Текст книги "Листая Путь. Сборник малой прозы"

Солнечный Зайчик

…когда слова больнее тишины…

Жизнь обожает поднимать штормовые волны прошлого и, смеясь, наблюдать, как они бешено набрасываются на одинокий берег опустошенной души, разбиваются и убегают прочь, уволакивая за собою его не слишком стойкие частички…

С этим человеком мне совершенно не хотелось пить, хотя внешность его отнюдь не была отталкивающей. И причин своему нежеланию я мог бы назвать необозримое множество, но… именно с ним мы пили, уже совершенно потеряв контроль как за количеством выпитого, так и за самими собой…

***

Я уезжал из этого города, совершая тем самым решительнейший поступок за последние несколько лет. Я окончательно прощался с прошлым, большую часть которого придумал себе сам, забывал его с нежным трепетом сердца и втайне радовался неожиданной легкости, с которой оно меня отпускало…

Вокзал отшумел и затих, словно отгулявшая свадьба. Вагоны мягко и осторожно покачивало, а предзакатное солнце смотрело в их окна, как мать на дитя. Я сразу же улегся на полку, желая осмыслить ушедшее и помечтать о грядущем, иными словами – стремясь избежать бессмысленных разговоров и никчемных знакомств.

***

В купе нас было двое, и спутник мой мне не нравился. Не потому, что был явно старше, богаче и респектабельнее меня. Не потому, что его внешность выдавала заботливый женский уход, о котором я перестал даже мечтать.

И даже не в его самодовольно-слащавых глазках, суетившихся под низким, с залысинами лбом, было дело, хотя они, казалось, посмеивались надо всем, включая меня, такого талантливого, начитанного и светского, но не достигшего в жизни даже его мещанских высоток…

Отталкивало меня другое, совершенно необъяснимое ощущение, что этот человек – источник многих тревог, бед и печалей, которые, стоит лишь заговорить, мне придется разделить с ним в полной мере, чего я, погруженный в собственные мысли, разумеется, не хотел.

***

Город, отныне уходивший для меня в ничто, забирал из моей нелепо скроенной жизни нескольких брошенных мною женщин, нескольких – бросивших меня, ни одного настоящего друга и… единственную любимую, с которой не встречался, о которой практически ничего не слышал, хотя и постоянно думал уже более трех лет. Именно она, точнее – сожаления о ней, безвозвратно утерянной, и нелепые надежды на счастливое будущее с нею – удерживали меня в городе так долго.

Познакомились мы у ***ских, знакомых и ей, и мне шапочно, на каком-то вечере, где всем порядочным и не глупым людям было скучно. Познакомились и проговорили весь вечер.

Некоторое время спустя я случайно встретился с нею на улице, осмелился подойти и заговорить. Купленный мною тут же на ближайшем углу букетик ее обрадовал и одновременно смутил. Но, когда мы всласть набродились по старенькому скверу, она наотрез отказалась, чтобы я ее провожал.

Я остолбенело и глупо молчал, ошеломленный ее последней фразой нашего разговора: «Прощайте, милый мой поэт. Я очень рада, что встретилась с Вами, и рада была бы встретиться вновь, но… На все воля Божья…»

Она пожала мне руку, отвернулась и быстро пошла прочь. А по ее длинному платью и распущенным волосам бегали веселые солнечные зайчики… На этом все кончилось…

***

«Вы далёко едете, молодой человек? – поинтересовался мой спутник; я ему нехотя ответил и замолчал, – А я несколько дальше. К любовнице… Или Вы осуждаете подобные поездки?»

Я пробормотал, что ничуть и что вообще ко всему в жизни, особенно в чужой, отношусь спокойно, почти равнодушно.

«Ну и ладненько, дружок, – он сразу же перешел на „ты“, – слазь-ка со своей полки, выпьем, да закусим, чем Бог послал…»

Я отказывался, а он настаивал. И мне пришлось подчиниться – есть у меня такое дурацкое качество – не умею долго заставлять себя упрашивать.

Ел он демонстративно неаккуратно, а пил со столь же явным и показным удовольствием. И очень много говорил. О жене, какая она дура и стерва – от нормальной, мол, мужик особо гулять не станет. Вот любовница, к которой едет, та совсем другое дело – баба ядреная и с пониманием. А эта-то дура только и знает, что книжки читать… И дети от нее – прямо нелюди. Вот у любовницы растет настоящий наследник его свиноводческого предприятия и приятного состояньица… А эта… – уж скорей бы померла… И выродки ее тоже – может ли с таких быть в жизни прок, когда дойдет до настоящего дела?!

