Текст книги "Мама"

– Могут быть вполне серьезные причины – почечная недостаточность, отказ печени, опухоли поджелудочной железы.

Лина вздрогнула и вновь посмотрела на мужа, на этот раз испуганно.

– Конечно, надо ехать, – решительно сказал Алекс.

Лина вздохнула и стала медленно садиться в кровати.

– Собирайте вещи, документы, все, что может понадобиться в стационаре, – фельдшер направилась к выходу.

Алекс помог Лине собрать сумку с вещами, проводил ее до машины скорой помощи, практически донес ее, так тяжело ей было идти.

– Я поеду следом, звони, как что понятно будет! – крикнул он ей вслед и направился к своей машине.

Лина провела в больнице неделю. Сначала ей поставили капельницу с глюкозой, чтобы поднять сахар. Затем ее обследовали, взяли множество анализов, но причины резкого падения сахара и давления не обнаружили. В конце концов, врач развел руками и сказал, что ее остается только выписать и надеяться, что других таких эпизодов не будет. Ни опухоли, ни печеночной, ни почечной недостаточности у нее не нашли.

К возвращению Лины домой Алекс прибрал квартиру, приготовил ужин и взял несколько выходных, которые они провели дома вместе. Смотрели кино, гуляли, разговаривали, спали допоздна. Алекс сам мыл посуду, ходил в магазин и готовил еду, не разрешая Лине браться ни за какие дела. Спустя три недели Лина впервые увидела две полоски на тесте на беременность.

Однажды сестра заболела. Она несколько дней лежала в кровати, сильно похудела, ее бесконечно рвало, она бредила и очень тяжело дышала. Лине было 13, она с ужасом вслушивалась в тяжелое дыхание сестры и не знала, куда девать себя от тревоги. Врач приходила к ним домой – огромная женщина с обесцвеченными волосами, собранными в высокий пучок, халат едва сходился у нее на груди и животе – выписывала какие-то лекарства и говорила, что положить Нату в больницу нельзя – стационар в поселке закрыли на ремонт, ближайшее отделение в городе, но везти в таком состоянии просто опасно, да и мест может все равно не быть.

На матери не было лица. Она со стеклянным взглядом слушала врача, кивала в ответ на все ее слова, потом отправляла Лину в аптеку, а сама не отходила от постели младшей дочери. Подносила ей тазик, когда ту рвало, клала мокрое полотенце на лоб, обтирала пот и убирала пряди волос с лица. Часами она гладила ее по голове и плакала. Ночью она ложилась на пол рядом с диваном девочек со стороны Наты и спала так чутко, что просыпалась от каждого движения дочери. Лина пыталась уговорить мать поспать нормально, говорила, что последит за Натой, но та отказывалась уходить. Так прошло две с половиной недели. Мать похудела, осунулась, глаза ее запали и под ними появились темные круги. Ночами она молилась, глядя заплаканными глазами на дочь, а днем ни с того ни с сего обнимала Лину и крепко сжимала ее плечи, и даже иногда гладила по голове. Лина чувствовала себя неловко, но в то же время, это было приятно. Мать никогда не бывала с ней ласкова ни до, ни после этого времени. С утра Лина уходила в школу, по пути домой заходила в магазин, аптеку, возвращаясь, готовила обед и ужин, убирала в квартире, помогала матери ухаживать за сестрой. Мать смотрела на нее с благодарностью, и этот взгляд был высшей наградой.

Постепенно Нате становилось лучше. Она больше так страшно не хрипела во сне, стала есть суп, садиться в кровати и читать книжки. Бывало, они сидели втроем на продавленном диване, прямо там обедали, смотрели телевизор, который перенесли на это время из зала в спальню девочек, разговаривали и даже смеялись. Лина потом долго вспоминала это время, и ей казалось, что это были самые лучшие дни в жизни их семьи. Мать была так счастлива из-за выздоровления Наты, что, казалось, такой доброй она теперь будет всегда. Она не проверяла уроки Лины, не придиралась к тому, как была вымыта посуда, а, уходя на работу, обнимала их на прощание. Конечно, все закончилось, когда Ната окончательно выздоровела и вернулась в школу. Настроение матери оставалось хорошим по инерции еще какое-то время, но очень скоро Лина, зайдя в свою комнату, с ужасом обнаружила, что мать, склонившись над письменным столом, листает ее тетрадь по русскому языку, и выражение ее лица снова было тем самым знакомым, которое не сулит ничего хорошего. Лина привычно сжалась и замерла в дверях.

