Текст книги "Страшненькие сказочки на ночь"

Сказочка Марты

Марта собирает чемоданы.

Точнее, один старенький чемодан – трофейный, муж привез с войны, пузатый – чемодан, а не муж (хотя и муж к старости, честно скажем, обзавелся животиком, но очень не любил об этом говорить).

А еще ридикюль, подаренный мамой, почти столетний, с ручной вышивкой мастериц, которых давным-давно нет на свете, а их работа – гляди-ка, вот она, переливается бисером и золотыми нитями, его мама брала на свой первый бал – подумать только, бал! Он хранил мамины, а потом и мартины секреты – записки, душистые платки, порванные браслеты и засохшие цветы, и перешел бы ко внучке, конечно, но у Марты два внука, и оба, балбесы, пока не женились, так что ридикюль отправится с ней, с Мартой, раз уж некому его передать

В чемодан – старенькое крепдешиновое платье с вязанным воротничком, одного будет достаточно, еще, конечно, жемчужная нитка бус – вот удивятся все, когда будут ее искать, ведь жемчуг дорогой и старый, он даже занесен в какой-то важный каталог – редкая форма жемчужин и цвет – и Марта его так любит, что не планирует оставлять, хотя там можно обойтись без украшений, без дневника в тканевой обертке, где лица на выцветших фотографиях, без фарфоровой чайной пары – костяной фарфор, тончайший, с розами, без старенького шерстяного пледа, который согревал ее все эти годы, безо всего: когда она проснулась сегодня утром, она четко это поняла, но собирает вещи из какого-то внутреннего упрямства, «можно обойтись» – это ведь не значит, что нельзя брать с собой?

Марта захлопывает чемодан, достает документы – на квартиру, на дачный домик, на маленькие апартаменты в одном южном городе, это был их с мужем секрет, место, куда можно сбежать ото всех, вот сыновья-то удивятся, кладет их на видное место, чтобы не перерывали квартиру, а нашли сразу.

Проверяет ридикюль – денег на проезд хватает, обязательно монетками, как сказали во сне, смотрит в зеркало, припудривает щеки и идет кормить кошку. Кошка тоже старенькая, на пересчете с кошачьих лет на человечьи она даже старше, чем Марта, но вот взять ее с собой нельзя – во сне строго сказали, что нельзя, и Марта печалится, потому что точно знает – тоже из сна, ведь спросила в нем про это отдельно – что в суете кошка сбежит из дома, будет мыкаться по двору, а потом по улице, совсем домашняя, не приученная ловить мышей и есть из помоек, а когда грянут холода – совсем скоро, через месяц – то просто замерзнет под первым же выпавшим снегом, и Марте жаль ее до слез, но что тут поделаешь….Нельзя так нельзя. Наверное, у котов и людей совсем разные небеса, и от этого Марте нестерпимо грустно.

Марта наполняет миску до краев, проверяет, достаточно ли воды на те два дня, пока в квартиру не ворвутся обеспокоенные сыновья, гладит кошку по редкой шерстке, проверяет, выключен ли газ, гасит свет во всех комнатах и выходит.

Уже темно, но фонари еще светят – осенние улицы, листопад, красота, ветер играет с кронами, словно шепчет что-то Марте, но она пока этого не понимает, но улыбается ему и обещает обязательно полетать вместе с ним.

Проходит через парк – даже собачники уже разошлись по домам, поздно, идет на свет старого кривого фонаря и поднимается на старую трамвайную остановку. Когда-то здесь бегали трамваи – она помнит, как запускали эти маршруты, как молодые рабочие укладывали шпалы и шутили вслед молодой Марте – барышня, барышня, а пойдемте на танцы – а она напоказ хмурилась и грозила им пальцем, хотя губы сами расплывались в улыбке. Но прошли годы, и годы, и годы, и трамвайные маршруты один за другим отменили, и рельсы кое-где достали из земли, а где-то они поросли травой, а шпалы сгнили, так что если не знать, что здесь когда-то ходили яркие вагончики, то никогда не угадаешь, что бетонный остов – это бывшая остановка.

