Текст книги "Сценарий известен"

13

Ирина проспала, она забыла поставить будильник на шесть, проснулась только в 7.30, когда уже нужно было выходить. Вчера вечером она наконец принялась за книгу и долго сидела над первыми двумя страницами: копала каждое слово и помногу раз перечитывала одни и те же предложения. По утрам она всегда была злая, её бесила внезапно кончившаяся туалетная бумага, засохшая тушь и сломанный ноготь. Не успев привести свой внешний вид в порядок, она пулей вылетела из квартиры и помчалась в сторону метро. На улице моросил противный мелкий дождь, дул холодный пронизывающий ветер, на душе было так же мерзко.

Стремительно забежав в библиотеку, Ирина, как на зло, нос к носу столкнулась с заведующей библиотекой. Людмила Петровна не отличалась гибким характером, была резка и прямолинейна с подчиненными, от них она требовала того же фанатизма в работе, каким отличалась сама. Достаточно было её грозного взгляда, чтобы понять, как возмутительно опоздание Ирины на работу. Удостоив её таким взглядом, она, не торопясь, вошла в свой кабинет. Возле него на старых библиотечных стульях сидели двое мужчин: взрослый седовласый «Иван» лет пятидесяти и молодой черноволосый «Махмуд». Ирина поняла, что это кандидаты на должность дворника. Дядя Семён давно просил отставки, потому что жаловался на здоровье.

– Спорим, что наша Люда возьмет себе чернявенького, – громко заявила Ирина, забежав в отдел абонемента, где сидели Катя и Марина.

– Ты это о чем? – не отрываясь от книги, спросила некрасивая Марина.

– К ней пришли в дворники наниматься, вон, сидят возле кабинета, – и Ирина забежала в книгохранилище завершить свой неоконченный макияж.

– Господи, какая разница! Ты бы лучше б на работу не опаздывала, – проворчала Марина, особо не заботясь, услышала ли последнюю фразу её припозднившаяся коллега.

Утро в библиотеке всегда было скучным, бездеятельным и потому казалось бесконечным. Сонные сотрудники с неудовольствием принимались за работу, которая казалась всем безрадостной и однообразной.

Выйдя из книгохранилища, Ирина мысленно заставляла себя заняться делом, уговаривала, что лучше весь день провести за работой, чем бездельно сидеть на абонементе, скучая в перерывах между обслуживанием читателей. Вспомнив о дворниках и решив выяснить, чем кончилось дело, она будто бы невзначай прошлась мимо кабинета Людмилы Петровны. На стульях уже никого не было. Она выглянула в окно: на скамейке сидел «Иван» и докуривал папиросу. Какой-то жизненный интерес или интерес к жизни, в которой Ирина хотела научиться разбираться, заставил её выйти на улицу и узнать всё из первых уст.

– Ну как? Взяли вас на работу? – как-то просто, по-свойски спросила Ирина «Ивана». У неё было врожденное качество быстро подстраиваться к любому собеседнику. Если перед ней был рафинированный пианист, она говорила с ним подчеркнуто любезно, используя всё богатство литературного языка. Если сантехник, то она могла для убедительности вставить несколько слов-паразитов. Даже с деревенскими бабушками она говорила на том фонетическом диалекте, который они использовали, сами того не подозревая.

– Нет. Куда уж там! Зачем им дядя Вася, если вон их, молодых, сколько понаехало? Спасу от них нет. Ни на стройку, ни дворником теперь не устроишься. Везде они! – как-то ворчливо, но без злости сказал дядя Вася. Ирина сочувственно вздохнула.

– А вам очень нужна эта работа?

– Не нужна бы была, не пришёл. Мне до пенсии ещё три года, а с телефонной станции попёрли давно. Вот я и перебиваюсь такими заработками. Жить как-то надо, – оправдывался мужчина, как будто в профессии дворника было что-то предосудительное и недостойное. – Вчера вахтёром пытался устроиться. Так тоже эти обскакали. Вот ведь, что делается, в родном городе для себя работу найти не можешь. И чем только они берут?

– Исполнительные они очень, – поделилась своим мнением Ирина.

