Текст книги "The Game. Игра"

Очень красноречивый фирменный знак. Не хотите ли вышить его на изнанке всех ваших страхов?

МАШИНЫ

Самым недвусмысленным образом фирменный знак человек/клавиатура/экран устанавливает, помимо всего прочего, истину, о которой мы порой предпочитаем забывать: ничего подобного не случилось бы, если бы люди, проживающие жизнь, не согласились бы частично проживать ее через посредство машин.

Такое решение не было новым: подзорные трубы Галилея тоже были механическими устройствами, и использовать их, чтобы пополнить знания, всем показалось хорошей мыслью [всем, кроме горсточки епископов и пап, разумеется]. В более близкие времена люди охотно согласились общаться посредством механического устройства, телефона, что тоже исключало добрую долю возможного опыта, то есть при общении находиться рядом и смотреть друг на друга: тем не менее единственной жалобой было то, что на линии часто возникали помехи. Одним словом, до какой-то степени человеческий род уже привык к механизмам. Но компьютер, но иномир – особый случай. Здесь, посредством машины, ты порождал, чтобы обитать в ней, расширенную реальность, умножение мира. Это не то же самое, что подогреть молоко в микроволновке. В самом деле, машина не просто помогала тебе управлять реальностью, но при желании порождала, по твоей команде, другую, которая дополняла первую. Дело принимало серьезный оборот, и, приняв происходящее, люди, живущие на Земле, пошли, возможно, путем без возврата, чего нынче устрашились сами: использовать машины, чтобы исправлять и продолжать творение. Решение в самом деле пугающее: то, что оно было принято походя, бездумно, стреляя в марсиан и покупая online галстуки, лежит на совести многих как некий отдаленный первородный грех, за который мы рано или поздно поплатимся. Это – иррациональный рефлекс, но им можно объяснить многие колебания и страхи, при ближайшем рассмотрении глупые, которые не оставляют нас (роботы нас выкинут вон!).

Одно меня поражает – если продолжить анализ – а именно, что те же самые люди, которые повсюду стремились к прямому взаимодействию с миром и систематически исключали всякое посредничество, породили идею прямо противоположную: дополнить собственный опыт через посредство машины. Любопытно, правда? Маленькая логическая несостыковка, которую не так-то легко понять. Определенно она что-то раскрывает в этих людях, но что именно? Мне приходит на ум фраза, которую я написал несколько страниц назад [люблю ссылаться на самого себя, и что с того?]: «В Play Station: осуществилась провидческая мечта „марсианской“ эпохи, когда жест, позволяющий вести гоночную машину, превращается почти что в реальный опыт, никогда таковым не становясь». Почти что реальный опыт, который никогда таковым не становится: еще одна логическая несостыковка. Сродни ли она той, первой? Говорят ли они о чем-то таком, чему я пока не могу найти определения?

Возможно, так и есть. Пытаясь все-таки как следует во всем разобраться, я вдруг обнаруживаю ошибку: я продолжаю думать своим умом, устроенным по-старому, дореволюционным. Я ведь и правда родился в середине двадцатого века, что же мне, черт возьми, с этим делать? Двигаться дальше, вот, черт возьми, что. Следовать за коллективным разумом, породившим горы, которые я изучаю.