Жизнь вернулась в свое прежнее русло. Пожалуй, стало даже еще хуже, потому что на те две недели, что Ната болела, матери пришлось взять отпуск без содержания, и это существенно отразилось на ее зарплате, отчего она, конечно, была раздражена еще больше, чем обычно. Телевизор вернулся в зал, мать снова смотрела его одна долгими вечерами с выключенным светом, а девочки в это время занимались своими делами в комнате, стараясь вести себя как можно тише. Больше никто из них серьезно не болел, и никогда они больше не сидели вместе, обнявшись на одном диване.

* * *

Рожать было страшно. Чем ближе был срок, тем больший ужас охватывал Лину. С одной стороны, огромный живот постоянно мешал, она не могла уже сама обуться, не могла найти удобную позу для сна, у нее постоянно отекали ноги. С другой стороны, Лина каждый день надеялась, что рожать еще не сегодня. Она стала очень плохо спать по ночам, прислушиваясь к каждому движению в животе, и умоляла дочку не торопиться. Конечно, она понимала, что рано или поздно родить придется.

И вот, однажды ночью, ворочаясь с боку на бок без сна, она почувствовала боль, живот сильно напрягся, это длилось секунд десять, потом отпустило, но спустя несколько минут повторилось вновь. «Началось», – поняла Лина. Тихо встав с кровати, чтобы не разбудить мужа, она отправилась в ванну, приняла душ, в сотый раз проверила собранную в роддом сумку и включила приложение для подсчета схваток.

«ПОРА ЕХАТЬ В РОДДОМ» увидела она надпись на экране после того, как отметила несколько подряд идущих схваток. Боль еще не была сильной. Лина решила не спешить. За время беременности она много читала о родах и решила для себя, что поедет в роддом в последний момент. В интернете писали, что врачи и акушеры часто любят ускорить роды, ставят капельницы с окситоцином, делают обезболивание, всячески стимулируют рожениц, чтобы роды пошли побыстрее (ведь им не хочется возиться с ними долго), поэтому знающие мамы советовали перетерпеть схватки дома, а в роддом приезжать уже к самому концу, когда схватки станут совсем частыми. Лина продолжала замерять схватки и беспокойно ходить по квартире. Время от времени она ложилась на диван в зале, но долго лежать не могла. К 6 утра схватки стали гораздо более ощутимыми, и она решила, что пора разбудить Алекса.

В 7 утра они уже были в приемном отделении. Лина попрощалась с мужем и с сумкой вещей отправилась на осмотр, где молодой врач-мужчина сообщил, что раскрытие довольно большое и можно отправлять ее в родовое отделение. В родовой палате Лине пришлось больше часа пролежать под аппаратом, который замерял сердцебиение ребенка. Шевелиться было нельзя, и это было мучительно, потому что схватки нарастали с каждой минутой. Весь этот час она пробыла в палате одна, ни один врач или медсестра не зашли ее проведать, от этого было еще страшнее. «Что, если с ребенком что-то не так?» – все время думала Лина, но позвать на помощь стеснялась. Спустя час пришла медсестра, сняла датчики и велела ходить.

Лина ходила по палате от стены к стене, начиная тихонько подвывать от боли. Еще никогда в жизни ей не было так больно. Она пыталась раньше представить себе эту родовую боль, но никогда не думала, что будет больно настолько. Она взглянула на часы. Прошло почти три часа, с тех пор как она оказалась в больнице. «Сколько же это будет длиться?» – думала она в отчаянии. Боль становилась все сильнее, хотя, сложно было представить, куда еще сильнее. Не помогало ничего из того, что она читала в книгах и слышала на курсах подготовки к родам – ни массировать поясницу, ни рассасывать кубики льда, ни сидеть на фитболе, ни принимать теплый душ. Лина металась по палате, тяжело дышала, стонала, рычала и пыталась думать о том, как спустя какое-то время она будет лежать в постели с дочкой на руках. Как все это мучение закончится, и она будет счастливой мамой здоровой маленькой девочки. Эти мысли придавали ей сил.

