Текст книги "Запретные дали. Том 1"

– Вот! – радостно хлопнул в ладоши Староста Фрэнк и добавил, обращаясь уже к присутствующим, – И в Плаклях нравится, и детей любит!

В этот момент как раз мимо стола промчалась очередная свора визгливых ребятишек.

– Их внутренний мир!.. – пояснил Мартин и заговорил загадочным тоном, – А знаете ли вы, достопочтенные, что оказывается в период роста…

– Ну, да-да, – небрежно махнул на него рукой Староста Фрэнк, – и их внутренний мир тоже…

Оборванный на полуслове Мартин, сердито пыхнул искрящимся темно-синим взором на Старосту Фрэнка и замолчал, с нарочито обиженным видом опустив темную голову.

– Ты нам про то потом еще расскажешь, – поспешил заверить его Староста Фрэнк, – а сейчас послушай… Моя младшая дочь Элизабет пребывает на выданье…

Он кивнул на невзрачного вида девушку, сидящую по левую руку со скромно опущенными ресницами, на которых огромными кусками лежала тушь. Стыдливый румянец гормой играл во всю беленную-перебеленную щеку. На размалеванной скромнице была белая кофта с рукавами-фонариками. Поверх этой несуразной кофты был надет сарафан голубого цвета, горловина которого пестрела вышитыми жирными маками в ярко-зеленой листве, подобного рода орнамент украшал и широкую ленту-окосник, обрамляющую гладко зачесанные темные волосы, ниспадающие тонюсенькой длинной косой на левое плечо.

Заслышав свое имя, Элизабет дрогнула и принялась с удвоенной силой заливаться густым румянцем. Внимательно рассмотрев этот разукрашенно-разнаряженный эталон застенчивой скромности, Мартин криво улыбнулся, нервно икнул и подумал, что надо будет в ближайшее воскресенье срочно пополнить скоротечный запас «терпкого красненького».

В это время Староста Фрэнк принялся о чем-то бурно глаголить, рьяно указывая на свой пребывающий на выданье «разукрашено-разнаряженный эталон застенчивой скромности», тем самым очень сильно мешая Мартину вспоминать путь к дому Братьев Беркли.

Он почти вспомнил не вспоминаемый маршрут, но тут невольно услыхал такое, от чего жизненно важный маршрут резко отошел на второй план.

Услышанное привело Мартина в состояние панической атаки, которое он машинально заглушил порцией «чудо зелья», очевидно решив, сразу покончить жизнь самоубийством.

– …Падре Френсис, – меж тем продолжал говорить Староста Фрэнк, – уже дал свое Святое благословение и с радостью обвенчает вас в первое воскресенье от окончания Уборочной…

Резко вскочив со стула, Мартин нервно затрясся с видом эпилептика.

– Non, non, non (Нет, нет, нет лат.)!!! Меа vita, mea leges (лат. Моя жизнь – мои правила)!!! – заверезжал он и с двойным усердием продолжил свои суицидальные попытки, опрокидывая бокал за бокалом.

Немного придя в себя, а заодно и осознав, что без смерти не умрешь, Мартин с невозмутимым видом отставил бокал в сторону и устремил на Старосту Фрэнка ярко-синий взор.

– Достопочтенный и премногоуважаемый Староста Фрэнк, – принялся говорить он, заметно заикаясь, – я… Я… Я, конечно, весьма польщен оказанной Вами честью касательно моей весьма скромной натуры, однако при сложившихся обстоятельствах, в данной ситуации и вообще при всем при том да разэтом…

– Мартин, – внезапно раздался за спиной сердитый голос Патрика, – да говори же ты внятно. Сколько еще тебя переучивать? Понахватался от профессоров, видите ли…

Громогласное появление Патрика было точно гром среди ясного неба.

Перестав изображать эпилептика, а заодно и потеряв дар речи, Мартин замер и озадаченно захлопал длинными изогнутыми ресницами. Со словами: «Вот какой! А?», Патрик гордо окинул рукой высокий стан Мартина.

