Текст книги "Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны"

– Почему ты на меня так смотришь?

– Давно не видела.

– И все же?

– Сын меня не узнал. Муж крутит как неодушевленный предмет. Мне грустно…

– Вон оно что…

Вознесенский приблизил лицо, потерся щекой о ее щеку. Потом подхватил на руки, вынес из банного закутка. Они оказались в сенном сарае, где в углу, в своем загоне, стояла коза. Вознесенский огляделся и… уложил свой сверток на ворох душистой травы.

– Что ты собираешься делать, Вознесенский?

– Комиссар Вознесенский собирается доказать своей жене, что она для него не бездушный предмет!

– Я пошутила! – поспешно заверила Ася, завернутая как кокон, не чувствуя никакого расположения к тому, на что намекал Алексей. – А ты разве комиссар? Это новая должность?

– Вот именно, – говорил он, разматывая простыню, – не отвлекай меня на посторонние разговоры.

Они обнимались, а коза неодобрительно смотрела на них из своего угла. Его руки были сильными и уверенными, и под их настойчивыми прикосновениями Ася начинала ощущать себя иначе. Она оживала, она томилась, она хотела большего. Она обхватила его руками, а затем и ногами. Они оба зарылись в сено. Оно было душистым, мягким, немного колючим, запах пьянил.

– Теперь тебе не грустно?

– Уже не грустно, но еще не весело…

– Ах так? Ну, держись…

Когда они наконец выбрались из сарая, стояла тихая южная ночь. Звезды висели низко, мерцали и переливались. Белые хатки отбрасывали синие тени. Спелой дыней покоилась средь веток луна. И стояла такая тишь, что звенело в ушах.

Они стояли под абрикосовым деревом, завернутые в одну простыню.

– Знаешь, – сказал Вознесенский, – иногда мне кажется, что жизнь – это жестокая игра. А иногда, что она – прекрасная сказка.

– Да! – отозвалась Ася. – Именно так, как ты сказал – одновременно: и жестокая игра, и прекрасная сказка. Как это верно…

– Знаешь, почему меня назначили комиссаром?

– Почему же?

– Я умею убедительно говорить.

– Ах ты, хвастун!

Вместе с силами после тяжелой болезни к Асе стремительно возвращался интерес к жизни. Она вдохновенно занялась обустройством своего гнезда – без устали стирала, крахмалила и разглаживала тяжеленным чугунным утюгом занавески, белье, салфетки и скатерки. Она усадила Марусю чистить кастрюльки бабы Ганны, выбелила хату и добела выскоблила лавочку у порога и крыльцо. Каждый день Ася заставляла Марусю выметать хозяйкин двор и собирать нападавшие яблоки. Яблоки мелко резали и выкладывали сушить под навесом. Но больше всего юная нянька сопротивлялась Асиной страсти к личной гигиене и чистоте. Это постоянное плетение тугих кос, мытье рук с мылом по сто раз в день! Маруся изнывала от неукоснительных требований Августины и норовила улизнуть побегать с деревенскими ребятишками. Но Ася была неумолима. Она приучала девочку красиво есть, правильно говорить да еще ежедневно усаживала за стол, обучая чтению и письму.

– Не хочу-у… – ныла Маруся, слезы капали на листок, размазывая чернила.

– Учись, Маруся, без этого нельзя, – спокойно возражала Ася. – Я уже большая, а тоже учусь.

– Ты не учишься. Ты все умеешь!

– А вот учусь! У бабы Ганны учусь козу доить, галушки делать и мамалыгу, хату мазать я тоже не умела, пришлось научиться. Шить учусь. А как же иначе?

– Ты, пожалуй, слишком строга с ней, – как-то раз вступился Алексей. – Она ведь еще совсем девчонка.

– Со мной тоже никто не сюсюкал, – возразила Ася. – И никто ей сладкой жизни не приготовит. Она должна все уметь.

Сама Ася на трудности не жаловалась. Конечно, ее жизнь мало походила на детские мечты, взлелеянные на берегу Обноры, но… ведь это только начало! Они так молоды, а впереди еще так много. Вся эта канитель, в которой Ася не могла разобраться, как ни пыталась, когда-то кончится, у них будет свой дом, и стол, и белая скатерть, и синий с золотом сервиз…

Из того скудного набора продуктов, что в качестве командирского пайка приносил Алексей, она умудрялась всякий раз изобретать что-то новенькое.