Так вот: я должен понять, что так называемые логические несостыковки вовсе таковыми не являются. Определить компьютер как посредника, может, и разумно для застрявшего в двадцатом веке, но глупо для миллениала: ведь он видит в машине продолжение себя, а не средство своей связи с вещами. Смартфон для него не отличается от пары башмаков, или стиля жизни, или даже музыкальных предпочтений: все это – продолжения его «я». Инстинкт, велящий ему обходиться без посредников, не вступает в противоречие с маниакальным доверием к машинам по той простой причине, что эти машины для него НЕ ЯВЛЯЮТСЯ ПОСРЕДНИКАМИ. Это – сочленения, через которые происходит его бытие в мире. Аналогично тратить время на то, чтобы различать реальное и нереальное в опыте, предоставляемом Play Station, для него является весьма сомнительной роскошью: в системе, где мир и оцифрованный иномир вращаются один внутри другого, порождая единственно возможную реальность, проведение демаркационной линии между реальным и нереальным в «ФИФА 2018» заинтересует его не больше, чем разделение овощей в супе или вопрос о том, являются ли ангелы мужчинами, женщинами или трансгендерами. Они – ангелы, и дело с концом. А это, ради всего святого, суп. Так что, возвращаясь к фразе, которая мне показалась такой блестящей – «в Play Station осуществилась провидческая мечта „марсианской“ эпохи, когда жест, позволяющий вести гоночную машину, превращается почти что в реальный опыт, никогда таковым не становясь», – я понимаю, что тридцать лет назад она бы вызвала аплодисменты, но сейчас, если взглянуть объективно, она весьма изящно выражает капитальную глупость.

Досадно, должен признаться.

Пожалуй, возьму-ка еще пивка.

ДВИЖЕНИЕ

Еще одно, последнее. Но безумно важное.

В конечном итоге, если рассматривать под микроскопом все ходы, составляющие классическую эпоху цифровой революции, одну составляющую вы найдете везде, просто везде; она главенствует над всеми прочими и в некотором роде предваряет их: МАНИАКАЛЬНАЯ СТРАСТЬ К ДВИЖЕНИЮ. Эти люди дематериализовали все, что могли; работали над тем, чтобы сделать невесомой и кочевой каждую часть творения, тратили массу времени на выстраивание колоссальных систем взаимосвязи и не успокоились, пока не изобрели кровеносную систему, заставляющую все сущее обращаться во всех направлениях. Эти люди не уживались с линейностью, видя в ней принуждение; обходили любое посредничество, которое могло бы замедлить движение, и систематически предпочитали скорость качеству. Эти люди, наконец, воздвигли иномир, дабы свести к нулю возможность того, чтобы мир, в котором они жили, так и лежал неподвижно, заключенный в себе самом, а значит, неоспоримый.

Что, бога ради, их мучило, что за проблема?

Эти люди убегали – вот ответ. Исторгали себя из века, который был одним из самых ужасных в истории человечества и не щадил никого. Они оставляли за спиной целый ряд, впечатляющий ряд бедствий, и если этот ряд бедствий рассматривать под микроскопом, одну составляющую мы найдем везде, просто везде; она главенствует над всеми прочими: МАНИАКАЛЬНАЯ СТРАСТЬ К ГРАНИЦАМ, ПРЕКЛОНЕНИЕ ПЕРЕД ЛЮБОЙ ДЕМАРКАЦИОННОЙ ЛИНИЕЙ, ИНСТИНКТ, ВЕЛЯЩИЙ ВЫСТРАИВАТЬ МИР ИЗ ОТДЕЛЬНЫХ ЗОН, ЗАЩИЩЕННЫХ И НЕ СООБЩАЮЩИХСЯ МЕЖДУ СОБОЙ. Будь то границы между государствами, или между идеологиями, или между культурой элитарной и культурой массовой, если не между высшей человеческой расой и другими, низшими, – провести черту и сделать ее непреодолимой четыре поколения подряд представляло собой наваждение, ради которого стоило умирать и убивать. Пусть линии были искусственными, вымышленными, случайными, глупыми – это не остановило бойню, не заставило ее отступить ни на пядь. Многого нельзя понять в цифровой революции, если не вспомнить, что деды тех, кто ее начал, сражались в войне, в которой миллионы людей погибли, защищая незыблемость границы или силясь передвинуть ее на несколько километров, а порой и на несколько сотен метров. Через короткое время слепая изоляция верхушки, культурное оцепенение народов и свинцовый застой в средствах информации привели к тому, что их отцы были вынуждены жить в мире, где можно было устроить Освенцим так, что никто об этом не знал, а решение о том, чтобы взять да и сбросить атомную бомбу, принимала какая-то кучка людей. Сами они, подрастая, каждое утро ходили в школу в мире, который был надвое разделен железным занавесом и скован страхом перед ядерным апокалипсисом, причем проводить его в жизнь собирались верхи из своих неприступных бункеров, замкнувшись в непробиваемой броне кастовой изоляции. Все это происходило не в мире, все еще погруженном в варварство, предшествующее цивилизации, но, напротив, в том уголке мира, на Западе, где цивилизация, по видимости великая, веками передавала из поколения в поколение искусство создавать и пестовать самые высокие идеалы и ценности: трагедия заключалась в том, что бедствие вовсе не казалось неожиданным результатом обрушения этой цивилизации, падения ее в пустоту, но логичным и неизбежным следствием, вытекавшим из ее принципов, ее рациональности, ее способа бытия в мире. Всякий, кто жил в двадцатом веке, знает, что все его бедствия – не случайность, но закономерный вывод из определенной системы мышления. Можно попробовать лучше управиться с этим, но, если позволить цивилизации такого типа осуществить до конца ее принципы, легко можно очутиться в кровавой бане, точно как в двадцатом веке. Как же спастись?