– Ага, исполнительные. Посмотрим, какой он будет исполнительный, когда к вам, молодым девчонкам, приставать начнёт. Нет у них к нам уважения, одна исполнительность только, – как-то по-стариковски ворчал дядя Вася. – А уж женщин наших они вообще за б…ей держат. И не спорь со мной, я лучше знаю. Я с ними на стройке работал, сам видел.

– Да я согласна, в общем-то, с вами, но ведь и они не от сладкой жизни к нам едут.

– А всем сладкой жизни хочется… За чужой счёт. Я ведь не милостыню сюда просить пришёл. Я работать хочу, а они не дают. А чем они лучше меня-то? Ну, скажи мне, чем? По-русски и то выучиться не могут. Вот… Молчишь. Не знаешь. И я не знаю, за что мы сами себя так не любим. Вот и по телеку говорят, что мы должны к ним терпимо относиться. А почему я должен терпеть? За что? За их счастливую жизнь? – тут дядя Вася замолчал, как будто испугавшись своих слов, а потом стал оправдываться. – Да ты не подумай, я не расист какой-нибудь, не отморозок, просто накипело. Понимаешь?

– Понимаю, – отозвалась Ирина и опустила глаза, как будто чувствуя вину перед этим человеком…

«А ведь, действительно, – рассуждала она потом весь день, – вот скажи ты этому дяде Васе, что во всех его несчастьях виноваты приезжие, умные статьи для солидности напиши, пообещай горы золотые, и завтра нуждающиеся в работе и справедливости люди выйдут на улицы и будут требовать к себе уважения. А как они его потребуют, тут выбор большой: могут резервации устроить, как в современной Европе, а могут концлагеря, как в нацистской Германии. А большая ли разница? И много ли надо для того, чтобы разжечь этот костер? Как возбудители древней бубонной чумы, как споры пережившей ядерную атаку плесени, семена фашизма лежат в щелях каменных плит и городских тротуаров и ждут своего часа, чтобы вырваться и вновь захватить власть над всеми людьми, над их умом и волей, закрыв их глаза пеленой жестокости и безразличия, превратив их сердца в камни, лишив их жалости, справедливости и разума, с трудом отвоёванного у дикой природы. Нет, ничем нам не изжить в себе возбудителей коричневой чумы…Ох, как это всё хрупко и шатко!»

14

Не переставая думать о пленной девушке, запертой в подвале резиденции Ленца, Ирина беспрекословно исполняла поручения повара, домработницы, медсестры и других приходящих в дом коменданта людей, которые справлялись о его здоровье. Несмотря на погруженность в работу, Ирина испытывала какое-то нервическое напряжение, она делала всё быстро, резко, непоследовательно, бросаясь с одного дела на другое. Мысль о том, что вот сейчас, в эту минуту, секунду, от её бездействия погибает человек, парализовала возможность мыслить и здраво оценивать свои действия.

Вечером, надеясь на удачу, девушка забежала в садовую каморку Ганса. Его там не оказалось. Среди многочисленных инструментов Ирина пыталась отыскать заветную связку с ключами, она осматривала каждый крючок, каждую полочку. Уже отчаявшись найти ключи, девушка открыла ящик, лежащий на верстаке. В нём находились две связки. Прихватив обе, она быстрыми шагами направилась в подвал. Пытаться открыть дверь сейчас, когда фрау Лизбет в любой момент могла спуститься в коридор, было слишком опасно, но и ждать больше Ирина уже не могла. На всякий случай она решила узнать, где в это самое время находится фрау, потому что, пока комендант болен, именно от неё исходила наибольшая угроза. Девушка быстро обошла весь дом – нигде домработницы не было. Тогда Ирина отбросила все сомнения и страхи и спустилась в подвал. На её удачу второй попавшийся ключ из первой связки подошёл к заветной двери. Отперев замок, Ирина какое-то время колебалась и не открывала дверь: страх увидеть за ней что-то ужасное не позволял ей этого сделать. С трудом овладев собой, она наконец потянула на себя ручку…

