Текст книги "Лёд одинокой пустыни. Не заменяй себя никем"

– Я сегодня ничего не вижу, ерунда мерещится, – сказала Мелек, отодвинув чашку с кофе.

Сидевшая за соседним столиком пожилая женщина с седыми прядями, собранными в неаккуратный хвост, став свидетелем нашего диалога, предложила помочь с гаданием. Но после длительных скрупулезных разглядываний она внезапно начала прищуриваться, как Мелек. Сглатывая слюну после приглушенного вздоха, женщина открыла рот, готовясь что-то сказать.

– Я вижу петлю и свечу в твоём будущем. Беда твоя, сын, близится, но ты можешь всё ещё изменить. Всё зависит от веры, – немногословно, но пугающе высказалась старуха.

После обеда Мелек долго молчала, будто по очереди переваривая то жирную турецкую кухню, то услышанное гадание. Не обращая никогда внимания на ненаучную ахинею, я решил развеселить свою задумчивую от страхов спутницу, предложив погулять по Каппадокии. Мы наслаждались пещерными церквями, убежищами, однотонными домиками с их сказочными дымоходами и застывшей вулканической лавой. Мне казалось, что я попал на Марс, наверное, потому что я понятия не имел, как он выглядел вживую. Спустя несколько часов пешей прогулки мы решили вернуться в отель пораньше, чтобы суметь проснуться до восхода солнца и полетать на воздушном шаре. Пробудившись с утра, Мелек надела короткое платье жёлто-абрикосового цвета, накинув на него шёлковую пашмину оттенка кедровой хвои. Ещё выехав из Стамбула, я заметил, что Мелек забыла свои любимые духи, обычно лежавшие в футляре из-под акварельных кистей. Именно поэтому под предлогом физиологической нужды по пути в Каппадокию я остановился около торгового центра и купил совершенно непривычный для неё аромат гуаяка и лаосского уда. Когда с утра Мелек обнаружила, что оставила парфюм дома, я преподнёс ей сюрприз, которому она невыразимо обрадовалась. При всей своей внешней невесомости она стала пахнуть грубо и терпко, и, признаться, мне это нравилось, несмотря на то, что любой запах не мог сравниться с её природным чарующим, кокетливо ускользающим ароматом. На пути к месту назначения, Мелек, сгорбившись, безропотно мёрзла, подобно сироте, сбежавшей в снежную февральскую вьюгу в лёгком пальто. Я понимал, как немеют кончики её длинных пальцев, и умело этим пользуясь, доставлял себе неизъяснимое удовольствие согревать её в морозное летнее утро в Каппадокии. Поднимаясь на воздушном шаре все выше и выше, я ощущал, что обнимаю самую прекрасную и чуткую женщину в мире. И несмотря на то, что потоки ветра бесцеремонно откидывали наш воздушный корабль в разные стороны, мы опережали рассвет, но не догоняли жизнь. Наш сиренево-голубой шар протяжно пересекал турецкие местности, позволяя нам любоваться массивными скальными образованиями, созданными эффектом дождя и ветра в течение тысяч лет. От обретённого безоблачного счастья Мелек то смеялась, то плакала, вновь отбрасывая ладонью развевающиеся порывистым дуновением локоны. Вокруг нас взмывали ввысь слегка опаздывающие разноцветные бомбочки с плетёными гондолами, наполненными сонными путешественниками. Искрящиеся глаза Мелек не желали смотреть по сторонам, отдавая предпочтение лишь мне. На высоте она впервые призналась в том, что любит меня, а я так и не смог ответить ей взаимностью – ни словесно, ни чувственно…

4
Шрам

Тебе дана возможность выбора, единственное условие – любовь.

Эльчин Сафарли, «Когда я вернусь, будь дома»[7]7
  АСТ, 2017 г. – Прим. ред.