Привести все в движение.

Сразу, как только сможешь, с первой секунды.

Бойкотировать границы, опрокинуть все стены, выработать единое, открытое пространство, в котором каждая вещь призвана двигаться, циркулировать. Признать неподвижность демонической силой. Объявить движение первостепенной ценностью, необходимой, тотемической, неоспоримой.

Гениальная догадка: ведь двадцатый век показал, что закрепленные системы, слишком долго пребывающие в неподвижности, тяготели к тому, чтобы выродиться в монолиты, алчущие жертв и разрушений. Мнение превращалось в фанатичное убеждение, национальное чувство преображалось в слепую агрессию, элиты застывали в касты, истина оборачивалась мистической верой, ложь просачивалась в миф, невежество растворялось в варварстве, культура – в цинизме. Единственное, что можно было сделать, это не дать отдельным отрезкам мира слишком долго пребывать в неподвижности, укрываясь в себе самих. Людей, идеи, вещи следует вытащить на открытое место и включить в динамическую систему, где сила трения будет сведена к минимуму, а способность легко перемещаться возведена в ранг высшей ценности, первейшей цели, единственного основания.

Все мы – следствие такого решения.

Многие черты нашей цивилизации можно объяснить, только если вглядеться в движение и признать его первейшей целью и единственным источником этой цивилизации. Оно явилось антидотом, средством против яда, от которого столькие умирали ужасной смертью по меньшей мере в течение столетия. Некогда было раздумывать над побочными эффектами и возможными противопоказаниями. Мы спешили и не могли позволить себе колебаний. Нужно было спасать мир.