Она вспомнила, что на схватках рекомендуется дышать часто и поверхностно, как собака. Она попробовала, и это, кажется, помогло. Как только она чувствовала приближение схватки, она открывала рот и дышала, как их пес Джек, который был у них в детстве, когда они были еще совсем маленькими и с ними еще жил папа. Джек был большим, лохматым, беспородным псом неопределенной окраски. Он жил во дворе их дома, и Лина обожала возиться с ним, кататься по земле, угощать его костями от супа, она даже могла залезть и уснуть в его огромной будке, которую построил отец. После долгой беготни за палкой, Джек всегда тяжело дышал, открыв рот и вывалив язык набок. Это выглядело уморительно, Лину всегда смешил его вид в этот момент. И вот теперь, измеряя шагами кафельный пол родовой палаты, она тоже высовывала язык и делала мелкие, частые вдохи, стараясь дышать лишь верхней частью тела, чтобы не задействовать мышцы живота, так переживать схватку было немного легче.

Видимо, такое дыхание сильно насыщало мозг кислородом, потому что вскоре Лина почувствовала, что сознание ее слегка затуманивается, уступая место размытым, расплывчатым, смазанным образам, мыслям и ощущениям, в которых она, казалось, плывет, барахтается, ни видя границ между реальностью и сном. Сказывалась бессонная ночь, многочасовая боль, страх, неопределенность. Лина вновь видела себя девочкой-подростком. Она не в белой родовой палате, она у себя дома, утро, ярко светит солнце, она проснулась в своей комнате, на ней длинная, до пола, ночная рубашка. Ната спит рядом, ее русые волосы разметались по подушке, рот слегка приоткрыт, зрачки быстро движутся туда-сюда под сомкнутыми веками – ей что-то снится. Лине нехорошо, в животе все крутит, к горлу подступает тошнота, голова кружится. Не понимая, что с ней, Лина бежит в ванную и едва успевает, ее рвет еще до того, как она закрывает дверь. Одной рукой пытаясь удержать волосы, чтобы не запачкать их, другой она вытирает рот, нажимает слив и встает, чтобы умыться. В животе пустота, ноги ватные, она слегка покачивается. В горле и носу отвратительно першит от желудочного сока и желчи. Подняв глаза, Лина видит перед собой мать. Та стоит в дверном проеме ванной комнаты и нехорошо смотрит на дочь. Но Лине очень плохо, и ее инстинкты притупились, она не распознает угрозы во взгляде матери.

– Мам, мне что-то нехорошо, – тихо говорит она, поворачиваясь к крану. Но в этот момент мать, размахнувшись, наотмашь бьет ее по лицу.

– Сука! – орет мать, делаясь страшно красной. Глаза ее сверкают, губы искривлены злобой. Она замахивается еще раз, но Лина успевает уклониться и закрыть лицо руками.

– Сука! – снова орет мать, хватая Лину за волосы и вытаскивая из ванной в коридор. – Где ты успела нагулять, скотина ты проклятая?! Дубина стоеросовая! Мать горбатится, чтобы их прокормить, а она мне в подоле выродка решила принести, дрянь такая!

Несколько мгновений Лина с непониманием смотрит на мать, пытаясь собраться с мыслями и вникнуть в то, о чем та говорит. И вдруг до нее доходит, она словно видит всю ситуацию глазами матери: дочь-подростка тошнит с утра в ванной. Она сразу все понимает. Из детской выглядывает испуганная сонная Ната. Прижимаясь к дверному косяку, она широко раскрытыми глазами смотрит на мать и на Лину, не понимая, что происходит и чем сестра успела провиниться уже с утра.

