Текст книги "Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны"

Соня молча вытащила из ушей золотые сережки – подарок отца. Стянула и золотой, на цепочке крестик. Отдала.

– Пойдет, – кивнула Угодина.

Соня лежала на застеленных соломой нарах и сквозь дрему слушала разговоры женщин. Тогда их в коммуне было не больше восьми, некоторые с детьми. В большинстве своем вдовы-солдатки. Из обрывков их разговоров Соня сложила для себя некоторую картину. Потеряв в германскую войну мужей, вытаскивая на своих плечах беднеющее хозяйство, женщины выбивались из сил. Устав мыкаться в одиночку и ждать от меняющихся властей поддержки, заняли разоренный большевиками пустующий монастырь и решили обрабатывать своими силами его земли.

В районном Совете Угодина заявила решительно:

– Покуда вы тута решаете, как с деревней быть, мы с бабами свой коммунизм построим. Вы нам только не мешайте!

Над ней посмеялись, но препятствовать не стали. До того ли было?

На селе стоял дым коромыслом. Крестьяне новую власть не приветствовали, любое новшество принимали в штыки, от мобилизации в Красную армию уклонялись – темный народ! Заладят одно – хотим сеять и урожай собирать! А тут еще моду взяли – в леса уходить, компаниями там собираться и нападать коварно на новые власти. Народ здесь непростой, дикий, кулаками помахать любитель, еще татаро-монголы к этому приучили. Это у мужиков в крови – за свое до смерти драться будут, хоть голыми руками. До бабских ли затей было у власти, когда с мужиками проблем невпроворот?

Так коммуна потихоньку свою кашу заварила, собрала первый урожай, своими силами отремонтировала некоторые постройки бывшего монастыря. Обжилась.

– Ничего, подруги, – сказала улыбчивая женщина с интеллигентным лицом, о которой Соня подумала: это и есть «учителка». – Вот в романе «Робинзон Крузо» говорится о том, как один предприимчивый англичанин три века назад основал в одиночку большое хозяйство на необитаемом острове. А мы с вами живем среди людей. Нам легче.

– Мы сегодня с Марусей бревна катали для стройки, – отозвалась женщина из дальнего угла. Лица ее Соня не видела. – Так мужики ореховские мимо шли и смеялись. Говорили: зря только, бабы, лес переводите. Ничего, мол, у вас не выйдет.

– Поглядим – увидим, – оборвала разговоры Угодина. – Спать давайте, бабы. Завтра досветла вставать.

О том, что Соня беременна, догадалась не она, а все та же Антонина. На разнарядке велела:

– Круглова – на кухню. – Помолчав, добавила: – На всю зиму. До родов.

Все бабы уставились на Соню, а она в растерянности – на Антонину.

– Чего глядишь хоть? Сама не знала, что брюхатая? Ну ты даешь…

Потом новость сообщила матери. Радость переполняла – у нее осталась частица его самого, его ребенок. Она знала – это будет дочь. Старики в ярославских лесах словами не бросаются…

Художественная мастерская в Ярославле, где работал Иван Вознесенский, готовилась к Октябрьским праздникам. Заставленная планшетами, банками с краской и заваленная красной тканью комната являла собой образец деятельного творческого беспорядка. Иван, превратившийся из тщедушного семинариста в высокого, худощавого симпатичного молодого человека, засучив до локтей рукава, грунтовал белой краской большой продолговатый планшет. В помещение то и дело входили какие-то молодые люди, вносили одно, выносили другое, но Ивану эта суета не мешала – он спокойно занимался своим делом, пока в мастерскую не влетел взъерошенный, мокрый товарищ Ивана, художник Ребров.

– Все! Ильинскую церковь взрывают.

Иван бросил кисточку:

– То есть как это взрывают? Мы же запрос в Москву послали? Это же пятнадцатый век!

– Я только что был в Совете района. Слушать ничего не хотят. Приехали военные, жителей ближайших домов эвакуируют.

Мастерская очень быстро наполнилась людьми. Художники, все как один подписавшиеся под прошением сохранить памятник архитектуры, теперь растерянные стояли среди своих алых плакатов о славе Октября.

