Текст книги "Сценарий известен"

16

Звонившей ему девушкой была не Ирина, Володька это понял, как только встретил её на пороге дома культуры. Рассеянный взгляд Иры, направленный куда-то сквозь него, говорил куда яснее, чем любые слова. Сначала Володька хотел убежать и сделать вид, что он пришёл не к ней, но потом непонятно откуда взявшаяся злость на самого себя охватила всё его существо. Эта злость на войне помогала быстро принимать правильные решения, бороться с эмоциями и страхом, она давала возможность не терять человеческого лица и достоинства, которыми Володька очень дорожил. Она сама собой появлялась в нужные критические моменты жизни и так же быстро откатывала, как морская волна, но за время её влияния на решения молодого лейтенанта в его жизни могли происходить существенные изменения, не имевшие обратной силы. В этом состоянии решимости Володька быстрыми уверенными шагами направился навстречу девушке. Как будто придя в себя, Ира улыбнулась дежурной, ничего не значащей улыбкой.

– Привет! – сказала она, останавливаясь возле Володьки и как-то пристально вглядываясь в его глаза. – Я думала, ты больше не придешь.

– Я сам так думал, но пришёл, – внутренняя злость ещё не отпустила его, и он был готов на решительные действия. – А стоило, вообще, приходить, как ты думаешь? – Володька не помнил, переходили ли они на «ты», но Ира сама задала тон этому разговору.

– Стоило… Наверное, стоило. Я часто думала о тебе, – сказала девушка без доли того стеснения и неудобства, которое обычно испытывает женщина в подобных ситуациях. Эта откровенность и внутренняя злость на самого себя заставили Володьку решительно взять Иру за руку и повести за собой. Девушка не сопротивлялась. В этот момент Володька не испытывал привычного мужского возбуждения или желания, напротив, им овладело совсем другое, какое-то высокое чувство, о котором писали русские классики и в существовании которого Володька всю жизнь сомневался.

– Ты должна мне обо всём рассказать, – командным голосом сказал Володька после пятиминутного молчания, будто перед ним была не девушка, которой он готов вот сейчас, в этот момент, признаться в любви, а солдат его взвода.

– А я не хочу, – вдруг резко ответила Ира, остановившись и вырвав свою руку из левой ладони молодого человека. – Я не хочу ничего рассказывать. Я хочу забыть обо всём, понимаешь? И почему я должна постоянно оправдываться и что-то рассказывать всем вам? Неужели нельзя принять меня такой? – её голос с каждой фразой становился всё враждебнее и громче. – Нечем мне хвастаться, Володь, нечем. Что ты хочешь услышать от меня? Что в плену я возглавляла советское сопротивление или что меня увозили туда в бессознательном состоянии? Нет, ничего я не возглавляла и никому не помогала. Я так же, как и все, боялась за свою жизнь, трепетала от одного взгляда фашистских надзирателей и готова была пойти на многое, лишь бы спасти свою шкуру. И я знаю, что ты никогда не поймешь меня, потому что у тебя всё должно быть правильно, по-советски, а в жизни так не бывает. Каждый человек имеет право на слабости: на страх, на жалость, на ошибки, в конце концов… И я считаю, что именно эти слабости делают человека чело-веком, понимаешь? Да и как рассказать тем, кто там не был, что со мной стало? – тут она прервалась, и слёзы хлынули из её глаз.

Володька стоял, пораженный услышанным, он ничего не осознавал в этот момент, кроме страстного желания сохранить, уберечь это нежное, хрупкое, невероятно женственное во всем (и в жестах, и в словах, и в поступках) создание от враждебного мира. Он часто видел женщин на войне – медсестёр, санитарок, связисток – и всегда они вызывали в нём чувство жалости и вины за невозможность защитить их от вражеских снарядов, от грубых приставаний мужчин, от самой жизни. Он обнял Ирину и властным движением прижал к себе, удивительно поражаясь тому, каким, оказывается, маленьким, хрупким и слабым было её тело.

