Текст книги "Дар богов"

Алина Егорова
Дар богов

16 мая. Прибалтика

Низкие альпийские сосенки с причудливо изогнутыми стволами, как будто вцепившиеся корнями в песок и друг в друга, пьянящий чистый воздух с запахом смолы и ароматами моря, сыпучий песок, проникающий даже в высокие берцы. Песок повсюду: на море, на асфальтированных дорожках Гируляя и здесь, в лесу, перемешанный с тонким слоем земли. На побережье при сильном ветре он поднимается высокой волной, и если вовремя не зажмурить глаза, то придется потом долго их прочищать. Песок во рту стал привычным, в волосах и на одежде песок воспринимался как должное.

Он в пятый раз прошелся туда и обратно по высокому берегу безымянной реки. Где это место, он понять не мог. Вроде все вокруг похоже на пейзаж с картины, и в то же время – нет. Если художник не обманул, оно должно быть где-то рядом.

Место это глухое, несмотря на относительную близость к шоссе; чтобы к нему выйти, нужно дойти до моря и там по песчаной мели перейти реку. Добираться сюда сквозь дебри танцующего леса неудобно, поэтому никто здесь не бродит. Вдобавок оно пользуется дурной славой. Около этой реки не раз появлялись заборы, разворачивались стройки – и вскоре прекращались. Когда-то здесь хотели устроить заповедник, но эта идея не воплотилась в жизнь. В лихие девяностые землю передали в частную собственность, а позже сменившиеся чиновники обнаружили нарушения в оформлении сделки. Так и осталась земля ничьей – то ли частной, то ли государственной.

Он изрядно устал, ноги гудели, хотелось есть и курить, а сигареты закончились. Начинала болеть голова. Она всегда у него болела от переутомления или от смены погоды, или когда он напряженно думал – да от многих вещей! Голова его реже не болела. Дело шло к закату, солнце еще висело высоко, но вот-вот собиралось скрыться. Темнеет в этих краях быстро: сначала небо окрашивается в теплые тона, и кажется, что таким оно пробудет долго. Но солнце стремительно подходит к горизонту и на глазах тонет в море, погружая побережье во тьму. Поэтому, чтобы не блуждать потом в потемках, стоило поторопиться.

Он посмотрел вниз, ища глазами, где бы спуститься, чтобы перейти на другой берег. Нашел, как ему показалось, подходящий для спуска склон. Держась за ветки деревьев, он, как муха по стене, осторожно пополз вниз. Чертыхаясь, ступил на каменистое дно реки, где вода едва доставала до щиколоток. Он двинулся вперед, морщась от холода. По мере приближения к середине реки одежда намокала все выше и выше, неприятно прилипая к телу. Ноги скользили по заросшим илом камням, обнаружилось довольно-таки сильное подводное течение, сносившее в сторону. В какой-то момент он не удержался и упал, вмиг промокнув полностью. В воде было холодно, а когда он поднялся на поверхность, стало еще холоднее. Солнце уже совсем не грело, ветер, обдувавший мокрое тело, казался ледяным. Он уже трижды проклял себя за лень – нужно было идти в обход, а не соваться в воду. В очередной раз поскользнувшись, он огляделся по сторонам и замер: на том берегу, с которого он спустился, на отвесной скале, под водой, нечто блеснуло золотым блеском. Неужели он наконец нашел то, что искал? Большой щит из золота, с идолом в виде солнца на нем! У него захватило дух, забыв о всякой предосторожности, он развернулся и направился к скале. Не дойдя трех метров до золотого солнца, он остановился как вкопанный. Какая-то невидимая сила не давала ему двигаться вперед. Идол смотрел на него с укором. Внезапно в нем проснулся язычник. Он буквально почувствовал священность земли, на которой стоял. Если верить записям чудака-ученого, здесь небо ближе к земле и сюда спускаются боги, чтобы умыться. Выходило, что он вторгся в своих грубых армейских ботах на их территорию, за что неминуемо последует расплата. А еще в записях ученого значилось, что, если взглянуть в глаза Золотому Солнцу, можно увидеть свое будущее. Направляясь сюда, он в легенды не верил, его интересовал только огромный кусок драгоценного металла и клад куршей, который они пожертвовали своим языческим богам. Но сейчас, когда он стоял перед идолом, ему сделалось не по себе, и он был готов поверить в существование самого Сатаны, а не только в языческих богов. Свое будущее он знать не хотел – боялся, но все равно уставился в золотые глазищи идола.