– Нужно послать телефонограмму! – крикнула Мила – самая молоденькая художница в мастерской. – И в Москву, и в облисполком!

Ее поддержали. Сбросив рулоны с бумагой, сгрудились вокруг стола, составляя текст. В этот момент в мастерской появилось новое лицо. Это был крепкий, широкий в плечах мужчина в новой шинели, но без портупеи и оружия. Он тихонько стоял у двери, терпеливо ожидая, когда его заметят. Но художникам было не до него. Только когда текст телефонограммы был наконец утвержден, на его осторожное покашливание обернулись, и радость узнавания озарила лицо Ивана:

– Артем!

Братья обнялись, ревниво вглядываясь друг в друга:

– Вымахал-то! Куда такая жердина! Художник!

– А сам-то? Просто шкаф! Какими судьбами? Ты домой собираешься?

– Вот за тобой пришел. Едешь со мной?

– Знаешь, тут такое дело, братишка… Идем с нами, я тебе по дороге все расскажу.

Ильинская площадь была оцеплена военными. Саперы подвели под стены храма фугасы. Храм – белый, старинный, похожий на сказочный терем, с двухэтажной широкой галереей, опоясывающей строение с двух сторон, с цветными витыми шишечками куполов – стоял посреди копошащихся вокруг людей-муравьев и ждал своей участи.

Художники стали протискиваться сквозь толпу зевак к военным.

– Мы отправили телеграмму в ЦИК! – кричал Иван. – Это древнейший памятник архитектуры! Пятнадцатый век!

– Отойдите, молодой человек, – миролюбиво посоветовал военный. – У нас распоряжение командования.

– Ярославль – старинный город! – поддержала Мила. – Это наша с вами история, и потомки нам не простят, что мы не сохранили памятники!

Военные только улыбнулись на ее гневную тираду.

– Союз художников города просит вас хотя бы подождать до ответа ЦИК!

– Всем отойти! – рявкнул военный.

Но к нему уже пробирался сквозь толпу широкоплечий мужчина в шинели. Предъявив командиру саперов красную книжечку, прошел сквозь оцепление и направился к храму. Художники с тревогой и интересом наблюдали за происходящим.

– Кто это? – спросил один военный у другого.

– Шут его знает. По мандату – депутат.

– Чего ему надо-то?

Чего надо в храме странному товарищу, было интересно всем. Тот неторопливо, как к себе домой, поднимался по винтовой лестнице на колокольню.

– Может, речь хочет сказать? – пожал плечами командир. И на всякий случай кивнул ближайшему саперу: – Остапенко, дуй за ним.

Остапенко торопливо последовал за депутатом. Но лестница на колокольню была слишком крута, и, когда солдат почти достиг цели, тяжелый, обитый железом люк захлопнулся прямо над его головой, лязгнула задвижка. Депутат закрылся на колокольне.

– Эй, товарищ, – постучал снизу сапер. – Вы чего там?

– Передай командованию до ответа из Москвы храм взрывать не дам, – невозмутимо ответил Артем.

– Да вы что, сдурели? – раздалось снизу. – У нас приказ!

Внизу засуетились. Саперы встали плотнее, оттесняя народ от церкви:

– Разойдись! Сейчас взрывать будем!

Но горожане показывали на колокольню, где спокойно сидел Артем, переговаривались, расходиться не хотели.

Прибежал Ребров:

– Это твой брат? Он военный?

– Врач, – ответил Иван, немного завидуя Артему в этот миг.

– У вас в семье все такие… отчаянные? – улыбнулась Мила.

– А то!

Командир саперов вышел на середину площади и задрал голову кверху:

– Гражданин! Через час будем взрывать! Советую вам покинуть колокольню!

– Подождем ответа на телеграмму! – крикнул Артем.

Народ на площади прибывал. Всем было интересно, чем закончится противостояние.

Прошел час, ничего не изменилось. Саперы устали стоять в оцеплении, командир нервничал.