Лину вдруг охватывает страшная злость. Сколько она себя помнит, мать орет на них, ругается, иногда бьет. Оскорбляет, унижает, ни во что не ставит. И они покорно сносят это. Матери тяжело. Отец ушел. Она одна тянет на себе всю семью. Их долг – принимать ее такой, какая она есть и быть благодарными. Но Лина больше не может. Она почти всегда находила оправдание злости матери. Действительно, можно было постараться и написать контрольную на 5, а не на 4. Действительно, можно было сначала помыть пол, а потом читать книжку. И в самом деле, мама устала, а она громко включила музыку.

Но сейчас иначе. Нет никакого оправдания агрессии и злобе матери. Ей плохо, она должна позаботиться о ней, как она заботилась о Нате, когда та заболела, а она наорала и ударила ее. Лина поднимает голову и смотрит в глаза матери.

– Я ни с кем никогда не спала. Я даже ни с кем никогда не целовалась. Я даже за руку ни с одним парнем не держалась, мама, – тихо говорит она. Затем, обойдя мать, идет в свою комнату и захлопывает дверь. Ната успевает отскочить в коридор.

Из матери словно выпустили воздух. Она стоит посреди коридора, все еще глядя на то место, где только что стояла дочь, руки висят вдоль туловища, она тяжело дышит, лицо пылает.

Лина ждет в своей комнате. Она ждет. Мать должна прийти и извиниться. Это было через чур даже для нее. Она стоит, прислонившись к двери со своей стороны и ждет, но ничего не происходит. Проходит пять минут, десять. Тихий стук в дверь.

– Лина, это я, – тихий голос сестры. – Пусти.

Ната заходит в комнату. Они садятся на диван и молчат. На кухне слышно, как мать включает чайник. Она гремит посудой. Чуть тише, чем обычно.

– Ненавижу, – тихо говорит Лина.

Громкие голоса вдруг резко врываются в ее реальность, грубо выдергивая из воспоминания.

– Тужься! Сильнее! Еще!

Лицо врача в ярком, ослепительном свете медицинский ламп выглядит, как восковая маска, глаза теряются в серых глубоких впадинах. Кажется, что ему под 70, хотя Лина помнит, что доктор довольно молодой.

– Тужься, тужься! – доктор не смотрит на нее, его голос серьезен и звучит угрожающие. – Неонатолог здесь? – обращаясь к кому-то еще, спрашивает он. Кто-то что-то отвечает ему тихим голосом.

– Так, сейчас не тужься, дыши, – уже снова ей. – Не тужься, говорю тебе, ты задушить ребенка хочешь, что ли?!

Тишина. Лина изо всех сил старается дышать, но перетерпеть схватку невозможно, тело не слушается ее.

– Не идет. Экстрактор давайте.

И снова тишина. Все тело разрезает боль, в глазах туман, невозможно понять, что происходит. Весь мир сузился до этого родового стола, на котором она лежит, боль, страх, неопределенность, ожидание повисли над ней густой плотной завесой. Мир застыл. Лина боялась дышать.

– Реанимацию сюда, быстро.

И тут все очень быстро понеслось перед глазами. Комната в одно мгновение наполнилась людьми, которые ничего не говорили, но делали все очень быстро. Женщина в маске, халате и перчатках взяла фиолетовый, маленький, неподвижный комок и понесла в ту часть комнаты, где Лине было плохо ее видно. Тишина разрывала барабанные перепонки. Все было неподвижно и в то же время постоянно что-то происходило. Кто-то что говорил полушепотом, кто-то что-то куда-то нес, перекладывал, меняли какие-то катетеры в ее руке, ставили капельницы, мыли, убирали какие-то инструменты. Лина не сводила глаз со спины женщины, которая загораживала ее ребенка. Тишина. Женщина обернулась, едва заметно покачала головой, глядя на мужчину-врача, после чего быстро вышла, держа в руках маленький сверток. Лина с ужасом смотрела ей в след, в это время медсестра вколола иголку в шнур капельницы, потолок, стены, халаты поплыли перед глазами, и Лина отключилась.