– А еще выученный, красноречивый! – все с той же гордостью продолжил Патрик, – Да только вы его особо не слушайте, что-что, а поумничать он любит!..

Он занес было руку, чтобы одарить Мартина звонким подзатыльником, однако в последний момент передумал. Возможно, решил не проявлять насилия при людях, а скорее всего, чтобы не опозориться, потому что без хорошего прыжка подобного рода высоту вряд ли можно было бы достигнуть при таком относительно скромным ростом.

– А ты помалкивай лучше, – вкрадчивым шепотом обратился Патрик к Мартину и нарочито ласково похлопал его по предплечью, а после обратился к присутствующим, – Давайте-ка выпьем!

С этими словами Патрик всучил Мартину опустошённый бокал. Резко просветлев, Мартин замер в ожидании того, что Патрику как пьющему гостю обязательно предоставят спиртное, да хоть бы и самогон, на тот момент Мартину было уже далеко не до изысков. Однако Патрику даже не предложили ничего подобного.

Нисколько не обидевшись на подобное негостеприимное отношение, Патрик покорно наполнил свой бокал «чудо зельем», не забыв проявить чуткую заботу и о пустующем бокале Мартина.

– Выпей-ка квасику, племянничек!.. Ты ж моя гордость! – ехидно заявил Патрик, протягивая Мартину, бокал и поспешно чокнулся с ним.

«Ученная красноречивая гордость» тотчас же скорчила кислую мину, крайне возмущенно села на насиженное место и с нескрываемой брезгливостью отставила подальше от себя наполненный до краев бокал, а вскоре, скрестив на груди руки, вперила в Патрика искрящийся антрацитовый взор, а в скором времени под столом раздался крайне недовольное постукивание мыска туфли. Однако Патрик был всецело поглощен утолением своей жажды. Осушив же бокал до дна, он пребольно хлопнул Мартина по спине.

Мартин было болезненно дрогнул, но геройски стерпел, а глянув на Патрика, демонстративно поджал губы и доходчиво моргнул, после чего отвернулся и принялся изображать полную непоколебимость.

– Да встань ты!.. – задорно сказал Патрик, посмеиваясь в светлые усы.

Мартин не тронулся с места, а очередной хлопок по спине лишь добавил пущей непоколебимости к его отчужденной невозмутимости серо-зеленого лица.

– Ну чего стесняешься? – продолжал подзадоривать Патрик, – Подойди к своей нареченной! Не бойся!..

В ответ на третий хлопок, раздался грозный скрежет зубами, бледное лицо тотчас зашлось серо-зелеными пятнами, искоса глянувший сапфировый взор, заискрил сиреневой яростью. Мгновением позже Мартин во все глаза устремился в свою абсолютно чистую тарелку и отрешенно запел какую-то бредовую песню про чью-то наречено-обреченную. Однако насладиться вволю своим песнопением Патрик ему не дал. Не успел Мартин дойти до кровавой кульминации своей трагической песни, как под ехидное хихиканье «шумных трезвенников» был поднят за шкирку могучей сильной рукой.

Со словами «Да хватит тебе зеленеть!» Патрик властно потащил его в сторону той самой «наречено-обреченной», где Староста Фрэнк уже вовсю поднимал «разукрашенно-разнаряженный эталон застенчивой скромности».

Вскоре под вкрадчивый шепот и ехидные усмешки отчаянно упирающийся Мартин был вплотную придвинут к в конец зардевшейся Элизабет, от вида которой испуганно дрогнул и замер с сиреневым ужасом широко распахнутых ярко-синих глаз.

Староста Фрэнк соединил нервно дрожащую руку с застенчивой рукой Элизабет, сжав до хруста для пущей крепости и довольно улыбнувшись, отошел в сторонку.

Пока что Мартин отходил от болевого шока, силясь вернуть отнятую подвижность пальцам, Староста Фрэнк заговорщически кивнул Патрику. Кивнув в ответ, Патрик протянул грубую натруженную руку. Далее последовало крепкое мужицкое рукопожатие, во время которого к ним подбежала взволнованная и зареванная Луиза и протянула ломоть ржаного хлеба, возлежащий на расшитом полотенце.