Наступили сумерки, но ответа на телеграмму не было. Художники расстелили одеяло и уселись прямо на мостовой.

– Будем взрывать? – спросил у командира один из военных.

– Не было распоряжения взрывать с депутатом. Кто будет отвечать? Ждем до утра!

Солдаты разместились на паперти. Площадь являла собой странное зрелище – и солдаты, и художники теперь напоминали паломников, пришедших издалека, чтобы поклониться святыне.

Артем, скрестив руки на груди, прохаживался по колокольне.

Солдаты развели на брусчатке костер и грелись.

– Эй, депутат, замерз небось? Спускайся!

Артем не отвечал, прохаживаясь туда-сюда.

На рассвете к площади стал стекаться народ. Людей становилось все больше. Казалось, полгорода собралось, чтобы своими глазами увидеть, что произойдет.

Саперы вновь оцепили площадь. Подогнали специальную машину с гирей – чугунной «бабой». Артему уже приходилось видеть, как взрывают церкви. Когда после взрыва оседает пыль, всегда что-то уцелевает – какой-то столб, стена с фресками. Тогда подводят «бабу» и бьют ею по уцелевшим ликам. Не укладывалось в голове, что это крепкое строение, богатое в отделке, с затейливыми архитектурными деталями, будет безжалостно разрушено, превращено в пыль. Мысль, что судьба храма, намоленного многими поколениями, может зависеть от клочка бумаги – от телеграммы, – коробила Артема. И все же он ждал эту телеграмму как манну небесную. И художники из мастерской ждали, и горожане, запрудившие площадь.

Артему сверху было хорошо видно, как из подъехавшего трамвая выскочил художник Ребров, как он победно затряс бумагой над своей головой.

Военным его было не видно. Но Ребров заорал издалека:

– Телеграмма! Телеграмма пришла! Из Москвы!

Народ загалдел, задвигался. Ребров продирался сквозь толпу, потрясая телеграммой над головой.

– Запретить взрыв! – орал Ребров, охрипший и радостный. Телеграмму передали саперам. – Оставить как памятник архитектуры!

– Сворачивай! – приказал командир.

Под гул толпы, крики художников спускался Артем с колокольни.

– Качай его! – вопили художники.

– Ну уж это совсем ни к чему, – отбивался Артем и, делая знаки брату, выбирался ближе к трамвайной остановке. Кто-то тронул его за рукав, но он не обратил внимания. Только когда услышал неуверенный женский голос, назвавший его по имени, обернулся.

– Артем Сергеич? Я не ошиблась?

Молодая женщина, бедно одетая, как, впрочем, и большинство женщин вокруг, – в стареньком пальто и стоптанных туфлях. В ее бледном лице скользило что-то знакомое, но узнать он не мог. Из-под серой шляпки выбивались белые вьющиеся пряди. «Из пациенток?» – мелькнула мысль. Он поклонился, собираясь уже уйти, но она вновь тронула его за рукав:

– Подождите минутку. Неужели вы меня не вспомните? Я Эмили. Эмили Сычева.

Ну конечно. Эти трогательные бесцветные брови, детские губы, этот осторожный, пугливый взгляд…

– Я вчера случайно сюда попала. Я работаю поблизости. Нашу контору эвакуировали в связи с предстоящим взрывом, и мы пришли посмотреть, а тут такое. Я сначала думала – ошиблась, не вы. Но потом… Я так боялась, что вас не послушают и храм взорвут вместе с вами.

– Ну что вы, такого быть не могло.

– Вот именно, что могло. Сейчас все возможно, уверяю вас. Вы – настоящий герой. Я так рада, что вас встретила! У вас найдется немного времени? Так хотелось бы поговорить!

Взволнованная радость Эмили несколько обескуражила Артема. Он оглядывался в поисках брата. Тот бежал к ним, на ходу что-то объясняя своим товарищам-художникам.

– Мы с братом собрались навестить родителей…

– С братом? – Она немного напряглась, вглядываясь в приближающуюся фигуру. Что-то вроде легкого разочарования коснулось ее лица, когда Иван приблизился. – Так это… неужели Ванечка?