Марта ставит чемодан на пол, прижимает к груди ридикюль и смотрит в темноту.

Еще десять минут.

Она раньше думала – а что будет в эти десять минут? Кого она будет вспоминать? О чем жалеть? Но в голове ее словно играет ветер, и все, о чем она думает, так это о кошке, которая уютно спит в ее кресле, о тепле своего дома, о его вручную связанных ковриках, тарелках на стенах с рисунками других городов, все привезенные из путешествий, и улыбается – как хорошо все-таки получилось, так красиво, так спокойно, без суеты и больниц.

Трамвай приходит вовремя.

Через десять минут Марта слышит тихий звон, откуда-то слева, свет двух фар – трамвай неторопливо выворачивает из темноты, именно такой, какие ходили в пору ее юности, на таких она ездила на свидания и возвращалась домой, поглядывая на часики – успеть бы, пока мама не разозлилась, но трамваи не подводили, и она всегда успевала.

Трамвай подъезжает к остановке – его колеса в тени, и Марта не знает, летит ли он, или под ним оживают, выворачиваются из земли старые рельсы, выпрямляются шпалы – наверное, так, с полетом это было бы… ну, слишком, а Марта во всем любит умеренность.

Двери перед ней открываются. В салоне светло. Несколько мест уже заняты – такие же старички, как она, и кондуктор протягивает ей руку, большая такая дама в фирменном переднике, с буклями на голове, пахнет сдобой и ландышевыми духами, такие были у Марты в юности, первые духи, подаренные ей мамой, и Марта принимает ее руку и поднимается в салон.

Открывает ридикюль, отсчитывает нужное количество монеток – она знает, что когда она заплатит за проезд, двери за ней закроются, и трамвай тронется с места и уже больше не остановится до конечной.

Но Марта не протягивает деньги. Она ссыпает их обратно во внутренний кармашек ридикюля и достает оттуда фотографию кошки – недавнюю, где та уже старенькая, но еще находит силы путать ей вязание, и смотрит на фотографа лупоглазо и недоуменно, вся в красных и зеленых нитках. Кондукторша берет фотографию и глядит – Марта знает, что ей тоже все известно, про то, что кошка сбежит и замерзнет, как известно все про Марту, но что же делать, такова жизнь, но Марта говорит: еще б три дня, за это время я успею ее пристроить, просто сегодня все так быстро – сон и всегда день на сборы – я отвезу ее Марине, ее внуки давно хотели кошку, да и сама она не против, всегда привозит ей эти кошачьи угощения, а если не получится, то Тане, в соседний город – она же совсем молодая, и муж у нее добрый, они оба хотят о ком-то заботится, но раз уж о детях не получается, то хоть о кошке, они хорошие, я их обоих учила в вузе, такие милые ребята, ведь правда?

Кондукторша протягивает Марте фотографию назад, кивает и говорит – басисто, словно пела когда-то в опере контральто – неделя, трех дней не хватит, Марина же сейчас в больнице, лечит больные почки, а Таня с мужем уехали на море, вернутся к выходным. Неделя – кивает Марта и сходит со ступенек вниз, а трамвай захлопывает двери и уезжает, две фары гаснут за поворотом, как и фонарь над мартиной головой, и обратно она возвращается в темноте – благо дорога ей знакома хорошо.

Дома тепло, еще витает запах супа, который она готовила на обед – хоть суп съеден, а кастрюля тщательно вымыта. Кошка удивленно выходит ей навстречу – где была, почему так поздно, и Марта гладит ее по шерстке, снимает пальто, ставит в уголок чемодан и ридикюль, нет смысла разбирать, пусть постоят тут, умывается, влезает в старую просторную ночную рубашку и отправляется в постель, беря кошку в обнимку, и кошка сразу же начинает мурчать, а Марта еще некоторое время лежит и смотрит в потолок, а потом твердо решает – все, пора спать, поздно уже, и сразу же засыпает

Ей еще предстоит насыщенная неделя.