Ася подключала все свои познания, почерпнутые на кухне Сычевых, когда ей доводилось наблюдать за работой отца.

Она привыкла к тому, что Алексей постоянно уезжал, мог прийти среди ночи, а на рассвете снова исчезнуть, чтоб вернуться через несколько дней. «Так нужно, так будет не всегда» – этой фразой она утешала себя и подбадривала.

Он комиссар – второе лицо после командира, а она, как жена комиссара, тоже значимое лицо в гарнизоне. Осознание мужниной значимости весьма вдохновляло Асю. Она пересмотрела свой прежний гардероб и, ориентируясь на образ хозяйки бужениновского замка, перекроила пару платьев. Поколдовав над ними, получила сносный, почти элегантный дамский наряд. Из штатского костюма Алексея, который стал ему узок в плечах, она соорудила удобный жакет, который надевала поверх платья. Теперь нужно было что-то придумать с головой – волосы после болезни отрастали медленно, носить платок она не умела. Ее слабостью, ее затаенной мечтой была дамская шляпка. Отсутствие этого маленького аксессуара, в то время когда женщины вокруг надевали красные косынки, Асю заставляло почти страдать. Шляпка была необходима, но ее негде достать.

– Понимаешь, я не могу носить платки, – жаловалась она мужу. – И к тому же мне нравятся шляпки. Ну что же мне теперь делать?

– Ах! Ах! – куражился он, подыгрывая ей. – Комиссарше необходимы шляпка, сумочка, перчатки! Товарищи дорогие! Ведь не лопухом же ей прикрыться!

– Вознесенский, не зли меня! – прикрикивала Ася. – Достань жене шляпку!

За неимением подруг Ася иногда делала мужа своей подругой. Он выслушивал ее бытовые рассуждения, стараясь излишне не иронизировать, вникал в ее дела, подозревая, что эта близость все же небеспредельна, есть черта, за которую Ася его не пускает, и он за эту черту не рвался. Он ходил вокруг этой черты, тайком восхищаясь, любя и выпуская свою нежность только, пожалуй, ночью, на жесткой деревянной кровати бабы Ганны за цветастой занавеской. А в остальное время прятал свои чувства за ироничным подтруниванием, колкостями или даже, бывало, суровой отстраненностью.

Каждый из них нес свою ношу, в меру помогая друг другу, но все же не перекладывая свое на другого.

Он никогда не заговаривал с ней об отце Юлиана. Он не лез в душу, и, благодарная за это, Ася искренне старалась быть хорошей женой.

И однажды Вознесенский привез ей шляпку. Это была совершенно новая фетровая шляпка, круглая, с атласной лентой и бантом сбоку, будто только сейчас из парижского салона.

– Боже мой! – ахала Ася. – Боже мой! Где ты достал это чудо? Синяя! В самый раз мне под жакет!

И она примеряла и крутилась перед мутным зеркалом и танцевала вокруг Вознесенского, пока вдруг не споткнулась о неожиданную мысль:

– Ты ведь… не отнял ее у кого-нибудь?

Слишком ясно стояла в памяти картинка возле чайной Кругловых, год назад, в Любиме.

– Я обменял ее. Не думай об этом.

Теперь Ася могла форсить в шляпке под цвет жакета и чувствовать себя королевой. Полуголодной, едва оправившейся после тифа королевой, усмехалась про себя. Шла по селу – нос кверху, спина прямая. Она не позволит себе другой осанки – что бы ни случилось. С началом осени Вознесенский со своим отрядом частенько по нескольку дней, а то и недель бывал в походах, и село без солдат затихало, словно впадало в спячку. В церковь Асе ходить не полагалось как жене комиссара, и она не нарушала запрет. У нее теперь были другие обязанности.

По воскресеньям в избе-читальне шли занятия для неграмотных. Ася здесь работала уже месяц – вместе с учительницей украинского, Надей, обучала грамоте взрослое население. Народу в хате в тот день набилось полно. Урок уже подходил к концу, когда свист за окном, конский топот, крики заставили собравшихся повскакивать со своих мест. Ася подошла к окну. У сельсовета конные вооруженные мужики в разномастном одеянии вытаскивали на крыльцо тех, кто находился внутри.