В голове у него помутилось, боль усилилась до треска в висках. Перед глазами все поплыло, сознание погрузилось в густой туман. В этом тумане, оказавшись как будто бы где-то наверху, он увидел чье-то тело, лежащее под простыней на металлическом столе в комнате со стенами из белого кафеля. Лицо опухшее, позеленевшее, как у утопленника, правая рука обожжена, на левой – вытатуированный паук. «Как у меня», – подумал он и испугался – это же его татуировка, он ее сам себе сделал! А значит, там, на металлическом столе, в окружении пугающего белого кафеля, лежит он сам.

Страшная картина сменилась другой. Теперь это был какой-то кабинет, за столом – двое: мужчина в полицейской форме и рыжеволосая женщина. Полицейский достает фотографию из его паспорта, где он моложе лет на десять. Женщина, взглянув на фото, бледнеет, нервно дернув губами, – она его узнала. Он узнал ее тоже, но только кто она и где он ее видел, вспомнить не смог.

13 мая. Санкт-Петербург

– Не было печали, купила баба порося, – сказала Дьячкова и замолчала. Она говорила мало, делая большие паузы между скупыми фразами, и от этого ее слова мимо ушей не пропускались, каждое было на вес золота. Нарочно ли она это делала или нет, понять было сложно, но факт оставался фактом – дама заставляла к себе прислушиваться.

Капитан полиции Антон Юрасов, оказавшийся в квартире у Дьячковой по долгу службы, смотрел на нее и не понимал – шутит она или нет? Хотя шутить в подобной ситуации станет разве что закостенелый циник. Ситуация-то никак не располагала к веселью, напротив, если она не призывала к проявлению скорби, то требовала хотя бы серьезного настроя и соответствующего выражения лица. На лице у хозяйки квартиры, Кларисы Владимировны Дьячковой, отражалась смесь негодования и усталости.

Вроде интеллигентная женщина, биолог НИИ, а не Дуся с водокачки, подумал Антон, глядя в ее строгие, покрасневшие от длительного ношения очков глаза, а деликатности в ней – как у сапожника. Дьячкова смотрела на него прямым, немигающим взглядом гремучей змеи. Казалось, еще немного – и она нанесет укус нарушителям своего покоя – членам оперативной группы, вот уже который час топтавшимся в ее квартире и еще неизвестно, сколько времени собирающихся в ней пробыть. Вид женщина имела непрезентабельный: сухопарая, лет тридцати шести, с плохо покрашенными темно-русыми волосами, в ушах скромные серебряные сережки, из косметики – остатки перламутровой губной помады и осыпавшаяся тушь на редких ресничках. Одета в темно-коричневую юбку-«карандаш», кремовую блузку, на острых плечах – серая заношенная кофтенка, на ногах – простецкие клетчатые тапки и плотные капроновые колготки, скрывавшие ее выпуклые вены.

Обстановка в квартире свидетельствовала о невысоком достатке и предельной бережливости хозяйки: старенькая мебель в сшитых из лоскутков чехлах; выгоревшие на солнце занавески; обои с корабликами из далеких восьмидесятых, какие нынче и не продаются; вышедшая из моды лет тридцать тому назад люстра с пластиковыми висюльками; никогда не видевшая цветов – в силу тяжелого характера Дьячковой – огромная металлическая ваза и неизменное украшение всех бабушкиных квартир – хрусталь за стеклянными дверцами серванта. На кухне, где они беседовали, имелись стандартный шкаф-пенал из бледно-желтого пластика, квадратный стол в тон бежевым, давно не крашенным стенам и два жестких табурета. Спальня с мрачными плотными шторами, узкой кроватью и громоздким комодом, заставленным кактусами и пробирками, наводила тоску.