Если взглянуть на даты, можно даже догадаться о том, как двигалось дело. Мы довольно приличное время готовились, а потом воспользовались первым окном, которое перед нами распахнула История: 1989 год, падение Берлинской стены. За пять минут обрушились все стены, все железные занавесы, а в головах западных людей – сама ценность стены, границы, разделения. Увидев окно, мы туда протиснулись. Цифровая революция сочетается с массовыми движениями, которые со всей очевидностью идут в том же направлении: глобализация и рождение Евросоюза – вот два примера, нагляднее прочих. В самом деле, за относительно короткий срок мы разбили уйму цепей и затеяли новую игру, на открытом поле, в ходе которой движение – основное преимущество. Противоядие введено в кровь. И начинает действовать. Складывается, например, ситуация, абсолютно беспрецедентная для западных людей: радикально изменив направление, которое тысячелетиями принимала наша цивилизация, мы вдруг определили мир как наилучший сценарий для того, чтобы делать деньги. Всегда это была война. Но начиная с какого-то момента любой политический кризис или опасность военного конфликта стали восприниматься как беда, помеха, поскольку они нарушают текучесть планеты, препятствуют циркуляции денег, товаров, идей, людей. На стороне мира выступают не из убеждений и не из добрых чувств, а из соображений пользы: это, по сути, единственный вид пацифизма, способный выстоять в любых чрезвычайных обстоятельствах. Он выстоял, даже когда была сделана попытка заново расколоть мир надвое, проведя границу, избрав к тому же границу, обросшую легендами, уже имеющую богатую, славную историю; явление, заметное среди ему подобных: границу между Западом и Исламом. Трезвый подход властных структур Запада, которые свели к минимуму применение оружия и взяли под контроль врожденную воинственность огромных масс населения, красноречиво говорит о том, что противоядие проникло в кровеносную систему цивилизации. Искусство двигаться, кажется, и в самом деле свело к минимуму риск. Сейчас мы даже можем позволить себе капризничать и задаваться вопросами, не губят ли полеты low cost высококлассный туризм и не разрушает ли Google нашу волю к географическим открытиям. Фигушки. Многие из нас даже начинают думать, что какая-нибудь лишняя стена не испортит картины, и возрастает тоска по элите. Короткая память. Нас еще ждет работа, мы еще не закончили.

Так что сейчас речь идет о том, чтобы вернуться к истокам и хорошенько осмыслить первый ход, нами сделанный, тот, который предваряет и объясняет все прочие: МЫ ПОСТАВИЛИ ДВИЖЕНИЕ ВО ГЛАВУ УГЛА. Это следует понимать буквально. Если ты вменяешь движение в обязанность всему сущему, то и найдешь его повсюду, в любом слое твоего опыта, от простейшего до самого сложного: потом бесполезно будет требовать от сына, чтобы он делал дела по одному и по очереди, и чтобы постоянная работа оставалась приоритетом, и чтобы истину ты смог отыскать там, куда положил ее накануне вечером. Всё, чей смысл заключается именно в постоянстве и неподвижности, начинает в конце концов попахивать двадцатым веком, а следовательно, представлять смутную угрозу. Поэтому мы предпочитаем системы, порождающие движение и не дающие вещам загнивать в неподвижности. Мы дошли до того, что оцениваем вещи исходя из их способности порождать и продолжать движение. Нет такой истины или волшебства, какие не покажутся бесполезными в наших глазах, если их невозможно вовлечь в какое-либо значительное коллективное движение. Таким образом, все происходящее, чтобы воистину существовать, тяготеет к форме траектории, гораздо реже к сдержанности и лаконичности точки: все чаще событие не имеет начала, не имеет конца, смысл его – в горячих следах, которые оно оставляет за собой. Падучая звезда. Вот мы и движемся, без перерыва, несколько нервной, неровной походкой, порой сомневаясь даже в себе самих. Мы часто приписываем это засилью машин, но опять-таки следует повернуть рассуждение в обратную сторону: в действительности это МЫ избрали движение приоритетной целью, а машины – всего лишь орудия, которые мы создали специально ради того, чтобы преследовать эту цель. Это мы пожелали идти по миру налегке, и пожелали этого, когда начали цифровую революцию. Нужно было бежать бегом из дома, охваченного пламенем. У нас в уме сложились план бегства и система, чтобы спастись. Иным удавалось даже разглядеть вдалеке некую обетованную землю.

MAPPA MUNDI [4]4
  Карта мира (лат.).


[Закрыть]1

Раскапывать горы – не то же самое, что подниматься на них. Принимать их как археологические данные – не то же самое, что писать горный пейзаж на закате. Мы раскапываем, мы усердно трудимся, чтобы найти свидетельства теллурических движений, происходивших в отдаленные века. Мы ищем начало начал. Эта работа, если угодно, неблагодарная, она требует терпения и внимания. Трудишься, не разгибая спины. Мы добились результата, и первая карта землетрясения, породившего нас, лежит перед нашими глазами. Первая карта мира, которую мы отыскивали.