Взяв ломоть свободной рукой, Староста Фрэнк разбил им затянувшееся мужицкое рукопожатие, а после с ликующим видом устремил серый взор на резко притихших «шумных трезвенников», как видно в ожидании бурных оваций, однако заместо оных вдоль стола пробежал лишь вкрадчивый шепоток.

Озадаченно поморгав на «шумных трезвенников», Староста Фрэнк перевел взор на отчего-то нахмуренного Патрика и, немного подумав, посмотрел на свежезасватанных.

Одинокой брошенкой стояла его раскрасавица Элизабет. Все с той же скромной застенчивостью опускала она свои прелестные ресницы, старательно заливаясь нежным девичьим румянцем, а в метрах в двух от нее, подбоченившись о подоконник, гордо возвышался Мартин. Самодовольно улыбаясь, искоса поглядывал он на происходящее и все поигрывал пальцами правой руки, волнообразно сгибая и разгибая их. Заметивши же на себе внимание Старосты Фрэнка, он лукаво усмехнулся и демонстративно скрестил на груди руки, причем, покоящаяся на правом локте левая кисть была зажата в доходчивую фигу.

Завидев это, Староста Фрэнк моментально уподобился Патрику, на что Мартин лукаво улыбнулся и красноречиво пожал плечами. Хмурое лицо Старосты Фрэнка сделалось чернее тучи.

Тем временем вкрадчивые перешептывания «шумных трезвенником» стремительно превращались в гоготню осуждающего негодования.

– Вот, и пошутить еще горазд! – вдруг заслышался оживленный голос Патрика, – Не зять, а золото!

Гоготня враз сменилась на дружелюбный хохот. Хмурое лицо Старосты Фрэнка тотчас же просияло, искрясь в лучезарной улыбке седины густых усов.

– Ну что же, – с не меньшим оживлением произнес Староста Фрэнк, полюбовно смотря на Мартина, – За молодых!..

«Шумные трезвенники» встретили это предложение бурным ликованием и разом хлопнули из бокалов.

Звонко чокнувшись, Патрик со Старостой Фрэнком выпили стоя, Луиза утерла вновь выступившие слезы и слегка пригубила, «разукрашенно-разнаряженный эталон застенчивой скромности» смущенно заулыбался и, низко опустив украшенную голову, припал густо напомаженными губами к краю своего бокала.

Один только Мартин отказался пить за здоровье молодых. Заместо этого он, заметно заикаясь, то и дело, путаясь в собственных словах и, как видно, в мыслях, принялся зачем-то блистать своим знаниями в области зоологии, потому как из данного словесного сумбура присутствующие лишь поняли, что речь идет о каких-то «тупых ослах» и «девственных овцах». Вскоре, окончательно потеряв способность к здравомыслию, Мартин переключился на загадочный громогласный язык, однако Патрик быстро приструнил его, в новой для себя манере, а именно, ласково похлопав по узкому предплечью.

– Заткнулся сейчас же, – сердито пробасил он на ухо Мартину, а потом произнес нарочито громко, – дома радоваться будешь!.. Дома!..

В этот момент Мартин неожиданно почувствовал острую нужду в сердечных каплях, покоившихся в просторах его медицинского саквояжа, который он, как назло, посчитал неуместным брать с собой на званый ужин, а зря, ведь помимо сердечных капель, там было сокрыто превеликое множество волшебных настоек на спирту.

Подумав об этом, Мартин тотчас же воспылал неукротимым желанием немедленно поработать в ночную смену а пока что он мечтал о ночном дежурстве, Патрик, уединившись в сторонке со Старостой Фрэнком о чем-то рьяно договаривались.

Закончив свою «тайную вечу», они вновь обменялись рукопожатиями и снова подняли бокалы за молодых. Выпив залпом, Патрик подошел к Мартину и со словами: «Пошли домой, племянничек!», подтолкнул к выходу.