– Зеленые, кажись, – обмолвился кто-то. – Щас партийных станут шукать.

Шла потасовка – кто-то размахивал шашкой, истошно кричала женщина.

– Августина Тихоновна, – шепнул ей молодой парень, – задержите всех. Пусть не выходят. Я должен уйти.

Парень был из комитета бедноты. Как с такими расправляются зеленые, она видела своими глазами в Закобякине.

– Попробуйте.

Он выставил раму из окна, выходящего в сад, выбрался наружу и побежал, пригибаясь, за подсолнухами.

Но его заметили – от сельсовета отделились два всадника и, стегая нагайками лошадей, с улюлюканьем и свистом помчались за беглецом. Расправа была короткой – взмах шашки, и окровавленный комитетчик упал.

Всадники развернулись и направились к избе-читальне. Молодежь отпрянула от окон.

– Выходи по одному!

Один за другим люди потянулись к выходу.

Ася выходила вслед за Надей. Молодежь делили на партийных и беспартийных.

– Кто такая? – ткнул в Асю стволом обреза парень в картузе набекрень.

– Учительница.

– Комиссара красного жена! – раздалось сзади из толпы сельчан.

Ася машинально повернулась на голос, но не успела разглядеть, кто кричал.

– Це добре! – крякнул другой всадник, постарше, и показал обрезом на группу сельчан: – К энтим!

Ася оказалась среди партийных, активистов и сельсоветчиков.

В голове стучала одна мысль: только бы баба Ганна спрятала детей! Только бы догадалась!

Основная масса бандитов уже шарила по хатам в поисках съестного, а небольшой отряд, окруживший пленников, ждал указаний главаря.

Главарем, по предположению Аси, был тот самый дюжий мужик с обрезом и в папахе, что показал ей, куда встать. Теперь он гарцевал перед ними:

– И шо же ж с вами зробить, дорогие мои? То ли порубать, – он взмахнул шашкой и со свистом разрубил воздух, – то ли понавешать вдоль дороги? А, хлопцы?

Те дружно заржали.

Он задумался под гогот своих хлопцев, а потом отвернулся и коротко бросил:

– В расход!

В толпе кто-то громко ахнул, заголосили бабы.

Надя нашла Асину руку. Они так и шли, сцепившись пальцами, пока их под дулами обрезов вели за село.

Ася думала о сыне и молилась. Она горячо молилась Богородице, ведь та тоже мать и не допустит, чтобы ребенок остался сиротой. И ей самой, Асе, так жить хочется! Она вдруг это очень остро почувствовала. Такого быть не может – теплая желтая осень, яблоки в саду налились, арбузы на бахчах лежат и тыквы, а людей ведут убивать. И вот сейчас маленький кусочек свинца в один миг сделает с ней то, чего не смогла холера, с чем не справился тиф. Из-за чего? Ради чего? Неужели это возможно?

Надя плакала, парни сзади тихо ругались. Ася молилась.

Их привели в небольшой распадок между лесом и селом. Бандиты спешились. Пленным велено было отойти друг от друга и встать в одну линию.

– Шо ж мы и баб одним разом, чи шо? – спросил молодой бандит, сальным взглядом скользя по Асе и Наде. – Мобуть, попользуемось?

– Бабы, сюда, – согласился другой и приказал отойти.

Женщины не двинулись с места.

«Лучше пусть сразу убивает», – подумала Ася.

– Не слыхали? – грозно повторил первый и замахнулся шашкой. Она просвистела над Асиной головой.

В этот миг Надя вскрикнула, выдернула руку и побежала к лесу. Всадники не торопились. Дали ей отбежать, затем молодой пришпорил коня, тот рванул и в два счета настиг беглянку. Парень спрыгнул, нагнал девушку, повалил в траву. Надя закричала.

Тем временем со стороны леса показалась новая группа всадников. Одетые столь же разномастно и пестро, как и их предшественники, они, пригнувшись, рысью летели к селу.

Бандиты и пленники молча смотрели в их сторону.

– Махновцы, чи шо? – неуверенно пробормотал один из бандитов.