Здесь просматривается заря цивилизации – и ее основания.

Они уходили от беды. Два поколения их предков жили, убивая и умирая во имя принципов и ценностей, которые обнаружили себя как фальшивыми, так и смертоносными. Они это делали под непререкаемой властью элиты, не ведающей снисхождения, которая отбиралась тщательно и имела в виду четкую программу. Результатом явился жестокий век и первое человеческое сообщество, способное разрушить себя, применив оружие массового уничтожения. Парадоксальное достояние оставила своим наследникам цивилизация, на первый взгляд утонченнейшая: привилегию трагического конца.

Именно в тот момент некий древний инстинкт принудил часть человеческого рода к бегству. К массовому, почти подпольному отползанию: по сути, от себя самих, от собственных традиций, от собственной истории, от собственной цивилизации. Вдогонку пустились два врага: 1) некая внушающая тревогу система принципов и ценностей; 2) гранитной крепости элита, ее охранявшая. Оба были глубоко укоренены в институтах, прочных и от века незыблемых, и сильны опорой на некое неопровержимое знание. Бросая им вызов, можно было избрать прямое, фронтальное столкновение, и тогда речь шла бы о том, чтобы выработать идеи, принципы, ценности. Более-менее то же самое, что в иные времена и в схожей ситуации затеяли Просветители. Идеологическую битву в открытом поле идей. Но те, кто разработал план бегства, столько раз видели, как «идеи» порождают бедствия, что стали питать к ним инстинктивное подозрение. К тому же они происходили большей частью из элиты мужской, технической, рациональной, прагматической, и все их таланты проявлялись в области problem solving[5]5
  Решения проблем (англ.).


[Закрыть], а не выработки концептуальных систем. Следовательно, повинуясь инстинкту, они приступили к решению проблемы, глядя в самый ее корень, ВМЕШИВАЯСЬ ВО ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ВЕЩЕЙ. Они принялись решать проблемы (любые, даже, к примеру, как послать письмо), СИСТЕМАТИЧЕСКИ ВЫБИРАЯ РЕШЕНИЕ, ВЫБИВАЮЩЕЕ ПОЧВУ ИЗ-ПОД НОГ ЦИВИЛИЗАЦИИ, ОТ КОТОРОЙ ОНИ ХОТЕЛИ БЕЖАТЬ. Не самое лучшее решение и не самое действенное: такое, что подрывало бы устои цивилизации, от которой они хотели освободиться. Выйдя из цивилизации, которая покоилась на мифе незыблемости, постоянства, границ, разделения, они, приступая к любой проблеме, систематически принимали решение, обеспечивавшее максимальную квоту движения, мобильности, слияния различий, уничтожения границ. Ту цивилизацию уравновешивала священнодействующая элита, которой была доверена надежная система посредничества; они систематически принимали решения, позволявшие миновать все возможные переходы и выводить из игры каких бы то ни было посредников. Они проделывали все это хищно, яростно, в быстром темпе, с некоторой долей нетерпения, презрения и даже желания поквитаться. То был скорее мятеж, чем революция. Они похищали любую технологию, до которой только могли добраться (Интернет похитили у военных, то есть у врага…). Использовали университеты как склады и пребывали в них ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы вынести оттуда все, что могло пригодиться. Они не испытывали особой жалости к побежденным (никто никогда не видел, чтобы Безос сокрушался о книжных магазинах, которые разорил), они не имели ни идеологического манифеста, ни выраженной философской основы, ни даже более-менее ясной направляющей идеи. Действительно, они не выстраивали ТЕОРИЮ МИРА, но устанавливали его ПРАКТИКУ. Хотите основополагающих текстов их философии – вот они: алгоритм Google, первая веб-страница Бернерса-Ли, начальный скриншот айфона. Вещи, не идеи. Механизмы. Предметы. Решения. Tool. Они убегали от пагубной цивилизации и использовали при этом стратегию, не требовавшую особых теорий: она состояла в том, что при подходе к любой проблеме систематически выбиралось решение, бойкотировавшее врага, то есть ставящее на первое место движение и уничтожающее посредничество. Метод коварный, но беспощадный и практически необоримый. В применении к любому ответвлению опыта – покупаешь ли ты книгу, делаешь ли фотографии во время отпуска, пытаешься ли узнать, что такое «квантовая механика», – он порождал определенного рода эрозию, которая, отметая великие цитадели власти (школы, парламенты, церкви), распространялась снизу и заполоняла мир, почти незаметно освобождая его. Это как рыть норы под поверхностью цивилизации двадцатого века: рано или поздно все должно было обвалиться.