На грязном пыльном полу небольшой комнаты лежала совсем юная девочка. Увидев её, Ирина тут же пришла в себя, она забыла о страхе, об опасности, которой она сейчас подвергала себя, о возможных ужасных последствиях её поступка, все мысли сосредоточились только вокруг этой беспомощной девчонки, умирающей от жажды, голода и жестокости коменданта и его экономки. Ирина подошла к распростертому телу девушки и поразилась её необычайному внешнему сходству с собой. Черты лица девушки, длинные русые волосы, тонкие губы, прямой нос – всё странно и почему-то страшно напоминало Ирине саму себя. Единственной разницей было то, что девушка была удивительно молода, казалось, что ей не более тринадцати лет. Обрадованная тем, что девочка жива, Ирина побежала в свою каморку и принесла оттуда воды и кусок хлеба (она припасла эти запасы ещё днем, намереваясь отыскать ключи).

Почувствовав приятную прохладную влагу на губах, девушка пришла в себя. Она открыла свои круглые глаза и ещё больше стала походить на свою спасительницу.

– Merci, merci, – шептала она своими воспаленными красными губами. Ирина не знала французский, но девочка, немного говорившая по-немецки, с трудом рассказала, что её зовут Беатрис и она дочь офицера, участвовавшего во французском сопротивлении. Четыре или пять дней провела она в этой комнате, и наверняка давно бы умерла от голода и жажды, если бы не несколько стеклянных банок с консервированными фруктами, которые она нашла в месте своего заточения. Беатрис была настолько напугана, что не могла плакать. Её бешеный, ничего не выражающий и не понимающий взгляд пугал Ирину. Нужно было срочно вернуть связку с ключами на место и решить, где лучше всего перепрятать девочку, пока про неё не вспомнила фрау Лизбет, слишком взволнованная болезнью и возможной, желательной для неё смертью коменданта, но Беатрис не отпускала Ирину, она, как маленький ребёнок, вцепившийся в юбку матери, сковывала все её действия. Чтобы успокоить девочку, Ирине пришлось привести её в свою каморку и положить вдоль стены за большими мешками с мукой. Только здесь маленькая Беатрис смогла успокоиться и, наконец, уснула.

В отличие от пленной француженки, все обитатели дома сегодняшней ночью не сомкнули глаз: Ленц продолжал маяться в лихорадке, дежурившая у его постели фрау Петра пыталась облегчить страдания больного (на его выздоровление уже никто не рассчитывал), фрау Лизбет, воспользовавшись относительной свободой, уехала на ночь к себе домой в деревню, находившуюся на другом берегу озера, к которому примыкал лагерь, повар Андреас мучился от бессонницы, а Ирина, с удивительным для себя хладнокровием и бесстрашием, пыталась спасти свою юную подопечную.

Когда всё в резиденции коменданта стихло, везде погасили свет и стало слышно скрежет мышей в подвале, Ирина через чёрный ход, который почти никогда не закрывался, тихо вышла в сад. Бесстрастно и смело она зашла в садовый сарай Ганса и вернула на место связки с ключами. Потом она возвратилась в подвал, захлопнула на замок дверь той самой комнаты и бросила в замочную скважину маленький гвоздик, тем самым испортив замок. Ирина думала, что так она сможет выиграть время: пока будут открывать замок или ломать дверь, она сможет перепрятать Беатрис. Куда её можно было надежно спрятать, девушка никак не могла придумать: вездесущая экономка рушила все возможные планы спасения. Лёжа в своей каморке и прислушиваясь к детскому сапу Беатрис, Ирина впервые за последнее время почувствовала себя нужной. Ей вспомнились дни, проведённые в Севастополе, когда она с маленьким племянником на руках сначала пыталась выбраться из осажденного города, потом боролась за спасение ребёнка, а после его смерти безразлично сдалась в плен: больше не было сил и прав бороться за собственное спасение. Теперь та жизнь казалась чужой, не своей, и та Ирина виделась прекрасной и чистой. Чужая французская девочка теперь была для неё слово мостик в прежнюю жизнь, к прежней прекрасной и чистой Ирине. В этот момент она не хотела избавления для себя, она давно примирилась со своей участью: она искренне и честно хотела спасения для Беатрис и готова была пожертвовать всем ради этого.