Остальные, не дожидаясь подтверждения его предположению, вскочили в седла и ударили коней. Но было поздно – махновцы, или кто они были на самом деле, – уже увидели соперников, изменили направление и летели теперь прямо на них. Парень, гнавшийся за Надей, вскочил в седло, направил коня к лесу, но не успел уйти – пуля настигла его сразу же. Пленники смотрели, как противники сцепились в схватке. Шашки сверкали, кровь брызгала, стоял мат.

Но численный перевес был на стороне махновцев, и те, расправившись с небольшим отрядом зеленых, поспешили в село.

– Тикай, хлопцы! – крикнул кто-то из арестованных.

Повторять не пришлось. Пленники побежали к лесу. Страх и надежда подгоняли эту кучку людей, только что побывавших в руках смерти. Ася бежала среди них, падая, поднимаясь, цепляясь носками туфель за кочки и корни деревьев. Надя снова была рядом с ней, они поддерживали друг друга, и, когда пробирались сквозь сучья и заросли орешника, Надя что-то без устали говорила по-украински, но Ася ее плохо понимала. В этих самых зарослях орешника они просидели до темноты, ловя отдаленные звуки пальбы. К вечеру пальба стихла, и на землю опустилась беззвучная, мягкая украинская ночь. Беглецы устроились кто как мог. Ася и Надя улеглись под деревом на кучу нападавших орехов. Но спать было невозможно – земля была холодной, зуб на зуб не попадал. Когда ночь начала редеть, со стороны села вновь послышалась стрельба. Палили долго. Потом все стихло.

Сквозь ветви орешника можно было разглядеть холм на краю села и верхушку колокольни. На холме появился всадник.

– Наши… кажись, – неуверенно пробормотал председатель Совета.

Беглецы потянулись к поляне, поближе рассмотреть всадника. Он был в красноармейском шлеме. Подняв вверх винтовку, пальнул пару раз в воздух.

– Нам знак дает, не иначе.

Измученные, замерзшие, голодные, они возвращались в село. Навстречу летели несколько всадников-красноармейцев, среди которых Ася узнала Вознесенского. Но сейчас она чувствовала не радость от предстоящей встречи и от того, что они оба живы, а лишь досаду и даже злость на мужа. За то, что ввязался в эту войну, за то, что привез ее с ребенком сюда, в это пекло, а сам где-то скачет, за то, что подвергает ее опасности каждый миг, каждый день… Но ничего этого она не сказала. Когда Вознесенский поравнялся с ней и спрыгнул на землю, она попросила устало:

– Вознесенский, дай закурить.

Он достал папиросы, закурил одну и дал ей, показав, как и что нужно делать.

Они опустились на траву, и оба молча курили, думая каждый о своем.

– Я шляпку потеряла! – вдруг поняла она.

– Да Бог с ней.

– Нет, нужно найти. Жалко.

Она вскочила и торопливо двинулась в ту сторону, где накануне их готовили к расстрелу. Она шла по притоптанной вчера траве, тем путем, которым они убегали. Весь ужас пережитого возвращался к ней, доносил до сознания смысл произошедшего. Картина, накануне сжатая до одной пульсирующей точки, вдруг раскрылась, приобрела объем, краски – свет ясного осеннего утра беспощадно высветил суть. Она дошла до распадка и вдруг ясно увидела в своем воображении убитые тела сельчан и среди них свое – растерзанное, окровавленное. Асю стало колотить. Она попятилась, торопливо отступила прочь, наткнулась на мужа, вцепилась в его портупею, уткнулась лицом в колючую ткань шинели. Рыдания сотрясали ее. Вознесенский терпеливо гладил ее по спине, говорил какие-то слова. Она не слышала слов, но его интонация и тембр голоса постепенно возымели свое действие. Она успокоилась, и они потихоньку двинулись к дому. Он нарочно повел ее в обход, огородами, чтобы не проходить через площадь – перед сельсоветом вся улица была усеяна убитыми – зелеными, красными, махновцами и сельчанами. Все они отстаивали свои интересы, все страдали и все по-своему были правы. Комиссар Вознесенский, бывший поручик царской армии, сын священника, отгонял от себя эти мысли, ибо они не могли помочь в той жестокой игре, в которую втянула его жизнь.

Ночью, на кровати бабы Ганны, за занавеской, мокрые и уставшие от любви, они не спали.

– Хочешь, я отвезу вас в Любим? – спросил он.