Он хмелел и ругался, будучи чрезвычайно довольным собою и собственным «знанием жизни». Одна, мол, только и была в его биографии серьезная ошибка – польстился на красоту и имя…

***

Я тоже был пьян. Внезапно нахлынувшее ощущение, что вот оно – то прошлое, от которого бегу, которое не отпускало и не отпустит уже никогда, – оно снова здесь, со мною, и именно оно так угнетает и жжет…

Не знаю, зачем, но я начал рассказывать этому, ставшему для меня грязным и окончательно неприятным, человеку о своей выдуманной, но выстраданной любви, о том, что надо было не терять надежды, еще немного обождать…

О том, что я глупо и рано покинул город, где такая замечательная женщина меня, надеюсь, вспоминает и ждет… О том, какая она была прекрасная и светлая, и что втайне я называл ее Солнечным Зайчиком…

Мой спутник встряхнулся и зло на меня посмотрел. А потом издевательски захохотал и, нагло тыкая мне в лицо толстым пальцем, выдавил из себя смертельную для меня каплю яда: «Так это же моя жена!»

Курортный роман

Семье Муминых

Я с удовольствием отложил все дела и ехал в скором поезде в этот самый любимый мой город на побережье Черного моря. Там ждали меня не только разрушенные в назидание потомкам Русские ворота – город некогда был хорошо укрепленной крепостью, переходившей время от времени от турок к русским и обратно.

И не одни лишь многочисленные воспоминания детства – мама очень часто привозила меня именно сюда, на ванны и лечебные грязи. Там же ждал меня, как всегда, старинный и добрый друг Сережа – мы оканчивали с ним один и тот же курс в университете, а потом долгие годы переписывались…

Я хорошо помнил гипсовые еще перила набережной, теперь не сохранившиеся даже на Высоком берегу, небольшой, но горделивый маяк, отмеряющий границу между городком и кладбищем, бессменных рыболовов на пирсе, неутомимо ловящих кефаль…

По городку было совестно ездить – так сравнительно невелики казались его размеры, и так чист в нем был воздух, пропитанный солнцем и солью. Именно матушка приучила меня передвигаться по нему из конца в конец исключительно пешим ходом, хотя прямо на вокзале меня и незнакомых мне спутников сразу же окружали горластые ездоки-лихачи, готовые доставить тебя хоть на край света – только плати…

Сережа и его родители всегда очень приветливо принимали меня, и матушку его я называл исключительно мамой Лидой, а отца – почтительно, но тоже по-родственному – Сергеич. Мне почему-то очень нравится называть близких людей, значительно более зрелых по возрасту, именно по отчеству: имя и отчество вместе – слишком официально, только имя – беззубая фамильярность, от которой я так старательно бегу всю свою жизнь. А по отчеству – и тепло, и не обидно…

***

В те годы мы с Сережей пили очень помногу замечательного местного вина, продающегося буквально на каждом углу, как в государственных питейных заведениях, так и у жителей городка.

Так было и в этот раз: мы выпили за встречу, побалагурили о житьи-бытьи, закусили все это замечательно нежною жареной камбалой величиною с полстола – ее раздобыл невесть где все на свете знающий и умеющий Сергеевич… Потом набросили на плечи полотенца, и отправились окунуться в «большую синюю лужу» – так, шутя, мы называли обожаемое обоими море.

Правда, Сережа обожал его по-своему – как то, без чего город и курортники немыслимы, а без курортников, дающих солидный приработок его семье, ему самому было бы очень плохо.

Я же любил наблюдать эту грозную и ласковую стихию с берега, вслушиваться в бесконечно мудрый шепот прибоя и выглядывать где-то вдали свои забытые или не задуманные еще мечтания.

Купаться в одиночестве, без подруги сердца, мне было не скучно только в хороший шторм, когда удовольствие сопряжено с реальным риском для жизни и нешуточною борьбой с волнами, а больших штормов тут – из-за отмелей – практически не бывало…

На пляже, глядя на нас со стороны, можно было подумать, что я местный житель, а Сережа только что приехал из холодных широт – настолько он был «белоснежен», а я, наоборот, загорелым. Как со стыдом признался мой хозяин чуть позднее, я вытащил его на пляж в том сезоне впервые – это в середине июля!

