Текст книги "Шпалы"

Повесть ни в коем разе не основана на реальных событиях. Все возможные совпадения случайны.

Вступление

Но акция вызвала так много неврозов

и истерики,

Что лучше бы девушки на нее

не приходили.

«Пушкин и Пустота» А. Ястребов

о Pussy Riot

Аллегория власти

Лежу между шпалами. Весь с головы до ног вымазан черной краской. Наверное, усталому машинисту, который непременно выглянет в окно, я покажусь горой дерьма или деревом. Глаза закрыл. Не дышу. Немного опасаюсь за грудь и голову. Но вроде бы, ничего страшного произойти не должно.

Жуткий рев. Крики людей.

Зажмуриваюсь.

Вагоны оказываются прямо надо мной. Дребезжание колес прекращается.

Мышцы сводит. Почти не дышу.

Дрожу.

Мысли фиксируют.

Запах масла и это странное ощущение, что железная кромка, способная рассечь мое горло и лишить меня жизни находится всего в нескольких сантиметрах.

Гигантская махина, несущаяся с сумасшедшей скоростью, сшибающая любого, кто встанет на пути.

Прямо над.

Мои волосы касаются днища вагона. От поезда исходит тепло, растапливающее слипшуюся краску.

Дрожу.

Как осиновый лист.

Как промокший пес.

Как перфекционист, неспособный дойти до конца.

А в вагоне смеются.

«Веня – не выбрасывай в окно кожуру».

«Леля надень шарфик»

«Сколько еще здесь стоять?»

Сквозь колеса я вижу траву.

Крапива. Репейник. Кусок одуванчика.

И тут приходят еще строки

Кто-то соткал из железа вагон.

Кто-то угрюмо сошел на перрон.

Кто-то в вагоне пьет самогон.

Кто-то решил, что все это сон,

В рельсы упершись, глядит на вагон

Ощущение нереальности не отпускает. С тех пор как я впервые попробовал марихуану, совершенно особенное ощущение сказочности являлось ко мне раз в месяц. Оно заставляло иначе биться время, ускоряя его так, чтобы я переставал понимать, что произошло, замыкало цепь событий и причинно-следственные связи невозможными в обычных условиях алгоритмами. Взгляд мой в такие моменты отлетал куда-то далеко и высоко. Но разум сохранял умение думать.

Я лежу перепачканный краской на шпалах. Надо мной поезд. Как он похож на государство. Аллегорию государства. А я аллегория искусства. Искусства потрепанного и с сильно искаженным сознанием. Прогибаюсь под интересы властной структуры по собственной воле. Люди как-то организованы. Они купили билеты и имеют право ехать. Я же как маргиналы и деклассированные элементы не вхожу ни в один из вагонов и прекрасным образом, не входя ни в один из государственных институтов, нахожусь в зависимом состоянии.

Я не могу встать и расправить плечи, пока надо мной вагон-государство.

Эта акция была бы очень наглядной для всего человечества. Это был бы самый что ни на есть показательный перформанс, если бы хоть кто-то потрудился его заметить и задокументировать.

Я лежу перепачканный краской на шпалах. Надо мной поезд. Как он похож на государство. Аллегорию государства. А я аллегория искусства.

Бухло

Знаете, сколько стоит водка Зеленая Марка? Подорожала, зараза. Одно время я покупал элитные сорта бухла. Пил Джек Дэниэлс, закусывая льдом из холодильника, заказывал в баре Лимончелло или шел в Жан Жак за хорошим вином. И вот докатился. Жалуюсь на высокие цены.

Но после тридцати минут под поездом не выпить нельзя. И ничто не приведет тебя лучше в порядок, чем стопка водки, заеденная сухарем хлеба, обнаружившимся в кармане куртки. Я снимаю капюшон и умываю лицо в фонтане. Еще один плюс водки – спирт поможет оттереть оставшуюся краску. Дезинфекция опять же. Кажется, я поранил ладонь, когда вставал со шпал.

Продавщицы смотрят на меня подозрительно. Но молчат и ничего не говорят. А нет.

«Где ты так вымазался», – бормочет толстая Глафира Семеновна, пробивая хлеб, – «Такой молодой, а уже пьешь».