Ирина промаялась всю ночь, обдумывая свои дальнейшие действия и предаваясь воспоминаниям, но к утру у неё не было твердого представления о том, как она может спасти француженку. Если фрау Лизбет ещё долго не вспомнит о ней, Ирина сможет вы́ходить Беатрис и тогда, возможно, у той будет шанс выжить, оказавшись в лагере. А если она вспомнит о ней завтра? Тогда в лучшем случае Ирина окажется в лагере вместе с Беатрис, а в худшем будет подвергнута наказанию и убита…

Рано утром, перед тем как уйти, Ирина разбудила девочку, посадила её в мешок и велела сидеть в нём до вечера, ни при каких обстоятельствах не выдавая себя.

15

Сегодня Володька проснулся поздно. Было начало двенадцатого. Ночные смены медленно, но верно сбивали его режим. До рассвета он долго ворочался и не мог заснуть, спасали только книги, а утром долго и мучительно не мог поднять себя с постели. Какая-то сладкая дрёма, будто нежными нитями окутывала его обмякшее расслабленное тело. Головой он понимал, что пора проснуться, встать, но приятная нега никак не давала открыть глаза.

«Ещё совсем немножечко», – уговаривал он свою совесть и снова проваливался в тот бессвязный бред, в котором так приятно было находиться. В этих утренних мечтаниях то виделись ему упругие гладкие тела женщин без лиц, то самолётные ночные обстрелы, когда они, усталые от постоянного напряжения, уже не боялись снарядов и не вздрагивали от рвущихся залпов.

Когда полуденное солнце бросило свои жаркие лучи на подушку и Володькино лицо, он наконец проснулся. По утрам он мучился оттого, что так бесполезно сейчас проходили его дни. Он давно забросил свой список «делишек» и ради собственного успокоения делал вид, что потерял его. Часами он мог просиживать в своей комнате, ничего не делая, бесцельно устремив взгляд в одну точку, не замечая, как жаркий день сменяется вечерней прохладой. И ничем его не смущало такое странное времяпрепровождение. Пытаясь собраться с мыслями, он задавался вопросом о том, чего бы ему хотелось, и приходил к странному выводу, что ничего ему не хочется, только сидеть и ничего не делать, только отрешиться от всего суетливого, временного, житейского и оттого пустого. Да, это определенно был уже не тот деятельный Володька, который до войны всегда знал, чего хочет, и с легкостью находил ответы на все вопросы.

Снова бесцельно промаявшись весь день, вечером Володька один пошёл в кино. Раньше он себе и представить не мог, что можно ходить в кино одному. Теперь же бесполезное, пустое общение его тяготило, он предпочитал находиться наедине с самим собой. Сегодня в «Родине» показывали документальный фильм о войне. Володька давно хотел на него попасть, но, выйдя из кинотеатра после сеанса, чувствовал себя обманутым: за кадром хорошо поставленным голосом бодро и весело говорили о храбрости солдат и победах Советской Армии. И как-то уж всё больно гладко и легко выходило по этому фильму, что хорошо быть на войне, что хорошо быть советским солдатом, и, вообще, ничего лучше жизни в Советском Союзе и придумать нельзя. Ни слова об оставленных на поле боя раненых, брошенных военнопленных, переполненных госпиталях, незахороненных телах убитых, ни слова о той грязи и том отвращении, которые испытываешь на войне. Посмотришь и подумаешь, что война – дело хорошее и благородное. Не мог Володька согласиться с такой «официальной» линией, он видел другую, неприглядную, безобразную сторону войны…

После киносеанса Володька заглянул в пивную на Сретенке, куда часто наведывались фронтовики. Многих молодой лейтенант знал ещё с 44-го, когда его комиссовали. Вот и сейчас за одним столиком сидел его знакомый, дядя Вася, служивший в войну заряжающим в танковых войсках. Это был сорокалетний мужчина, потерявший ногу во время боев подо Ржевом. Дядя Вася был желчным и злым человеком, обо всём имевшим своё личное нелицеприятное мнение. За своих он принимал только фронтовиков, а тех, кто не воевал, дядя Вася ласково называл «ублюдками». Володька со своей обрубленной рукой сразу понравился танкисту: с ним было, о чём поговорить, что вспомнить. Правда, скоро военная тема исчерпала себя, и дядя Вася стал повторяться. Володька говорить об одном и том же не любил и очень хотел забыть войну. Дядя Вася никак не мог выключить свои переживания военного времени, и, хотя постоянно ругал войну, всё же складывалось впечатление, что на самом деле он тяготится простой мирной жизнью и хочет снова на фронт. Может, потому он так часто выпивал. Вот и сегодня фронтовик был уже в подвыпившем состоянии, когда увидел Володьку.