***

У нас было множество тем, которые хотелось обсудить, в изобилии вина… Иными словами, возвращались мы с моря в сумерках. Я, ощущая легкое жжение на плечах – под палящим солнышком не спасал даже мой речной и степной загар, а Сережа – ядовито-розовый, сгоревший начисто… Мама Лида тут же подвергла нас экзекуции в виде обмазывания сметаной с головы до пят и плотному – всегда щедрому в этом доме – ужину…

Затем довольные и сытые мы уселись во дворе с обожаемой обоими гитарой. Сережа не играл никогда, но очень любил слушать и подпевать, зная мой репертуар назубок. Я тоже не играл, но бренчал весьма сносно, особенно лирические песни. Да и голосом меня Господь не обидел…

Мы сидели и пели, запивая каждую песню очередным глотком «сухонького», когда из одного из сдаваемых их семьею флигелька вышли три курортницы – мать, дочка, внучка, прибывшие днем из столицы. Честно сказать, я не обратил на них особого внимания – слишком увлечен был своим занятием. Сереже тоже было не до них. Они присели в беседке, оплетенной виноградом, поужинать, а потом дочь подошла и присела рядом с нами послушать. И я поймал только один ее взгляд, который одновременно что-то знакомое и неведомое враз всколыхнул в моей душе…

Вскоре мы разошлись…

***

Утром мы завтракали все в той же беседке, когда к нам присоединилось прибывшее накануне семейство. Дочь звали Аллою, девчушку – Светланою, а их мать и бабушку – за давностью не припомню.

Они в этом городке были впервые, во мне еще бродил вчерашний хмель, и хотя она ни словом, ни взглядом не напомнила мне о мелькнувшей между нами прошлым вечером «искре», я заявил, что знаю городок не хуже экскурсоводов и готов провести для них ознакомительную экскурсию. Они пожали плечами и согласились.

Весело болтая и рассказывая то анекдоты, то правдивые истории из жизни городка, я повел их окружным путем на Высокий берег – как выяснилось, дамы предпочитали каменистое дно, а не песочек, которым так хвалились на всю страну местные пляжи.

Я показывал им памятники, говорил о маяке и пансионатах, провел мимо всех мало-мальски стоящих лавок, лавчонок и магазинов. Уже на пляже, где дно устилали поросшие водорослями валуны, мы были удостоены наблюдать, как вдалеке – между линией горизонта и нами – затеяли безудержно веселую чехарду дельфины…

***

Подняться от пляжа вновь на Высокий берег можно было по весьма приличной дороге, но Светлана – девятилетний сорванец в юбке – почему-то решила вскарабкаться на эту дорогу по почти отвесному тридцатиметровому обрыву, на котором редкими пятнышками зеленели невысокие побеги кустарника…

Пока мать и бабушка стояли в полной оторопи, я ринулся следом за ребенком. В совершенно не подходящих для этого пляжных сандалиях, бездумно переборов в себе давно сложившийся и непобедимый безотчетный страх высоты.

Я карабкался метром ниже от девчушки, уже не решаясь нагнать ее и заставить спуститься, – слишком высоко она успела забраться, – растопырив руки, позабыв о собственной безопасности. Сначала одна сандалия соскочила с моей ноги и покатилась вниз, за ней вторая, а я все поднимался по острым камням, моля Бога, чтобы со Светланой ничего не случилось…

Наверху она посмотрела на меня, беззаботно рассмеялась, совершенно довольная собою, и побежала обратно по «хорошей» дороге за матерью и бабушкой, а заодно и за моими сандалиями – «подвиг» мой ребенок оценил по-своему.

Я же стоял, пытаясь отдышаться и одновременно нервно закурить, чтобы унять дрожь обыденного человеческого страха, только что пережитого – в большей степени за нее, нежели за себя самого…

***

Сергей нам компании в тот день не составил. Дела и обгоревшая кожа были для этого достаточным основанием. Заявившись домой на закате и раскланявшись с дамами, я поведал ему о своих приключениях. Он повертел пальцем у виска и совершенно неожиданно добавил: «Впрочем, ты всегда был таким!».

Потом мы поужинали и уселись играть в домино. Гитара была отставлена «на завтра» – с непривычки подушечки пальцев не могли достаточно жестко брать аккорды.