Ответить ей не могу. После лежания под поездом горло сводит судорога и, кажется, дергается глаз, колени трясутся. Сейчас она, наверное, решит, что я заправский алкоголик.

Хлеб распаковываю на улице во дворике. Там же делаю глоток прямо из горла. Стоило бы дойти до дома. Но если я не сделаю этого глотка, до дома не доползу. Даже пробегающие мимо собаки смотрят на меня как на чужака.

Голова начинает кружиться. Меня отпускает. Лежание под поездом удаляется куда-то в далекое прошлое. Как если бы это было где-то в совсем другой жизни и с кем-то не со мной. С тех пор как я впервые попробовал алкоголь в четырнадцать лет, с памятью творилась интереснейшая вещь. Каждый глоток спиртного напрочь перечеркивал все, что было до. Портвейн или коньяк, сидр или пиво, настойка или медовуха. Неважно. У меня этот эффект мог наступить абсолютно после чего угодно. Но после крепких напитков приходило еще и спасительное чувство расслабления, поэтому я предпочитал крепкие.

Сигарета

Нашел на скамейке не распакованный блок. Вспомнил, что когда начал курить, все было так же. Случайно подобрал пачку Беломорканала, который оказался дюже крепким. Но во имя всех богов я выкурил его за месяц. После чего еще месяц не мог откашляться. С сигаретами приходило в горло чувство горечи. Кончики пальцев начинали подергиваться. А мир как будто бы покрывался дымчатой пеленой. Сквозь эту пелену люди проступали в форме силуэтов, размытых призраков с полотен импрессионистов.

Девушки

Девушка мне нравилась вполне конкретная. У художника все должно быть оригинально и переменчиво. Но я не мог с собой ничего не поделать, мне хотелось рыжую с полотна Малколма Липке. Ту. Что первой появляется в поиске по запросу «картины Липке». С закрытыми глазами и желтыми веками, таящими за собой многообещающую страсть, соединенную с неземным всепрощающим спокойствием.

Я верил, что встречу однажды это небесное создание на земле. Но пока я проводил время в барах и кафе, временами забредая на вписки, на меня не могли случайно не сваливаться другие, отнюдь на нее не похожие.

Началось все с белобрысой девчонки. Мы ходили с ней вместе в музыкальную школу, и я знал ее, когда она еще не променяла голубые платьица и бантики на армейские камуфляжные штаны, почти полное отсутствие волос. Когда судьба изволила толкнуть меня в ее покои, она слушала панк-рок и всем своим поведением доказывала, что причисляет мужской пол к слабому полу. Я начал с того, что уверенно заявил, что такая позиция проистекает от незнания анатомии. Мы подрались. Затем стали увлеченно об анатомии спорить. Закончилось тем, что урок анатомии приобрел характер практического занятия, а ушел я от нее уже под утро. Довольный продемонстрированным доказательством.

Потом мы встретились несколько раз снова. Но на третьей встрече всерьез повздорили. И больше я не видел ее никогда.

Вторая была худеньким женственным созданием. Она полагала себя последним человеком на планете. И пока все веселились, танцевали под музыку или резались в карты, девица уверенно и быстро напивалась. Я начал с ней разговор о сюрреализме, но так как был пьян, представился Петровым-Водкиным, что не могло не заставить ее рассмеяться. Так, смеясь, мы медленно передвинулись в спальню, где смогли продолжить разговор о странностях Сальвадора Дали уже в гораздо более раскрепощенном состоянии. Я до сих пор помню, как очумело шептал ей: «И тогда одна форма перетекает в другую, и они сливаются вместе». А она отвечала: «Да!». И уже не напоминала воплощение тоски, но вся преображенная и сияющая обнимала меня, разделяя мгновение и сигарету.