* * *

Говорят, если остаться в офисе одному, когда все ушли домой, и пойти перед выходом в туалет, обязательно услышишь в соседней кабинке тихий плач. Если тихонько выйти, не привлекая к себе внимания, то все будет хорошо. Если начать стучать в стену, спрашивать, что случилось, и открывать дверь – то в соседней кабинке вы не найдете никого, только пару длинных светлых волос на полу.

Зато вернувшись и зайдя в туалет у себя дома, вы обнаружите там их обладательницу.

Настенька

Хорошо гулять по лесу зимой! Утром в небе расцветают розы, сирень, незабудки – восход переливается, перламутровый, нежный, перетекает одним цветом в другой, блестит, словно бриллианты. Настенька не видела бриллиантов, только у мамы колечко с фианитом, но откуда-то знает, что они блестят именно так – по волшебному. Как снег.

Солнце встает, прячутся к корням тени, заливается лазурью небо. Идешь и видишь ночные следы: тянутся цепочками, понемногу тают в снегу. Маленькие и большие лапы! Если смотреть внимательно – а Настенька внимательно смотрит – то можно увидеть, какие истории тут развернулись ночью. Папа научил Настеньку читать следы, и теперь они для нее что книга. Учил и сестру, но Вера крутила носом, ей настоящие книги интереснее, а Настеньке полюбились эти лесные истории.

Утром вся семья выбирается из дома. Уезжает отец по своим делам, чтобы вернуться к обеду, закутавшись, выходит Вера, тащит мусор в яму, выглядывает мама, идет к курам и коровам – каково им ночью пришлось? Не замерзли ли?

Днем лес бывает разным. И хмурым, и радостным, и деревья словно люди стоят, у каждого – свой характер. И коренастая молчаливая ель, и тонкая березка с нежной кожицей. Летом она широко раскрывает глазки-чечевички, дышит ими, а зимой крепко зажмуривает, словно во сне. Но все равно стоит такая хрупкая, стройная, что Настеньке хочется обнять, прижаться щекой к коре и вместе порадоваться чему-то. Она прижимается к березе, закрывает глаза, слышит звук мотора – отец вернулся! Вся семья собирается в дом, время готовить обед, время заниматься хозяйством, много дел, до самого вечера…

Вечером снег переливается рыжим, словно лисья шерстка, и алым, словно настенькин павлопосадский платок, подаренный мамой… Это клонится солнце к закату. Выбираются из-под корней тени, длинные, рукастые, ползут, словно хотят ухватить, только и успевай уворачиваться. Снег скрипит по-другому, тоньше – это к морозу. Щиплет холодом щеки и нос. Ночью в лесу всегда холоднее.

Зажигаются в доме окна. Настенька любит смотреть на дом снаружи – он словно пряничный, как из книжек, на крыше сугроб. Отец почистил днем, а к ночи уже нападало! Из окон льется уютный оранжевый свет, мерцают огоньки на елке – даже снаружи видно. Вечером дома тепло и уютно. Все собрались в большой комнате, укутались одеялами, зажгли большой абажур. Сидят, отдыхают, читают.

На лес падает ночь…

НАСТЁНА

…На лес падает ночь.

Настёна хочет вбежать в дом, обнять маму с папой, Верку, хоть сестра и не любит этих нежностей, начнет визжать и отбиваться. Настёна будет держать их всех так крепко, как только сможет, и защитит от всего на свете. Но сон ускользает от нее, и Настёна открывает глаза.

