Текст книги "Путешествие к центру себя, или Трикстер и другие субличности. Терапевтическая сказка"

Х. Внутренняя прокуратура

У меня была проблема. Реальная проблема, которую никак не получалось превратить в задачу. Оказалось, этой проблеме – сорок лет.

Сколько себя помню, я болезненно реагировала на детский плач. На такой, знаете, плач, который с надрывом, с пронзительной болью, с бесконечным детским отчаянием, тот, который взахлеб, в котором чувствуется, что маленький ребенок находится буквально между жизнью и смертью, он уже задыхается от этого плача, но никто ему не помогает. Не хочет помочь.

Я не могла пройти на улице мимо родителей, если их ребенок бился в отчаянном крике, а они орали на него, дергали или били. В моей жизни была пара ситуаций, когда я накидывалась на мамаш с кулаками, выдирала им волосы, вышвыривала на проезжую часть то, что удавалось вырвать из их рук (сумки, телефоны, какие-то вещи), я рвала на них одежду и старалась бить так, чтобы было очень больно (благо, обучена). В общем, по-настоящему дралась. Не на жизнь. Насмерть.

Разумеется, бедному ребенку от этого лучше не становилось. Сложно представить себе пятилетку или шестилетку, мамашу которого дубасит чужая тетя, и он такой: «Фуф, ну заступились за меня, ну слава богу, так этой дуре и надо…» Мда… Мягко говоря, я делала только хуже. Но справиться с собой не могла, не могла не заступиться за ребенка, которому так отчаянно плохо. Мне просто срывало крышу.

Надо сказать, что победить меня в этом бешенстве было практически невозможно. И даже когда однажды я наскочила на целую семью, папаша поостерегся поднять на меня руку, хотя я прекрасно видела, что он был готов. Что-то, видимо, животное от меня исходило в такие моменты. Что-то звериное. Я чувствовала и даже осознавала, что готова убивать. Только дайте еще один повод. Хоть малюсенький. Дайте. И я – убью. И совесть после этого меня мучить не будет.

Сколько себя помню, было так.

И вот, летом 2020 года Вселенная, видимо, решила, что мне пора с этим неподконтрольным состоянием разобраться раз и навсегда. И поселила в соседнюю квартиру такое семейство!.. Два мальчика целыми днями на попечении бабки-алкоголички, и родители – вечно на работе. Бабка изводила старшего одиннадцатилетнего пацана, доводила его до таких истерик, что стены дрожали. Что сделала Алина? Правильно, пошла разбираться.

Бабка огребла от меня раза два, на третий раз я вызвала полицию. Пришла служба опеки, осмотрели квартиру (разумеется, неплохую), поговорили с родителями (разумеется, трезвыми), косую бабку не застали. А потом опека начала мне жаловаться на то, что ничего не могут сделать, если дети обуты, одеты, здоровы и накормлены. Ну а что кричат и плачут – ну… И развели руками: полиция бессильна. И я – сдалась.

Видимо, на тот период моего состояния сознания это было необходимо. Потому что в какой-то момент я услышала, что ребенок опять зашелся в истерике, только звучит странно, словно издалека. «Неужели его заперли где-нибудь в туалете, чтобы я не слышала?» И эта фраза спустила в моей голове курок. Только поняла я это не сразу.

Тот мой рывок из-за письменного стола к стене – прислушаться, что там происходит и нужно ли снова долбиться к соседям, чтобы дать бабке люлей, – был последним. Я не дошла до стены. Я даже до середины комнаты не дошла. Сначала резко потемнело в глазах, потом в ногах образовалась странная, но до боли знакомая ватность, а потом они отказались меня держать. Я рухнула на пол посреди комнаты. И поняла, что ватная уже вся. Целиком. Я не могу пошевелиться, а мое лицо и особенно веки – свело судорогой. Я не могу даже открыть глаза. Или открыть рот и закричать самой – губы свело, скулы свело. Я – беспомощна, я – тряпка, я – груда неработающих мышц.

А этот ужас, разливающийся по телу, эта беспросветная тьма в голове – я же это помню. Я это проживала когда-то! Когда-то очень, очень давно.

Мои уши заполнил такой жуткий гул и писк, будто вся моя голова оказалась в турбине самолета. Изнутри тело начал заполнять невыносимый жар. Мне кажется, тогда я поняла, что такое ад.

Я все это помню! – металась малюсенькая мысль в стремительно сужающемся пространстве сознания. Я все это…

Как очнулась, не знаю. Как встала, тоже. Помню уже, как, шатаясь и держась за стены, ковыляла на кухню, как умирала от жажды. А тогда (когда-то) мне не дали даже попить… – вспыхнуло в голове болезненно. Когда – тогда?! Кто не дал? Что происходит?!