С третьей я не выдержал. Мы обмывали мою новую студию, которую я впервые оборудовал так, как мне хотелось. У этой были взлохмаченные серые волосы и необыкновенно крупные глаза. Я сказал ей, что ее волосы просто требуют, чтобы им придали больше цвета. Она задорно согласилась. Я достал тюбики охры. Секунду помедлил, решая, гуашь или акрил. И наконец, сочтя, что акрил живописнее, выкрасил ее тут же акрилом. Она смеялась. Потом мы вместе разрисовали мои волосы белым. «Как снег», – улыбнулась она, – «Теперь, если ты выйдешь на улицу, люди решат, что ты мудрый седой старик». Ей нравились парни постарше. Я не стал спорить и нарисовал себе еще и белые усы и бороду. Тогда она совсем пришла в восторг, и два дня в мастерской творилась безудержная вакханалия. Но потом краска стерлась, мне пришлось проводить ее до метро, на прощание угостив в кафетерии облепиховым чаем.

Остальные упоминания не заслуживали. Девушки не могли не нравиться. Они заставляли иначе водить кистью по холсту. Каждая пробуждала свои цвета и линии. После каждой я все дальше уходил от плоскости и всей душой летел вглубь полотна, цепляясь за ведущую в никуда перспективу.

Найди я ту рыжую, я бы, возможно, удалился в глубинные поиски прекрасного в одном конкретно явленном предмете, но пока мне нравилось разнообразие форм и множественность чувств.

Поэтому у меня не было конкретной любимой девушки (но был идеал запечатленный Липке), конкретного любимого напитка (предпочел бы абсент, но на него мне было жалко средств), конкретно любимой марки сигарет (я курил бы чистый табак, если бы не ленился чистить трубку)…

Зато было любимое хобби. Жуткое хобби. Мне нравилось, облитым краской, лежать под поездом. (В идеале быть перерезанным поездом, но инстинкт самосохранения не мог не вмешиваться в ход событий, потому, я ложился на шпалы так, чтобы поезд проехал над, а не по).

Я мог сочинять миллион оправданий, почему я снова крашу лицо черной краской и ложусь под поезд. Наверное, мне перестало хватать в жизни драйва, и всеми своими увлечениями я довел себя до того, что окончательно разуверился в реальности происходящего и только стук колес, ударяющий по ушам, мог приводить меня в чувство хотя бы ненадолго и позволял создать очередную картину вперемешку с чем-то отдаленно напоминающим стихотворные строки. Иногда я выводил стихи на холсте и тогда ощущал себя новым Приговым. Стихи разбегались по полотну как рельсы и почему-то попутно напоминали людей.

Работа

Холсты обычно продавал через свой сайт, но основную прибыль, как ни постыдно, приносила правка дизайна чужих веб-сайтов и второе высшее по специальности программист. Я работал по принципу «три недели пахай – одну неделю бухай». И система казалась мне высокоэффективной. На подгонку шаблонов и редакцию титулов и шрифтов уходило много времени. В этом было много бездушного и механического. Тяжело говорить через компьютер, кисти проще отзываются на вялые звуки души. Но вынужденно я три недели в месяц чувствовал себя с головой в Интернете. Интернет казался чем-то вроде грязного болота, подсовывающего тебе горы и трухи бесполезной информации, которую ты должен каким-то образом воспринять и распихать по полкам разума, где и без того все место занято.

Я едва укладывался в сроки. Безумное количество времени отнимало обсуждение с клиентами, чего же именно они хотят и каким образом. Иногда плевал и делал так, как хотел я, и безумно радовался и удивлялся, когда оказывалось, что угадал.

Несколько раз. Я был настолько задолбан этой работой, что, лежа под поездом, не чувствовал почти ничего. Приходилось догоняться и попутно еще и бродить по самому краю крыши. Что примечательно, но спрыгнуть вниз или перерезать вены меня не тянуло почти никогда. Солнце светило. Птицы пели. И жизнь была слишком маленькой и неоткрытой, чтобы уничтожать ее.

Только одно но: я в нее не верил. А в остальном все представлялось почти превосходным.

В офисе

Они тщательно перечитывают то, что я написал.

Поэтому вы решили стать пожарником?

Я киваю:

Если во мне есть такая тяга к экстриму, то, может быть, туша пожары, я каким-то образом перестану лежать на рельсах.

Вам надо было пройти медобследование. Вначале получите справку. Форма есть на сайте. Потом приходите.

Потом я не пришел. Мне стало лень возиться с документацией.