В палате темно, в углу тускло мерцает керосинка. Настёна ворочает головой – губы потрескались – к ней подходит сестричка. Гладит по голове, поправляет одеяло, подносит ко рту кружку, улыбается. В госпитале Настёну любят все – и сестрички, и врачи, и бойцы. Те, которые ходячие, сидят у ее постели, подводят к ней своих гостей, знакомят, рассказывают, а те только ахают: трое суток в лесу, пробиралась к нашим, героиня, к награде за мужество приставят…

Настёна прикрывает глаза – хватит – и медсестра ставит кружку на тумбочку. Совсем рядом, раньше бы Настёна не тревожила человека, сама бы взяла и попила, но культями кружки не удержать. Никита Андреевич, главный врач, седой, усатый такой, говорит, что со временем она всему научится, и пить самой, и даже на костылях ходить, а то и вообще закажет себе в Москве протезы, самые современные, и будут у нее ноги и руки почти как прежние. На рояле играть, конечно, не сможет, но Настёна смеется – на рояле она и не собиралась. А вот на фронт…

Настёна поворачивает голову, смотрит на бумагу – конверт на столике. Сестричка видит ее взгляд, торопливо убирает письмо в ящичек. Но Настёна и так помнит, может по памяти рассказать: «Мало кто выжил в нашем селе, шлю письма, надеюсь, что дойдет хоть до кого-то. У нас, стариков, сил не хватило каждому могилку рыть, всех уложили в одну – и твоих вместе со всеми. Ежели ты жива, возвращайся домой – мертвым честь отдать».

Настёна поворачивает голову, смотрит на алый платок у подушки: цветы на нем словно на лугу. На ее платке – розы, на платке Верки – синем – васильки. Васильки, которые цветут теперь в мерзлой земле.

Настёна закрывает глаза и снова погружается в сон.

НАСТАСЬЯ

…На лес падает ночь.

Настасья смотрит на дом из-за ограды. Пора возвращаться в лес, но что-то не так. Тревога вцепилась в нее изнутри, не отпускает. И в лесу неспокойно – с каждым днем все меньше звуков, будто бы его жители притаились в страхе.

Настасья ждет. И когда сверху доносится громкий стрекот, понимает: что-то сейчас произойдет.

На расчищенную площадку перед домом – отец каждое утро кидает снег лопатой – опускается вертолет. Настасья уже не помнит всех слов, как раньше, но это знает – она летала с отцом на вертолете когда-то давно…

Сверху кружит еще один, яркий свет падает на дом. Из крылатой машины выскакивают люди, похожие друг на друга, в одинаковой одежде, бегут навстречу отцу, открывающему дверь. Винт грохочет, но Настасья отлично слышит каждый звук, правда, понимает не все. Люди кричат что-то отцу: полковник, срочно, улетать, черный снег, бункер. Выходят мама и Вера, испуганные, прижимаются друг к другу, мама вцепилась в локоть отцу и кричит: настастья, оставить, одна. Отец не отвечает, он застыл на месте, и Настасье кажется, что люди из вертолета угрожают ему, окружили, машут руками. Она делает несколько прыжков вперед, оказывается в пятне света, жмурит обе пары глаз.

Все замирают. Люди из вертолета вскидывают на нее какие-то палки: Настасья не помнит, как они называются, но чувствует опасность. Она скалится, рычит, но не двигается с места. Люди отступают от ее семьи. Настасья слышит чей-то тихий голос: у вас вторая дочь, вы же не хотите, черный снег, с ней уже ничего не случится. Все смотрят на нее – все, кроме Веры, она отводит взгляд, и Настасья нутром понимает, почему – они были похожи тогда, давно, и Вере сейчас страшно и неприятно смотреть на нее. Сестра кутается в синий платок. Такой же, только красный, был у Настасьи. Вот только от черного снега он не спас.

Она отступает в темноту. Люди вокруг снова берут родителей и сестру в кольцо, помогают забраться в вертолет, бегом выносят из дома какие-то вещи.