В поздних сумерках к нам подсела Алла. Она начала меня благодарить за проявленную самоотверженность (а я-то думал, она заметила в той мизансцене лишь опасность, что угрожала ее ребенку). Я стал отнекиваться, что ничего неординарного не совершил…

Сергей под каким-то предлогом ушел и не возвращался. Мы рассказывали что-то о себе, думая, наверное, о другом. И наше знакомство друг с другом незаметным для меня образом плавно перетекло в мучительно долгий, не забывающийся поцелуй…

Потом мы оказались в не занятом никем флигельке (я же знал, какие из них пустуют) и там уже целовались неистово, оголтело, позабыв про весь мир…

Когда страсть развеялась, Алла высвободилась из моих объятий и призналась мне, что изначально намеревалась ограничиться одними поцелуями. Но потом не смогла удержаться на грани, разделяющей так окрыляющее «все можно» и так сгибающее плечи «дальше нельзя»…

***

Наутро Сергей меня едва добудился. Я ворчал, что хочу еще поспать минут десять, но договоренность о встрече с давнишними его и моими друзьями не позволяла ему махнуть на меня рукой.

Я залез под прохладный после ночи и еще не успевший прогреться «летний душ», вымыл из головы под рассыпчато-мягкими струями все свои вчерашние приключения, нарядился по парадному, и мы ушли.

Тот день запомнился мне поездкою далеко загород, в места, почти не оскверненные человеком. Там мы купались в штормовом, но теплом море, жарили ароматнейшие шашлыки из захваченных с собою мяса и рыбы, наслаждались немноголюдием и интимным взаимопониманием давнишних друзей-однокашников, между которыми было столько известных одним лишь нам тайн и, в то же время – ничего недосказанного…

***

Алла ждала меня в «нашей» беседке, и мы проговорили с нею до рассветного часа, прерываясь время от времени для утонченнейших ласк. Она рассказала историю, слишком известную в наше время, банальную и щемящую.

Что муж ее бросил с малюткой-ребенком. Сам пропал неизвестно куда, и восемь лет от него ни вестей, ни приветов. Что сошлась и стала жить гражданским браком с нелюбимым, но богатым, который давал ей и девчушке кров и пропитание, одежду и безделушки, но при этом был деспотом, не понимающим и не стремящемся понимать, что у нее есть душа…

Она созналась, что все ее естество всколыхнул мой внезапный порыв спасать совершенно чужого ребенка. А услышанные в предыдущий вечер песни… Она сказала, что настолько искреннего исполнения не встречала очень давно.

И ее уже не пугали гнев матери, знающей, куда она пропадает по вечерам, возможный гнев грозного и очень ревнивого гражданского мужа… Никакие последствия не могли заставить ее оттолкнуть меня от себя или наоборот и сделать вид, что мы едва знакомы, как то и было на самом деле…

Я также вкратце изложил основные перипетии своего недавнего неудачного романа, рассказал о том, чем живу, чем дорожу и спасаюсь…

Мы помолчали, а потом сошлись во мнении, что ни я к ней, в столицу, ни она ко мне, в провинцию, перебираться не готовы и не сможем. Как бы этого нам ни хотелось.

Мы знали, что все это окончится ровно через четыре дня, когда я уеду, повинуясь очередному зову манящей меня неизвестной трубы, по чьему повелению я все скитаюсь по свету. И переписка, и дальнейшие встречи – даже случайно – скоро станут для нас невозможны. И мы любили друг друга неистово, горько, пытаясь отдать другому без остатка все тепло, всю печаль…

***

Встречаясь во дворе или за трапезою с Сергеевичем, я невольно опускал глаза, а он, наоборот, заговорщицки подмигивал мне, мол, молодец. Мама Лида не порицала и не одобряла моего поведения. Сережа молча сносил все и лишь однажды спросил: «А зачем тебе все это нужно?»

Мать Аллы больше ни в каких наших вылазках нас не сопровождала, ссылаясь то на «большие крюки», которые мы делаем по пути на пляж, то на нездоровье. Со мною она практически не разговаривала – едва заметно здоровалась. Сама или со Светланою ходила на море, читала какие-то книги, была практически незаметна.

Малышке наше общество нравилось, хотя она никак не могла взять в толк, почему ее маме так интересно и хорошо в обществе этого малознакомого дяди. А однажды, как призналась мне Алла тою же ночью, девчушка совершенно серьезно и как-то по-взрослому спросила у нее: «Мама, у тебя, что, курортный роман?» И Алла не нашлась, что ответить.