У психолога

– Я прочел то, что вы написали. Не было ли у вас в детстве стресса, связанного с поездами?

– Нет. Я всегда хорошо переносил поездки на поездах. Мне они даже нравились. Мне казалось, что если сильно растрясет, возникнет ощущение невесомости.

– Вам хотелось его испытать?

– Да. Но умирать я не хочу. Понимаете, доктор. Это что-то вроде радикальным образом обретенного вдохновения. Мне достаточно полежать под поездом. И я снова чувствую радость. От того, что живу.

– Если у вас все так хорошо решается. В чем же проблема?

Я не мог ему объяснить. Что чем дольше я работаю, тем дольше мне хочется лежать под поездом. И я уже могу пролежать на шпалах так долго, что надо мной за день могут проехать два поезда, а не один. Что чем дольше я занимаюсь этим хобби, тем сильнее у меня возникает ощущение, когда я иду куда-то, сижу в кино ли, брожу по музеям ли, что не вставал я с этих шпал, и по-прежнему там нахожусь. Люди в вагонах, а я под вагоном, и мы перекрикиваемся, не понимая разницы своего положения. Они уверены, что я где-то рядом, где-то в соседнем вагоне. А я внизу. Свободный и несвободный одновременно.

Никто меня не тащит и не вынуждает. Я сам ложусь под вагон, чтобы испытать себя. Мне нужно ощущение максимальной оторванности от всех людей на свете. Подавленности, поваленности. Потому что только тогда, когда шпалы уткнулись тебе в плечи, и на лоб капает мазут, ты понимаешь, что то, что ты все еще живой – уже твое гигантское достижение.

Мне нравится, что я не могу сбежать. Мне нравится, что меня не раздавило и не расплющило. Это обостренное ощущение безысходности, подогреваемое знанием, что поезд проедет, и я смогу расправить плечи и вздохнуть.

Когда впервые ложишься под поезд, мир съезжает с привычных рельс и не возвращается обратно. Любой полежавший так меня бы понял. Но доктор под поездом не лежал.

– В последнее время, я испытываю депрессию после этого. Это все равно что… представьте, вы возвращаетесь домой и вдруг понимаете, что больше не любите жену. Видеть ее не можете.

Доктор покраснел и пожал плечами:

– Я вас не понимаю

Мне было нелегко объяснять:

– Когда то, что давало кайф, кайфа вдруг не приносит. Куда бы я ни пошел, я чувствую себя человеком под поездом. Мне больше не нужно под ним лежать, чтобы пришло это самое ощущение отчаяния, смешанное с радостью. Достаточно закрыть глаза и я мысленно снова там. А на самом деле, я всегда там. Застрявший между колесами.

– Какого рода совет вы хотите?

– Есть ли какая-то практика, способная более мирным образом заставить поверить, что ты живой, двигаешься и дышишь? Лежать под поездом – уже не работает.

Доктор вздохнул:

– С парашютом прыгать не пробовали? – бормоча далее что-то непонятное, он вывел на бумаге имя и телефон.

Часть 1. Сфинкс в лимбе

Рельсы. Рельсы. Шпалы. Шпалы.

Ехал поезд запоздалый.

Детский стишок

Глава 1

Аминь. Я отстоял литургию в храме. Поставил свечку напротив иконы Христа Спасителя. Церковь была маленькая с деревянным полом и иконы старинные. Всю литургию мне казалось, что Богоматерь смотрит на меня, ее живой взгляд что-то пробуждал и заставлял задуматься над тем, в какую же тину я втянул себя сам. Я смотрел на нее и мысленно сравнивал ее с милым сердцу идеалом рыжей девушки с полотна Липке.

Клялся себе, что брошу пить, курить и лежать под поездами. Горсти святой воды попали по щекам. Какой-то очумелый мальчуган в этот момент громко заорал и побежал вон из церкви. «Бесноватый», – пролетела в моей голове мысль. Он распахнул дверь. И в этот момент запахло не ладаном, но сиренью, а брызнувший свет оказался вдруг настолько долгожданным и теплым на фоне холодного золота икон, что я почувствовал себя совершенно неожиданно чистым, проснувшимся и бодрым. Это было сильнее, чем лежать под поездом.