Лина плыла под потолком. Даже не под потолком, а по вентиляционной шахте над потолком. Белые лабиринты вентиляционной шахты шли через всю больницу, проходя через каждый кабинет, родовую, смотровую, через все палаты. В каждом кабинете из шахты был выход наружу – квадратное отверстие в потолке, прикрытое вентиляционной решеткой. Все белое, ослепляюще белое, одинаковое и бесконечное. Бесконечный белый коридор, поворот за поворотом, решетка за решеткой, полет без цели и конца. Лина летела по этим коридорам, через вентиляционные отверстия заглядывая в каждый кабинет. Каждый кабинет был похож на предыдущий, но не было нужного. Она не знала, какой из них нужный, не знала, куда она стремится, где конечная цель ее путешествия. Она пыталась вспомнить, куда она стремилась, куда ей нужно было попасть, но не могла. Она помнила родовую палату, но туда ей было не нужно. Она помнила, что где-то есть детское отделение, но туда ей тоже было не нужно. Она знала, что где-то есть ее дом, ее муж, но туда ей тоже было не нужно. Куда ей лететь? Где ее дом? Где ее место? Она вспомнила съемную квартиру, потом общежитие, потом родительский дом, где она жила с матерью и сестрой, но это тоже было не то. Ее охватили страх и отчаяние. Где конец ее путешествия? Куда ей лететь? Но это было не самое страшное. Хуже всего было то, что, когда она попыталась вспомнить, кто она, это ей тоже не удалось. Как ее зовут? Откуда она взялась? Куда она движется? Почему она здесь? Кто она? Что она? Она не чувствовала своего тела. Она не помнила его. Как оно выглядело? У нее вообще было когда-нибудь тело? Она вообще когда-нибудь была? Лина поняла, что она – ничто. Ничто, у которого нет ничего – ни тела, ни воспоминаний, ни времени, ни цели.

В одном из кабинетов полет вдруг замедлился. Лина начала слышать голоса, но не могла различить, о чем они говорят. Она застыла под потолком, вися в воздухе, словно привидение, бестелесное невидимое существо. Голоса все громче. Люди говорили о чем-то своем – о планах на выходные, о том, что скоро зарплата, о жаре за окном. Она всмотрелась в их лица. Одно из них очень было очень знакомым, но она не могла вспомнить, откуда знает этого человека. Он, конечно же, не видел ее. Он мыл руки и перекладывал какие-то инструменты. Потом писал что-то в каком-то журнале. У него было молодое, уставшее лицо. Рядом с ним стояла женщина в белом халате и белой шапочке. У нее приятное было лицо. Она обернулась к Лине.

– Очнулась?

* * *

Полвоскресенья Антон проиграл в приставку. Где-то к полудню он вспомнил, что мама, уходя на работу (она иногда работала по выходным), просила убраться, а еще настойчиво предлагала сделать домашку до ее возвращения. Нехотя отложив пульт, Антон пошел на кухню, чтобы взглянуть на объем грязной посуды и заодно поразмышлять об уроках.

На кухонном столе лежали нераспечатанные пакеты из службы доставки интернет-магазина. Мальчик быстро открыл их, там оказались наборы цианотипии, которые они с мамой заказывали недавно. Антону не терпелось попробовать. Лень куда-то улетучилась, он наскоро вымыл посуду, так же быстро протер пол, вполглаза прочитал параграф по истории и решил половину задач по математике. «Пойдет», – удовлетворенно сказал он сам себе и поспешил в кухню к своим наборам.

– Так, что у нас тут? – Антон внимательно вчитывался в инструкцию первого открытого набора уже в третий раз, пытаясь понять и запомнить последовательность действий. Цианотипия оказалась не таким уж простым делом. Он ожидал, что в наборе будет порошок небесно-голубой берлинской лазури, как он видел у мамы Ники, который нужно будет просто развести водой, намазать этим раствором картинку, поставить на свет и готово. Но оказалось, что сначала нужно приготовить какие-то вспомогательные растворы, затем их нужно смешать и только потом можно приступать к нанесению, да и то не сразу, а в несколько этапов. Впрочем, сложности его не пугали, поэтому, надев перчатки и разложив все ингредиенты, он принялся за дело.