***

Чем ближе было наше расставание, тем больше времени мы проводили наедине, и я совсем забросил Сережу. Мне было счастливо и горестно, как будто я приговорен к смертной казни и до нее остались считанные дни, часы, минуты…

Именно этого Сереже – закоренелому холостяку, издавна разуверившемуся в любви и в прекрасной половине человечества, я никакими словами не умел объяснить…

Час отъезда настал. Алла, Света, Сережа проводили меня до станции. В ее глазах читалось: «А, может, останешься еще хоть на чуть-чуть?» – ни мольба, ни эпитафья, ни напутствие… И действительно, мы же все, что могли, нашептали и передали друг другу…

В скупом объятии с Сережей я безрадостно услышал – «Слава Богу!»

***

Спустя три недели я получил от него письмо. Он писал, что все живы-здоровы, что снова вышел на службу после отпуска, взятого специально под мой приезд, что Алла с семейством уехала, прихватив из их дома какую-то сумму денег и несколько фамильных украшений…

***

С Сережею, при встрече, мы никогда более не возвращались к этому эпизоду – я вел себя тогда слишком эгоистично, предаваясь лишь собственным чувствам и эмоциям, хотя ехал, совершенно искренне, на встречу к нему и его семье.

Но он меня простил… Я надеюсь…

Траектория падения или разговор ни о чем

Вот тебе рубль стариковский! На счастье!

«Работал я тогда в городской Управе – так уж сложилось. И молод был еще вполне, даже по нынешним временам, и собой пригож, и чин за чином получал, словно в сказке…»

Собеседник мой сладостно и одновременно с тем горестно затянулся, словно в последний раз, и резко выдохнул дым в потолок. Руки его были довольно ухоженные, с тонкими и длинными «музыкальными» пальцами, которые нервически подергивались порою, хотя минут двадцать тому назад легко и играючи распихивали по купе баулы и чемоданы.

Но гораздо более рук его меня заинтересовали и даже поразили глаза. Они менялись ежеминутно и выражение их каждый раз было каким-то особенным, острым, конечным: то жесточайший, ядовитейший сарказм шутовского бесстыжего взгляда, то тоска непроглядная, то мука едва ли не крестная, то самодовольство с чуть уловимой подлецой…

***

Он спокойно позволил понаблюдать за собой, решив, очевидно, что я любуюсь им – пусть не нынешним, а тем, что лет двадцать назад был героем теперешнего рассказа, – хмыкнул с непонятым мною значением и продолжал:

«Работал, не таясь скажу, много, ни сил не жалел, ни умений своих. Обычных чиновных замашек – делать поменьше, а выгоду свою побольше искать – не поддерживал. Служил на совесть, хоть и сам не вполне знал, кому. Пожалуй, что Отечеству – так вот выспренно! Но, знаете ли, молодой человек, моим твердым убеждением до сих дней осталось, что даже «маленький», как любят у нас называть, человек, на мизерном своем местечке сидючи, ежели оно действительно по нему и трудится он по совести, может неоценимую службу Отечеству сослужить!

Не вскидывайте брови, случайный мой собеседник, не себя я здесь подразумеваю, да и соль моего рассказа не в том…

К поступлению моему на тогдашнюю службу был я уже довольно благополучно женат, да и окружавшие с почтением ко мне относились, хотя причины тому и сейчас не найду – сил, чтоб понравиться людям, не прилагал никогда…»

***

Завидев проходившего мимо проводника, мой собеседник затребовал чаю, и я с удовольствием последовал ее примеру – первейшая отрада в дороге – стаканчик горячего крепкого чаю, да интересный охотный рассказчик…

«Я тут про сказки упоминал, – неожиданно глубоко и обреченно бросил он, – так вот, ни одной не встречал, какая бы длилась достаточно долго… Нет на свете таких…

Так и моя сказка кончилась как-то легко, незаметно, но неумолимо…

С супругою мы расстались на почве расхождения взглядов и интересов. Вражды при том друг к другу не питали и совсем уж чужими людьми стать не стали – при встрече здоровались, интересовались, как жизнь.

Хотя со временем встречи эти стали все реже: она обустроилась с новым мужем, да и я в холостяках недолго хаживал. Чин, опять же, новый получил. И любовь была – не поверите! Таким счастливым меня ни до, ни после того никто не видывал! На руках ее носил и блаженствовал!…»

В глазах его промелькнул удивительно знакомый огонек незабываемого счастья, потом губы резко сложились в страдательно-презрительную гримасу:

«Месяца два или три я был счастлив безмерно… А потом – словно сглазили: то боготворю, то ненавижу! И с нею невыносимо, и без нее – то же самое!… И тоска какая-то необъяснимая, и немочь в быту и на службе: только б и держал ее в объятьях, пока мы порознь, а свидимся – порой убить готов!