Сейчас мы уже в состоянии уяснить себе, что серийное применение решений, которые систематически выбирались исходя из их способности облегчить движение и убрать посредничество, породило в первую очередь новые инструменты, предназначенные для того, чтобы заложить затем основы цифровой галактики: дигитализация данных, персональный компьютер, Интернет, Паутина. Мы также уяснили себе, что применение этих инструментов вызвало к жизни доселе невиданные, непредусмотренные сценарии, по которым и осуществилась подлинная духовная революция: дематериализация опыта, создание иномира, доступ к добавленному человечеству; система реальности, снабженная двойной движущей силой; поза человек/клавиатура/экран. Теперь возникает вот какой вопрос: хотели ли они такого развития событий? Такой ли мир замышляли построить? Представал ли перед их внутренним взором человек, ради которого они затеяли всю эту кутерьму? Мы можем совершенно спокойно ответить: нет. Они не имели ни малейшего представления о мире, к которому дόлжно стремиться: у них было четкое представление о мире, из которого нужно бежать. Они не разрабатывали проект нового человечества: им нужно было срочно разрушить то, которое обмануло их ожидания. И все-таки в них присутствовала, в самой их ДНК «решателей проблем», колоссальная способность к обновлению: раз за разом, решение за решением, перед ними на игровой доске представали сценарии, которых не было в первоначальном замысле, и следует признать за ними незаурядное умение так расставить фигуры, сделать такие ходы, чтобы была достигнута конечная цель восстания: выбить оружие из рук людей двадцатого века. В этом, надо признаться, они были гениальны. Иногда ошибались, заходили в тупик, двигались в направлении, не имевшем будущего. Но в большинстве случаев (пресловутый спинной хребет) неустанное выравнивание строя, постоянная устремленность к цели восстания поистине поразительны. Не следует забывать, что они были первопроходцами, и все же им удалось разметить игровую доску, ничего не оставив на волю случая, но имея в виду в точности ту партию, ради которой вся игра и предпринималась. Вряд ли они могли вообразить себе Google, затевая тот великий переполох, но, увидев его перед глазами, прекрасно уяснили себе, что это и есть подлинный продукт их духовной революции, и недолго думая превратили его в важный стратегический пункт, навсегда отрезавший основные силы противника. Возьмите историю с иномиром: после своего зарождения он чуть было не превратился в некое подобие склада, где копятся вещи более или менее полезные. Но отцы цифрового восстания поняли, что, воспринятый всерьез, он предоставлял великолепный шанс добиться окончательной победы: если у них получится заставить реальность вращаться и там, внутри, добавив к сердцу мира цифровое биение, станет неизмеримо труднее свести опыт человечества к тому частичному параличу, который, собственно, и послужил причиной всех бедствий двадцатого столетия. Аналогично идея добавленного человечества, доступная большинству, подрывала изнутри само понятие элиты: она обещала так или иначе распределить между всеми участниками восстания ту власть, которая прежде была сосредоточена в руках немногих избранных: лучший способ избавиться от священнодействующего – одарить всех способностью творить чудеса. Тем временем представление в оцифрованном виде любой доступной информации придавало миру некую невесомость, легкость, нестабильность, и это стало уже в порядке вещей: такой формат появился, чтобы облегчить движение, и можно быть уверенным, что он порождает, без каких-либо усилий с чьей бы то ни было стороны, постоянную миграцию всякого материала во всех направлениях: попробуй-ка теперь установить границу, разделить народы, спрятать атомную бомбу или выдать Освенцим за трудовой лагерь. Мои поздравления.