Я пила прямо из кувшина, проливая воду себе на грудь и на шею – как будто сейчас умру без этой воды. Потом, мокрая, упала на стул и разрыдалась от еще одной страшно пронзительной мысли из какого-то очень далекого прошлого: не умерла… не умерла, надо же… я не умерла…

Нет, это был не ужас. В человеческом языке нет слова для описания того состояния. В нем животные отгрызают себе лапы, пытаясь вырваться из капкана. Мне нечего было себе отгрызть – мой капкан захлопнулся внутри меня.

Помню, что неделю приходила в себя и все повторяла бесконечные вопросы: что это было? Что я помню? Что я забыла? Что должна вспомнить?

Обычный – я бы сказала – нормальный человек пошел бы к психотерапевту или даже к психиатру. Побежал бы! И это было бы самое правильное! Но только не для меня. Мне же нужно разобраться самой. Есть риск не выжить или свихнуться? Вполне возможно. Но, кажется, этот риск для меня не нов. Здесь должна быть одна фраза, и вот она: не пытайтесь, блин, повторить это дома! Идите к специалистам, если вам хоть на секунду знакомо это лютое ощущение.

Фобия? Не в чистом виде. Но фобическая реакция налицо. Так я разговаривала с собой, бесконечно выписывая в дневнике гипотезы, варианты и восстанавливая цепочку тех ватных и судорожных событий. И знаете что? Я откопала.

Мне было как раз лет пять. Мама привела меня в новый детский сад, и я жутко испугалась, кричала, билась в истерике и хваталась за маму, умоляя забрать меня отсюда. Она не забрала. Она оставила меня в этом (с)аду. Я продолжала рыдать и кричать, и меня – просто заперли в кладовке. Меня зашвырнули туда как тряпичную куклу – много ли веса в пятилетнем ребенке, про которого врачи и так говорили: «Слишком худенькая она у вас, вы ее кормите вообще?» Меня швырнули с ненавистью, со словами «Заткнись, скотина!» и захлопнули дверь. Я помню, что в кладовке не было света, а выключатели во всех подобных советских помещениях размещались снаружи. Вокруг была кромешная тьма. Такая – настоящая. Закройтесь в туалете без света, и вы поймете, о чем я. К такой темноте глаза не привыкают – в ней не к чему привыкать. Это абсолютно. Черная. Тьма.

Разумеется, я билась в дверь, орала еще больше, мне было… Страшно? Жутко? Нет таких слов, чтобы описать ощущения пятилетней меня в тот момент. И только сейчас, когда пишу это, думаю – какая же маленькая я была молодец! Не забилась, не заткнулась, а рвалась, пыталась, старалась вырваться на свободу! Я не подчинилась! Я защищалась – как умела, как могла. Все правильно делала. Только в тот момент не в состоянии была это оценить.

Надо ли говорить, что не помню, как это прекратилось? Считайте, что сказала. Помню уже, как сижу за столом и пытаюсь не задыхаться, но диафрагму сводит судорогой, и вдохнуть толком не получается. Глаза горят, их режет от долгих надрывных слез. Я очень хочу пить. Но воспитательницы только огрызаются на меня. И вот я уже мечтаю их убить, хотя и слова такого не знаю, но какие-то картинки мелькают в моей маленькой головке: как они падают с лестницы, как их сбивает машина. Перебираю все запреты родителей и содержание плакатов – что опасно для жизни. Кажется, эти жирные уродливые бабищи в моих фантазиях даже пальцы в розетки совали. В общем, подыхали всеми способами, доступными моей еще совсем детской фантазии.

Так меня научили быть жестокой. Показали, как можно и что нет никакого «нельзя». Так мне преподали пример вседозволенности. Спасибо вам, советские воспиталки. Вы научили меня быть сильной и противостоять таким моральным уродам, как вы. И будьте вы прокляты. Во веки веков.

Разумеется, что эпизод из памяти уже не сотрешь. Одно дело – помнить головой, совсем другое – вспомнить телом. Всем телом. Больше не отмахнуться, «ну было и было». Оно не было. Оно осталось. Со мной, внутри меня. И теперь я не просто бесилась, слыша детские крики, я чувствовала ватность в ногах, и начинало сводить веки. Мне пришлось серьезно задуматься.

Найти толкового психолога или психотерапевта – та еще задачка. Несколько раз мне не повезло, и я отказалась от этой идеи. Вероятно – зря, но уже было как было. В общем, я полезла в коучинг. Не то чтобы это было осознанно, нет, я даже не понимала толком, что это такое. Просто мне повезло наткнуться на нескольких классных коучей сразу и погрузиться в изучение разных систем и подходов, и моя жизнь начала стремительно меняться.