Ася повернулась и стала смотреть на него. В темноте его глаза казались черными.

Она заметила – чем страшнее и безрадостнее бывали вокруг события, тем яростнее и ненасытнее становились их ночные схватки на жесткой кровати. Вопреки вторгающейся в их быт смертельной опасности они самозабвенно – назло – предавались любви.

Вознесенский никогда не говорил ей «люблю», и она ни разу не сказала ему этого слова. Они старательно, по негласному уговору, обходили это слово и близкие к нему откровения. Вознесенский держал с Асей взятый давным-давно снисходительно-покровительственный тон, который и оказался единственно верным. Ася же отвечала ему с ноткой некоторого пренебрежения, и это была их игра, помогающая строить жизнь, позволяя не относиться слишком серьезно к происходящему вокруг и, не напрягая друг друга излишне, все же пытаться быть счастливыми в этом происходящем.

– Нет.

– Но почему?

– Чтобы ты водил на это священное ложе молоденьких хохлушек? Не выйдет, господин поручик.

– Что я слышу? Ты ревнуешь?

– Никак нет, товарищ комиссар! Но боевая подруга должна быть рядом. Не так ли?

– Странные нынче боевые подруги… Когда-то, помнится, одной выскочке-гимназистке один глупый молодой подпоручик сулил золотые горы, жизнь в столице, но она задирала нос. А теперь взяла себе в мужья непонятно кого, спит с ним на лавке, делит солдатский хлеб – и довольна!

– Не довольна и буду ворчать, а золотые горы я тебе еще припомню!

– Ворчи, моя злючка, ворчи. – Вознесенский обхватил ее сильными руками, прижал к себе и вскоре уснул.

А Ася спать не могла и мысленно продолжала разговор. Разве может она уехать? Она не может себе самой ответить на вопрос – любит ли она Вознесенского, но ей необходимо его присутствие. Только с ним рядом, пусть в опасности, пусть в неудобствах, она ощущает себя вполне собой. Его мужское присутствие делает ее женщиной, придает ей что-то такое, чего ей недостает. Но ему она этого, конечно же, не скажет. И еще не скажет, что обещала одному человеку постараться полюбить своего мужа, когда они будут вместе. Алексею это знать ни к чему…

В женской сельскохозяйственной коммуне «Революция» праздновалась третья годовщина. В клубе, устроенном в бывшей монастырской церкви, собрались сами коммунарки – в красных косынках и синих сатиновых блузах – и многочисленные гости из области, из района и даже представитель из Москвы. Поверх затертых и частично забеленных фресок были развешаны лозунги на красных полотнищах. На месте алтаря высилась сцена. За столом, покрытым красной скатертью, сидели юбиляры – основатели небывалого хозяйства, женщины-коммунарки.

– Товарищи! – звонким голосом обратилась к собравшимся председатель коммуны, задорная молодая женщина с крестьянским конопатым лицом и крупными руками. – Мы, коммунарки «Революции», рады видеть вас сегодня на нашем празднике. Год назад нам, горстке деревенских женщин, решивших объединиться и вместе поднять небольшое хозяйство, партия выделила земли бывшей Рябининой пустыни и ее постройки. Трудно было, товарищи, начинать. Но вера в правое дело и желание приблизить светлое будущее помогали нам. Не покладая рук женщины-коммунарки трудились на полях, строили мясомолочную ферму, сеяли овес, картофель, горох. Первый урожай наш был невелик – несколько пудов овса, гороха. Чуть больше картофеля. Много раздавалось ехидных голосов в наш адрес, дескать, ничего не выйдет и, мол, баба без мужика не справится. Справились! И вот собран первый урожай льна, полностью обеспечиваем себя и сдаем государству молоко, рожь, овес. Не гнушаемся заниматься и подсобным промыслом. Так, Евстафия Шелепина наладила в коммуне переработку дегтя, а затем коммунарки стали обжигать кирпичи, строить дома, выделывать кожи и сами шить для себя сапоги и туфельки.

В этом месте речь Угодиной прервали аплодисменты. Переждав, она продолжала:

– И я сегодня хочу поздравить своих подруг, которые все как одна – передовицы труда и отличные товарищи. Ура!