– Предупреждала я его: нельзя такие даты отмечать, а он что? – выдала очередную порцию слов Клариса Владимировна.

– Что? – спросил Антон.

– Только отшучивался. Говорил, все это предрассудки, сорокалетие – такой же юбилей, как и все остальные. Много он понимал! Они там, в своей Прибалтике, совсем забыли, откуда вышли, – Евросоюзом себя возомнили, без роду без племени. А народные приметы – это не просто так, они за много веков сложились! А он на них чихать хотел. Вот и дочихался. В народе не зря считается, что празднование сорокалетия равносильно встрече с собственной смертью. Как видите, результат налицо. И она театрально указала в сторону гостиной, где лежал труп Альберта Малуниса.

Капитан Юрасов в приметы не верил, но собственный сороковник, который уже замаячил на горизонте, отмечать не собирался. Ребята из отдела, конечно, на застолье его раскрутят, от них никуда не денешься, но так широко, как принято праздновать юбилеи, он ничего устраивать не станет. И не потому, что боится, – привык уже за годы службы ко всякому, и чему быть, того не миновать, – просто он не любит свои дни рождения, и с каждым годом эта нелюбовь лишь усиливается.

– Клариса Владимировна, еще раз расскажите, пожалуйста, как прошел сегодняшний день, – попросил Юрасов.

– Уже вчерашний, – пробурчала она, выразительно посмотрев на часы. Обреченно вздохнула и, как пономарь, повторила свой рассказ. – Я, как обычно, ушла на работу в девять. Когда уходила, Альберт только проснулся. Перекинулись парой слов, вроде «доброго утра» и «удачного дня». На работе день прошел как всегда, ничего такого не случилось. Дорога назад, правда, выдалась как проклятая – автобуса я ждала очень долго, а когда он наконец пришел, в него было не войти – столько народу на остановке собралось. Он еще на мосту встал из-за аварии. Полтора часа с работы добиралась, и все на ногах, никто места нигде не уступил! Устала, как собака, думаю, скорей бы в душ, ужин на скорую руку собрать – и в кровать, ноги вытянуть. Поднялась на свой этаж, а тут… В общем, никакого отдыха. Дверь была захлопнута, а не заперта. Я Альберту ключи оставила, говорила, чтобы на все замки закрывался. Но, может, он с непривычки не запер. Хотя в другие разы всегда на два замка запирал, даже когда в магазин выходил. Ну, думаю, ничего страшного – забыл человек, бывает. Да и красть у меня нечего. Это уж я после того как пять лет тому назад квартиру мою обчистили, перестраховываться стала. Мерзко это, когда чужие в твоих вещах копаются, – на лице Дьячковой отразилось брезгливое выражение. Она замолчала, о чем-то задумавшись, потом продолжила: – Зашла в квартиру, сумку на тумбочку в прихожей положила, разуваться стала, и сразу меня как током дернуло – почувствовала неладное. В прихожей натоптано было. Очень неприятное, знаете ли, зрелище! Я вообще не люблю грязь, – она бросила укоризненный взгляд на кроссовки Юрасова, но от замечаний воздержалась. – Альберт – он аккуратный был. Обувь всегда снимал, и, если бы напачкал, убрал бы за собой. Он же и чашки грязной никогда не оставлял, и за мной посуду мог вымыть. А тут – следы на полу. Нет, думаю, тут что-то не так! Я осторожно в гостиную прошла, дверь открыла, а там он на полу лежит – с окровавленной головой, а рядом – разбитая бутылка. Подошла, конечно, в лицо заглянула. «Скорую» вызывать бесполезно было – я как-никак отчасти медик, но тут и медиком быть не надо, чтобы сразу понять, что он мертвый. Сразу в полицию позвонила. Ну а дальше вы приехали. Вот уже первый час ночи, а вы все еще здесь! – добавила она с беспардонной прямолинейностью.

– Мы здесь не по своей прихоти, – сурово заметил Антон.

– Да знаю я, – поморщилась Клариса Владимировна, потирая усталые глаза. Ей хотелось переодеться, принять душ, лечь спать, в конце концов, но присутствие посторонних рушило все планы. И с этим приходилось мириться.