Почти год «ватно-судорожных» эксцессов не случалось, и я почти перестала о них думать. Но летом 2021 года началось опять. Любой детский плач или даже просто вопль уносил меня из реальности. На день. Потом на два. Я как будто становилась все более голой, как будто стиралась изоляция на проводе и 220 вольт вышибали меня все сильнее и на дольше. Я поняла, что проблему придется-таки решать.

А теперь сделаем шаг назад. Еще в сентябре 2020-го я «подсадила» на коучинг нескольких своих друзей, среди которых была моя близкая подруга Саша Гранкова. Да, та самая, которой посвящено «Путешествие к центру себя». Она отучилась и стала по совместительству моим коучем. Сколько ментальных проблем она помогла мне решить! Сколько внутренних барьеров снять парой-тройкой правильных вопросов!

Ну и, разумеется, как истинно любящий свое дело профессионал… Саша не умеет не решать озвученных проблем. Даже если у нас простая дружеская беседа, она всегда подскажет, всегда найдет, о чем правильно спросить или что правильного сказать. И вот, когда в очередной раз я делилась с ней своей проблемой, она задала вопрос:

– Ты пыталась погрузиться в это воспоминание и вывести себя оттуда? Из этой кладовки? Или вынести?

– Пыталась. Выносила. Но регулярно оказываюсь там снова. Меня туда как будто насильно возвращает.

– Хм… – Саша задумалась. – Сожги там все. Чтобы некуда было возвращать.

Простота этой мысли так меня поразила, что ничего не пришлось даже представлять. За долю секунды как пленка на скоростной перемотке промчались передо мной кадры той сцены. Нынешняя я захожу в этот чертов (с) ад, молча даю в морду воспиталкам, вырываю с кусками стены дверь кладовки, хватаю маленькую себя на руки, выношу на улицу, запирая за собой все двери. Мы отходим подальше, я оборачиваюсь, щелкаю пальцами, и уже через полсекунды перед нами – пепелище с торчащими обломками обугленных стен.

Маленькая я у меня на руках уже не плачет. Мы переглядываемся с ней удивленно.

– Как ты сделала… это? – она вытягивает ручку, показывая на руины.

– Я не знаю, малышка. Я просто очень хотела тебя защитить.

– Отнеси посмотреть! – заерзала малявка. – Посмотреть! Посмотреть!

В тот же миг мы – посреди сгоревших комнат. Удручает ли меня этот вид? О нет! Он меня радует. А как он радует пятилетнюю меня, вы представить себе не можете.

И вот – мы стоим с ней там, где раньше была кладовка, которая когда-то так нас напугала. И смотрим на два обгоревших трупа – тех самых бабищ, которые заперли нас там – сорок лет назад.

Маленькая я рвется на пол и, не обращая внимания на пепел, с интересом рассматривает тела.

– Я довольна! Мне нравится! – с восторгом сообщает она мне и с нескрываемым удовольствием попинывает трупаки. Обежав все сгоревшие помещения и повизгивая от радости, притаскивает откуда-то детский стульчик, ставит его рядом с телами, усаживается и начинает качать ножкой – так, чтобы каждый раз попадать по голове «безвременно усопшей». – Не чисти тут пока. Я здесь поиграю!

– Вот и прекрасно, – говорит Саша. – Потом снесешь это все и высадишь здесь какой-нибудь настоящий сад, с фруктовыми деревьями.

Но мне приходит в голову совсем другая идея.

О да! Я перестрою весь этот жуткий детский ад, и здесь будет моя Внутренняя Прокуратура. Стоит мне подумать об этом, как к зданию подъезжает больше десятка черных машин, из которых выходят строго одетые подтянутые мужчины. А сад начинает перестраиваться как домик лего в пиксельном мультике: меняются стены, мебель, из ниоткуда появляются тяжелые дубовые письменные столы, сейфы и высокие строгие шкафы темного дерева. Все перестраивается на глазах. Все, кроме сгоревших комнат. Их не трогают.

Мужчины заносят в кабинеты коробки, и я знаю, что в них – уголовные дела. Там все мои обидчики за всю жизнь. Чужие мысли, внедренные установки, враждебные убеждения, уничтожающие воспоминания. А по периметру встают с десяток крепких парней в характерных позах. Целый штат внутренних телохранителей?

Почему-то все они примерно на одно лицо. Интересно, чье это лицо? Из какого моего воспоминания? Это кто-то, кто очень серьезно заботится о моей безопасности. Какой реальный человек стал прототипом этого образа, которому еще и хватило мощи размножиться на несколько десятков? Интересно будет его вспомнить.