Сначала нужно было приготовить вспомогательный раствор № 1 – для него в наборе была приготовлена баночка с коричнево-красными кристаллами с очень красноречивым названием – красная кровяная соль, которая, как гласила надпись мелким шрифтом на этикетке, представляла собой ферроцианид калия. Антон добавил в баночку нужное количество воды и начал размешивать специальной ложечкой. Жидкость стала светло-коричневой.

Во второй баночке лежали кристаллы желто-зеленого, болотного цвета, на этикетке было сказано, что это лимонноаммиачное железно. Раствор № 2 получился ярко-салатового цвета.

В инструкции говорилось, что вспомогательные растворы могут храниться несколько месяцев, а вот рабочий раствор – всего несколько часов, поэтому пользоваться им нужно было сразу. Чтобы получить рабочий раствор, нужно было просто смешать растворы № 1 и № 2.

Антон внимательно оглядел подготовленные им объекты для «фотосъемки»: несколько птичьих перьев, пять листьев разной формы, лепестки маминой комнатной розы, несколько парашютиков от одуванчика и поломанное крыло бабочки. Удовлетворенно кивнув самому себе, мальчик принялся за дело. Он смешал оба раствора, дождался, пока выпадет осадок, перелил полученную прозрачную желто-зеленую жидкость в чистую посуду. Затем он обмакнул в нее губку и принялся тщательно покрывать раствором заранее подготовленный лист бумаги. Он старался все делать аккуратно, но там и тут появлялись потеки, и лист покрывался неравномерно. Антон хмурился и пытался выровнять фон, но идеально все равно не получалось. «Ладно, – подумал он, – для первого раза сойдет». Он аккуратно переложил покрытый лист на заранее подготовленный поднос и понес его в кладовку – лист должен был в течение часа сохнуть в темном месте.

Разместив лист в темноте, Антон вернулся к столу, наскоро вытер пролитые на стол капли раствора, снял перчатки и вымыл руки, после чего принялся вновь читать инструкцию и разглядывать баночки с вспомогательными растворами. Он никак не мог понять, откуда же должен взяться этот ярко-синий цвет, который он видел на работах мамы Ники. Растворы были красноватыми, желтоватыми, зеленоватыми, ни один из них не напоминал берлинскую лазурь. Антон даже подумал, что ему прислали какой-то неправильный набор, в котором недостает главного ингредиента – самой берлинской лазури, и он принялся вскрывать другие коробки с наборами (мама заказала сразу несколько), но все они выглядели примерно одинаково – две баночки, в одной красная кровавая соль, в другой лимонное железо.

Пожав плечами, Антон решил подождать конца процесса, может быть, тогда что-то прояснится. Чтобы занять час времени, он решил разогреть себе пиццу и немного поиграть в приставку. Спустя пять минут он уже сидел с тарелкой пиццы и пультом в руках перед телевизором, начисто забыв о цианотипии. Спохватился он лишь спустя почти два часа. Он был уверен, что эксперимент начисто загублен, но, к счастью, лист выглядел абсолютно нормально – он был того же желто-зеленого цвета, только уже совершенно сухой. Его немного покоробило от воды, но в остальном все было в порядке.

Антон принес лист обратно к кухонному столу и положил его перед собой, после чего минут десять тщательно выкладывал на листе композиции из перьев, листьев, одуванчиков и сломанного крыла бабочки. Наконец, он нашел идеальный вариант раскладки. Теперь нужно было прижать этот коллаж стеклом, которое вместе с рамкой шло в комплекте, после чего всю конструкцию нужно было поместить под источник ультрафиолета. Антон посмотрел в окно. Время было к вечеру, но солнце еще светило на их балкон довольно ярко. Мальчик вынес рамку на балкон и поставил на подоконник так, чтобы лучи заходящего солнца светили прямо на нее. «Ну, посмотрим, что получится», – подумал он и, взглянув на часы, чтобы засечь время, вернулся в квартиру.

В инструкции говорилось, что 10–20 минут естественного солнечного света будет достаточно для экспозиции. Он огляделся, думая, чем заняться в ожидании. Взгляд его снова упал на приставку. Вспомнив, как незаметно пролетело время в прошлый раз, он решил поставить будильник. Хотя в инструкции и говорилось, что передержка на свету не страшна и что лишний цвет можно просто смыть, он все же решил не рисковать. Установив будильник на 20 минут, он сел играть.