– Прости меня, – одновременно вырвалось у каждого из них.

– Я, действительно, не хотел тебя обидеть, прости, я как медведь в посудной лавке, – продолжал оправдываться Володька. Мимо проходили люди и с недоумением смотрели на них, поэтому молодому человеку пришлось разжать свои тесные объятия, чтобы не смущать прохожих. Он хотел ещё о многом сказать Ирине: о своей любви, о своем страхе за возможность потерять её, но случайные прохожие препятствовали этому, и Володька ненавидел их за это. Девушка тоже за короткое мгновение будто снова надела привычную и так необходимую в обществе маску приличия и благоразумия. Её вновь спокойное лицо ничего не выражало, и Володька огорчился этой быстрой перемене. Ему казалось, что он любил ту, обиженную, жалкую Иру, а не эту, уравновешенную и спокойную.

17

Фрау Лизбет почти неделю не вспоминала о пленной француженке, запертой в одном из подвальных помещений: в эти дни её тревожили совсем другие мысли. После долгой и мучительной лихорадки комендант вопреки всему: тяжелому течению пневмонии, отсутствию адекватного лечения и желаниям окружавших его людей – пошёл на поправку. Жар сам собой стал проходить, сознание, способность мыслить и аппетит постепенно возвращались, хотя больной был всё ещё очень слаб и не вставал с постели. В этот момент стало понятно, что жизнь на стороне Ленца, она почему-то упорно не хочет оставлять его, то ли в надежде на исправление, то ли, напротив, чтобы дать ему больше времени на уничтожение себе подобных. В этот критический момент начальник лагерной охраны унтерштурмфюрер Шульц требовал от фрау Лизбет решительных действий, нужно было подсыпать в еду коменданта яд, который постепенно доделал бы то, чего не смогла сделать болезнь, но робкая и трусливая женщина сначала долго не решалась, а потом поняла, что время безнадежно потеряно. Ленц пришёл в себя, и домработница боялась, что умный и хитрый комендант, почувствовав снова недомогание, догадается, в чём дело.

О пленной француженке фрау вспомнила случайно, когда по своим хозяйственным нуждам была вынуждена пойти в подвал именно в ту комнату, где оставалась избитая до полусмерти пленница. По-хозяйски лязгая ключами, она подошла к двери и попыталась её открыть, но замок не поддавался. И когда она во второй раз безуспешно стала перебирать все ключи из связки, воспоминание об оставленной пленнице кольнуло её остро и пронзительно.

«Неужели она всё ещё там? – с недоумением думала женщина. – Этого не может быть, она должна была умереть…». Неудавшаяся попытка открыть дверь ещё больше заставила фрау Лизбет волноваться. Не чувствуя под собой ног, она побежала за Гансом, чтобы тот открыл дверь…

Через четверть часа дверь была снята с петель, и бледная фрау Лизбет, стоявшая на пороге комнаты, окончательно убедилась в своих самых страшных подозрениях. Сначала женщина ещё тешила себя мыслью, что она ошиблась, что девушка на самом деле заперта в какой-то другой комнате, но, заставив Ганса открыть все двери, поняла, что её надежды напрасны.

Стараясь не разбудить коменданта, который в этот момент спал в своей спальне, фрау Лизбет вместе с Гансом тщательно обыскивали все подвальные помещения резиденции. Напуганную плачущую девочку они нашли живой и здоровой в деревянном ящике в котельной.