Итак, возможно, они и не знали, куда идут, но редко сбивались с пути. Тот, кто разрабатывал первые персональные компьютеры, не мог, конечно, вообразить себе Паутину; люди, придумавшие МР3, не ожидали, что через много лет появится Spotify, но некий коллективный компас задал направление всем этим вещам и прочертил прямую линию того, что мы сейчас уже можем определить как осуществившееся бегство. И это наконец подводит нас к ответу на один из ранее поставленных вопросов [давно пора]. Помните его? Один из наших страхов нас на него натолкнул:

Уверены ли мы, что технологическая революция, безликая и слепая, не приведет к неконтролируемой метаморфозе человечества? Мы выбрали себе орудия, они нам нравятся, но озаботился ли кто-нибудь предварительно просчитать, как их использование отразится на нашем способе бытия в мире, возможно, на нашем разуме, в крайнем случае – на наших понятиях о добре и зле? Стоит ли какой-то общечеловеческий проект за разными Гейтсами, Джобсами, Безосами, Цукербергами, Бринами, Пейджами, или их блестящие идеи и деловая хватка невольно, даже, скажем так, наобум, приводят к созданию какого-то нового человечества?

Так вот, теперь мы попытаемся ответить. Нет, на самом деле отцы цифрового восстания не имели в виду какой-то определенный проект человечества, но инстинктивно прочертили линию побега от бедствия и вдоль нее расположили все, что за это время им удалось построить. Это изначально мотивирует цивилизацию, которую они основали, придает ей связность и гармоничность, какие каждый с легкостью заметит, – полноту, подобную той, которую мы видим в прошлых эпохах осознания человечеством своего бытия, в век Просвещения или в эпоху Романтизма: эпохи прекрасные или трагические, не важно; главное – обладающие связностью, гармоническим рисунком, определенной ориентацией, той или иной степенью необходимости.

Смыслом.

По крайней мере это мы теперь знаем. Цивилизация, в которой мы живем, родилась не случайно. Ее генезис мы можем восстановить, и ее направление обладает своей логикой. Мы – не отходы слепых производственных процессов. У нас есть История, и мы сами – История. История восстания.

Я уже слышу возражение: да, спасибо, красивая теория, но попытка выдать Кремниевую долину за гнездо революционеров-освободителей, осознающих свою историческую роль, попахивает утешительной сказочкой. То есть, кроме всех этих распрекрасных теорий, есть что-то реальное, какой-то факт, какое-то историческое свидетельство?

Имея в виду, что возражение в первую очередь исходит от меня самого, я готов поспорить. И рассказать историю. Никаких теорий на этот раз, только факты. Вот послушайте. Постараюсь покороче.