[Закрыть]

Просыпаясь в очередной мрачный понедельник, мы обычно не замечаем, что сами похожи на дни недели. Кто-то из нас – игривая, задорная, не размышляющая о ближайшем будущем пятница, а кто-то – умиротворенное, безмятежное и немного тоскующее воскресенье. Или же встречаются такие счастливые среды – «человеки» стабильные и с чувством собственной важности. Ну а есть как я: те самые ни в чем не виновные завтрашние понедельники, которых все ненавидят, мечтая побыстрее попрощаться, забыв до следующей встречи. Наверное, поэтому мою довольную мефистофелевскую улыбку можно заметить лишь в начале недели, в самый долгожданный день из семи.

Вернувшись в Стамбул после новых картинок, отснятых памятью в Каппадокии, я сразу же с утра поехал в медицинский центр Хафиза. Зайдя уже по привычке без стука в его минималистичный кабинет, я стал ненужным и, как полагается, лишним свидетелем семейной ссоры. Хафиз держал за горло свою сестру Эсен, хриплым голосом повторяя лишь то, что никогда её не отпустит. Его глаза будто безжалостно и бесцеремонно впивались в душу Эсен. Между порывами буйства Хафиз замирал, словно не желая видеть, слышать, ощущать кого-то другого, кроме собственной сестры. Эсен, как истинная жертва, укоризненно отвечала взаимностью его пронзительному взгляду, откровенно уставившись прямо в глаза. Даже в минуты насилия она так трепетно любила его, с достоинством и неуязвимостью принимая все волны исступленного и порой неукротимого гнева своего брата. Я смотрел и тайно завидовал тому преступному неравнодушию, которое соединяло этих двух совершенно разноречивых людей. Их отношения были насыщеннее и глубже всяких родственных связей, которыми, к слову, я не был связан со своей сестрой, образ которой все больше и больше плавился под июльским турецким солнцем. Спустя минуту увиденного мною домашнего террора я решил перевоплотиться из внимательного зрителя в полноценного участника действий, оттолкнув разъярённого Хафиза от своей наглой и вездесущей сестры. Мне было жаль её, потому что ни одна сестра, дочь, жена или незнакомка не заслуживают быть униженными и тем более физически тронутыми по принуждению.

Хафиз никогда не позволял себе домогаться до сестры, но раскалённая кровь вперемешку с неучтивостью Эсен заставляли его поднимать руку на самую любимую в жизни женщину. Когда я вмешивался в их конфликты, мгновенно перетекающие в насилие над Эсен, поведение Хафиза менялось: он затихал, недовольно возмущаясь моим вклиниванием в семейные распри. Его реакция была весьма понятна и обоснована, однако этого нельзя было сказать об Эсен, с ненавистью смотрящей на своего спасителя. Её карие глаза очернялись в два круглых оникса, которыми она, казалось, была готова испепелить того, кто вытащил её глотку из цепких рук брата. Тогда я и понял, что настоящую женщину можно и нужно бояться, потому что она гораздо опаснее внутриматерикового тайпана, ревущего песчаного смерча или непредсказуемее африканского буйвола.

– Брат, ты снова влез, не разобравшись. Эсен предложила мне взять на себя контрабанду сорока трех килограммов кокаина и отправить в её магазин детских игрушек в Дохе. Но это же не склад наркотиков, – возмущённо сказал Хафиз.

– Только в этом случае мы сможем построить ещё одну больницу и перевезти лучших европейских хирургов, специализирующихся на детской онкологии, – возразила брату Эсен.

– Я могу себе позволить подарить городу ещё один медицинский центр. Деньги на счету у меня есть, но тебе лишь бы поучаствовать в очередной авантюре, Эсен. И ты могла бы продать свои коллекционные платья, кофейню, мотоцикл и даже бестолкового кота, но тебе легче организовать кокаиновую сделку.

– Я не могу жить без адреналина, интриг и жареного миндаля. Это всё, что мне нужно для счастливого существования. Поэтому можешь продавать всё, что у меня есть, но этого не хватит даже для покупки земли, – с укором произнесла Эсен.