Уже потом, недоумевая над тем, почему психолог из службы неотложной помощи населению отправил меня в церковь, и, удивляясь и восхищаясь его гениальностью, я внимательнее прочел адрес и понял, что посылал он меня не в церковь, а в находившуюся в двух домах от нее частную клинику. Но как бы то ни было, литургия сработала лучше, чем психоанализ. Лежать под шпалами мне в тот день не захотелось.

Домой я пришел усталый, сварил кофе, съел сникерс и, упав на диван, впервые сквозь дрему уловил, как проваливаюсь в сон – на меня наплыл образ гигантской башни-пирамиды, и грозный сфинкс из камня задавал вопросы: «Куда ты идешь? Зачем ты идешь? С кем ты идешь?». А я отвечал: «В мастерскую. За краской. С вдохновением». Он рычал. Замолкал и тут его лицо начинало неожиданно меняться. Оно рассыпалось на куски, затем собиралось снова и, собравшись в лицо трансформера, грозно шептало: «Отче наш, еже иси на небеси». А потом я обнимал кудлатого сфинкса, неожиданно оказывавшегося тем самым сфинксом с берегов Невы, и шептал ему: «Приятель, мне хотелось бы верить. Может быть, даже сильно хотелось бы. Но чего нет, того нет. Понимаешь?». А он кивал и отвечал: «Петр 1». «Что Петр 1?» – не понимал я. «Он тоже так говорил. Перед смертью», – задумчиво рек сфинкс, – «Это были его последние, которые никто не разобрал».

Глава 2

Сон таил в себе какое-то зерно. Чтобы его разгадать, вчера я скупил все альбомы, какие только нашел, формата А4 с ощущением, что вдохновение где-то рядом. К сожалению, получались только вялые наброски обломков того сновидения. Оно никак не вылеплялось в единое целое и щурилось незавершенными кусками. Это должно было быть монументальное полотно. Но как только я касался листа кончиком карандаша и выводил первые контуры сфинкса, Петра I и набережной, все очарование тут же пропадало. Я комкал лист, отбрасывал его в сторону и брался снова за новый лист с новым карандашом. Изнутри каждого листа на меня смотрела угрюмая тень совершенных образов. Это приводило в отчаяние. В конечном итоге, я просто бросил все, запихнул в рюкзак блок сигарет и отправился гулять вдоль трассы.

В такие секунды мне нравится идти по самой кромке, чтобы машины обливали грязью, а встречные прохожие кричали «Осторожней! Не выходи на дорогу! Собьют!» После пятой затяжки начинает трясти и возникает ощущение, будто желтый, красный, зеленый круги светофоров – это такие гигантские круглые глаза, расположенные почему-то вертикально. Желтые фары машин – это тоже, конечно, глаза. Город смотрит на меня посредством множества послушных ему машин и людей, но никак не докопается до сути моего пустого брожения по улице, как я никак не докопаюсь до сути того рисунка, который хочу излить на бумагу.

Красное пятно заката на фоне красного пятна светофора. Я мысленно размазываю себя красным пятном по асфальту. В такие секунды хочется музыки, но я принципиально никогда не гуляю в наушниках. Город должен бить в уши шумом моторов и криками «Не проходите мимо! Только у нас! Специальная акция!». Городу ведь тоже хочется, чтобы его слышали. Я не надеваю наушников, чтобы крики бьющейся в потоке электрического света, переполненной толпами Москвы не остались неуслышанными никем.

Иногда хочется остановиться посередине дороги и закричать «Я здесь!» И чтобы вся эта толпа замерла, и каждый повторил, отдавая себе отчет в собственных словах, «Я тоже!» Иду по самой кромке дороги. Вникуда, ни зачем, ни к кому. Иду, чтобы просто идти. Крутить ногами землю, как рекомендовала это делать старая реклама. Больше всего мне хотелось бы сейчас получить ответ на вопрос: «Сумасшедший я все-таки или нет, что делаю так?» Но спросить поистине не у кого. Остается только продолжать свой путь, который закончится не тогда, когда я куда-то приду, а когда просто устану и захочу спать, и придется возвращаться в мастерскую.