Наблюдаю, как другие мужчины в строгих серых костюмах расставляют и раскладывают по полкам папки с делами. Никто не смотрит на меня, но есть ощущение, что все эти люди – что-то вроде моей армии. Только юридической. Занятно, что я никогда не хотела стать юристом, но меня всегда интересовала тема законов, и мне приятны термины вроде правоприменительная практика, «юридический прецедент», «правотворческая деятельность», а «прокурорский надзор» и вовсе вселяет в меня ощущение абсолютной решаемости всех вопросов.

Я не могу объяснить свое отношение. Возможно, оно вызвано тем, что я три года работала руководителем криминальной программы на федеральном ТВ и общалась с правоохранителями довольно плотно. Кстати, мало кто из них вызывал у меня недоверие, опасение или тем более страх. Можно, конечно, предположить, что мне и тут везло – как когда-то повезло с адекватными бандитами. Но важно ли это сейчас? Когда в моем внутреннем мире происходит такое увлекательное действо! С причинами разберусь потом – если решу, что это необходимо. А сейчас просто хочу наблюдать, как выстраиваются на полках уголовные дела моих обидчиков – и внешних, и внутренних.

И вот у входа возникает он – мой внутренний Прокурор. Главный по защите моих прав и соблюдению моих законов.

На крыльце стоит брутальная копия Артура – чуть пониже и покрупнее. Нет, он не толстый и не накачанный, но это настоящая груда мышц. Высокий лоб, бритая голова, опять серые глаза, только не такие прозрачно-светлые, как у Артура. Тонкие губы, квадратный, гладко выбритый подбородок, широкие скулы, светлые, почти бесцветные брови. Я не знаю, кого мне напоминает это лицо, но я ему бесконечно доверяю. И взгляд – до того спокойный. Так смотрят питбули перед тем, как тебя растерзать. Я тренировала бойцовых собак, я знаю. Столько силы и мощи в его безмолвии, в долгом, долгом, долгом внимании.

Точно! Если Артур скорее доберман или немецкий дог, то мой Прокурор – прекрасный питбуль.

Чертик пробегает в темно-серых глазах, и я понимаю, что разглядываю его уже достаточно долго.

– А вы кто? – спрашиваю и тут же чувствую себя нелепо. Я, вообще-то, обращаюсь куда-то внутрь себя, к части себя самой, какое «вы»?

Прокурора, похоже, мой вопрос развеселил: он поджимает губы, пытаясь сдержать улыбку, и приподнимает бровь.

– А мы – Прокурор, ты все правильно поняла, – представляется низкий бархатистый голос.

Интересно, как таким допрашивать?

– Ты поймешь со временем, – отвечает он на мой незаданный вопрос.

– Это все твои люди? – киваю на парней по периметру.

– Это все твои люди.

– Они кто?

– Охрана, следователи, защитники. Те, кого ты искала.

– И тут будет?… – почему-то смущаюсь и чувствую себя не вполне взрослой.

– Твоя Внутренняя Прокуратура. Как заказывала.

– И что вы будете делать?

– Следить за соблюдением твоих внутренних законов. Главная цель моего прокурорского надзора – не позволять тебе действовать или принимать решения в ущерб себе.

– Что это значит?

– Это значит, что отныне ты не будешь работать за маленькие деньги, терпеть неприятное тебе общение «из вежливости», идти на компромиссы или выбирать из нескольких зол. Тебе больше не придется придумывать себе оправдания или бороться с внутренними препятствиями. Кроме того, мы разберемся с источниками необоснованных страхов, виной, стыдом, обидой и – местью.

– Местью? – уточняю я. Это скорее словечко из лексикона ОПГ, чем тех, кто их ловит.

– Моя задача – выявлять нарушителей и обезвреживать их. И в твоих внутренних законах смертная казнь – не запрещена. Ты только что ее совершила сама, – он окидывает спокойным взглядом пепелище. – Что это, как не месть?

Мы оба смотрим, как маленькая я увлеченно растаскивает обгоревшие трупы садисток-воспиталок по косточкам, выкладывая из них какие-то узоры. Вся измазанная в пепле, она этого даже не замечает. Ей – по-настоящему хорошо.

– Это плохо? – почему-то спрашиваю я.

– Чем это может быть плохо? Ты носила обидчиков внутри себя сорок лет. Ты наконец-то их в себе уничтожила. Разве освобождение – это плохо?

– А ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос?

– А что тебя в этом смущает?

– Всегда… – заключаю я и улыбаюсь.