После обмена парочкой негодующих реплик Эсен с легкой истошностью покинула кабинет брата. И нужно отметить, что из озвученного ранее родственного диалога я вынес кое-что нужное для себя: то, что намертво дробило сложившийся в течение месяцев образ Эсен. Меня вовсе не удивили ни сорок три килограмма кокаина, ни рукоприкладство Хафиза, ни то, как безропотно терпит это насилие его сестра. Даже в самых отчаянных фантазиях я не мог представить эту нахальную клыкастую девушку ищущей плюшевых мишек для детей. Хафиз мне рассказывал и про её кофейню в районе Кадыкёй, и про меняющийся каждый год Harley-Davidson, и даже про нескончаемые походы к пластическому хирургу, но почему-то он никогда не говорил про то, что у Эсен был свой магазин детских игрушек в Дохе. В тот день мне пришлось осознать, что в своей порванной и заблудшей душе Эсен оставалась безоборонным ребёнком, рано потерявшим родителей и поэтому требующим внимания со стороны всех членов семьи.

После очередной «многокрикливой» сцены с сестрой Хафиз никак не мог вернуться в баланс. Он достал кубинские сигары с едва уловимым ароматом лугового сена, нервно повторяя сквозь зубы лишь имя сестры. Я принёс из своего захламлённого устаревшими пожитками кабинета глубоко сопереживающий моим неудачам французский коньяк. Признаться, я часто делился с ним проблемами, с которыми не мог смириться внутри себя, и иногда мне даже казалось, что коньяк понимает меня лучше семьи, друзей, незнакомцев и всего оставшегося мира.

Мы с Хафизом предались вкусовому искушению этого напитка с нотами жареного изюма и липы. Я слышал аромат абрикоса на краю бокала, при испитии переходящий в привкус лесной фиалки. Хафиз продолжал непрерывно курить, безмолвно уставившись в позолоченную рамку с фотографией Эсен на столе. Более двенадцати минут в воздухе парила долгожданная тишина. Но потом внезапно я ощутил непреодолимую потребность прервать гнетущее тягостное молчание.

– Может, Эсен права. Позволь напомнить, что нам нужны были деньги на строительство нового масштабного центра. Ты мечтал о лучшем оборудовании, о лучших врачах, о собственном университете при этом центре. Эта контрабанда поможет не только тебе быстрее реализовать задуманное, но и тысячам больных детей и их родителям. Порой наши принципы могут стать важнее всеобщего блага, так почему бы тогда не сбросить эти неподъёмные внутренние догматы со своих плеч? – с неуверенностью произнёс я.

На эти слова я так и не получил ответа Хафиза. Он резко поднялся со старого обшарпанного кресла светло-баклажанового оттенка, из которого в разные стороны торчали части пенополиуретана. Каждый раз пытаясь уговорить лекаря поменять столь позорное для его имиджа кресло, я сталкивался с негодованием, под которым он прятал очередную тайну.

– Павел, я еду на базу, ты со мной? – восторженно спросил Хафиз.

Вовсе не раздумывая, я отправился с товарищем в уже привычное для моей греховности место. Добравшись до ржавого здания, мы встретили Фатиха и тех трёх головорезов – братьев-тройняшек. К нашему приезду вся команда была в сборе, не хватало лишь Эсен. Она, как всегда, опоздала почти на час, эффектно появившись на своём оранжевом мотоцикле, который гармонично сочетался с её шёлковым костюмом цвета восьмилучевого коралла сизой антелии. Всю ночь двенадцать мужчин и одна девушка вшивали пакетики кокаина под густые парики фарфоровых кукол, и всякий раз, когда умелый азиат слишком крепко брался за туловище одной из них, Эсен свирепо подскакивала подобно только что родившей медведице, оберегающей своё потомство. Она вшивала наркотики с ласковой грустью, будто проклиная себя за то, что вредит этим безупречным созданиям с маленькими ресничками и голубыми глазами. Сумев поймать её тяжелый уставший взгляд, я впервые увидел то, как Эсен переживает за что-то, кроме Хафиза, который на протяжении всей ночи разговаривал по секретному телефону насчёт логистики контрабанды.