Услышав её истошный детский плач, Ирина спустилась в подвал. Выражавшее решимость и силу лицо и готовность вступиться за пленницу выдавали её лучше, чем любые признания. Она смело встала между разъяренной фрау и напуганной Беатрис, загораживая девочку собой. Экономка, не владея собой от ярости, изрыгала из себя самые страшные угрозы и проклятия. На её дикие звериные крики сначала пришёл повар Андреас, а потом и сам комендант. Он вошёл в тот самый момент, когда фрау била Ирину по лицу своей большой толстой рукой, а напуганная Беатрис захлёбывалась от рыданий. За время своей болезни Ленц успел заскучать, и разыгрывавшаяся сцена стала забавлять его. Он бесшумно подошёл и встал позади фрау Лизбет так, что та ещё долго не замечала его присутствия. Удары, которые добропорядочная немка, находившаяся в состоянии аффектации, наносила Ирине, становились всё тяжелее, и слабевшая под ними девушка начала сгибаться и оседать.

– Браво, фрау! Мне кажется, управление домом не ваше истинное призвание. Из вас вышел бы прекрасный надзиратель! – наконец, ехидно улыбаясь, произнёс комендант, медленно и громко аплодируя своей домработнице.

Смутившаяся и раскрасневшаяся фрау Лизбет стала покрываться белыми пятнами. Её глаза округлились, рот скривился от досады и недоумения: она чувствовала себя актёром, с которого маленький ребёнок со свойственной ему непосредственностью сорвал наклеенную бороду, обнажив истинное лицо. Она долго не находила, что сказать, и, по-идиотски улыбаясь, смотрела на Ленца.

– По-моему, только я в своём доме могу наказывать пленных, – продолжал комендант, рассматривая кровавое лицо Ирины.

– Гер Ленц, эта русская гадина прятала от меня пленную француженку. Я долго не могла отыскать её, – фрау Лизбет постепенно приходила в себя и надевала прежнюю маску добропорядочности и исполнительности, что больше всего и ценили немецкие мужчины в женщинах.

– Вы забыли про неё! Она целую неделю пролежала в запертой комнате! – громко и озлобленно кричала Ирина.

– Что вы скажете на это, фрау Лизбет? – продолжая ехидно улыбаться, спрашивал Ленц. Его всё больше и больше забавляла эта женская склока: отчаянный поступок пленной русской казался ему смешным, но в нём было что-то по-своему героическое и потому притягательное, а оплошность экономки, которую та пыталась скрыть привычной хитростью, выглядела карикатурно гадко и подло.

– Я была так взволнованна вашей болезнью, гер Ленц, что на пару дней, действительно, забыла про неё. Но как только я вспомнила, я стала искать пропажу и нашла её только сегодня с помощью Ганса. Представляете, они сломали замок, они заслуживают самого жестокого наказания, гер Ленц. Позвольте, я сдам их в лагерь? Она, – фрау жестом показала на Ирину, – не заслуживает вашего покровительства, она позволила себе прятать пленных!

– Да, это, действительно, смешно! И зачем тебе надо было спасать эту девчонку? – спросил Ленц у Ирины. Та молчала, потому что говорить что-то коменданту о помощи ближнему, о любви к людям и банальном чувстве жалости было бесполезно, она лишь пристально смотрела в его глаза, как в ту первую ночь, надеясь пробудить в нём что-то человеческое.

– Неужели ты хочешь оказаться в лагере? – продолжал комендант. Ему нравилось чувствовать власть над судьбами и жизнями других людей, и ещё не решив, что делать с этими женщинами, он сейчас наслаждался этой властью.

– Если вам будет угодно отправить меня в лагерь, я с превеликим удовольствием, – она сделала акцент на слове «превеликим», – пойду туда, но прежде чем уйти, я хочу предостеречь вас, господин комендант! – Ирина сама гордилась той смелостью, которую ощущала в себе в данный момент. – Вы можете не поверить мне, но я всё равно скажу это: Лизбет и Шульц планировали ваше отравление, Лизбет должна была подсыпать вам яд. Прикажите обыскать её комнату, и вы найдете его, – выпалила она, и одного пронзительного взгляда коменданта в сторону напуганной фрау стало достаточно, чтобы домработница во всём призналась…