– Ванечка, Ванечка, – улыбаясь, закивал художник. – Мы знакомы?

– Вряд ли вы меня вспомните, но я вас помню хорошо.

– Артем, давай встретимся на вокзале, – торопливо проговорил Иван. – Мне нужно заскочить в мастерскую и еще в одно место. Договорились?

Иван прыгнул в проходящий трамвай, весело помахал им оттуда.

– Кажется, у меня освободилось полчаса, – развел руками Артем. – Прогуляемся?

Они шли по направлению к набережной, мимо старинного кремля.

– Здесь когда-то Иван учился, в семинарии, – кивнул Артем на толстые белые стены. – Все думали, пойдет по стопам отца. А он, разбойник, на последнем курсе снял крестик, заявил, что стал атеистом. Теперь вот – художник. Как вам это нравится?

– Все мы в юности хотим протестовать, – задумчиво проговорила Эмили. – Желаем доказать родителям, что достаточно взрослые. Только потом так хочется побыть маленькими. И понимаешь, что там, позади, все твое счастье… Кстати, знаете, что теперь находится здесь, в бывшем монастыре?

– Нет, а что же?

– Тюрьма. Для врагов режима.

– Надо же!

Артем заметил, что Эмили зябко поежилась.

– Вы замерзли? Может, вернемся?

– Ни в коем случае. Я жду от вас рассказа. О себе, обо всех ваших. Я ведь как уехала тогда, так и не видела никого.

– Хорошо, только сначала вы. Как ваши? Я был удивлен, увидев вас здесь. Честно говоря, думал, что Богдан Аполлонович уедет.

– Богдан Аполлонович убит, Артем. – Она посмотрела на него глазами без слез. Вероятно, все они были выплаканы в свое время. Он заметил, что выглядит она старше своих лет именно благодаря усталой скорби, отпечатанной на лице. Он уже понял, что рассказ ее будет безрадостным. – Папа расстрелян по подозрению в участии в мятеже. Тогда арестовывали всех подряд. Маме с семьей сестры и детьми удалось бежать, а я болела. Мы с папой остались, нельзя же было рисковать всем… У меня нет никаких известий от них, но я надеюсь, что удалось.

– Что же вы… Как же вы теперь здесь одна?

– Я работаю в одной конторе, секретарем. Ничего, получаю жалованье. Но вы-то как? Как… ваши братья?

– Владимира расстреляли летом восемнадцатого.

– Какая потеря! – искренне воскликнула Эмили. – Поверьте, я очень, очень вам сочувствую!

Артем сморщился, стал искать по карманам папиросы. Вспомнил, что кончились – выкурил ночью на колокольне.

– Алексей воюет. Стал комиссаром, у него все благополучно, мы переписываемся.

– Вот как? Где же он теперь?

– Был на Украине, теперь перебросили в Туркестан. Зовет к себе.

Она слушала, опустив голову. Артем не мог видеть выражения глаз.

– А вы тоже в армии?

– Да, я служу в военном госпитале. Машу, сестру мою, помните? Замуж вышла за Дмитрия Смиренного.

– А Ася? О ней ничего не слышали?

– Как же не слышал! – рассмеялся Артем. – Очень даже слышал. Ася – Алешкина жена. Боевая подруга.

Ресницы Эмили вздрогнули, она подняла глаза. Артем видел, что она пытается улыбнуться. «А ведь она, наверное, голодная», – подумал Артем.

– Эмили, а где вы живете?

Она назвала адрес, Артем повторил про себя.

– Если получится, я забегу к вам перед отъездом в часть. Можно?

– Да, конечно, я буду рада.

– О! Мне пора на вокзал. До свидания!

– До свидания…

Он побежал, на повороте остановился и оглянулся. Она все еще смотрела ему вслед глазами ребенка, которого оставили одного. У Артема больно кольнуло сердце.