В шесть утра начало светать, и все уснули, за исключением лекаря и его инициативной сестры. Я, в свою очередь, инстинктивно зажмурился, нагло притворяясь, что погружаюсь уже в седьмое сновидение. Непреодолимое желание следить за Хафизом и Эсен пробудило во мне задатки скрытого наблюдателя, ведь я не понимал, как они так пристально и бессловно могут смотреть друг другу в глаза. Прошёл час, а они так ни разу и не отвели свои немигающие, будто присосавшиеся взгляды друг от друга. Мои напряжённые от долгого зажмуривания глазные мышцы склоняли меня прекратить бессмысленную детективную игру. Я начал засыпать, как вдруг Эсен встала с матраса, постеленного специально для неё на полу, и направилась в сторону Хафиза. С каждым шагом навстречу лекарю его сестра все более ритмично дышала, но внезапно прекратив, затаила дыхание и подошла к нему. Её пальцы бережно прикасались к его чувствительной коже, беспрекословно покрывающейся мурашками лишь от её взгляда. Эсен трогала его мускулистую шею, тактильно познавая каждый миллиметр тела своего брата. Хафиз закрыл руками своё костистое озадаченное лицо, откровенно наслаждаясь движениями Эсен. Неторопливо дойдя до контура губ, Эсен на секунду остановилась. Они вновь пристально и обнажённо соединили свои взгляды, рассматривая каждую жилку друг друга. Не стесняясь спящих рядом людей, Хафиз отчаянно встал со стула и поцеловал в губы Эсен. Удивился ли я увиденному тогда? Наверное, нет. Каждый раз наблюдая за ними, я чувствовал от них то, что никогда не мог чувствовать сам. В разных языках это слово называют по-разному: aşk, elsker, armastus, liebe, rakkaus, любовь. Это что-то, что никогда не проходит, что-то, что даёт тебе почву под ногами, что-то, что отравляет твоё существование, и что-то, что действует мощнее сорока трёх килограммов кокаина. Для кого-то это цель, для кого-то судьба, для кого-то жизнь, а для таких, как я, – нерешённая, с дополнительными всплывающими подсказками задачка, на которую я упорно продолжал искать ответ.

Хафиз и Эсен были для меня примером невозможной любви, яркими персонажами книг и сериалов, чувства которых мечтали бы испытать миллионы людей. После замеченного притяжения между ними я упорно делал вид, что ничего не знаю. Кокаиновая контрабанда аллюром добралась до Катара, и на счёт Хафиза упала астрономическая сумма для строительства нового медицинского центра. По этому благовидному поводу мы решили с Хафизом предложить Мелек и Эсен улететь вчетвером на несколько дней в Грецию. Девушки восторженно согласились, однако мы никак не могли прийти к общему знаменателю, монотонно споря о том, куда отправиться. Хафиз настаивал на необходимости посетить Афинскую Агору, я же хотел, наконец, увидеть вулканический кратер Кальдера на Санторини, Эсен жаждала беспробудных вечеринок на Миконосе, а Мелек по своей занудной привычке была в нейтралитете. Тогда я и заметил, что грусть в её малахитовых миндалевидных глазах стала насыщеннее и глубже. Она практически перестала смеяться и играть на арфе, но по-прежнему носила на шее кулон с волосом брата. Я понимал, что Греция, в которую она так часто в детстве ходила с родителями на яхте из Бодрума, никак не поможет ей вновь превратиться в Мелек, беззаботно улыбающуюся на прошлогодней фотографии с экрана смартфона. В моём утомлённом мозге томилась мысль, что именно с моим приходом в душе Мелек поселилось беспросветное уныние, поэтому я принял решение взять всю ответственность за покупку авиабилетов на себя. Я не сказал ни Хафизу и Эсен, ни тем более Мелек, куда я ткнул пальцем в раскрученный школьный глобус. По пути в аэропорт девушки беспечно гадали, куда отправится наш самолёт: в Сингапур или Милан, в Токио или Сидней, в Лиссабон или Белград. Хафиз держался хладнокровнее саламандры, однако всё же взял с собой на три дня два чемодана с лимитированной эксклюзивной одеждой.