18

Сегодня Ира узнала, что беременна, узнала случайно, в женской консультации, куда пошла, встревоженная долгой задержкой. Идя в больницу, она меньше всего думала о возможной беременности, совершенно исключала её вероятность, несмотря на недавнюю случайную близость с Олегом. Почему-то раньше ей представлялось, что она как чуткая женщина сама должна почувствовать зарождение в себе новой жизни, поэтому непредвиденный диагноз врача поверг её в замешательство. Она не могла ни радоваться, ни огорчаться, ни бояться… Срок беременности был совсем маленький, и врач, узнав о том, что девушка не замужем, намекнула на возможность прерывания. Ира поняла тонкий намёк, будто очнулась от потрясения и поспешно вышла.

На улице установилась июльская жара: вывески магазинов, рекламные баннеры, открытые тела прохожих, птицы, раскаленный асфальт – всё кричало о лете. Эта жаркая погода ещё больше тормозила способность Иры здраво рассуждать. Она должна была бежать на работу в архив ГУЛАГа (девушка отпросилась всего на несколько часов, чтобы заскочить на приём к врачу), но торопиться она сейчас не могла: что-то непонятное происходило с её сознанием. Работа, московские пробки, начатая книга, житейская неустроенность отошли на второй план. Всё это разом отступило перед лицом чего-то большого, таинственного, вечного, будто её, наконец, посвятили в узкий круг избранных, открыли непостижимую истину, доселе ей неизвестную, но такую простую и очевидную. Она всё ещё не могла поверить в возможность того, о чём только что узнала, не могла представить себе, что она может стать источником новой жизни и что эта жизнь уже живёт в ней и даёт о себе знать, меняя привычный ход работы её организма. В этот торжественный для себя момент Ира не могла думать о том, что ребёнок не появляется сам по себе, что у ребенка есть и должен быть отец, потому что мудрая природа зарождает новую жизнь от слияния двух семян – мужского и женского. Не думала она и о случайности и низости той связи, которая послужила зарождением этого чуда. Впервые за последние несколько лет её перестало томить ощущение тщетности бытия, пустоты и бессмысленности существования. Всё теперь было наполнено радостью и смыслом, всё имело под собой великое основание, ничто больше не висело в вакууме, не нуждалось в оправдании, не просило о поддержке.

19

– Мам, а ты мне можешь дать ключи от дома тёти Тамары? – спросил Володька за ужином и опустил глаза.

– Зачем они тебе? – с недоверием отозвалась Ольга Вячеславовна, разламывая вилкой последнюю картофелину на тарелке.

– Так, просто… Хотели с Костей на рыбалку съездить. Ну и Костя хотел написать что-нибудь на деревенскую тему. Он художник, я тебе про него рассказывал, – отвечал Володька, выдавая ещё вчера заготовленную фразу.

Ольга Вячеславовна с недоверием смотрела на своего сына: она всегда понимала, когда он врёт, не потому что Володька совсем не умел врать, нет, жизнь его научила этому важному мастерству, её сын до сих пор не мог врать своей матери. И в этом, считала женщина, состояла её важная заслуга.

– Да, возьми, конечно. Я не против, – сразу раскусив Володьку, но решив поддержать начавшееся в её честь театральное представление, сказала Ольга Вячеславовна. – Вы на выходные?

– Нет, мам, на неделю.

– На неделю? А как же твоя работа?

– Я договорюсь, найду себе замену, – Володькины ответы ещё больше подтверждали справедливость сомнений матери.

– Тогда купите картошку, консервы. Я как раз завтра должна получить зарплату.

– Не волнуйся, мам, у меня есть деньги. Я с прошлого месяца сэкономил. Нам хватит. Так где ключи-то?

– Володя, я, конечно, понимаю, ты взрослый мужчина, но именно потому, что ты взрослый мужчина, ты должен знать, что за всё придётся нести ответственность, – осторожно издалека начала мама.