Всю дорогу в поезде ему было несколько неуютно от этой встречи. И сквозь разговоры с братом нет-нет да и проступят эти ее жалобные глаза и детские обиженные губы. Чем-то нужно помочь ей…

На станции они наняли подводу и в Любим въехали по Пречистенской дороге. Почти сразу издалека увидели свой дом. У дома в саду возилась мать. Кверху дном лежала их лодка, вытащенная из воды на зиму. Пахло костром, прелыми листьями. Мать увидела подводу, пригляделась, заторопилась к калитке. Сразу бросилось в глаза, как она сдала за последние годы – осунулась, стала сутулиться. И все-таки ясно светились ее глаза при виде явившихся издалека сыновей. В доме все было по-прежнему, как и во времена их беззаботного детства: на стене висит Алешкино охотничье ружье, смазанное, с затянутым куделью стволом, на книжной полке стоят сочинения Некрасова и в рамочке над столом детский рисунок Ивана – «Беседка на Валу».

– А где батя?

– Отец в Предтеченскую церковь с утра ушел. Властям помещение понадобилось под мастерские. Вот, опись составляют.

Братья переглянулись.

– Пойдем, может, помощь нужна.

Артем шагал по городу, в котором не был давненько, и радовался, что внешне здесь ничего не меняется. Город словно застыл во времени, хранил сам себя, берег свое постоянство. Но это было обманчивое спокойствие.

Двери Предтеченской церкви, самой старой в городе, были распахнуты. Отец Сергий стоял рядом со священником, который по описи сверял наличие церковной утвари. Рядом топтались несколько мужчин в штатском, среди которых Артем узнал бывшего соседа Смиренных, псаломщика Юрьева.

– Четвертый крест медный, шлифованный, с распятием по эмали. Обратная сторона гладкая, – называл Юрьев, его помощник отмечал в описи. Названные предметы складывали в большой фанерный ящик. – Священно-богослужебные сосуды. Два комплекта. Звездица серебряная, позлащенная, с изображением Господа Саваофа, чеканной работы. Ковчега напрестольных два. Дароносица для приобщения больных. Кадил два, оба медные.

Артем и Иван подошли к отцу, поздоровались. Отошли в сторонку. Некоторые представители власти решили не дожидаться окончания переписи, занялись своим делом – осмотром помещений. Они заглядывали в престолы, отодвигали снятые со стен иконы, наконец грязными сапогами ступили на возвышение, ведущее к Царским вратам.

Оба священника, краем глаза наблюдавшие за передвижением гостей, изменились в лицах.

– Господа хорошие, – с едва сдерживаемым гневом обратился к ним отец Сергий. – Нельзя ли подождать хотя бы, когда святыни вынесут из храма?

– Ах-ах-ах! – живо обернулся Юрьев. – Мы оскорбили ваши чувства, батюшки? Тогда собирайте свои причиндалы поскорее, уж больно вы возитесь.

– Что вы называете причиндалами? – возмутился отец Иоанн. – Хоругви? Иконы? Побойтесь Бога!

– Мы делаем свое дело так, как полагается, – спокойно возразил отец Сергий.

– Много на себя берете, батюшки. – Юрьев подошел к священникам. – Вам покуда разрешено забрать кое-какой скарб в городской собор, а ведь могло быть иначе. Нарочно, что ли, время тянете?

– Святыни будут перенесены после молебна в присутствии прихожан и священнослужителей. Как положено.

– Крестный ход собираетесь устроить? – покраснел Юрьев. – Накануне славной годовщины Октября?!

– Вам ли не знать церковных правил, – устало вздохнул отец Сергий.

Юрьев возмущенно оглянулся на своих спутников. Но, заметив Артема и Ивана, угрюмо наблюдавших за происходящим, решил сменить тактику и заговорил более-менее миролюбиво:

– Время теперь не то, что прежде, отче. Народ в большинстве своем понял, что Бога нет. А дети, рожденные после Октября, и вовсе не поверят вашим сказкам о Боженьке. К чему все ваши потуги, батюшка? Мы с вами оба понимаем, что дни религии сочтены.

– Чуткую душу не обманешь, – негромко возразил отец Сергий.

– То есть как это?

– Можно внушить, что Бога нет, но в каждом сердце сокрыта истина и о земном, и о небесном. Рано или поздно она проснется.