Приехав в аэропорт и подойдя к стойке регистрации, Эсен и Мелек открыто выразили недоумение и даже разочарование моим выбором. Реакция моего друга Хафиза оказалось иной: в первый и последний раз он смотрел на меня, как на равного себе: непредсказуемого и даже храброго берберийского льва в человеческом обличии. После пройденных в аэропорте обязательных формальностей мы направились к гейту и погрузились в невыносимо утомительное ожидание. Мелек измученно спала на моём плече в то время, как Хафиз метался из стороны в сторону, встревоженно держа телефон у левого уха. Мне вновь стало скучно. Даже перед поездкой, даже вместе с небезразличными мне людьми, даже выпив двойной шотландский виски с двумя кусочками льда. Неожиданно мой любознательный взгляд приковало поведение Эсен: она аккуратно записывала что-то ручкой из гусиного пера в потёртый блокнот без линовки, временами закрывая глаза. Эсен была левшой, как и я, и, наверное, это единственное, что роднило меня с ней, не считая Хафиза. Любопытство узнать её мысли беспрестанно давило на мою искалеченную психику, и спустя несколько минут Эсен с ловкостью поймала мой заинтересованный взгляд, который я стыдливо отвёл. Сестра лекаря не переставала испепеляюще и нагло смотреть на играющего на её нервах русского. Спрятав глаза, я чувствовал неприкрытое раздражение и одновременно излишнее стеснение от того, что я пытался издалека пролезть в её обнажённую на бумаге душу. 15:10, посадка началась. Я с осторожностью разбудил Мелек, которая, казалось, вовсе не хотела просыпаться. Хафиз отдал сотруднице аэропорта, не отрываясь от телефонного разговора, посадочный билет, и мы последовали в самолёт. Полёт прошёл быстро и безболезненно, и спустя полтора часа мы оказались в Иерусалиме. По прилете мы прямиком отправились в забронированный мною отель, в котором я когда-то останавливался с родителями на осенних каникулах. Эсен не упустила возможности высказать своё возмущение отсутствием большого спа-комплекса в гостинице и собственного ночного клуба. Когда я тщетно попытался объяснить ей, что люди со всего мира прилетают на Святую землю вовсе не для массажа с горячими морскими раковинами и обёртываний розовой глиной, Эсен вылила на меня массу несмываемых оскорблений. Тогда я и сам мог поверить в то, что я скучный закомплексованный зануда и мерзкий жлоб, зажадничавший аренду личного самолёта и президентский люкс. После непродолжительной перепалки мы всё же разместились в отеле и отправились в Цитадель Давида, археологический архитектурный памятник, который также называется одноимённым городом. Эсен тотчас же принялась уговаривать нас пойти на световое шоу, которое технологически рассказывало об истории судьбы царя Давида. Если бы сестра лекаря не нашла развлечение даже на Святой Земле, я бы настоял на принудительном посещении психотерапевта, искренне испугавшись за её неясное будущее. Меня поразило то, как Эсен, подобно ребёнку, пыталась уломать брата посмотреть никому не интересное представление, делая это настойчиво, но без детских надоедливых капризов и истеричных упрёков. Мелек, как всегда, будто не имела слова или характера: ей было безразлично всё, что происходит с нами то ли из-за блаженной апатичности, то ли из-за внутреннего конфликта, который нешуточно разыгрался в её сознании. И очевидно, что под сокрушительным напором Эсен мы все согласились остаться на красочном исторически-технологичном шоу. Однако даже оживающие полотна водопадов и оазиса Эйн-Геди, проецируемые на архитектурном памятнике, не смогли отвлечь Мелек от унылых мыслей. При всей своей улыбчивости она была депрессивнее многих с виду невыносимо тоскливых и скучных людей. Её острое лицо казалось грустнее плачущей иконы пресвятой Богоматери, облик которой порой пугал и совершенством, и грустью.