Большие, с рисунком в виде морских звезд следы от мужских ботинок следственная группа заметила сразу, как только прибыла на место. Эксперт уже с ними поработал. Погибший такой обуви не носил, и по всему выходило, что наследил гость, который побывал в квартире сегодня. На осколках бутылки из-под коньяка, которой был убит художник, остались смазанные отпечатки пальцев, и они принадлежали не Малунису.

– Клариса Владимировна, у вас в доме коньяк был? – задал очередной вопрос Антон.

– Нет, конечно! Зачем я его буду держать? Я сроду спиртное на дух не переношу, – фыркнула женщина.

– А бутылка, которой вашему гостю расшибли голову, откуда взялась? Ее Альберт принес?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Может, и он. Только не алкаш он, я их за версту чую – муж мой бывший любил за воротник залить. При мне Альберт не пил, даже на свой день рождения, который у него в четверг был, капли в рот не взял. Меня в кафе пригласил, только я идти не хотела. Тоже мне, мадам нашел, по кафе разгуливать и деньги тратить! Да и одеваться для этого надо было, прическу делать, а я – после работы. Какое кафе? А он говорит, пойдемте, Клариса, разделите мой невеселый юбилей, быть может, последний.

– Что, так и сказал, – последний?

– Да, так и сказал. А я ему: сплюньте, иначе накличете. Ну, разве же такое можно говорить? Мало того что он сорок лет отмечать вздумал, так еще и сам себе срок укорачивает. Вот и доотмечался, доукорачивал!

Юрасов промолчал, чтобы избежать дискуссии на умозрительную тему – о суевериях. Он был отнюдь не склонен считать причиной смерти мужчины празднование «дьявольского» юбилея. Достаточно много имеется на свете людей, ныне здравствующих, которые в свое время отметили собственное сорокалетие, да еще и с размахом.

– Хотите чаю? – запоздало предложила хозяйка, скорее из вежливости, нежели из желания напоить чаем представителя власти.

– Не откажемся, – отозвался оперативник Костров, которого никто не спрашивал, поскольку он все это время помогал следователю, работавшему в гостиной, а теперь заглянул в кухню, где Антон беседовал с Кларисой. Михаил Костров устал не меньше Юрасова, но, в отличие от своего коллеги, который уже набрал в легкие воздуха, чтобы произнести дежурное: «Нет, спасибо», предпочитал от предложений подкрепиться едой не отказываться.

За чаем разговор пошел живее. После насыщенного трудового дня, когда от ужина остались лишь смутные воспоминания, даже паршивый чай из пакетов с пресными галетами пошел на ура. Миша уплетал за обе щеки и слушал, Антон продолжал задавать вопросы, Дьячкова – понуро на них отвечать.

– Итак, вам позвонила приятельница и попросила приютить ее знакомого.

– Да, мне позвонила Зинаида. Видимся мы с ней редко – нас разделяют километры, да и общих дел давно нет, но Зина умеет сохранять связи. Она мне позвонила и сказала, что Альберт едет на выставку, и спросила, могу ли я его приютить.

– Почему он в гостинице не остановился? Сейчас же с этим проблем нет.

– В гостинице дорого. Он же не миллионер, чтобы деньгами сорить. Опять же, в квартире спокойнее, картины есть где хранить. А в гостинице – проходной двор. Там вещи не оставить без присмотра – горничные беспрепятственно в номера входят. Я не говорю, что все горничные в чужих вещах копаются, но и одной вполне хватит, чтобы поездку испортить. Было со мной такое десять лет назад, я в Калугу на семинар ездила… – Дьячкова снова замолчала.

Как догадался Юрасов, мысли унесли ее на калужский семинар, и он порадовался, что женщина не имеет манеры озвучивать не относящиеся к делу воспоминания.