– О, Володимир! Давненько я тебя не видел. Ты где пропадал-то? – спросил он, прихлёбывая пиво из большой пивной кружки.

– Да так, на работу устроился, книги читаю, а больше дома сижу, – искренне ответил Володька.

– Понятно, фигней, значит, опять занимаешься.

– Ага! В самую точку, – просиял Володька.

– Бабу-то себе завёл? – по мнению дяди Васи, бабу непременно нужно было заводить, как собаку или кошку. И она должна быть у каждого уважающего себя мужика.

– Нет. А зачем она мне?

– И то правда, ё-моё! – весело рассмеялся фронтовик. – Хотя не скажи… И на войне с ними интереснее было. Хоть и толку мало, а всё же перекинешься словечком с сестричкой, и то как-то приятнее на душе станет. Бабы – они что? Декоративный пол. От них и прока-то никакого вроде, так, украшательство одно. Сколько у меня в молодости баб было, ё-моё! А женился на Гальке своей… Ни кожей, ни рожей, никакой декоративности, – он изобразил что-то руками, видимо, показав это самую декоративность.

– Но ведь живешь с ней.

– Живу, двадцать лет живу и ещё столько же проживу! Сына народили с ней. Но всё равно, когда баба красивая мимо проходит, в сердце у меня что-то ёкает, аж заходится. Вот что это?

– Не знаю, – Володька не любил разговоров о женщинах и потому хотел своими однозначными ответами быстрее прекратить этот бесполезный трёп, но дядя Вася только входил в раж.

– Вот и я не знаю, ё-моё!.. А когда подумаю, что эту красивую бабу кто-то каждый день трахать может, такая зависть берёт, хотя я независтливый, ты меня знаешь… – и дядя Вася снова притянулся к пивной кружке.

– Пожалуй, я тоже пропущу парочку, – сказал Володька, мысленно пересчитывая деньги в кармане. Конечно, каждый день он себе не может позволить такую роскошь, но если уж пришёл, надо выпить. Отстояв небольшую очередь у буфета, он снова плюхнулся напротив танкиста. Размышления дяди Васи о красивых женщинах показались ему интересными.

– Что же вы тогда на красивой не женились? – спросил Володька и тут же принялся отвечать на свой вопрос. – А всё потому, что на одной красоте далеко не уедешь. Тут и ум нужен, и хозяйственность, и душа. Да и к красоте, мне кажется, быстро привыкаешь и скоро перестаешь её замечать, впрочем, как и уродство – сказал он, показывая на свою руку, а сам поймал себя на мысли, что никогда в жизни не смог бы полюбить женщину, несоответствующую его эстетическим предпочтениям.

Дядя Вася, видимо, согласился со словами своего молодого собеседника, потому что снова стал предаваться военным воспоминаниям. Володька из уважения делал вид, что слушает, хотя на самом деле его мысли находились далеко отсюда. То он думал о звонке Нины, то об Ирине, которую страшно хотел видеть.

Домой в этот день Володька пришёл поздно: вечер в компании дяди Васи не ограничился одним пивом. За пенным напитком последовала чекушка водки, всегда так бывает, когда два мужика, не совсем удовлетворенные своей жизнью, сходятся в пивной. Володька надеялся, что застанет маму спящей: он не любил показываться ей нетрезвым, хоть и взрослый давно, но почему-то до сих пор боялся чем-то её разочаровать, огорчить, как в детстве, когда приносил домой двойку за невыученный урок. Но мама не спала, а как будто нарочно ждала своего сына, чувствуя что-то неладное. Она всегда всё хорошо чувствовала, чувствовала даже больше, чем это было необходимо, отчего Володька постоянно ощущал себя под её взглядом, как перед доктором, который изучил историю твоей болезни, просмотрел все анализы и знает о тебе больше, чем ты сам. Ольга Вячеславовна, как любая мать, очень переживала за неустроенность своего сына, но никогда не лезла с расспросами, она предпочитала наблюдать и делать выводы. Материнский опыт подсказывал ей, что когда Володька действительно будет нуждаться в ней, он сам придёт и скажет, как в раннем детстве, где у него болит, на что нужно подуть и что помазать.