После шоу мы решили проехаться по городу, который, кроме меня, казалось, никому из нашей немноголюдной компании был не по душе. Я заранее арендовал большой комфортабельный джип, чтобы мы не нуждались в постоянном поиске израильских сумасбродных такси, но за рулём почему-то вновь оказался Хафиз, которому я завидовал даже в этой мелочи, ничего при этом не желая менять. Эсен по надоедливой привычке заняла переднее место, дабы чувствовать себя королевой не только жалких подданных, которыми она нас с Мелек ошибочно считала, но и всего Иерусалима, раскрывающегося прямо перед её орехово-карими глазами. Хафиз не переставал злиться, когда все машины на светофоре сзади начинали несправедливо сигналить при ещё горящем жёлтом, но его гнев и принципиальность умышленно не позволяли ему подстраиваться под несвойственную для Турции манеру езды. Эсен же косилась свысока не только на всех местных жителей, но и на приезжих, как мы, туристов. Толпы людей, встречающиеся на её «славном» пути, она называла вездесущими макаками, подчёркивая ничтожность этих не достойных её существ. После светового представления меланхолично удручённая Мелек не желала смотреть ни на ночной Иерусалим, ни на меня. Поэтому я в очередной раз предложил сбежать от тягостных мыслей в русский ночной клуб, находящийся в Тель-Авиве. Эсен и Хафиз вдохновлённо поддержали меня, а Мелек неохотно, но согласилась. В машине мы незаметно выпили две бутылки розового игристого, а спустя почти два часа оказались в баре. Этот клуб пару лет назад открыл мой однокурсник из группы иврита, с которым по счастливой случайности мы тогда и не встретились, чему, признаюсь, я был несказанно рад. Хафиз сразу же отправился к бармену за классическим двойным джин-тоником с огурцом, который, по всей вероятности, он хотел испить в одиночестве. Эсен, ни секунды не раздумывая, рванула танцевать, отодвинув расфуфыренных легкодоступных девиц, неумело дрыгающихся в центре танцпола. А Мелек села за столик и начала смотреть на горящую в мраморном подсвечнике свечу с ароматом ванили. Я внимательно следил за её взглядом, зацепившимся за насыщенно-синим неугасимым огнём. Свеча горела, как и её расцарапанная смертью брата душа. Пока Эсен привлекала внимание всей публики заведения, алкоголь которого уверенно истреблял её брат у бара, я набрался смелости поговорить с Мелек.

– Что тревожит тебя, родная? – зная заранее ответ, спросил я.

– Родители осуждают меня за мой изменившийся образ жизни, а в обществе про меня медленно, но уверенно ползут слухи. Меня считают грязной девушкой, которая ездила на выходные в Каппадокию с мужчиной. Машаллах, никто не может представить, что это был христианин, – измученно вывалила она.

– Я обещаю тебе, Мелек, что скоро мы всем расскажем о нас, и твои родители примут нашу связь. Моя никчёмная жизнь тянется к твоей, и я готов весь отмеренный мне отрезок бороться за радость на твоём лице.

Мелек доверчиво смотрела на меня, будто вовсе не имея женского интуитивного чутья, которое подсказало бы ей в то мгновение бежать от непредсказуемого сибиряка как можно стремительнее. На её месте я бы сделал это не задумываясь, ведь, даже будучи на своём, я всё время бежал от себя. Заметив душевный диалог в уединении с Мелек, Хафиз отправил к нам официанта, на подносе которого теснились двадцать шотов текилы из голубой агавы. Мы позвали разбрасывающую чёрными кудрями по воздуху на танцполе Эсен и молниеносно истребили присланное лекарем. Несмотря на нехватку в весе, я, как всегда, не опьянел, поэтому без угрызений совести стремглав нашёл местного дилера, который продал нам несколько дорожек кокаина. Мы с Хафизом и Эсен нюхнули, после чего я ещё отчаяннее и бесстыднее начал скучать. Настроение Мелек менялось под градусом: сначала она веселилась, затем снова предавалась унынию, потом промывала глаза слезами, а затем и вовсе заснула на чёрной бархатной подушке с нелепыми пурпурными нитями, принесённой пожилым официантом. Кто-то из испаноговорящих в баре попросил диджея поставить аргентинское танго, и, услышав латиноамериканские мотивы, мы вновь выпили текилу, после которой Хафиз и Эсен, уже не скрывая передо мною чувств, пошли танцевать. Я был удивлён тем, что лекарь и его взбалмошная сестра так искусно и профессионально соединились в танго, и от этого я не мог насытиться их потаённой любовью со стороны. Как Хафиз был близок к Эссен, как все его движения уверяли в том, что она принадлежит ему больше, чем себе самой. Каждый раз становясь нежеланным свидетелем их притяжения, я поражался тому, как Эсен не дышала и даже не моргала при Хафизе, боясь своим вздохом или взмахом ресниц спугнуть его желание быть с ней хотя бы в одном моменте. Я страшно завидовал тому, что можно испытывать такую страсть, но ещё больше я завидовал тому, что её так умело можно контролировать и даже скрывать в повседневной жизни. Когда огненный танец этой преступной парочки начал подходить к концу, я отправился в туалет, чтобы Эсен и Хафиз не догадались о том, что я прячу их секрет внутри себя. Мне льстило то, что я владею тайной, хоть и чужой, и я не упустил возможности получить удовольствие от обманчивого ощущения власти над Хафизом и его сестрой. Однако вскоре Мелек проснулась, и мы отправились в ближайший отель, чтобы переночевать, а утром вернуться в Иерусалим.