Стэнфордский университет, Сан-Франциско, 12 июня 2005 года. Под палящим солнцем, на переполненном стадионе, Стив Джобс произносит речь перед выпускниками, которую потом станут считать его духовным завещанием. И завершает ее фразой, которая войдет в легенду. Stay hungry, stay foolish. «Оставайтесь голодными, оставайтесь безрассудными». Как он сам объяснил, слова ему не принадлежали. Он их вычитал в книге, которая, как он сам сказал, «была Библией моего поколения» и «чем-то вроде Google за тридцать пять лет до Google». Речь шла о книге в самом деле оригинальной, которая называлась Whole Earth Catalog (Каталог всей Земли). То был монументальный перечень предметов и орудий, полезных для того, чтобы жить свободно и независимо на планете Земля. Любопытная смесь вещей, которые можно было найти или купить: тебя учили, как самому связать свитер и как пользоваться компьютером Hewlett-Packard; были там представлены геодезические дома, системы употребления наркотиков, первые в истории горные велосипеды, советы, как вырастить в огороде биологически чистую пищу; книги, рассказывающие о женской мастурбации; пособия по похоронам домашнего питомца и новости о первом синтезаторе. Если вы захотите найти связь между всеми этими вещами, только одно словосочетание придет вам на помощь: калифорнийская контркультура. Феномен, идущий от битников, проходящий через хиппи, охватывал всю череду ботанов, окопавшихся в университетских центрах по информатике. Это – питательная почва, на которой возрос Стив Джобс (у него лежала на тумбочке эта книга), а главное, НА ЭТОЙ ПОЧВЕ БОЛЬШЕЙ ЧАСТЬЮ ВЗРОСЛО ЦИФРОВОЕ ВОССТАНИЕ. Откуда нам это известно? Вот послушайте.

Whole Earth Catalog придумал человек по имени Стюарт Бранд. Он, как многие ему подобные, носил замшевую куртку с бахромой и фотографировал коренных американцев. Жил в районе Сан-Франциско, имел диплом по биологии, не скрывал, что употребляет ЛСД, и сильно интересовался идеями о том, как возможно изменить мир. Как я и говорил, контркультура. Для нас любопытной, а для него в порядке вещей была другая его привычка: посещать лаборатории по информатике в калифорнийских университетах и на предприятиях. Не пролазой и не статистом. В какой-то мере он был одним из протагонистов этого мира. Мифология цифрового восстания хранит память о легендарной Единой компьютерной конференции, состоявшейся в Сан-Франциско в 1968 году, когда изобретатель Дуглас Энгельбарт представил, как гласит авторитетный источник, «первую компьютерную мышь, первую видеоконференцию, первый текстовой редактор и первый интерактивный компьютер». Этому великолепному Энгельбарту помогал на той презентации ассистент. И кто же? Стюарт Бранд. Он же потом в самом деле стал [в свободное от бренчания на гитаре время, как я это себе представляю] первым теоретиком цифрового восстания как освободительного процесса и коллективного мятежа. Он считал, что компьютеры позволяют каждому восстановить «персональную власть», видел в киберпространстве нечто вроде обетованной земли и даже прозревал, что общины, которые образуются в том параллельном мире, станут дополнением, на грани фантастики, к коммунам хиппи. Даже придумал в 1974 году словосочетание, которое в то время не значило ничего или в лучшем случае звучало гротескно: персональный компьютер. В общем, этот человек предвидел если не все, то многое. То, что он был героем Стива Джобса, действительно связывает Apple с калифорнийской контркультурой, но это даже и не столь важно по сравнению с тем, что данная история может еще поведать нам: Бранд представлял собой только вершину айсберга, за ним вырастал целый мир, в котором писать компьютерные программы являлось одним из способов идти против системы, все равно что принимать ЛСД или практиковать свободную любовь на сиденье «фольксвагена». Первое, скажем так, было чуть-чуть безопаснее. Знаю, нам, европейцам, это нелегко понять: для нас инженеры по определению являются органической частью системы, если не пешками в руках сильных мира сего. Если твой родич занимается информатикой, ты не ждешь от него революционных выступлений. Но в Калифорнии того времени зарождалась новая среда обитания, и в той среде обитания инженеры назывались хакерами, зачастую носили длинные волосы, принимали наркотики и ненавидели систему. Примите это к сведению. В то время и в том месте из десятка человек, которые хотели перевернуть игровую доску, пятеро выступали против войны во Вьетнаме, трое уходили жить в коммуну, а двое сидели ночами в ай-ти-лабораториях и сочиняли видеоигры. В этой книге мы пытаемся понять, что сотворили последние двое.