Мне нравится, как он ведет диалог. И раз этот диалог внутри меня, значит – это мой собственный навык! Значит, я тоже так умею!

– А ты думала, что не умеешь? – прищуривается Прокурор.

– Была такая мысль.

– Вот с такими мыслями мы тоже будем разбираться, – он указал пальцем на мою голову.

– Они тоже в вашем ведении?

– Все, что тебе мешает, – в нашем ведении, – заключает Прокурор без встречного вопроса.

– Почему вы появились именно сейчас?

– Появился запрос – появилась работа. Появилось внутреннее разрешение на правосудие. Теперь можно не просто приговоры выносить, но есть кому приводить их в исполнение.

– Приговорами же суды занимаются, не прокуратура… – задумалась я.

– Зачем тебе суды в Королевстве, матушка? В Королевстве судит Королева. Ты думаешь, кто это все спалил? Кто дал добро на эту казнь? Пятилетний ребенок?

– Все случилось так быстро. Я думала, это мое решение.

– Разумеется, твое. Ты же и есть своя внутренняя Королева. Ты обретаешь силу и внутреннюю власть. И тебе не нужно каждый раз представлять себя в тронном зале, чтобы действовать из Королевского состояния. Решила – сделала. Решила – будет прокуратура, вот тебе прокуратура. Решила перестроить свое страшное воспоминание – вот тебе перестройка. У тебя все быстро. Тебе главное – решить. И с этим все меньше проблем.

Я не мстила. Я свершила внутреннее правосудие. Я отключила садисток от своего настоящего и дала себе из прошлого возможность наслаждаться свободой и безопасностью. И тем, что ее защитили, заступились за нее и наказали обидчиков.

Вижу, что пятилетняя я наигралась, напиналась, раскроила кирпичами черепа, отряхнула руки и пошла гулять. Вышла в детсадовский двор с убогими советскими качелями, огляделась: не нравится, хочу другое. Я щелкнула пальцами, и двор преобразился. Все самое прекрасное, что вы можете представить на современных детских площадках, – оказалось там. Пусть мое прошлое наиграется, накатается и накачается вдоволь.

И я знаю, что ей нужно еще. Во двор выбегает мой любимый верный мальчик – восточноевропейская овчарка по имени Джем. Я всегда мечтала иметь собаку. И у меня были собаки, но позже. А теперь мне ничто не мешает подарить это счастье себе пятилетней. Ну и чтобы ей стало совсем хорошо, я знаю, кто будет для нее идеальной «нянькой». Еще один любимый лучистый мальчик – по имени Текст. И хотя в реальном прошлом мы познакомимся с ним только через два года, здесь, в этом пространстве все законы устанавливаю я. Здесь и сейчас – в моей власти подарить себе любую радость из любого времени.

Я уже знаю, что скоро маленькая я наиграется, устанет и уснет на больших круглых сетчатых качелях, в обнимку с Джемом, а Текст будет ее убаюкивать, читать ей ее будущие стихи, может, споет песенку. Это уже детали. Главное, что ей – хорошо.

С тех пор, как я спалила детский (с) ад, прошло четыре дня. И я еще ни разу не слышала ни одного детского крика – ни с улицы, ни от соседей. Фильтр восприятия? Возможно. Мне еще предстоит за собой понаблюдать. А сейчас я хочу вернуться к своей армии.

– У тебя есть план прокурорских проверок? – слышу, как по-другому звучит мой голос.

– Есть, ваше величество. Когда представить?

– Сегодня к вечеру подготовишь?

– Будет сделано.

– Пепелище пока не трогайте, пусть будет. Эти руины меня успокаивают.

– Как вам будет угодно, – Прокурор кивает.

Отхожу во двор и оборачиваюсь. Это когда-то было детским садом?! Смотрю на старинный четырехэтажный дом из красного кирпича, с флигелем, мансардой, со сторожевыми башнями и радиолокационными антеннами. Они сюда, мягко говоря, не в стиль, конечно. Ну… между боевой функциональностью и красотой я в данном случае выберу, пожалуй, функциональность.

Странные, непривычные ощущения. Я знаю, как жить. Знаю, как жить – свою жизнь. Удивительное чувство – абсолютных возможностей! В этом и есть моя опора на себя: я внутри себя – не одна. Во мне есть такие грани души, такие внутренние голоса, которые всегда, всегда работают только в моих интересах.

Я больше совсем не завишу от внешней помощи? Разумеется, нет. Человеку всегда будет нужен человек. Но теперь у меня есть целый штат и внутренних помощников. У меня теперь есть собственная Внутренняя Прокуратура. И я со всем разберусь.