– Денег с Альберта я брать не стала, хоть он пытался мне их всучить. Неудобно ему было без денег. А чего мне деньги с него брать – я не ростовщица какая-то, чтобы человека обдирать, к тому же Зина за него попросила. Альберт тогда стал продукты закупать. Здесь я не возражала: прокормить его на свою зарплату я не могла. И неправильно это, когда женщина мужчину содержит. Покупал он продуктов много. Говорила ему: зачем столько? Готовить мне некогда, я в институте до вечера пропадаю и не умею я готовить – разучилась. Когда одна живешь, ни к чему это. Даже бутерброды не делаю – сыр ем отдельно, хлеб отдельно.

Антон понимающе кивнул – судя по чаю и галетам, кулинария не являлась сильной стороной Дьячковой.

– Неудобно ему было задарма жить, – пробормотала Клариса Владимировна. – Да что я все про деньги? Человек погиб! Хоть и знала я его всего-то неполных семь дней, но все-таки…

– Когда он к вам приехал? Вы говорите, семь дней. Значит, во вторник?

– Во вторник, утренним поездом. Мне как раз на работу надо было идти, я чуть задержалась, чтобы его дождаться. Он быстро подоспел, я на работу почти и не опоздала.

– У вас что-нибудь пропало?

– Да чему тут пропадать? Хрусталь материн на месте, – она кивнула в сторону старой стенки – мечте восьмидесятых, с хрустальной посудой на стеклянных полочках. – Денег не было, золота тоже. Обручальное кольцо еще в прошлый раз унесли, когда пять лет тому назад квартиру обокрали. Ваши искали – не нашли. Да недорого оно мне было – кольцо это. Каков был муж, такова о нем и память. А все равно же хранила – не выбрасывать ведь? Кроме кольца, тогда старый телевизор уволокли и пару тряпок: плащ югославский, сносу ему не было, да жакет из вельвета. Не столько жалко, сколько противно. Это же какая-то сволочь здесь топталась и все лапала! Так и хочется поскорее квартиру вымыть, продезинфицировать все.

– А еще – освятить, – подсказал Костров.

– Да. И освятить! – не заметила сарказма хозяйка. – Многие так делают, и, вы знаете, помогает.

– Что же вы раньше попа не пригласили? Глядишь, и нам было бы меньше работы, – не унимался Михаил.

– Да кто же знал, что так получится?! Думала, два раза в одну воронку… а тут вон как вышло, – устало всплеснула руками Клариса Владимировна. Ей вдруг стало безразлично, что происходит в ее квартире. Пусть по ней разгуливают чужие люди, топчутся по ковровой дорожке, трогают вещи, без конца задают одни и те же вопросы – ей уже все равно. Как гранитная плита, навалилась на нее тяжелая усталость, и до того все ей осточертело, что женщина теперь мечтала лишь о том, чтобы все скорее закончилось.

14 мая. Санкт-Петербург

Илья Сергеевич Тихомиров сидел в своем кабинете и допивал утренний кофе, настраиваясь на работу. День ему предстоял непростой и, возможно, не сплошь приятный, поэтому чашка капучино с медом и каплей ирландского ликера авансом его скрашивала. К капучино следователь припас бутерброды с твердым сыром цвета спелой луны, душистым укропом и свежим огурчиком. Свой завтрак Илья Сергеевич разложил на красивой оранжевой тарелке, в блюдце под чашку положил цветастую салфетку – чтобы промокнуть кофе, если он вдруг прольется, что случалось крайне редко, ибо следователь был аккуратистом, но больше – для настроения.

Дело Альберта Малуниса, которое получил Илья Сергеевич, пришлось для него весьма некстати. Он почти закончил с двумя другими находившимися у него в производстве делами и через две недели собирался в отпуск, в Хорватию. Следователь часто просматривал фотографии отелей, предвкушая отдых на Адриатике. Пальмы, волны с белыми барашками, лимонное солнце в пронзительно-синем небе, чайки, большие яркие цветы… Буйные краски юга манили и обещали долгожданный сказочно-роскошный отдых. Илья Сергеевич закрывал глаза и чувствовал дуновение ветра, ароматы цветов, слышал крик чаек. Они с женой будут со вкусом завтракать на террасе. Это будет омлет с беконом, сыр, мед или абрикосовое варенье, кофе со сливками. К такому завтраку кофе должен быть непременно со сливками. Илья Сергеевич мечтательно улыбнулся. Он включил чайник и подошел к маленькому холодильнику, замаскированному под секцию шкафа, открыл его, окинул взглядом содержимое. Омлета с беконом там, конечно, не нашлось, но аппетитный сыр и сливки были. Насыпал в свою любимую эстетскую чашку из костяного фарфора кофе, маленькой серебряной ложечкой положил сахарку, залил кипятком, добавил сливок. Откусил кусочек сыра. Тихомиров предпочитал сыр и колбасу есть без хлеба, чтобы отчетливее чувствовать их вкус. Блаженно отпил глоток кофе. Почти как в отпуске.