Машина взмывает в небо, вместе со второй уносится прочь.

В лесу воцаряется тишина.

Настасья долго смотрит на опустевший двор. Ей не хочется заходить внутрь – оттуда еще пахнет родными, и ей от этого тоскливо.

Она устраивается на снегу у порога и до самого утра смотрит в темноту.

На рассвете с неба начинают падать черные хлопья.

НАСТЯ

…На лес падает ночь.

Настя слышит, как отец запирает дверь – тяжелые щеколды: железный замок замерзнет, да и не от кого спасаться замком в такой глуши, хватит и засова. Настя тихонько подходит к окну. Глядит в него.

Внутри, совсем рядом со стеклом, сидит Вера. Хмурится, глядит в книжку. Мамы с папой не видно, они где-то в глубине комнаты, не разглядеть. Сидят, наверное, на старом диване, мама вытянула ноги папе на колени, читают – каждый свое, иногда обмениваются короткими взглядами, и снова читать. Настя смотрит сестре на затылок, и Вера машинально поднимает руку, проводит по голове, словно стряхивая взгляд. Оборачивается – и смотрит в окно, прямо на Настю. Смотрит, щуря глаза, вглядывается в темень за окном. Настя поднимает руку, тонкую, проеденную морозом до кости, касается стекла, видит, но не чувствует под пальцами иней.

Сестра отворачивается, кутается в свой синий платок…

Настя долго смотрит в окно. Еще немного – на сестру, потом на фотографию. Стоит там же, где и всегда, на буфете. Мама с папой молодые, Настя и Вера маленькие – все счастливые, смотрят в объектив, за спинами сочинский парк с пальмами, вдали другие отдыхающие, в шортах, сарафанах – такая жара была…

Настя уже не помнит, что такое жара.

Она стоит перед домой, пока в окнах не гаснет свет.

Потом разворачивается и идет в лес. Ночью лес живет, звучит, загадочно и жутко, но Настя уже привыкла и не боится.

Она заходит вглубь, туда, куда никто так и не добрался, ни мама с папой, ни спасатели, находит свой уголочек. Сейчас там столько снега, но ее алый платок виден до сих пор – зацепился за ветку, ветром не оторвать, и ничего ему не делается ни от снега, ни от дождя. Вот что значит хорошая вещь, сказала бы мама.

Настя гладит платок.

Потом ложится в сугроб, как в пушистую перину. Закрывает глаза.

И проваливается в тревожную, полную ночных шорохов, дрему.

АНАСТАСИЯ

…На лес падает ночь.

Анастасия Петровна неподвижно стоит перед домом. В спину ей бьет свет фар. Водитель с лесничим курят у машины: Анастасия Петровна готова побиться об заклад, что обсуждают ее, нелепую, в огромной горнолыжной куртке, замершую перед старой избой. Странную старуху, которая платит огромные по местным меркам деньги, чтобы избу эту разметали от снега, чистили подъезды к ней – каждую зиму, год за годом.

С заднего сиденья на нее таращится внучка Верочка – столько снега она не видела даже на рождественских открытках, и вообще для нее снег – это каждый раз радость, редкость, она представить не может, что в этих снегах могут постоянно жить люди. Верочка фотографирует происходящее на планшет – будет чем похвастаться друзьям: экзотика, глушь.

Анастасия Петровна толкает дверь. Та с трудом поддается. Внутри пусто. Под ее шагами скрипят половицы.

– Кто там жил, спрашивает ее водитель, у лесничего, тот морщится. – Никто не жил, уже лет сорок не живет, была семья, он тогда еще ребенком был, не помнит. Отец, мать, две дочери, что-то случилось – уезжали уже втроем, не вчетвером. Что случилось? Да кто упомнит.