* * *

Было утро воскресенья. Ника открыла глаза, потянулась в постели. Она обожала выходные дни, когда не нужно было рано-рано подниматься, в полусонном состоянии ползти в ванную, умываться, чистить зубы, заставлять себя есть безвкусную безглютеновую кашу на воде без соли и сахара, чтобы потом взвалить на себя тяжеленный портфель и идти в школу. По выходным все было иначе. Она спала столько, сколько хотела, мама к ее пробуждению успевала приготовить что-нибудь относительно вкусное (насколько позволяла ее жесткая диета). Это, например, могли быть блинчики на амарантовой муке, без яиц и сахара, конечно, но зато мама могла добавить туда банан и немного соевого или кокосового молока. Конечно же, ей все равно нужно было выпить целую горсть таблеток. Их она пила каждый день после завтрака, а также после обеда и ужина. Это длилось, кажется, всю ее жизнь, по крайней мере, в свои 12 лет Ника не помнила жизнь без таблеток. Она никогда особо не размышляла о том, для чего это нужно. Мама говорила, что надо, и она не спорила.

Ника знала, что она больна. У нее была аллергия на большую часть продуктов – на молоко, мясо, большинство фруктов, яйца, какао, чай, орехи. У нее был преддиабет, ее поджелудочная железа не вырабатывала достаточное количество инсулина, поэтому есть сладкое ей тоже было нельзя. У нее было аутоимунное заболевание щитовидной железы, из-за которого у нее выпадали волосы (иногда даже брови и ресницы), она постоянно утомлялась, нервничала и плохо засыпала. Все это, конечно же, требовала постоянных походов к врачам, поездок в детокс-центр и бесконечных лекарств, витаминов, пищевых добавок. Эти разноцветные таблетки, порошки и капсулы Ника глотала как конфетки. Когда она была маленькая, она помнила, что проглатывать их было трудно, она плакала, отказывалась, давилась ими, иногда ее тошнило, но со временем это вошло в привычку.

Ника встала с кровати и пошла в кухню. Мама была там, она листала новости в телефоне и пила кофе. На столе были блинчики.

– Доброе утро, – улыбнулась Ника.

– Доброе утро, – ответила мама, – блинчики будешь?

– Конечно!

– Садись, я заварю тебе твой фито-чай, – мама встала, включила чайник и достала из шкафа большую коробку лекарств. Потом она достала красивую кружку с сердечками и положила туда пакетик из коробки. Чайник вскипел, она заварила напиток и поставила его перед дочкой.

– Как спалось? Ты снова металась во сне, я приходила посидеть с тобой.

– Да? Не помню, – Ника жевала блинчик и аккуратно прихлебывала горячий чай, – мне кажется, я нормально спала. Ничего даже не снилось.

– Ты что-то говорила, плакала, садилась в постели, я не могла ни разбудить тебя, ни успокоить, – мама покачала головой, – придется, наверное, снова сходить к Веронике Сергеевне. Что-то последнее время ты совсем плохо спишь. Думала, пойдем только летом, когда школа закончится, но, кажется, надо сейчас. Может, подберет тебе новые лекарства, раз эти не справляются. Давай-ка попробуем дать тебе дозу побольше.

С этими словами мама вновь достала большой ящик, поставила его на стол и принялась вынимать баночки и коробочки. Она отсчитывала таблетки, капсулы, отсыпала порошки и разводила их водой в стакане, выставляя все это разнообразие на столе перед Анникой. Та, заученным движением, брала одно за другим и послушно клала и вливала себе в рот. Вдруг она увидела баночку с небесно-синим порошком, которая в прошлый визит так заинтересовала Антона.

– Мам, а почему берлинская лазурь тут?

Лина вздрогнула от неожиданности. Она взяла баночку и, покрутив ее в руках, сказала:

– Даже не знаю, наверное, я по ошибке ее сюда поставила. Я недавно делала один новый отпечаток тут, на кухне, а потом, наверное, доставала твои лекарства, ну и убрала по ошибке.