Почувствовав воздух долгожданной свободы, Мартин неожиданно понял, что дико хочет курить, а так он был уже за пределами губительного званого ужина, то не видел никаких преград для данной жизненной необходимости, и незамедлительно закурил прямо в сенях, с жадностью смоля одну за одной на протяжении всего пешего пути к дому.

* * *

Стефанида прибиралась перед сном на кухне. Пребывая в состоянии полнейшего умиротворения, наслаждалась она покоем одиночества, как вдруг входная дверь с грохотом распахнулась, впуская в дом всклокоченный черный вихрь, при виде которого весь душевный покой Стефаниды разом улетучился, сменяясь тревожной озабоченностью.

Придя в себя, Стефанида поняла, что это всего лишь распыленный Мартин, который на полном ходу едва не врезался в стеклянные дверцы буфета. Следом неспешной походкой вошел Патрик. Остановившись чуть поодаль, он скептически покачал седой головой на то резкое приторможение.

Устало взглянув на вновь прибывших, Стефанида тяжко вздохнула, мысленно прощаясь с тихим вечером, и принялась с отстраненным видом домывать грязную посуду.

– Ох, и плохо же тебе придется после свадьбы-женитьбы, – издевательским тоном заявил Патрик, наблюдая, как Мартин жадно заглатывает прямо из бутылки, – у Старины Фрэнки все непьющие, да к тому же, искренне верующие люди…

– Достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, – тактично перебил его Мартин, – я никак не возьму в толк, чем же я перед Вами так сильно провинился-то? За что Вы мне устроили столь страшную экзекуцию? Я ведь Вас даже не лечил… Да меня там чуть удар не хватил!.. Точно красну девицу на смотрины вывели…

– А надо было по Святым воскресениям в Церковь ходить, – ехидно произнес Патрик, – и общественные собрания посещать…

– Какие-такие собрания?! – озадаченно воскликнул Мартин.

– А такие-такие, – невозмутимо заявил Патрик, – на которых тебя объявили, полноправным жителем Плаклей, а раз так, то теперь ты обязан создать тут семью. Таковы наши законы… Тебе сколько лет полных, а? Черт эдакий.

Он оценивающе посмотрел на «Черта эдакого», но тот, как видно, сейчас находился в полном замешательстве, потому как уже пил вино надрывными глотками и утираясь рукавом, шептал одну и ту же фразу: «Martinus non asinos stultissimus (лат. Мартин не тупой осел)… Martinus non asinos stultissimus (лат. Мартин не тупой осел)…».

– Сколько есть, – лукаво произнес Мартин, наконец-то, утолив свою припадочную жажду, – то все мои…

– Как раз самый возраст семьей обзаводиться, – заявил Патрик, – а Элизабет самая подходящая на то девка.

Мартин было испуганно дрогнул и покосился на Патрика. Болезненно-румяное лицо сделалось белее белого, ярко-синие глаза широко распахнулись и принялись быстро темнеть, подергиваясь чернильной дымкой.

– Будьте так добреньки, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, потрудитесь-ка объяснить, мне вот что, – молвил Мартин возмущенной интонацией стального голоса, – в какую это такую авантюру Вы решили меня втянуть?

– А ты так и не понял? – разыграл удивление Патрик и, похлопав Мартина по предплечью, добавил ехидным тоном, – Племянничек!.. Из Нижних Верклей!

Нервно взвизгнув, Мартин разошелся бесовскими изречениями, по всей видимости, выражая свое отношение к тем самым Нижним Верклям, а вскоре, хватаясь за сердце, по новой приложился к бутылке, осушив которую, метнул на Патрика искрящийся-синий взор.

– А известно ли Вам, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, – произнес он таинственным тоном, по-кошачьи сощуривая сапфирово-синие глаза, – что ложь есть превеликий грех… Quidquid agis, prudenter agas et respice finem (лат. Все тайное становится явным, ничто не остается без возмездия)!..

– Во-во, – ухмыльнулся Патрик, – и тарабарщину свою мигом нести перестанешь. У Старины Фрэнки, знаешь ли, шибко не разбалуешься! Враз язык подрежет, а я помогу.