– Мам, это ты о чем? Не бойся, мы не сожжём дом тёти Тамары! – делая вид, что он не понимает, к чему клонит его проницательная мать, ответил Володька.

– Я не об этом. Я совсем о другом… – Ольга Вячеславовна на короткое время задумалась и продолжила. – Каждый поступок несёт за собой последствия…

– Мам! Поверь мне, если этот поступок понесёт за собой последствия, я только рад буду этому. Понимаешь? – ответил Володька, не меняя своего развязного весёлого тона.

– Если так, то ключи у меня в столе, в третьем ящике… И приберитесь потом за собой. Тётя Тамара вряд ли уже вернётся в этот дом, поэтому колхоз его в любой момент может передать другой семье… – последнюю фразу Володька уже не слушал, потому что в этот момент был в другой комнате и рылся в мамином письменном столе. Потом, счастливый и довольный, он стал натягивать ботинки: через полчаса ему уже нужно было заступать на смену в магазин.

– Кстати, Володь, помнишь Бунина?

– Конечно, помню, я вчера только с ним в пивной общался, – острил Володька.

– Я про «Чистый понедельник»… Знаешь, ты, оказывается, лучше меня разбираешься в литературе. Ты был прав…

– И в чём я был прав?

– Главный герой, действительно… – начала мама и резко остановилась. – Хотя лучше прочитай сам. Вот в деревне у тёти Тамары и прочитаешь. Там у тебя будет много времени на Бунина.

Но молодому человеку сейчас было не до Бунина: впервые за долгое время он ощущал себя счастливым человеком, и как любой счастливый человек он не мог верить в возможность горя и страданий, тем более описанных на страницах книг.

Володька приятно удивился, когда на его предложение съездить на пару дней в деревню и пожить на природе Ира ответила согласием. Его нисколько не волновали вытекавшие из этого предложения хлопоты: пришлось искать замену на работе, уговаривать начальницу, не говоря уже о финансовых затратах, которые снова на неопределенный срок отодвигали от него покупку полного собрания сочинений Достоевского. Договорившись ехать, за всю предшествующую этой поездке неделю они с Ирой не обмолвились ни словом о предстоящем отдыхе, будто смущались от одной мысли остаться один на один в пустом доме на окраине подмосковной деревни.

Дорога на электричке занимала меньше часа. Сидя на деревянной скамье электропоезда, Володька без конца балагурил и с воодушевлением рассказывал Ирине байки из своей армейской жизни. Ирина приветливо улыбалась в ответ, но по выражению её лица было понятно, что мысли девушки витают где-то далеко отсюда. Разгадав это, Володька обиженно замолчал, а Ира уставила свой застывший взгляд на оконное стекло. Её глаза были устремлены не на мелькавшие перед ней летние пейзажи, а куда-то внутрь себя, будто она что-то мучительно вспоминала или на что-то решалась. Володька не мог долго за этим наблюдать, ему постоянно хотелось проникнуть в глубину страданий, которые выражались на этом красивом женском лице.

20

Сила и здоровье быстро возвращались к Ленцу. Единственное, что, к его огорчению, давно не могло к нему вернуться – это вкус к жизни. Ленц не получал от жизни удовольствия, не ощущал себя счастливым человеком и даже не жаждал для себя этого счастья. Болезнь вырвала его из состояния шаткого равновесия, в котором он доселе находился, она заставила ощутить страх перед смертью, той смертью, которой он с такой легкостью распоряжался в отношении других людей. Он вдруг впервые осознал хрупкость собственной жизни и совершеннейшее одиночество: на всей огромной земле не было ни одного человека, который смог бы разделить с ним его страхи, горести, болезни.