– А, ну я так и сказала Антону.

– Антону? Антон приходил к нам?

Ника принялась сосредоточенно пить чай и ругать себя за то, что сказала, не подумав. Не то чтобы мама была против того, чтобы Антон или кто-то еще приходили к ним домой, но она всегда очень напрягалась по этому поводу. Нет, она не запрещала Нике водить друзей или самой ходить в гости, по крайней мере, не напрямую. Но почти всегда, когда Ника кого-то хотела пригласить или пойти к кому-то сама, у мамы находилась тысяча причин, почему именно в этот раз не получится. То нужно было срочно сходить к доктору, то ей казалось, что Ника плохо выглядит и, наверняка, заболевает, то дома было не убрано. В общем, гостей у них не было почти никогда.

Ника подняла глаза на маму. Та улыбалась, но Ника видела, что улыбка эта выжидательная и напряженная.

– Ну, мы просто шли в художку после школы, а я забыла альбом, ну мы и зашли. Ты тогда выходила в магазин, помнишь, я звонила тебе и говорила, что мне надо зайти за альбомом?

– Ах да, припоминаю. Но ты не говорила, что ты с Антоном.

– Ну да, я сначала не думала, что мы вместе будем заходить, но он попросил попить, я и предложила ему зайти. Ну и пока он был на кухне, увидел коробку эту. Пока я за альбомом ходила.

– Понятно.

Мама встала из-за стола и стала убирать со стола. Ника быстро допила чай.

– Я пойду почитаю, хорошо, мам?

– Да, конечно. Не хочешь пойти погулять сегодня? Погода замечательная.

– Эээм, вообще-то, я думала позвать Антона погулять, если можно.

– Антона? Ну что ж… Просто, я думала, мы с тобой вдвоем сходим, может быть, в парк или на набережную… Ладно, хорошо. Ты большая уже, конечно, и хочешь гулять с друзьями, а не с мамой, понимаю, – Лина как-то очень театрально вздохнула. – Только давай вы пойдете после обеда. Хочу понаблюдать за твоим состоянием. Как бы ты не разболелась сегодня снова.

– Ладно. Но я нормально себя чувствую, мам, – Ника встала из-за стола и отправилась в свою комнату.

Лина убрала коробку лекарств обратно в шкаф, оставив на столе лишь баночку с небесно-голубым порошком. Села на стул. Взяла баночку в руки и долго разглядывала ее. После чего отправилась в свою комнату. Из ящика стола она достала коробку с материалами для цианотипии. Там была стопка плотной акварельной бумаги, которая не коробится, даже если ее очень хорошо пропитать раствором. Были губки и перчатки. Несколько рамок со стеклом разных размеров. Мерные стаканчики для смешивания растворов. Было там и несколько готовых вспомогательных растворов – один светло-коричневого и один желто-зеленого цвета. В запаянных пакетах лежали порошки – кроваво-красный и зелено-желтый. Лина опустила баночку с лазурью туда же, после чего закрыла коробку и убрала ее обратно в стол. Затем она подошла к кровати и села на нее.

Лина оглядела спальню. Со стен на нее смотрели синие картины в рамках. Некоторые маленькие, некоторые побольше. На них были изображены цветы, листья, насекомые, перья птиц, просто абстрактные картины, составленные из различных форм. Лина начала заниматься цианотипией несколько лет назад. Иногда она делала по нескольку картин в месяц, иногда на несколько месяцев забрасывала это занятие. Она говорила семье, что это ее хобби, с помощью которого она отдыхает от забот и хлопот, связанных с лечением Ники, от дел по дому, но только она одна знала, что на самом деле значит для нее это занятие. Лина внимательно оглядела каждую картину. Бабочка расправила крылья над одуванчиком. Прядь волос Ники, свернутая в спираль, а в центре – маленький цветок. Букет листьев. Ветка сосны. Травинки, переплетенные друг с другом, словно паутина. Лепестки роз. Перо в окружении маленьких точек. Лина легла на спину и закрыла глаза.