После завтрака они с женой пойдут на пляж. Он будет плавать и загорать, а Татьяна – больше загорать, прячась под зонтиком. И так им будет хорошо вдвоем! Господи, как же мало времени они с женой проводят вместе! Все работа, работа, работа… А потом – быт, хлопоты: в магазин сходить, машину-старушку подлатать, да мало ли что! Домой придешь, поужинаешь – и спать. Даже на выходных работать приходится. А куда деваться, если следователей не хватает? И Татьяна всегда занята: работа, домашние дела, ребенок. Крутится целыми днями, как белка в колесе, и устает, бедняжка, но не жалуется, только иногда, когда совсем забегается, просит, чтобы он за дочкой приглядел, позволил ей немного отдохнуть. Так вся жизнь и проходит. А ведь он еще не старый – ему всего-то тридцать шесть лет, а что его по имени-отчеству зовут, так это потому, что так полагается, чай, он – процессуальное лицо, а не черт в ступе. И жену свою Татьяну он любит, она у него красавица: кровь с молоком, коса – золотом и нос в веснушках. Тихомиров представил, как вечером на набережной они с женой будут любоваться закатом; ветер будет играть ее распущенными по круглым плечам волосами, нахально норовя забраться под шелк длинной юбки. Он обнимет ее и неторопливо поцелует в малиновые губы. Они будут целоваться, как подростки, ничуть не стесняясь окружающих, и, распалившись, отправятся в номер, чтобы провести незабываемую ночь.

Кофе еще плескался в чашке с профилем Ахматовой, на блюдце остался недоеденный кусочек сыра, когда в дверь постучали. Илья Сергеевич очень не любил, чтобы его тревожили, когда он ест, но почему-то всегда посетители появлялись именно в это время. Он тогда отодвигал тарелку, недовольно глядя на визитера. Чаще всего во время трапезы заявлялись опера. Им всегда было некогда, и поэтому плевать они хотели на ворчание Тихомирова – поворчит и перестанет. Знают, что он не злобный, и этим пользуются.

Илья Сергеевич сделал последний большой глоток и произнес: «Входите». Но вместо оперативного работника на пороге, стесняясь и переминаясь с ноги на ногу, появилась Клариса Дьячкова. В серой кофточке и все в той же юбке-«карандаше», с гладко зачесанными волосами, она нервно теребила потрескавшуюся ручку громоздкой сумки.

– Извините, – произнесла женщина. – Вы меня вызвали на полвторого, но у меня работа… Я подумала… если вы не возражаете, мне было бы удобнее прийти сейчас.

Следователь заглянул в открытый ежедневник. Действительно, он пригласил на сегодня Дьячкову. Правда, сначала он рассчитывал получить от оперов по ней кое-какие данные, так и беседовать сподручнее. Но раз уж пришла, не выгонять же.

– Проходите, – указал он на стул.

Клариса Владимировна уселась и уставилась на Тихомирова своим немигающим змеиным взглядом. Они уже беседовали в ее квартире в день убийства. Тогда разговор получился поверхностным, на ногах и в спешке. Теперь следователю предстояло допросить свидетельницу детально. Он начал издалека, затем задал ей те же вопросы, которые уже не раз задавал и он сам, и оперативники. Дьячкова смиренно повторяла ответы, немного путаясь и сбиваясь от волнения. Понемногу женщина успокоилась, манеру выдавать фразы по одной оставила и говорила в терпимом темпе. Как догадался Тихомиров – из-за того, что она торопилась на работу.