– А! – махнул рукой Юрьев. – Уморился я с вами, товарищи попы. Сворачивайтесь. Не освободите помещение до завтра – пеняйте на себя.

Он дал знак, ящик с церковными ценностями подняли и вынесли во двор, где ждала телега.

Представители Совета один за другим покинули церковь. Возле храма собирался народ – священнослужители других приходов, верующие.

До поздней ночи шла работа в храме, а к утру отец Сергий служил молебен над оставшимися святынями прихода. Как и предполагал Юрьев, получился настоящий крестный ход. Верующие шли впереди с иконами, хоругви несли Иван с Артемом. С Обноры дул холодный ветер, поднимая ворохи листьев с набережной и бросая под ноги процессии. Прихожане Нижнего посада и останковские плакали, оглядываясь на темнеющую у реки осиротевшую церковь. Назавтра с нее сбросят кресты и купола, несколько веков так нарядно украшавшие богоспасаемый город.

Весна в Бухаре ранняя. Уже в феврале в горах расцветает миндаль, в марте в садах здесь буйно цветут бело-розовым абрикосы и персики. В апреле желтовато-белым облаком парит над дуванами алыча, инжир раскрывает оранжево-алые крупные цветы, которые, опадая и устилая собой мостовую, напоминают куски рыжей краски. В это время года город становится неправдоподобно сказочным. Его глиняное однообразие исчезает как по волшебству. Второй год Вознесенские кочевали по Средней Азии, и та не уставала открывать свои новые секреты. С самого начала все поражало: и узкие вертлявые улочки с арыками по бокам, глухие глиняные заборы-дуваны, кое-где оплетенные колючими плетьми ежевики – попробуй сунься! Верблюды, базар, чайхана – все это привлекало внимание, манило и отталкивало одновременно. Интересное, но – чужое.

Еще когда они ехали сюда в эшелоне – бесконечно долго и утомительно, – Средняя Азия начала приоткрывать свое загадочное лицо. Бесконечная пустыня с верблюдами, редкие древние каменные захоронения, сотни верст, не отмеченные присутствием человека.

«Куда несет меня жизнь?» – думала тогда Ася, наблюдая, как проплывают за окном колючие раскидистые деревья с черными гнездами аистов в ветвях, как ишак, навьюченный поклажей, неуклюже семенит под тяжелым громоздким седоком, как высокие, устремленные вверх пирамидальные тополя пытаются проткнуть небо. А жизнь несла ее в горные кишлаки, в странные кочевые юрты, где было не спрятаться от жары и всепроникающего песка, где вода – мутная, грязная – была на вес золота, а опасность бандитской пули или же местной коварной болезни была одинаково реальна и близка. И вот после воинских палаток, разбиваемых возле небольших горных кишлаков, после зимы в кочевых юртах они наконец в большом городе, Бухаре.

Ах, Бухара! О тебе приходилось лишь читать в сказках про Ходжу Насреддина да слышать на уроках незабвенной Зои Александровны:

 
Бухара нам вновь прислала ветерок благоуханный,
Сладко пахнущий жасмином, лепестками розы рдяной…
 

Поселили Вознесенских у Зульфии – молодой одинокой женщины, сдающей часть большого дома постояльцам. Кроме Вознесенских, у Зульфии квартировалась узбекская семья, и во дворе всегда было шумно от гомона детей.

Дом, длинный и приземистый, выстроенный буквой «П», охватывал собой двор с тандыром – печью для лепешек, арыком и раскидистой необъятной чинарой, под которой была устроена площадка для чаепития, обсаженная розами. Зульфия – моложавая, бойкая, живая – сразу расположила Вознесенских к себе. Она неплохо изъяснялась по-русски и, показывая свое жилище, объясняла:

– Курпач.

– Курпач? Одеяло – это курпач?

– Да, курпач. Много курпач – богатый бай. Мало курпач – бедный, дехканин.

– Вот как.

– Мой муж был богатый. Много ковры, много посуда, курпач много. Большой калым отцу за меня платил. Бежал в горы, за кордон. Старшую жену забрал с собой и сына старшего, а я осталась.