Анастасия Петровна проходит в комнату. Каркас кровати, шкаф, на одной петле висит покосившаяся дверь. Темно, лишь свет фар снаружи полосами лежит на полу. Но Анастасия Петровна видит совсем другое – видит комнату с абажуром, видит новогоднюю елку, видит родителей, мама вытянула ноги папе на колени, Вера уткнулась в книжку.

Анастасии Петровне тепло. Она расстегивает куртку, достает оттуда сверток – тонкая ткань, алый павлопосадский платок, не выцвел за столько лет, хорошая вещь, как мама и говорила.

Она повязывает его на спинку кровати, рядом с таким же синим. Садится на пол. Притягивает колени к подбородку, обхватывает себя руками, зажмуривается и сидит так, впитывая тепло родного дома, до тех пор, пока встревоженная Верочка с водителем не заглядывают внутрь и не уводят ее обратно в машину.

Свет фар исчезает вдали. В приоткрытую дверь дома наметает снег.

Настенька сидит в теплом салоне и думает о своем алом платке в темном пустом доме, в который она больше никогда не вернется.

На лес падает ночь….

Чайная сказочка

Она приходит домой заполночь,

кидает папку с бумагами о стену,

сползает рядом и начинает рыдать, стучать кулаком в железобетон,

зная, что не побеспокоит никого в соседней квартире,

ведь там давно уже никто не живет

с тех пор как умерла та девушка,

с которой они так и не успели познакомиться, пару раз виделись в лифте,

потом этот страшный черный гроб в коридоре, несколько родственников или друзей

и все, квартира пустует,

так что своим плачем она не побеспокоит эту пустоту.

Если бы она знала, что я слышу ее из-за стены, она бы сдерживалась, но она не знает

и поэтому выпускает все свое отчаяние наружу.

Я дожидаюсь, пока ее вой перейдет во всхлипы и тихие стоны,

пока она не поднимется и не пойдет в ванную

долго умывать лицо холодной водой,

а потом прохожу сквозь стену и смотрю на бумаги, разбросанные по полу.

Это анализы.

Много медицинских бумаг.

Слово «злокачественная» звучит там так часто, что даже нет смысла читать внимательнее – все и так понятно.

Она выходит из ванной,

проходит сквозь меня,

падает на постель лицом вниз и долго там лежит,

спит или просто молчит,

не знаю,

и это не мое дело.

Я просто возвращаюсь сквозь стену к себе домой,

туда, где пусто, пыльно и нет мебели.

Впрочем, зачем она мне?

Она встает каждое утро, как заведенная кукла, я подсматриваю за ней.

Механические движения – одевается, красится, чистит туфли, идет сквозь двор на остановку,

похоже, она решила никому не говорить до последнего,

хотя, мне кажется, дело в том, что ей просто некому сказать,

сказать не так, чтобы услышать охи о том, как же страшно умирать – она и без того это знает,

а так, чтобы обняли и сказали: я буду рядом до последнего,

я буду рядом, когда ты будешь умирать,

ты не умрешь одна.

Но ей не от кого это услышать,

и поэтому она молчит.

Каждый вечер она возвращается домой,

запирает дверь,

съезжает по ней спиной вниз и сидит так – в ботинках и куртке,

в нарядных сережках, из сумки торчит пакет с какой-то едой,

она сидит и молчит, смотрит в стену, часами, иногда до самого утра,

в полной темноте,

встает только тогда, когда за окном начинает брезжить рассвет и до выхода на работу остается пара часов.

Что, бурные ночи, наверняка спрашивают ее коллеги, глядя на синяки под глазами,

она вяло улыбается в ответ.

Да ты работаешь на износ, вздыхает начальник, отдохни, ты же у себя одна,

я скоро перестану быть, хочется закричать ей, и в этот момент я буду у себя одна-одинешенька, зачем мне об этом напоминать,

но она кивает и просто молчит

Я вижу, что ей становится все хуже и хуже.

Позавчера она долго пыталась встать, держась за живот одной рукой и за стену другой. Долго – это около часа.