– Малунис к вам приехал во вторник, а в понедельник его убили. Вспомните, что-нибудь необычное происходило в течение той недели, что он у вас жил?

– Да вроде бы ничего. Если только в субботу… Да, в субботу я должна была к крестнику в больницу заехать. Он в Боткинской с отравлением лежит. А потом еще за тканью зайти собиралась. Недалеко от больницы есть большой магазин тканей. Обычно на такую поездку у меня полдня уходит, не меньше. Альберту я так и сказала, когда уходила, что вернусь только к вечеру, чтобы он ужинал без меня. Он кивнул – все понял, говорит, Клариса. Он меня Кларисой называл, Кларой звать не решался и никаких фамильярностей себе не позволял – воспитанный. В тот раз в больнице карантин объявили и посетителей не пустили. Я передачу оставила, во дворе под окошками постояла немного и ушла. А что там стоять? В магазин тоже не попала – там в это время обеденный перерыв был. В общем, вернулась я раньше. Поднимаюсь по лестнице и слышу, как вверху входная дверь закрывается и потом – шаги. Ну, звук своей-то двери я всегда узнаю. Значит, думаю, ко мне кто-то приходил. Может, из службы газа, наконец-то добрались до меня? У меня газ еле поступает, огонек совсем маленький. Вызвала газовщика еще неделю назад, а он все никак дойти до меня не может – нарядов у него много. Я Альберта предупредила, если газовщик придет, чтобы он его впустил, а то неизвестно, сколько еще ждать придется. На площадке между третьим и четвертым этажом мы поравнялись. Мужчина лет тридцати трех, ростом чуть ниже среднего, спортивного телосложения, светловолосый, светлоглазый, одетый просто, но не дешево – так работяги не одеваются. Зыркнул на меня недобро и дальше полетел. Я у Альберта спросила, кто приходил. Он руками развел, говорит, покупатель, хотел картину купить «Солнце в реке». Но Альберт продавать ее наотрез отказался. Сказал, что продаст любую другую, кроме этой. Я еще удивилась, что покупатели на дом ходят – не успел приехать, а уже мой адрес всем подряд раздает! Вслух я сказала иначе, но смысл был такой. Альберт смутился, ответил, что сам не ждал гостя и что он моего адреса никому не давал, разве что в оргкомитете выставки его назвал, потому что у них так положено.

– А что это за картина – «Солнце в реке»? И почему Альберт ее не захотел продавать?

– Картина как картина, – пожала плечами Дьячкова. – Река, солнце… да обычная картина! А почему не захотел продавать – не знаю. Может, нравилась она ему, а может, за нее уже кто-то залог внес.

Разговор с Дьячковой давал пищу для размышлений. Стоило разобраться, во-первых, с визитером, заходившим к Малунису в субботу, а во-вторых, с картиной «Солнце в реке»: в квартире Дьячковой оперативная группа ничего подобного не обнаружила.

* * *

Антон Юрасов явился к Тихомирову как раз после ухода Дьячковой, он буквально столкнулся с ней в коридоре, возле кабинета следователя. Клариса Владимировна ужалила Антона взглядом и поспешила прочь. Оперативник хмыкнул, оценив ее сердитое лицо вкупе с образом, который принято называть «синий чулок».

– Здорово, Сергеич, – поприветствовал он Тихомирова. – Чего плохого?

Это был обычный вопрос капитана. Они со следователем знали друг друга давно, были почти ровесниками, что позволяло им общаться на короткой ноге.

– Как обычно. Вопросов больше, чем ответов. А у тебя что?

– Дьячкова эта – типичная ученая грымза. Не привлекалась, в связях не замечена. И вообще, скучная, как перловка. О ней даже сплетни не ходят! С мужем-алкоголиком давным-давно развелась. Детьми не обзавелась, так до сих пор и кукует одна. Ни любовника, ни кота, одни микробы в пробирках да кактусы на подоконнике. С Малунисом – хуже. Он – подданный другого государства, поэтому ни до его родни не достучаться сквозь километры и стены границ, ни в прошлом покопаться, – развел руками Антон.