После быстрой расправы с заговорщиками, в числе которых был начальник лагерной охраны Шульц, домработница Лизбет и ещё два десятка виновных, не очень виновных и совсем не виновных людей, которых мстительный комендант без лишних сомнений отдал под суд, он ещё больше укрепил свою власть в лагере. Теперь каждый его сотрудник, начиная с рядового надзирателя и заканчивая профессором экспериментальной лаборатории, всячески пытались доказать коменданту преданность и честность. В управлении людьми Ленц давно понял одну незыблемую, непререкаемую истину: хочешь, чтобы тебе повиновались, – сделай так, чтобы у людей не было ни малейшего сомнения в возможности неповиновения. Заменив лагерную охрану новыми людьми, он выстраивал отношения с ними таким образом, что не только его присутствие или приказ, но даже одно упоминание его имени заставляло людей принимать почтительное выражение лица и говорить о нём как о высшей и непререкаемой святыне, слова которой не могут быть подвергнуты сомнению. Никто в лагере, даже в неформальной обстановке, не позволял себе критических замечаний в адрес своего начальника. Напротив, каждый старался доказать своему сослуживцу, как он предан коменданту, каким талантливым руководителем он его считает, чтобы у сослуживца, случайно, не возникло никаких сомнений на счёт добропорядочности своего коллеги.

Внутреннее ощущение превосходства над людьми возрастало и стало приобретать гипертрофированные уродливые формы. Именно это чувство освобождало коменданта от любых нравственных запретов: если ты лучше всех, значит, ты имеешь на всё право. Несомненно, каждый человек, даже самый неуверенный, рождается с этим внутренним ощущением собственного превосходства над другими, оно заложено в нём самой природой, является неотъемлемой сущностью личности. Именно это чувство помогает человеку искать и находить радости для себя, те радости, которые принято называть словом «счастье». Увеличенное чувство превосходства над другими часто помогает достигать больших высот в науке и искусстве, потому что только человек, считающий себя лучшим, может творить и создавать что-то новое, тем самым доказывая своё превосходство. Но как недостаток этого ощущения, так и его излишек, может рано или поздно сыграть с ним злую шутку и привести на тернистую и тупиковую дорогу самоуничтожения или уничтожения себе подобных.

С самого раннего детства ощущая в себе внутреннее чувство превосходства над другими людьми, Ленц мог использовать его на благо людей, став талантливым музыкантом. Но культивируемое родителями, педагогами, общением с искусством, это чувство стало перерастать в напыщенную гордость, превращая его в безжалостного убийцу. Вся арийская нация, ощущая в себе внутреннее чувство превосходства, могла послужить источником блага для человечества, если бы создала образцовое общество, но она выбрала другой путь, делая гипертрофированное чувство превосходства индульгенцией на убийство…

После расправы над заговорщиками комендант почти полностью поменял штат домашней прислуги: он привёз из Берлина нового повара и нового садовника, заменив ими ничем не запятнавших себя Андреаса и Ганса. Несмотря на то, что на освободившуюся после ухода фрау Лизбет должность было много желающих, Ленц никого не взял, потому что стал ещё более подозрителен и считал, что с любой работой может справиться Ирина, заслужившая теперь особое доверие коменданта. В ней было всё, что с некоторых пор Йохан ценил в женщинах вообще и в прислуге в частности – красота, молчаливость и покорность. Она работала в его доме так, что ничем не выдавала своего присутствия, и только аромат утреннего кофе на прикроватной тумбочке и с невероятной педантичностью убранная гостиная выдавали её неизменное пребывание в доме. Ленц не знал, что подобная ненавязчивость проистекали из того, что девушка, насколько это было осуществимо, избегала любых возможных контактов с комендантом – словесных и тем более физических, но стоило ей только появиться у него на глаза, как такой контакт становился неизбежен. И Ирине стало казаться, что чем больше она избегала своего преследователя, тем чаще он требовал от неё присутствия. Порой девушке представлялось, что он и она соединены какой-то незримой, неосязаемой связью, которая никогда не будет нарушена. Оставив надежду на возможность освобождения от своего палача, Ирина стала представлять себе, что Йохан – это тот нелюбимый муж-тиран, за которого она была отдана кем-то против своей воли. Что когда-то так же против воли соединившись с ним физически, она теперь, как часть его, несла на себе и его преступления, в какой-то момент став считать их своими собственными преступлениями и теперь расплачивающаяся за них своей подневольной жизнью с «нелюбимым мужем-тираном».