– Я Вам не родственник! – взвизгнул Мартин, – Чегося Вы тама не навыдумывали, все равно данная авантюра потерпит крах, ибо quod non est in actis, non est in mundo (лат. чего нет в документах, того нет на свете)! Стоит мне лишь предъявить свои личные документики… с прописочкой и тогда…

– Ну-ну, – скептично закивал Патрик, – тут тебе не Город! Кому какое дело до твоих бумажек? Здесь люди словам верят, а не бумажкам.

Мартин оторопел и замер с хмурым видом, низко опустив взъерошенную темную голову, а вскоре обиженно скрестил руки на груди и пробормотал: «Qui capit uxorem, litem capit atque dolorem (лат. Кто берет жену, тот приобретает ссоры и горе…)».

– Хорошо, Ваша правда, – произнес он после недолгого раздумья, – но попрошу иметь в виду, что моим весьма строгим родителям это совершенно не понравится. Да они будут просто в неописуемой ярости от подобного возмутительного… безобразия!

Патрик озадаченно нахмурился, но после непродолжительных размышлений принял прежний ехидный вид.

– А я так не думаю, – язвительно подметил он, – узнав, какая честь выпала их нерадивому сыночку, они только обрадуются.

В ответ на это Мартин лишь трагически закатил ярко-синие глаза, тем самым раззадорив любопытство Патрика, который всецело проникся мыслью о родителях своего «племянничка» из «Нижних Верклей».

– А они у тебя где? – вдруг спросил он с детской любознательностью.

– Далеко, – уклончиво парировал Мартин, устремляя ярко-синие глаза куда-то в потолок и лукаво заулыбался, – весьма далеко…

– А пускай приезжают, – с несказанным радушием произнес Патрик, – я им лично все объясню и разъясню!

Сделавшись бледнея бледного, Мартин испуганно дрогнул и протестующе замахал руками.

– Не надобно их сюда! – заверезжал он, – Они весьма заняты! Слышите? Занятые они весьма!..

– Напиши им, – перебил Патрик, – как-никак их родительское благословение тоже нужно.

– А по воскресеньям почта не работает, – лукаво-учтивым тоном парировал Мартин и кротко улыбнулся.

– Раз так, – участливо сказал Патрик, – то можешь завтра взять отгул… до обеда.

Заслышав это, Мартин просиял и со всех ног помчал за прикоридорную шторку, а вскоре вернулся, вооруженный чернильницей и большой стопкой листов писчей бумаги. По-хозяйски разложив данную канцелярию на обеденном столе, он с видом прилежного школьника принялся размашисто корпеть на бумаге, высунув от усердия кончик языка.

С нескрываемым интересом Патрик глянул ему через плечо и не смог разобрать ни буквы в витиеватой галиматье нечитаемого почерка, к тому же Мартин воровато прикрыл написанное локтем.

Писал свою галиматью Мартин долго и упорно. Стефанида с Патриком даже переглянулись, наблюдая за все прибавляющимися и прибавляющимися рукописными листами.

Накатав, наверное, целый трактат о своей жизни, Мартин, отерев пот с лица, наконец-то, бросил перьевую ручку в чернильницу и перевел дыхание, а после с самодовольным видом посмотрел на Патрика, и умчал вместе со своим талмудом за прикоридорную шторку.

Тем временем, несказанно обрадованный внезапным полным одиночеством, а главное в полной темноте, Себастьян впервые за эти месяцы спокойно заснул, однако празднику недолго было продолжаться.

– Себастьян, – выпалил с порога Мартин, бесцеремонно зажигая лампу на всю мощь, – а ты знаешь, что на самом деле, представляет из себя истинный Ад?

От странного вопроса сон как рукой сняло. Ошарашенный Себастьян вскочил с кровати и озадаченно уставился на «синеглазого черта».

– Если тебе когда-нибудь пренепременно захочется воочию узреть истинный Ад, – продолжил Мартин крайне раздраженным тоном, – то обязательно посети званый ужин у Семейства Старины Фрэнки!