– А у тебя дети есть, Зульфия?

– Сын есть, на заработки уехал в Самарканд.

– Сколько же ему лет?

– Семнадцать.

– А тебе тогда сколько?

– Тридцать два.

И Ася, и Алексей вместе покачали головами. Чудно!

– Рано тебя замуж отдали?

– Зачем – рано? Как всех. Саид большой калым за меня дал отцу. Двадцать верблюдов. Хан-атлас, парчу, десять курпач и пять ковров.

– Калым заплатил, а сам оставил тебя с сыном.

– Мы спрятались с Ниязом, не хотели уходить. Родители старые совсем, жалко.

– Ничего, ты молодая, нового мужа себе найдешь, – улыбнулся Вознесенский.

– Сын не разрешает нового мужа.

– Сын? Да разве может он матери указывать?

– Нет мужа, сын главный. Как скажет, так и будет.

– Чем же ты живешь, Зульфия? – спросил Алексей. И Ася сразу поняла, что он имел в виду. Дом, если определять по количеству курпачей и ковров, казался не бедным. На полках красиво расставлены медные кумганы, чаши, блюда. Сама Зульфия одета гораздо лучше своих соседок-узбечек. Платья у них у всех одного покроя, но ткань выдает. У Зульфии платья из дорогого хан-атласа, парчовые чувяки, расшитые бисером, тогда как на Айгуль, новой соседке Аси, простые кожаные.

Зульфия начала объяснять род своей деятельности, и Вознесенские долго не могли взять в толк, чем же она занимается. Пока Алексей не воскликнул:

– Кажется, понял! Зульфия – сваха!

– Правда? – поразилась Ася.

– Да, да! – радостно закивала Зульфия. – Сватия, сватия…

Не успели Вознесенские обустроиться, их позвали во двор – пить чай. Под раскидистой чинарой стоял дастархан – низкая площадка с перильцами. Вознесенских усадили на атласные подушки. Айгуль принесла большой медный чайник. Ее муж, Усман, налил немного чая в свою пиалу, затем вылил назад, в чайник. Налил пару глотков в пиалу и подал гостю.

– Налей побольше. Мы водохлебы.

– Мало налить – больше уважения гостю, – пояснила Зульфия.

В медных низких вазочках лежали сухофрукты – темный и светлый изюм, оранжевый урюк и что-то еще. Белые ломти лукума, сахар – у Маруси и Юлика глаза разбежались. Но Ася детей держала в строгости. Взгляда было достаточно, чтобы оба сидели чинно, не разговаривая и не протягивая рук к сладостям, пока гостеприимная Зульфия сама не подвинула к ним лакомства. Стайка босоногих детей Айгуль и Усмана в тюбетейках толкалась на длинной открытой террасе, хихикая и не смея приблизиться. Юлик исподлобья посматривал на них, а Маруся застенчиво улыбалась.

После чая Усман принес казан с пловом. Ловко перевернул его над блюдом, и ровный золотисто-коричневый холм предстал перед гостями. Плов был украшен кусочками мяса и морковью. Но кроме этого вкраплялось что-то еще. Это что-то было квадратным и коричневым по цвету. Зульфия пояснила, что это такой горох.

– Усман, Айгуль, позовите детей, – предложила Ася.

Усман что-то ответил по-своему, Зульфия перевела:

– Дети поедят после, вы сегодня наши гости.

Айгуль, Усман и Зульфия ловко подчерпывали рис пальцами и отправляли в рот. Вознесенские попытались сделать так же, но в конце концов Ася послала Марусю за ложками. Так получалось гораздо ловчее.

Ночью, уложив детей, Ася и Алексей делились впечатлениями. Это была первая ночь на новом месте. Не спалось. Они вышли на открытую террасу – ветер донес аромат весеннего цветения. Темное небо лежало на самых крышах, задевая крупными звездами ветки чинары. Думали каждый о своем.

– Как тебе их полосатая форма? – спросил Алексей. – Сошьешь себе такую?