Зал взорвался аплодисментами. Приезжие мужчины поднялись и аплодировали стоя. После вступительного слова председатель коммуны Антонина Угодина предоставила слово гостю из Москвы. Под громовые аплодисменты дядечка в военном френче без погон пробирался к трибуне.

В зале, в первом ряду, среди гостей бок о бок сидели любимские активисты – Леонид по прозвищу Кожаный и бывший псаломщик, а ныне член парткома Юрьев. Вместе со всеми они аплодировали оратору, то и дело наклоняясь друг к другу, чтобы обсудить происходящее.

– Больно чудно, – усмехнулся Юрьев. – Они что же, и землю сами пашут? Или же мужиков нанимают?

– Шут их разберет, – лениво отозвался Кожаный. – По мне, так разогнать этот бабий монастырь, чтобы другим неповадно было. Заведут моду…

– В коммуне, я слышал, и дети имеются? Как же этот вопрос?

– Еще как имеются! Ясли организовали и по очереди дежурят. Хотите вы этого?

Юрьев усмехнулся:

– Мужиков, значит, нет, а дети имеются?

– Так ведь коммуна, – вторил ему Кожаный. – Все общее. Небось изредка в свое стадо племенного мужичка и подпустят…

– Хотелось бы мне в этом стаде попастись, ха-ха…

Сзади на них зашикали. В это время московский гость кончил хвалебную речь и начал награждение передовиков. На сцену поднимались коммунарки и, смущаясь, пряча глаза, принимали из рук гостя подарки в виде отрезов на платье. Фамилии, громко объявляемые московским товарищем, не трогали слух любимских гостей, пока тот не выкрикнул отчетливо:

– Бригадир Софья Круглова!

Кожаный напрягся, вытянул голову. По проходу пробиралась к сцене молодая женщина. Одета, как и все, в синюю блузу и красную косынку, из-под которой на спину опускается длинная тугая коса. В бригадире коммуны Кожаный без труда узнал бойкую, своенравную Сонечку Круглову.

– Неужто наша? – догадался Юрьев. – Данилы Фролыча дочь?

– Она самая, – приглушенно, с непонятным затаенным чувством произнес Кожаный. – Вот она где, горлинка, спряталась…

– От кого? – не понял Юрьев.

– От отца-кулака, от кого же! Она у нас активистка была, а отец-куркуль выгнал девку. В школе поначалу жила, а потом враз исчезла, след простыл. Думал уж, сгинула девка, а она вон какая – еще смачней стала.

Кожаный жадно наблюдал, как Соня жмет руку москвичу, как по проходу пробирается к своим, улыбаясь и прижимая к груди сверток с подарком.

– В бедрах раздалась, и грудь тоже… того… – хихикнул Юрьев. – А что же папаша? Я слышал, чайную-то ему вернули? Миндальничаем с кулаками…

– Так ведь новая экономическая политика. Лояльность проявляем… Они теперь головы подняли. Чайная, постоялый двор, все в ажуре. Надолго ли?

После собрания народ высыпал на площадь – принимать подарок партии, трактор. Под восторженные возгласы сама Антонина Угодина вела железного коня вдоль бревенчатых бараков коммуны.

Кожаный обошел кучку гостей, протиснулся сквозь плотный строй коммунарок, ни на миг не выпуская из поля зрения толстую русую косу Кругловой. Приблизился, встал позади. Соня вместе со всеми аплодировала и кричала «ура!». Кожаный положил ей руку на плечо. Соня обернулась, и улыбка исчезла с лица. Леонид Матвеевич с интересом наблюдал за смущением своей знакомой.

– Вот ты где, Софья Даниловна, прячешься…

– Я не прячусь, – дернула плечом Соня. – А вас каким ветром?

– Поздравить приехал вашу коммуну. Слава-то по всей губернии разносится. Но, положа руку на сердце, приятно был удивлен… Не ожидал тебя здесь увидеть.

– А я вас не ожидала… – пробормотала Соня, пытаясь выбраться из толпы, на волю. Ей это удалось, и она торопливо пошла прочь, в сторону деревянных хозяйственных построек. Кожаный двинулся за ней и, когда она, вероятно, решила, что он потерял ее из виду, преградил ей путь.

– Что же ты убегаешь, Круглова, как неродная?

– А я в родню вам, Леонид Матвеич, и прежде не набивалась. А уж теперь и подавно.