***

«Такая вот любовь у меня была «неземная»… – он снова закурил; между затяжками по скулам его перекатывались желваки: он не шутил, подумалось мне, все так и было, так и есть, даже сейчас… он тем временем продолжал, – И начал я, как водится в России, от хворей всех одним снадобием лечиться – водкой русской! И горька она мне была, и сладка, как любовь моя, всего иссушившая…

Вскоре расстались мы с нею, хотя, ой сколько дней и ночей провел я после подле дома ее! И – напасть-то какая – ведь зайти страшно хочется, а принимала меня она, если трезвый, охотно. И заходить боязно: изучил уж по опыту – как бы ни хороша и сладка была встреча, напьюсь потом до смерти, в себя приходить сложно будет…

Не знаю даже, что за блажь? Приворожила что ли, ведьма, да отпускать не хотела?… А глаза-то у нее были зеленые, ведьмины, да и характером тож была ведьма, хоть, внешне, нраву и кроткого…

На службе моей вскоре стали замечать во мне случившиеся перемены и намекать начали кто деликатно, кто по солдафонски, что мне бы на месячишко-другой на воды надо съездить, развеяться… А трое из тех, намекавших, на мое место метили, и в нормальном своем состоянии я бы им такую взбучку, такую школу устроил!…»

Он зябко поежился, отхлебнул глоток чаю… Обычнейшая история, подумалось мне, «особенно у нас», как сказал бы классик! Только вот слушать и наблюдать его было мне почему-то очень интересно. Виделось, что не пересказывает чужую историю, услышанную или прочитанную, не врет…

***

«В общем, долго ли, коротко ли, но в отставку я подал – гордость человеческая элементарная еще оставалась. К ней не ходил, но пил страшно. Все нажитое спустил. А как-то проснулся поутру в очередном захудалом пристанище – не пойму уже, где я и кто… Извиняюсь за интимнейшую подробность, но без нее не все в этой истории будет понятно: грудь у меня зачесалась, и чувствую – Креста на мне нет!

Я не то, чтобы шибко верующий был, а тут почуял: знак страшный!… Собрал свое расслабленное тело в охапку, умыл лицо студеной водицей и к церкви побрел. Вошел, купил три свечки и маленький медный крестик, к любимым Ликам подошел – мимо меня смотрят…

Никогда до неистовства не молился, а тут и захотелось, да не смог… Гляжу на горящие свечки, на Образа Святые, а в душе вчерашнее пойло бродит… И так мне тошно стало, что бросился я опрометью на набережную – благо дело – рукой подать было. Стою, уставился на медленную мутную воду – жизнь мою в последние годы – и манит меня эта стылая предледенелая вода…

И тут голос слышу: «Нельзя, сынок, грех большой!» Оборачиваюсь: один из нищих, что под Собором сидел. Благообразный такой старичок, каких изредка встретишь в христарадниковском сословии… Я еще, помнится, подать ему хотел, да мелочи под расчет оставалось…

А он мне прямо в глаза проникновенно смотрит, да говорит: «Тебе если покушать не на что, ты возьми! – и протягивает мне рубль со словами, – Взгляд у тебя, сынок, не бусурманский, страдаешь сильно. Но ты, сыночек, перемоги, помолись, и пройдет вся напасть твоя скоро»… Повернулся и ушел обратно к Храму. Я даже поблагодарить его не успел…»

***

«И ведь сбылось его пророчество: полегчало мне. Уехал из того проклятого города, начал новую жизнь. Внуков нянчу. Помог мне старик и словами своими, и рублем – вот он, миленький!… Только жизнь свою при том мне передал – сбил его на углу извозчик. Я подбежал было помочь, да поздно было…

Ну, вот и скоротали дорогу, – встряхнув головой, сказал мой собеседник, – пора выходить… Такая вот путанная и никчемная история… А Вы, я вижу, тоже страдаете, хотя по иному… При этом праздно разъезжаете по свету – видно – писательствуете… Вот Вам рубль стариковский на счастье. Прощайте…»

Он вышел, и я тоже не успел его поблагодарить…