Глава 3

– Вы это что, моего ребенка рисуете?

– А? Это случайно получилось.

Я действительно не хотел. Паническая атака застигла в метро. Всего сильнее на свете я боюсь одной вещи – что мои пальцы онемеют, и я не смогу сотворить после этого вообще ничего. Я утешаю себя мыслью, что настоящий художник – художник во всем, и даже если я лишусь пальцев, я смогу организовывать перформансы, нанять учеников, которые будут рисовать, тщательно следуя моим указаниям, на худой конец держать карандаш зубами. Но именно тогда, когда к горлу подходит ком, а тело начинает трясти, все мысли о том, что это не так уж и страшно исчезают. Пальцы могут онеметь из-за холода, их может переехать поезд, когда я лежу на шпалах, я могу случайно защемить их, выходя из вагона. Что угодно с ними может произойти, если хорошенько вдуматься.

– А похоже у вас вышло. Подарите рисунок?

Я вырываю из альбома, отдаю матери маленького кудрявого создания. Создание настолько увлеченно смотрит мультфильм на планшете, что даже не замечает, как я в полубессознательном состоянии близком к ужасу вношу последние штрихи, чтобы подчеркнуть его угрюмое лицо и недовольно поджатые губы. Мать умиленно разглядывает портрет.

– У вас талант.

– Спасибо.

Такое происходит уже в пятый раз. Я постоянно даю себе слово ездить на трамваях, а не на метро, но, в конечном счете, забываю, и почти всякий раз это заканчивается паническими атаками и рисунками. Атаки все похожи. Поезд качает, я хватаюсь рукой за железный поручень. Кто-нибудь наступает мне на ногу или случайно пихает в локоть, и я чувствую, как нервная судорога сжимает кончики пальцев. Словно апатия и депрессия лично входят невидимками в вагон, чтобы пожать мне руку и поблагодарить за то, что я ежедневно неизменно с ними встречаюсь.

– Спасибо, Леонид, ваши страдания восхищают нас, – должна произносить депрессия тем же монотонным голосом, каким озвучивают названия остановок.

В метро я постоянно думаю о загробном царстве. Древнегреческих и древнеегипетских мифах. Древнеегипетские мне особенно нравятся, они уверяют, что душу может полностью проглотить страшное чудовище за ее плохое поведение. Полное и всесовершенное уничтожение. Шах и мат Сартр со своей идеей ада в виде гостиничного номера: вечно чужого и никогда своего. Слава богу, хотя бы моя мастерская всегда моя. Значит, это по определению – не ад.

Входя домой обнаруживаю странную вещь. Дверь открыта, хотя я ее запирал. Знакомый женский голос заставляет передернуться.

Глава 4

Приехала мама. Что стоило полагать неожиданным. Я был с ней в ссоре уже год как, и визита не ждал. Она застала меня врасплох своим звонком и просьбой встретить на вокзале. По дороге домой мы молчали. Зато, когда вошли, она как ни в чем ни бывало, села на кухне и потребовала: «Лелька, рассказывай, как жизнь». Я никогда не знал и не понимал, что ей на это отвечать, и каким образом, с какими потрохами подавать описание тех событий, которые ее ухо могло бы воспринять. Вскипел чайник, и минутная заминка позволила мне успеть

по-быстрому сложить в голове возможное описание, которое будет звучать как смешное и безобидное:

Помаленьку, – начал я, – Потихоньку-полегоньку.

Кушаешь? – перебила меня мама, и я понял, что зря сочинял рассказ о себе. Я успел за год забыть о том, в каком ключе обычно проистекают наши разговоры.

Кушаю, – я кивнул.

А работа?

Тяжело, но более-менее.

А девушка та, кажется, Ирочкой ее звали? Как у тебя с ней?

Я попытался вспомнить «Ирочку», но, так и не сообразив, когда и о ком рассказывал маме, махнул рукой:

Мы с ней не сошлись характерами и потому давно уже не общались.

А с папой ты созванивался?

На прошлой неделе, – соврал я.

С отцом я не разговаривал уже очень давно. Но об этом знать маме было не обязательно.

Ты что снова пьешь? – мама кивнула головой на пустую бутылку.