За завтраком все молчали, отходя от бурной ночи, после которой их нещадно хлестала мучительница-совесть. Хафиз, не изменяя своим привычкам, употребил за завтраком лишь молоко и мёд. Эсен тоже не вводила новые традиции, поэтому с чувством собственной важности выпила три бокала шампанского, после чего отправилась собираться в комнату. Мелек же казалась сонной и квёлой, однако съела с утра и подгоревший омлет, и две порции Бенедикта, и даже персиковое мороженое, заедая это всё ярко-зелёными масличными оливками. После завтрака Хафиз переоделся в хлопковый брючный костюм, больше подходящий для Канн, чем для похода по израильским святыням, и из отеля мы напрямую решили поехать к Стене Плача, самому намоленному в Иудаизме месту. Спустя два часа после позднего отправления из-за постоянно опаздывающей Эсен мы всё же добрались до Западной Стены, которую иудеи называют ХаКотэл ХаМарави, а невежественные оскорбляющие туристы, как я, Стеной Плача. Какую бы религию ни исповедовал человек, оказываясь в этом месте, он вдруг осознаёт, что его жизнь вверена Богу, перед лицом которого все равны.

Оглушительный неугомонный шум нагло врезался в мои уши, а монотонное чтение молитв заставило расшевелиться уже забытую мигрень, ритмично покалывающую левый висок. Пришедшие на молитву раскачивались на пятках, делая небольшие наклоны вперед, и я заметил, как многим туристам стало дискомфортно и даже страшно находиться в столь неспокойной атмосфере. Из-за крокодиловых туфель Хафиза и не менее дорогих, привлекающих внимание часов с голубым ремешком все оборачивались на нас, будто укоризненно обвиняя в нескромности и беспримерном нахальстве. Я долго настраивался на разговор с Богом, словно пытаясь подобрать нужные, но такие нелепые словечки. Больше года я не ходил в православную церковь, боясь внутреннего диалога с Иисусом, который, как я был уверен, осуждал меня за мои поступки и даже мысли. И я определённо не хотел просить прощения и тем более благодарить его за всё, что я сделал в своей жизни сам. Это странное чувство я сравнивал с тем, что ощущает не звонивший несколько лет родителям ребёнок, который вроде бы и хотел проявить внимание, но не мог, стыдясь своего бездействия. Признаюсь, всё это время я не ходил в церковь лишь потому, что боялся непонимания Всевышнего. Тогда у Стены Плача у меня так и не получилось осмелиться на разговор с Иисусом, именно поэтому я решил не отличаться от миллионов людей, оставивших записки с просьбами Богу между камнями. Когда Хафиз отвлёкся на рабочее уведомление с экрана смартфона, я достал ручку и принялся на коленке наполнять чистую бумагу чернилами. Мои пальцы предательски дрожали, будто отказываясь писать то, что диктовал мозг. «Я принимаю ислам. Прощай», – эти слова были написаны мною на том клочке, которую я скрутил и ловко запихнул меж других. Я бросил вызов Богу или же бросил Бога – эти мысли так и не покинули меня с того дня.