Сегодня впервые за последние два месяца в резиденцию коменданта были приглашены гости. Это был директор по производству компании «Siemens» Отто Йегер, заводской инженер Эрхард Айземан и новый начальник лагерной охраны Хельмут Геринг. Накрытый по всем правилам сервировочного искусства стол, сияя белизной скатерти и блеском натёртого стекла ждал гостей в столовой. И чем большая правильность и рафинированность читалась в убранстве этого накрытого стола, тем ярче бросалась в глаза грубость и невоздержанность гостей, собравшихся вокруг него.

Отто Йегер, довольный расширением военного производства на территории лагеря; бесчисленным количеством заключенных, силу которых можно было использовать в целях собственного обогащения; войной с Советским Союзом, которая приняла затяжной характер и сулила ему новые контракты на производство оружия; наконец, довольный собой и своим положением, привёз в качестве премии коменданту ящик дорогого французского вина и четырех проституток. Взяв вино, комендант пошутил, что второй подарок он не может принять, потому что его лагерь и так переполнен женщинами, а барак с немецкими проститутками в особенности. Отто Йегер оценил шутку и бесцеремонно, не дожидаясь приглашения хозяина, прошёл в комнату с накрытым столом. Остальные гости последовали за ним. Йегера, несомненно, поразила та роскошь, с которой жил лагерный начальник. Он ожидал увидеть грубо сколоченный дом с самодельной мебелью, а увидел богатую резиденцию, тонко намекавшую на вкус своего владельца. В отличие от Йегера, остальные гости вели себя намного сдержаннее и не позволяли себе громко говорить и смеяться, как это делал он.

– Теперь я понимаю, почему вы отказались от женщин, герр Ленц. С такой прислугой они ни к чему! – заметил Йегер, когда в комнату вошла Ирина. Йохан сделал вид, что не слышал этой фразы и не видел того похотливого масляного взгляда, который самодовольный фабрикант бросил на прислуживающую ему девушку.

– Сколько заключенных в вашем лагере? – спросил инженер.

– Около сорока тысяч, это вместе с мужчинами и заключенными внешних лагерей, которые тоже находятся под моим руководством, – ответил Ленц, делая акцент на притяжательном местоимении.

– И много заключенных умирает? – продолжал свои расспросы Айземан.

– Около пятидесяти, – не задумываясь, ответил комендант, подливая вина в бокалы своих гостей.

– В год? – уточнил Айземан.

– В день, – с ухмылкой недоумения поправил его Ленц, будто это было так же очевидно, как таблица умножения.

– А в чем причина такой большой смертности? – при всём признании очевидных выгод труда заключенных многие немцы до сих пор не знали или не хотели знать о всём масштабе жестокости, практикуемой в немецких концентрационных лагерях.

– Это не большая смертность. В Саласпилсе и Майданеке, поверьте, она намного выше, ведь мы не ставим своей целью уничтожение заключенных, мы трудовой лагерь…

– И вам не жалко их? – прервал Ленца искренне пораженный Айземан. – Они ведь женщины… всего лишь женщины, среди них наверняка чьи-то жёны, матери, дочери… – Ленцу не раз уже приходилось слышать эти разговоры о жалости и милосердии, чаще всего они исходили от представителей Красного Креста, которые постоянно искали с ним встреч. Обычно коменданта злили подобного рода речи, но сегодня он быстро нашёлся, что сказать и поэтому ничуть не сердился на своего собеседника.