Вчера – так и не смогла встать, и на коленках доползла до спальни, в которой даже не зажгла свет.

Глотает таблетки горстями и засыпает,

я знаю, что скоро она сгорит,

со мной было так же,

но я не хочу, чтобы с ней было точно так же, как и со мной,

поэтому сегодня, за полчаса до ее возвращения,

я прохожу сквозь стену,

зажигаю свет в ее кухне и ставлю чайник.

А когда он кипит,

завариваю чай

в маленьком заварнике с оранжевыми петухами – наверное, еще из ее детства родом, такой сказочный,

кладу прямо в заварник сахар и две лимонные дольки,

размешиваю, кладу ложечку на блюдце,

снимаю крышечку – надо, чтобы чай «подышал», так он вкуснее,

и исчезаю в тенях.

В ее квартире полно теней – они тоже чувствуют скорый конец и становятся все больше и больше.

Когда она приходит,

то не сразу понимает, что не так. Свет горит? Наверное, забыла потушить, какая разница, и все также сидит у двери, не раздеваясь.

Но потом до ее ноздрей доносится аромат чая,

еле уловимый, на грани восприятия,

очень крепкого черного чая с медом и лимоном, как бабушка заваривала в детстве,

и она удивленно – сама! – встает на ноги и осторожно заглядывает в кухню,

и видит там чайник,

и пустоту.

Никого.

Она крадется, резко включает свет в спальне – пусто,

как и в ванной, впрочем, и в кладовой.

Она долго смотрит на чайник,

а я долго смотрю в ее спину и думаю – ну давай же!

И она осторожно подходит к нему,

трогает его горячий бок

и наливает себе полкружки.

На следующий день я достаю из ее буфета мед – она даже забыла, что он там есть —

купленный еще летом, на ярмарке, еще когда они были вместе – я ловлю это в обрывках ее воспоминаний, луговые травы, прозрачный янтарь в банке,

и ставлю его рядом с чайником,

рядом с бесконечными рядами упаковок с таблетками – я знаю такие, они уже не лечат, они просто глушат боль,

и вместо таблеток она берет ложку, зачерпывает мед, запивает его чаем и жмурится.

На третий день, когда я делаю чай и достаю мед, она приходит домой с конфетами,

высыпает их в вазу на столе и достает вторую чашку.

Ставит ее напротив своей и говорит:

я знаю, что ты здесь.

Не знаю, кто ты.

Но спасибо.

Угощайся.

Я не могу пить чай,

но я благодарно прикасаюсь к чашке и знаю,

что она тоже это чувствует

В последние дни она старается не думать о смерти вообще.

Она пьет таблетки горстями,

не ходит на работу,

ее телефон валяется на полу,

я аккуратно проверяю его, но там нет звонков от номеров, названных «мама», «папа» или, например «брат», звонят коллеги, подруги и ни одного мужского имени в списке неотвеченных.

Я завариваю чай,

она приносит конфеты, мешки конфет —

всех, которые любила в детстве, объясняет она мне, но родители не покупали много,

коровку, мишку на севере, эти цветные морские камушки, карамель, которая так вязко и сладко тянется на зубах,

приносит лимоны – говорит, что осень, а они полезны для иммунитета,

приносит какие-то печеньки – говорит, что очень дорогие, нашла всего в одном месте,

а вот эти, с прослойкой из джема и безе, они как раз из детства, ковбойские такие, помнишь? Я помню – ведь мы одного возраста, и киваю, хоть она этого не видит.

Она ставит на стол две чашки.

И хоть я не притрагиваюсь к своей,

она знает, что я тоже рядом, и тоже пью с ней чай.