Отойдя от Стены Плача, я почувствовал облегчение и даже пиетет. Я стал уважать себя за храбрость, но было ли на самом деле за что? Дабы Мелек не переубеждала меня, я решил никому не рассказывать о послании до того, как приму ислам. В тот день к нам подошёл странный пожилой мужчина и предложил экскурсию в Акелдаму, которую часто называют Землёй Крови. Несмотря на не беспочвенные подозрения Хафиза, мы все с восторгом приняли его предложение.

Акелдама располагается в южной части восточного Иерусалима, в долине Еннома. Это место также называли Землёй Горшечника, так как для него была свойственна красная жирная глина, используемая гончарами. По рассказам этого весьма необычного старца, в Акелдаме находится много древних пещер и гробниц. Но вместо них мы пошли в монастырь святого Онуфрия Великого. Признаюсь, Хафиз, Мелек и даже не верующая ни во что Эсен были поражены благодатью этого места, от которого исходило что-то сакральное и поистине умиротворяющее. Только вот почему-то я не разделял эмоций моей компании из двух мусульман и одной неотёсанной атеистки. Необъяснимый страх скользил по моим вздутым синеватым венам, и я чувствовал, как артериальное давление падает всё ниже и ниже, заставляя моё тело колотиться изнутри. Мне было страшно неловко, и из всех это понимал лишь старый сомнительный экскурсовод. В конце нашего маленького путешествия по Акелдаме он, аккуратно отведя меня в сторону, подарил мешочек, попросив открыть его лишь в гостинице. Несмотря на свойственное мне любопытство, я решил сохранить интригу и положил подаренное экскурсоводом в сумку Мелек.

После посещения Акелдамы Эсен хватило сорока секунд, чтобы найти в поисковике изящный аутентичный ресторан традиционной еврейской кухни недалеко от Яффских ворот, в который мы сразу же рванули обедать. Мелек предложила расположиться на террасе, откуда для нас распахнулся впечатляющий вид на старый город. К нам сразу же подошли улыбающиеся музыканты, припевающие национальные песни, которыми гордится весь еврейский народ, разбросанный на шести материках света. Я сразу же заказал обугленные баклажаны с деревенским козьим сыром и гранатовыми косточками, бурекасы с брынзой и кунжутом и форшмак из сельди с яблоком, терпко ненавидимый моим прожорливым сибирским отцом. Мелек остановилась на цимесе из картофеля, изюма и чернослива и домашнем лабне с орегано и перемолотыми фисташками. Хафиз, по-обыденному вымученно и скрупулёзно выбирая, заказал еврейскую запеканку кугель без соли, масла, чеснока и, соответственно, вкуса, а Эсен, даже не прикоснувшись к меню пошла танцевать. После утомительного дня во имя расслабления и новых фантазий мы предались араку, ароматизированному анисом напитку, который заполучил восторженную похвалу на всём Ближнем Востоке. Эсен, выдернув за фартук принимающего заказы официанта, попросила бокал красного вина и отправилась покорять просторы террасы ресторана. Выражение лица Хафиза оставалось неизменно невозмутимым в то время, как его сестра беспорядочно танцевала 7:40 между тесно поставленными столиками с бордовыми атласными скатертями. Порой эта чарующая девушка притворялась то чёрной ядовитой мамбой, то жалобной неприкаянной сиротой, то нелепым детским клоуном с красным поролоновым носом. Эсен не хотела быть актрисой, но могла мастерски примерять на себя десятки разных амплуа одновременно. Однако она вовсе не желала миллионов поклонников и всех денег мира, потому что всем её миром был Хафиз. Эсен боролась лишь за внимание бесчувственного обомшелого камня, за то, чтобы вызвать у него гнев или разочарование, за то, чтобы он думал только о ней хотя бы час в день. Но она не догадывалась, что его чувства были бездоннее и изнеженнее, чем её. Эсен наивно полагала, что Хафиз никогда не сможет полюбить вздорную и тщеславную особу, которую он за несколько секунд мог приструнить укоризненно осуждающим взглядом.