– Это отчего же – теперь-то? Ты вроде женщина свободная, я – тоже. Почему бы нам поближе-то не сойтись? А? Да постой, не бегай, я ведь и догнать могу.

– Некогда мне с вами в догонялки играть. До свидания.

– Вот и я о том же, что нам играться-то. Пойдем, Круглова, прогуляемся в лесок, побеседуем?

– Недосуг, Леонид Матвеич. Извините.

– Или навещает тебя кто, в коммуне-то? Или ты, напротив, решила монашкой стать? Не пойму я что-то…

– Мое это дело, ясно?

– Ясно… На папашу ты становишься похожа, Круглова, с норовом, – усмехнулся Кожаный. – Я ведь с симпатией к тебе, с сочувствием. Ну ладно, председательша ваша вдова, мужа в германскую потеряла. Ну, другие там… тоже вдовы больше, я узнавал. А ты-то! Молодая, незамужняя, кровь с молоком! Не место тебе здесь, Круглова. Мужика тебе надо толкового.

– Спасибо за заботу, Леонид Матвеич, но уж я сама как-нибудь. Прощайте.

Соня обогнула его и побежала к бараку. Зайдя внутрь, тотчас же закрыла щеколду. Прижалась спиной к двери, постояла, переводя дух. Шагов на крыльце не услышала, торопливо пересекла длинный коридор, толкнула последнюю дверь.

– Что это ты запыхалась, будто за тобой гнался кто?

Мать только что уложила ребенка и теперь штопала детские штанишки.

– Ленька Кожаный, – вздохнула Соня, стаскивая с ног тяжелые сапоги. – Принесла нелегкая!

– Господи! – Мать прикрыла рот ладошкой. – Что теперь будет?

– Ничего не будет. Покрутится, покрутится, да и уберется восвояси. Ну как она? – Соня кивнула на кровать.

– А что ей? Наелась и спит. Ты бы, Соня, помирилась с отцом. Ну поорет, поорет да и простит. Все же малышке повольготней в большом-то доме да и посытней. Что она у тебя, как теленок все равно что в яслях!

– Мама, я не вернусь. Здесь я сама себе хозяйка, а дома что? Всю жизнь слышать, что без мужа родила? Упреки одни да выговоры? Нет уж, довольно.

– Будто плохо тебе у отца-то жилось. Ты вот в передовицы вышла, на работе первая, а кто тебя всему научил? Откуда ты такая ладная-то?

– Да, я благодарна вам с папой и все понимаю, но… не смогу я там больше. Мне все там напоминает о нем!

– Ну так что ж теперь, всю жизнь собираешься незамужней вдовой вековать? Нельзя так, Соня.

– Можно. Мне никто не нужен. Понимаешь? После него – никто. С ним никто не сравнится. Таких, как он, больше нет.

– Откуда ж им взяться? Перестреляли таких-то…

– Молчи! – Соня оглянулась на дверь. – Никто здесь не знает, кто Варенькин отец, мама, и что с ним стало. И не узнает, поняла?

– Всю жизнь таиться станешь?

– Да. И ты не смей говорить никому.

– Даже отцу Сергию?

– Тем более ему. Нельзя это теперь, мама. Ты о Вареньке подумай. Вырастет она, а ей скажут, что она дочь расстрелянного врага и внучка попа. Затравят.

– Грех это, Соня! Что ты говоришь-то хоть? Как у тебя язык-то поворачивается?

– Так и поворачивается. Просто я понимаю, что происходит, а вы с папой – нет.

– Куда уж нам. Мы теперь кулаки. Твоя дочка еще и внучка кулака, ты забыла, как нас Ленька-то Кожаный окрестил?

– Нет. Она дочь бригадира комсомольской бригады и зовут ее Варвара Коммунарова.

– Вон как… Железная ты, Сонька, вроде как и не моя. Вся в отца.

Мать неодобрительно покачала головой. Не о такой доле для дочери она мечтала. А уж внучку как жалко! Так и ездит тайком от мужа, навещает кровиночку. То маслица отвезет, то меда. Данила о блудной дочери и слышать не хочет. Упрямые оба как бараны. Кругловская порода.

