разноцветными пакетами с соблазнительными логотипами Chanel, YSL, Gucci, Celine, Dolce&Gabbana, Alexander McQueen, Giorgio Armani.

Для начала меня отвели в кабинет на четвёртом этаже и представили ветерану глянцевого движения, стилисту леди Дианы, тогда замглавного английского Vogue Анне Харви. Воплощение английской породы, сухая, сдержанная дама пронзила меня строгим рентгеном светло-голубых глаз.

– Имейте в виду, Джонатан человек занятой, больше пятнадцати минут говорить с вами не станет. Поэтому будьте краткой и внятной. И ещё, он чрезвычайно застенчив и скромен.

Породистый и надменный лондонский акцент пропечатывал простую информацию, как приговор. Через минут пять я шла к лифту через редакцию английского Vogue. Ни одной живой души, сотрудники, видно, строем ушли на ланч. Где я? Это какое-то министерство внутренних дел, а не журнал имени кофточки-юбочки-какбытьнедостижимойзвездой. Но! За каждым рабочим столом на экранах компьютеров горят одинаковые скринсейверы и буквально жгут мне роговицу словами «RUSSIANS ARE COMING…»

– Добрый день, господин Ньюхаус вас ждёт. – Секретарь пропускает меня в кабинет Главного.

Из-за рабочего стола поднимается и лёгкой походкой выходит мне навстречу эдакий молодой Вуди Аллен, типичный еврейский молодой мужчина в очках, с крупным носом и пухлыми губами. Такой школьный умник-отличник.

Когда Джонатан подошёл ближе, я поняла, что мои старания быть чуть Vogue style – твидовая удлинённая юбка Ralph Lauren, шёлковая а-ля мужская рубашка не-помню-кого и очень модные короткие кожаные сапожки Sergio Rossi на тринадцать см – привели меня к полному фиаско. Я возвышаюсь над невзрачного роста Главным, как Останкинская башня – над кафе «Твин Пигз» на Королёва, 19.

От неловкости у меня подкашиваются ноги, и я плюхаюсь на удачно стоящий сзади меня диван. Мы чуть сравнялись по росту, и дышать стало легче.

Он сделал вид, что не заметил моего faux pas, вальяжно взял стул, придвинул к дивану и сел рядом. Что мне там Анна сказала? «Застенчивый? Занятой?»

– Как вы думаете, в русском Vogue должен быть юмор?

– Конечно!

– Какой писатель вас может рассмешить?

– Довлатов, Бабель, Пелевин, Хармс, Чуковский.

– А! Довлатова печатали в New Yorker, верно?

Ну и понеслась-полилась беседа с любопытным и любопытствующим, не таким уж застенчивым Главным. Джонатан Ньюхаус, догадалась вдруг, – это ж по-нашему Ванечка Новодворский, то есть практически свой мужик.

И правда, его бабушка и дедушка – из Витебска. Он трогательно поведал, как его родители выстроили специальный подвал-убежище у себя в Америке на случай, если русские налетят со своими ракетами. Я ему в ответ рассказывала, как приблизительно в то же время в СССР, в свои студенческие филфаковские годы в МГУ им. Ломоносова, я прятала среди купальников и бюстгальтеров самиздатовских Солженицына, Авторханова, Шаламова и Зиновьева, а ближе к ночи, наготовив блинчиков и сырников, принимала друзей, алчущих почитать запрещённую в СССР литературу. За это можно было в секунду вылететь из университета, подвести родителей под монастырь и испортить всем и всё надолго.

Хохоча, бывшие участники холодной войны упоённо листали альбомы Сесиля Битона и Хельмута Ньютона, обсуждали, кто бы мог быть на первой обложке русского Vogue (эх, жаль леди Диана умерла), остались ли порода и аристократизм в России и скоро ли русские девушки перестанут так сильно краситься и ходить в Versace с головы до ног.

Минут через пятьдесят занятой и застенчивый Главный протянул мне руку со словами «Отправляйтесь к Анне Харви, она вас ждёт, и было приятно познакомиться». А ещё минут через семь меня снова вызвали туда же, на шестой этаж, и на этот раз Новодворский-Ньюхаус вышел из кабинета с лицом решительного жениха: «Вы согласны стать главным редактором русского Vogue?»

Русские пришли.

Я не подозревала, что меня ждут головокружительные двенадцать лет контрастного душа красоты и уродства, куража и тяжести, смертей и рождений, свадеб и разводов, верности и предательств, слёз и неутомимого хохота.