И она рассказывает – какие-то истории, про море, про Крым и куриного бога, которого она так и не нашла, про то, что квартира досталась ей от бабушки – какая женщина была роскошная! (а вот ее бабушку я как раз помню и киваю – роскошная!), и что однажды они с родителями все лето прожили в деревне, и она собирала там землянику – ведрами, представляешь, такая маленькая ягодка, а столько ее, что возвращаешься домой с целым ведерком, и можно есть просто руками, а можно с молоком – вкуснятина! О том что у нее была собака – у них была собака – и она осталась у него, любила его больше – что поделать, и это единственное о чем она жалеет, ведь с собакой она не была бы сейчас одна… Но ведь я сейчас и не одна, говорит она, и подливает в мою кружку еще чая – почти до самых краев, с горочкой, а я ей отвечаю – конечно, не одна, хотя она меня и не слышит.

В последнюю ночь ей совсем плохо.

Я подсовываю ей мобильный в руку – она уже плохо понимает, что делает, но набирает номер «скорой», и приезжает бригада, и доктор, плечистый такой, улыбчивый парень, говорит, что он может или вколоть ей что-то сильное, такое, что она ничего не будет чувствовать хотя бы до утра, или увезти ее в больницу – с такими-то анализами. Она отказывается, подписывает отказ от госпитализации, а я обнимаю доктора за плечи и шепчу ему в ухо неслышно, но он нутром чувствует мой шепот и говорит: давайте так, какой ваш номер, я наберу вам утром, и если вы не ответите, я приеду, вы так и знайте, и можно, я возьму запасной комплект ключей от квартиры, вдруг вы не сможете открыть. Она молчит, но я шепчу и ей, и она по цифрам повторяет за мной: восемь… девятьсот шестнадцать… Кивает на вешалку, там, где ее ключи – они ей больше не понадобятся, она знает, и доктор записывает телефон, проверяет, что зарядки на ее мобильном достаточно, и уходит, его напарница осуждающе качает головой, но он пожимает плечами и за ними закрывается дверь.

Я кладу телефон на стол.

Утром она не ответит на него.

Но так я уверена, что ее найдут быстро

Где-то в четыре часа я чувствую, как ее боль отступает,

но на смену приходит холод, смертельный холод, от которого не чувствуешь ни пальцев, ни рук, ни ног, а после ничего – я знаю этот холод,

и знаю, что от него невозможно согреться,

и она знает, и устало закрывает глаза,

но все-таки я беру ее руки в свои и шепчу: я здесь, я здесь, я рядом,

до тех пор

пока я не слышу в ответ тихое – я знаю, привет,

я поднимаю лицо и вижу,

как она смотрит на меня, и чувствую, как она сжимает мою руку,

и мы улыбаемся друг другу,

долго,

так долго,

кажется, что целую вечность,

и я, наконец, говорю: пойдем, ты и так слишком долго лежала,

отлежала себе все бока,

мне многое нужно тебе показать,

и она поднимается с кровати,

и сладко потягивается,

и говорит: я так и знала, что это была ты, я так и знала,

пойдем,

и мы уходим через бетонную стену.

А утром доктор сдерживает свое обещание, звонит и звонит, потом приезжает, открывает ее дверь и долго стоит в проеме спальни,

смотря на ее улыбку

и думая – какая же красивая и спокойная,

знать бы, почему она так улыбается,

он узнает, обязательно узнает, только позже,

мы обе это чувствуем, стоя за его спиной.

Потом он идет на кухню и видит заваренный чайник чая и одну кружку на столе и записку: у вас будет тяжелый день, я знаю, поэтому выпейте, а потом уже все остальное.

И он смотрит на записку несколько минут,

потом хмыкает,

аккуратно сворачивает и кладет ее в карман,

добавляет в чай две ложки меда и пьет, блаженно жмурясь,

и чувствует, что сейчас рядом с ним кто-то невидимый стоит и улыбается,

улыбается так, словно нет никакой боли, нет одиночества и тоски,

а есть только чай, крепкий черный чай, как в детстве, и мед цвета января,

мед, в котором как будто спряталось само солнце.