– Этого и следовало ожидать. По иностранцам работать – хуже некуда. Слава богу, что покойник был простым художником, а не дипломатом, иначе мы хлопот не обобрались бы.

Тихомиров бросил печальный взгляд на монитор компьютера с заставкой в виде Адриатического побережья. Чутье ему подсказывало, что в отпуск он пойдет не скоро.

– Дьячкова мне вот что рассказала, – следователь открыл протокол и вкратце пересказал сегодняшнюю беседу с Кларисой Владимировной.

– А это уже кое-что, – оживился Юрасов. – Когда я к Дьячковой приезжал, искал, куда машину поставить. На ее улице – Большой Зеленина – с парковками беда. Так вот, прямо перед аркой, что во двор дома Дьячковой ведет, расположен банк. Я под арку въехал, хотел там приткнуться, но шиш – банкиры для своих автомобилей место оттяпали и шлагбаум установили, так что там не только машину не оставить, но и не пройти теперь. Жильцы напрямки через стоянку чешут, обходить ее не желают. На наше счастье, парковка находится под видеонаблюдением. Так что есть вероятность обнаружить физиономию нашего блондина в видеоархиве службы безопасности банка.

– Только к дому Дьячковой можно подойти еще и с Корпусной улицы, – заметил Тихомиров.

– Можно, но так путь длиннее, – возразил Антон. Перед его глазами предстала галерея дворов-колодцев, тянущаяся от Большой Зеленина к Корпусной. Старые дома бордового цвета с непривычными взгляду лифтами на фасаде, которым не хватило места внутри дома, огромные коммунальные квартиры с коридорными окнами, из которых можно увидеть часть лестничной площадки. Что и говорить, Петроградская сторона – старейший район города.

– Вот и чудненько! Берите с Костровым в оборот службу безопасности банка и работайте, – улыбнулся следователь. В его душу снова заглянуло ласковое солнце Адриатики. Авось с делом ему удастся быстро расправиться, и тогда они с Татьяной поедут в отпуск, как и планировали.

* * *

Юрасов оказался прав. Система видеонаблюдения банка фиксировала всех, кто ходил через парковку.

– Выделили же им дорожку, плиткой фигурной выложили, – не дорожка, а конфетка, сам бы всю жизнь по ней ходил, а они всё через парковку шлындают. Лишних два шага не сделать! – ругался на жителей близлежащих домов начальник охраны. – И еще имущество портят! Третий шлагбаум за полгода сменили, а они и этот, – он пнул ногой гнутую перекладину, оставив на ней след от кроссовки, – уже погнули, собаки!

За интересовавшие сыщиков последние три дня в архиве охраны скопилось достаточное количество информации. Народ ходил исключительно через парковку, и видеорегистратор, запрограммированный на движение, фиксировал всех ходоков, поэтому полицейским пришлось хорошо потрудиться, чтобы отыскать среди множества лиц подходивших под описание, данное Дьячковой, мужчин. Таковых оказалось трое: все – невысокие, спортивные и светловолосые.

– Вот этот, – уверенно показала на одного из них Клариса Владимировна, когда ей предъявили для опознания несколько снимков, сделанных с помощью видеокамер банка.

К счастью, банк не поскупился на качественную технику. Кадр максимально увеличили, и стали хорошо различимы черты его лица. Выразительные, глубоко посаженные глаза под широкими крыльями светлых бровей, острый нос, крупные губы с чуть приподнятыми вверх уголками – внешность приятная, располагающая к себе. Одежда обычная – джинсы, свитер и куртка, ничего приметного. Судя по записям, он зашел во двор на улице Большой Зеленина в субботу, в шестнадцать ноль семь, вышел в шестнадцать тридцать четыре, а Дьячкова, которая тоже попала в объектив камеры, вернулась домой в шестнадцать двадцать восемь, что подтверждало ее слова. Парковка банка была их сыщицкой удачей. Кроме записей, сделанных в субботу, они, конечно же, просмотрели и все остальные, особенно тщательно – записи за понедельник, когда был убит Альберт. Этот интересный блондин побывал здесь и в день убийства художника.