– А вам жалко барана, которого вы сейчас с таким аппетитом поглощаете? Кому, кому, а не вам говорить о жалости к заключенным. Вы сколотили своё состояние на их труде, а теперь взываете к жалости и состраданию. Простите, Эрхард, но вы сейчас похожи на слезливую барышню, которая плачет над зарезанной свиньей, перед тем, как сделать из неё колбасу… И потом, кого вы собираетесь жалеть? Цыган, коммунистов или евреев? – Ленц говорил хладнокровно и спокойно, как будто обсуждаемый вопрос на самом деле его не волновал. Увидев бессилие своего оппонента, он молча уставился на него, это был любимый приём коменданта: ему нравилось побеждать в споре не только значимостью аргументов, но и силой своего пронзительного взгляда.

– Давайте выпьем, господа! – решил сменить тему Йегер. Он считал для себя небезопасными разговоры о политике и потому всегда избегал их. – Выпьем за великую и сильную Германию! – все единодушно встали и выпили стоя не столько из чувства патриотизма, сколько из восхищения той силой, которую сейчас представляла страна, в которой они жили.

Когда мужская компания перешла на крепкие напитки, Йегер и Геринг быстро захмелели, только Ленц, по своему внутреннему убеждению никогда не напивавшийся в присутствии своих подчиненных, и впавший в сострадательную меланхолию Айземан почти не пили.

– Ленц, а вы добрый малый! – восхищенно орал пьяный Йегер, любивший всех вокруг себя сильнее с каждым новым глотком шнапса. – Я думал, что все лагерные начальники – моральные уроды, а вы приятный человек, у вас даже рояль и картины, – смеясь говорил он, подходя к белому роялю коменданта. – Неужели вы играете?

– По настроению, – отвечал комендант, поднося зажигалку к сигарете Айземана.

– Я не смею вас просить об этом, дорогой друг. Но решусь просить о другом… Позвольте, я всё-таки приведу моих барышень, Ленц! Высший сорт, поверьте мне! Только не говорите, что вы не любите женщин! – продолжал громко, как любой пьяный человек, говорить Йегер. – Ну же, Ленц! Не разочаровывайте меня! – комендант одобрительно махнул рукой, и обрадованный Йегер побежал звать девушек.

Попойка и кутёж в доме коменданта затянулись надолго. Был двенадцатый час ночи, когда возбужденный откровенными танцами девушек Йегер отлучился. Слегка захмелевший Ленц, который с некоторых пор довольно равнодушно и даже брезгливо относился к проституткам, считая их общественным туалетом для справления нужды, дремал в кресле. Проснувшись оттого, что одна из девушек села за рояль и стала играть на нём польку, Ленц встал и, не прощаясь с гостями, пошёл в свою спальню, он уже поднялся на второй этаж, когда вспомнил, что забыл дать повару необходимые распоряжения на завтра. Тогда он развернулся и быстро стал спускаться вниз. Шагая по служебной лестнице на кухню, Ленц услышал громкий задыхающийся голос Йегера:

– Ну хватит ломаться! Я буду с тобой очень нежным, не бойся! Тебе всё понравится!

Ленц, не помня себя от ярости, рванул вниз, его глаза стало застилать туманом, а кулаки наливались свинцом. Быстро спустившись, он разглядел в свете горящего фонаря фигуру Йегера: тот прижал Ирину своим телом к стене, задрал на ней платье и трепетными трясущимися от страсти руками пытался расстегнуть брюки, которые, как назло, никак не поддавались. Слабая девушка изо всех сил пыталась вырваться, но придавленная к стене могучим телом мужчины, никак не могла освободиться.

– Грязная русская шлюха! Как ты смеешь! – заорал комендант.

Йегер вздрогнул от неожиданности и отпустил девушку, как раз в этот момент застёжка на его штанах наконец поддалась и брюки предательски спустились с него. Пьяными, ничего не понимающими глазами он смотрел на Ленца. Комендант занёс свой кулак, и Йегер уже приготовился отражать его, но всей своей силой кулак Ленца пришёлся не на Йегера, а на девушку. Ирина упала от сильного удара.