Друзья приходили, – я использовал старую отмазку.

Ну, я рада, что у тебя все хорошо, – совершенно не кстати закончила мама наш очень занимательный диалог и перешла к конкретике.

Лелька, ты у меня уже совсем взрослый и должен понимать…

Мне никогда не нравилось это вступление: с этими словами мне запретили покупать мотоцикл, отказались помочь в оплате съема мастерской. Именно этой фразой мама предваряла свой развод с отцом, свою женитьбу на дяде Жоре. Именно эти отвратительные сочетания звуков звучали во время каждой ссоры с ней.

Что на этот раз? – сократил ее вступление я.

Я не могла отказать бедной девочке, а ее маманя, она зовет ее маманей, очень мило, как я полагаю…

Я осторожно добавил себе в чай коньяка из фляжки. И почувствовал, как блаженное спокойствие растекается по телу.

А ты вообще сумасброд! – мама махнула рукой.

Наученный горьким опытом я промолчал, ожидая собственно сути.

И тетя Тоня очень волнуется за девочку. В большом городе с ней всякое может случиться: обидят, оскорбят. Она же совсем еще птенчик, вылетающий из гнезда. Еще не наученный…

Я высыпал на стол сахар и начал вырисовывать им на столе зубочисткой узоры.

В общем, я говорю ей, что ты согласен? – закончила она.

Согласен на что? – я поперхнулся чаем.

Приютить бедняжку, – мама невинно и удивленно хлопнула глазами, как если бы мое согласие было для нее вещью само собой разумеющейся и ожидаемой, – Заодно я подумала, что вдвоем вам будет веселее, и я, наконец, прости господи, перестану за тебя волноваться.

Мама. Я. Привык. Жить. Так, – отрезал я.

Она не слушала.

Проходи, деточка, – крикнула она кому-то.

И я не успел моргнуть и глазом, как в комнате появилось застенчиво-робкое создание в клетчатой юбке. Я поднял голову. Плечи юной леди покрывал серебристый шарфик. Не в меру длинные белые рукава делали ее похожей на школьницу. Тонкая шея и аккуратно зачесанные назад рыжие волосы, собранные в пучок, алая помада, черные тени и очень бледный вид. Девушка дрожала и выглядела крайне испуганной. Но я был готов признать, что распусти она волосы и ляг, успокоившись, на диван, из нее бы получилась неплохая натурщица. Эта мысль пронеслась со скоростью света в голове и все резко переменила.

Хорошо, – кивнул я.

Мама радостно улыбнулась и кивнула:

– Вот и ладушки, вот и чудно! – с этими словами она быстро выскользнула в дверь.

Ее уход не мог меня не обрадовать. Я нагнулся к новой соседке:

Как тебя зовут?

Тася, – испуганно ответила она, – А вас, тетя Люда сказала, Леонтий?

Я подписываю картины Леонардо, – хмыкнул я.

Я привык, что на мои остроумные шутки люди весело реагируют, но она лишь вежливо улыбнулась и хлопнула глазами:

Забавно, – проговорила девушка вслух и зачем-то уточнила, – Вы полагаете себя равным Леонардо да Винчи?

«Если что, я всегда смогу выставить ее в общежитие», – успокоил я себя.

Нет, – произнес вслух, – Я полагаю себя равным себе. Будешь коньяк?

О выпивке девушка слушать не желала ничего. Потому что полагала это непристойным и мерзким.

Все, кто пьют – алкоголики, – убежденно кивнула она, – Вы, получается, алкоголик?

Нет, – отмазался я, – Алкоголики – это те, кто пьют одни. Если ты не составишь мне компанию, то да, получится, что я алкоголик.

Курение она также находила постыдным.

Бог создал человека чистым и невинным, – промолвила она, когда увидела у меня картину – «Обнаженная девушка курит», – А вы нарушаете его заветы.

Мне бесконечно не нравилось, когда со мной говорили таким тоном, пришедшие жить на мою площадь.