Войдя в прихожую и увидев на кухне свет от настольной лампы, Володька смущенно опустил глаза и буркнул дежурную фразу:

– Мам, я дома! – он надеялся быстро пройти в свою комнату и бухнуться в постель, но Ольга Вячеславовна ничего не ответила.

«Наверное, уснула», – подумал Володька и приоткрыл дверь кухни. Но женщина не спала, она сидела за столом и что-то читала.

– Почему ты не спишь, мам? По-моему, мы уже давно это обговорили: за меня не нужно волноваться. Я могу постоять за себя, – с наигранной обидой в голосе начал говорить Володька. Он давно понимал, что лучшая защита – это нападение, и сейчас тонко нападал на мать, чтобы избежать упрёков с её стороны.

– Да я и не волнуюсь, – соврала Ольга Вячеславовна, – просто у меня бессонница, Володь. Вот сижу, читаю. Тебе, кстати, звонили, какая-то девушка… – продолжила она, не поднимая глаз от склеенных вручную печатных листов.

– Это, наверное, Нина, она недавно мне звонила… зачем-то, – смущенно ответил Володька, разочаровываясь собственным предположением: не хотелось ему, чтобы это была Нина.

– Нет, Ниночку я узнала бы. Совсем не знакомый мне голос, – отозвалась женщина, целиком погруженная в чтение.

– А что читаешь, мам? – просто для поддержания разговора спросил обрадованный ответу матери Володька.

– «Чистый понедельник» Бунина, самиздатовское издание. Этот писатель, я уверена, когда-нибудь станет классиком, – не отрываясь от книги, отвечала Ольга Вячеславовна.

– И что? Интересно?

– Очень интересно. Я пока не дочитала. Здесь о довольно странных отношениях девушки и мужчины. Он любит её, а она как будто боится отношений с ним….

– И что же тут странного? Просто она его не любит, вот и всё!

– Нет, Володенька, если бы всё было так просто, об этом невозможно было бы написать литературное произведение! – до войны Ольга Вячеславовна работала в школьной библиотеке и довольно хорошо разбиралась в литературе. – Здесь какая-то тайна, какая-то проблема…

– Которую герой разгадает, когда будет уже поздно… Я тоже кое-что понимаю в русской литературе, хотя про Бунина ничего не слышал. Мама, это же запрещенная литература! Где ты взяла эту книгу? – но мама почему-то проигнорировала этот вопрос, её больше интересовало содержание книги, чем возможные последствия от её чтения.

– А может, он всё-таки успеет, Володь! Он же мужчина, он любит её, а влюбленному мужчине всё по плечу.

– Ты вправду так думаешь, мам? – спросил Володька, наливая себе холодный чай.

– Конечно… Не мешай, я дочитаю и всё тебе расскажу, или, ещё лучше, сам потом почитаешь, тебе будет полезно. А-то ты всё на зарубежной литературе в последнее время сидишь…

– Хорошо, мам, почитаю, – отозвался Володька, прихлёбывая чай и радуясь тому, какой его мама прекрасный понимающий человек: ни о чём не спрашивает, ни во что не лезет, а всё-таки может дать мудрый и дельный совет. От утреннего разочарования и тоски теперь не было и следа. Она (а он был почти уверен, что это была она) ему звонила, она помнит о нём, наверное, даже хочет видеть… Володька не любил заглядывать далеко в будущее, думать о завтрашнем дне, строить планы, поэтому ему достаточно было просто радоваться этому приподнятому состоянию духа, летнему тёплому вечеру, ощущению необходимости другому человеку. Ещё в юности он заметил, что часто предвкушение отношений с девушкой бывает гораздо приятнее и волнительнее самих отношений. Когда между ним и ей ещё ничего не ясно, не решено, но где-то в глубине живёт предчувствие любви, тщеславная надежда на взаимность. И эти тёплые взгляды, от которых волнует в животе…