Варвара дождалась, когда разъедутся гости, и засобиралась в дорогу. Соня взяла на руки дочку и вышла проводить мать. На околице расстались – мать расцеловала внучку, забралась на телегу и стегнула лошадь. Она не обернулась ни разу на том отрезке пути, до леса. Соня чувствовала, что мать уезжает с обидой, что в каждый свой приезд она лелеет надежду на возвращение дочери, и с каждым разом надежда эта для нее тает. Мать занимается извозом и, прикрываясь этим, умудряется тайком от мужа навещать дочь. И после каждого перерыва замечает неумолимые перемены, происходящие в Соне.

Железная, усмехнулась Соня, возвращаясь мимо церкви-клуба к себе в барак. А какой еще она должна быть? Когда Вознесенские, обив пороги всех возможных казенных учреждений, получили уведомление о смерти Владимира, Соня окаменела. Она не умела выразить своего горя, которое не измерялось слезами, не могло облечься в слова и не имело возможности утешиться посещением дорогой могилы. Потому что могилы попросту не было. Она не могла навязать свое горе Вознесенским, которые и без того были безутешны. Матушка Александра слегла, и Соня ходила в дом и сидела рядом с ней, но не осмелилась признаться. Даже Маше она не решилась рассказать о той ночи, проведенной с Владимиром, потому что… Потому что это было только ее. Ее и его. Она уходила на берег Обноры и, обняв березу, подолгу смотрела на воду. Река, которая знала все, была единственной ее собеседницей. И мысли в те минуты Соне приходили всякие. Однажды она взяла лодку и поехала на то самое место у старой мельницы, где запруда и омут. И она стояла на острове, на их острове, и смотрела в этот омут, и была готова… Ее окликнули. Она повернулась на голос и увидела старика. Совсем древнего, с подожком. Лицо у дедка было доброе, глаза смеялись.

– Отвези-ка меня, милая, до Изотово. Тут недалече.

Изотово – деревенька в три дома. Там когда-то была остановка для путешественников и любимских любителей пикников. Там всегда в прежние времена можно было найти горячий самовар и угощение. Все, все на этой реке было связано с ним!

Соня, как во сне, села в лодку и повезла старичка, куда он просил. Он выбрался на берег и повернулся к ней:

– А ты, милая, домой поезжай. Тебя дочка ждет.

И посеменил вдоль бережка, помогая себе палочкой.

Дочка ждет… Она тогда решила, что старик ее с кем-то спутал, не придала значения словам – мало ли. Но назад к омуту не вернулась. А на другой день прочла в районной газетке о том, что недалеко, в Пошехонье, крестьянка Антонина Угодина организует женскую коммуну. Соня никому не сказала о своем решении, собрала нехитрый скарб и поехала в Рябинину пустынь.

Было бы преувеличением сказать, что встретила ее коммуна с распростертыми объятиями. Не нуждались здесь в лишних ртах.

Антонину Угодину Соня нашла в поле. Женщины готовили поле под посев озимых. Лошадей в коммуне было мало, и бабы впрягались сами. С трудом передвигая ноги в тяжелых кирзачах, тащили на себе плуг.

– У нас ведь не санатория, – окинув гостью недоверчивым взглядом, проговорила Антонина – крупная ладная крестьянка с грубоватыми чертами лица. – Делать что могешь?

– Все могу, что в крестьянском хозяйстве надо. У батьки моего большое хозяйство. Работать приучена.

– Что же ты от батьки-то к нам подалась? Ну да ладно, не хочешь – не говори. Пытать не стану. Айда.

Вдвоем с Антониной они впряглись в освободившийся плуг. На втором круге Соня поняла, что выбивается из сил, но только крепче стискивала зубы. Когда почувствовала, что готова упасть, Антонина махнула рукой:

– Баста!

Отдыхали молча. Угодина ни о чем не спрашивала.

Вечером, после артельного ужина – болтушки из овсяной муки с молоком, – сказала:

– Тут у каждого своя беда. А правила для всех общие. Все здесь общее, поняла? Будешь устав соблюдать – останешься. Не будешь – не сможешь тут. И еще – каждый из нас свой вклад в коммуну внес. Таков порядок. Вон, Анна Ивановна, учителка, пальто свое продала. На него мы корову купили. Надежда Зимина привела двух овец. Другие – кто борону, кто плуг, кто телегу с собой притащили. У нас так.