Сегодня я стоял на литургии, – оборвал ее я, – Множество вещей пришло мне в этот момент в голову. Я думал о том, чтобы бросить и пить, и курить, и уйти в монастырь, но потом осознал, что не смогу изменить себе. И потом мои вредные привычки не простираются надо мной, они сопутствуют мне. Плюс учти, что говорил Иисус: «Что ты тычешь в соринку, которая у другого в глазу, а своего бревна не видишь?» Я в детстве вообще в воскресную школу ходил, ясно? И ты не поп, чтобы меня учить и исповедовать.

Она села на диван и громко, в голос, заплакала. Наверное, с ней впервые говорили так резко. Это убило всю мою строгость и неприятие. Я привык к легким и спокойным девушкам, не перегруженным моральными правилами.

Тише, – промолвил я ей и осторожно коснулся плеча.

Хочу домой! – закричала она.

Дома нет, – успокоил я ее, – Есть лишь миллион пристаней для одиноких кораблей среди бесконечного моря жизни.

Ее губы дрожали, а тонкая шейка тряслась так, что казалось, сейчас она не выдержит веса головы, и та поникнет на грудь обессиленная. Я хотел взять белил и охры и рисовать ее исключительно этими двумя цветами.

Вы негодяй, – закончила она по-литературному, – Я не желаю жить с вами. Вы ведете бесчестный образ жизни и говорите ужасные вещи.

Это звучало так, как если бы мы были с ней семейной парой, прожившей миллион лет вместе. И все это время она была убеждена в моей ангельской природе, и только теперь обнаружила мою истинную сущность. Я решил поддержать спектакль и зачем-то сказал:

А еще я лежу под поездом. Раз в месяц. Как-то раз устроил перформанс и играл на улице голым. Люди смеялись. Однажды проехал совсем без денег автостопом отсюда до Новгорода и обратно.

Мне показалось, что еще чуть-чуть и девчонка рухнет в обморок.

Десять раз напивался до потери сознания, один раз уснул в галерее стран Азии и Африки, дважды участвовал в демонстрациях за свободу искусства, трижды купался в фонтане, попутно заливая туда акварельную фиолетовую краску…

Вы гордитесь этим? – она прикусила губу.

Я задумался. По всему выходило, что горжусь. Отвечать что-то нужно было, я снова обвел глазами розовое пятно ее лица:

Солнце, я фанат искусства абсурда. Мне нечем гордиться, нечего чувствовать и нечего стыдиться. Ты тоже станешь однажды такой, слышишь?

Она молчала.

Я не хочу быть как вы, я не буду пить, не буду курить и предаваться всем вашим мерзостям, которые вы описываете, не буду! – наконец промолвило создание с лебединой шеей и горячим нравом.

Город, – я криво улыбнулся, – Университет. Да, даже один этот разговор со мной не смогут не заставить тебя взглянуть на собственную позицию иначе. На какую специальность ты поступаешь, милая праведница?

Востоковедение, – облизнула пересохшие губы она, – Древний Китай.

Я присвистнул. Это было неожиданно. Она вытащила из сумки свернутые рулоны бумаги, и я увидел аккуратно выписанные на белых холстах черные иероглифы-фигуры, смоченные в конце красной печатью. В каждой линии была скрыта такая жизнь, каковую мои холсты давно утратили. К некоторым прилагались пейзажи в виде деревьев, холмов, цветов и очень косо сделанного бамбука.

У тебя дрожала рука, когда ты выписывала бамбук, – сказал ей я, – Остальное недурно. Особенно, вот эта лилия.

Иероглифы важнее, – зло прицыкнула она, вздыхая.

Ее картины убеждали сильнее слов и упрямого вида. Впервые я задумался о чистом искусстве, эффект и содержание которого не усилены никакими веществами.

А как же вера в бога? – не понял я, – Как в тебе это сочетается?

Девушка улыбнулась. Впервые. И очень светло. Мне неожиданно пришла мысль, что распусти она волосы и снабди глаза желтыми тенями, она, пожалуй, напомнила бы мучивший меня портрет.

Бог во всем, – просто ответила она, – Китайцы понимали его одним образом, христиане другим, это не отменяет его однозначного присутствия в каждом мгновении и его заветам в нас.

И что он завещал? – хмыкнул я, утирая пот со лба, день выдался непростой.