Далее он во всех подробностях принялся делиться своими впечатлениями о проведенном вечере, не скупясь на экспрессивные фразы, подкрепленными бесовскими громогласиями.

С явной неохотой слушал все это Себастьян, то и дело, позевывая, и лишь приличия ради, прикрывая рот рукой.

– А самое возмутительное заключается в том, – заявил Мартин, – что они постоянно прятали свои глаза! Представляешь, все до одного они упорно смотрели вниз!

Вкладывая весь свой артистизм и харизматичность живой натуры, «возмущенная врачебная интеллигенция» наглядно продемонстрировала, как обитатели дома Старосты Фрэнка прятали глаза.

– Вот именно так все они и сидели! – не скрывая раздражения, продолжал Мартин, а посмотрев прямо в глаза Себастьяну, истошно завизжал, – Упыри растреклятые!.. Хотя нет, судя по волчьему аппетиту, то были истинные вурдалаки! Вурдалаки они, понимаешь?! Скопище кровожадных вурдалаков!..

В столь поздний час Себастьяну совершенно не хотелось слушать очередную «страшную сказку», внезапно сочиненную бредовым воображениям «мастера литературного творчества».

– Мартин, – жалобно простонал он и с видом мученика уронил голову на мягкую подушку, – да Бог с ними, с упырями и вурдалаками!.. Давай спать, прошу тебя!..

Мартин только рукой махнул, выражая явную обиду на своего неблагодарного слушателя, и уселся за письменный стол.

– Весьма странные они какие-то, – берясь за книгу, произнес он вполголоса, – не по себе как-то от всего этого…

– «На себя посмотрел бы вначале», – сердито подумал Себастьян и попытался заснуть, однако стоило ему погрузиться в дрему, как «строгая врачебная интеллигенция» поспешила огорошить новым внезапным открытием.

– А известно ли тебе, бестолочь моя истерическая, – таинственным голосом произнес Мартин, страшной черной тенью склонившись над Себастьяном и устремляя прямо в лицо ярко-синие фонари нечеловеческих глаз, – что ты, оказывается, мой семиюродный братик?

Далее послышалась речь возмутительно-визгливой природы, касаемая того, что Мартин родом из Нижних Верклей, а «горячо любимая маменька» Себастьяна является ни кем иным, как семиюродной сестренкой «горячо любимой маменьки» Мартина.

– Хорошо-хорошо, – застонал Себастьян, хватаясь за голову, – я понял… Клянусь, что в Воскресенье я обязательно порадуюсь тому, что ты мой братик… Прости, Мартин, но мне сейчас правда не до того… Работаем не разгибая спины и не покладая рук… До кровати бы доползти…

Однако «синеглазый черт» лишь с удвоенным рвением вперил в него свой страшный светящийся взор.

– Мартин, миленький, – взмолился Себастьян, вспомнив волшебное обращение, – дай, пожалуйста, поспать!..

«Синеглазый черт» резко изменился в лице и принялся озадаченно хлопать длинными изогнутыми ресницами, а нахлопавшись вдоволь, презрительно фыркнул и побрел прочь к письменному столу, то и дело, бормоча о каких-то загадочных перекурах, а после грянул страшную песню о какой-то несчастной наречено-обреченной на смерть.

Вникая в бредово-устрашающий песенный напев, Себастьян решил, что Мартин поет о безжалостном жертвоприношении и уже всей душой проникся к судьбе несчастной девушки, но заслышав о том, что стались в крови рукава, сразу понял, что Мартин просто поет о своей врачебной работе, и тут же перестал проникаться всей душой, порешив, что «строгая врачебная интеллигенция» за работой это вовсе не тот случай, выразил свое отношение к услышанному брезгливым фырканьем, затем демонстративно заснул.

На протяжении всей этой ночи, Себастьян то и дело просыпался от громогласных фраз и нецензурных ругательств, которыми возмущенный донельзя Мартин щедро подкреплял озвучиваемые вслух события «званого ужина», а вконец замучив «братика» и заслышав неспешные шаги по коридору отправился не давать покоя уже хлопочущей за утренними делами Стефаниде.