– Обязательно.

– А паранджу?

– В ней жарко. А тебе бы жену в паранджу упечь! Вот уж не ожидала.

– Шутки шутками, но все же одна по улицам не расхаживай. В Бухаре смутно. Народ здесь непростой.

– Зато гостеприимный. Мне так Зульфия понравилась. Вообще мне здесь нравится. Город… А тебе?

Он ответил не сразу:

– Везде одинаково. Те же банды, та же ненависть, кровь. Только они здесь свои, а мы пришлые. И на их гостеприимство, Ася, рассчитывать не приходится. Медаль имеет две стороны.

Она знала, что муж имел в виду. То, что Бухара присоединилась к красному Туркестану, еще не было гарантией безопасности.

На рассвете их разбудил беспокойный стук в ворота. Красноармеец из штаба прибежал за комиссаром. Они говорили о чем-то торопливо во дворе, а когда Алексей вернулся в дом, чтобы собраться, Ася по лицу поняла: что-то стряслось.

– Бандиты ночью убили часовых у конюшни и порезали лошадей.

– Как… порезали?..

– Вспороли брюхо. Каждой. – Вознесенский торопливо застегивал портупею. – Когда вернусь – не знаю. Береги себя.

Здесь была особая война. В любом селении русских встречали радушно, самое лучшее место в доме отведут, лучшую еду на стол поставят. Пока ты гость в доме, тебе обеспечена еда и охрана. Но за пределами дома за жизнь твою никто не ручается. Ночами, бесшумные как кошки, басмачи спускались с гор и действовали выверенно, четко, со спокойной циничной жестокостью. И поймать их было куда как непросто. В этом заключалась работа Вознесенского.

И тем не менее Асе нравилось в Бухаре. Здесь было солнечно, тепло и более-менее сытно. Юлик быстро нашел общий язык с местными ребятишками. Большой компанией дети осаждали старую чинару, среди ветвей которой имелась широкая площадка – играть на ней было одно удовольствие. Смуглый, темноволосый, с янтарными глазами ребенок не переставал напоминать матери о былой любви. Он подрастал, и становилось очевидным его несходство с Вознесенским. Он не был похож и на мать. Разве что легкой смуглостью да формой ушей. Он любил забраться на плоскую крышу и подолгу сидеть там, наблюдая жизнь улицы. Иногда, застав сына в состоянии подобной задумчивости, Ася пугалась – настолько явным в эти минуты было сходство мальчика с отцом. Он так же обхватывал руками коленки и замирал, глядя вдаль. Окликни его, и ребенок словно от сна очнется. Вознесенский над этой привычкой Юлиана посмеивался, говорил:

– Спускайся с небес, мечтатель!

Ася держалась с ребенком ровно, без сюсюканья, но когда он вдруг подлетал к ней, обхватывал за ноги своими ручонками и зарывался лицом в подол, сердце ее таяло, сжималось в комок, и она несколько раз быстро и весело целовала его в нос.

– Мамулечка, милая, милая моя мамулечка! – выпаливал он и убегал.

– Почему не родишь еще? – спросила как-то Зульфия. – Один ребенок – мало. Такому мужчине, как твой муж, нужно много сыновей.

Ася только плечами пожала:

– У нас и дома-то своего нет, какие дети?

– Рожай, Асия. У тебя нянька есть. Сын уже подрос, она у тебя без дела.

Ася отмалчивалась. После последней страшной болезни она могла остаться бесплодной. По крайней мере четыре года странствий с мужем не принесли ей новых детей. Да она и не горевала по этому поводу – постоянная опасность, неустроенность, чужая страна. Какие уж тут дети. Дай Бог этих уберечь.

Маруся подросла – из костлявой девчонки грозилась вот-вот превратиться в стройную девушку. Однажды, вернувшись вместе с Зульфией с базара, Ася застала занимательную сцену. На террасе сидели Маруся и Айгуль и красились.

– Это что такое? – вскричала Ася, с трудом узнавая в чернобровой девушке с множеством длинных косичек свою Марусю.

Странные темно-зеленые брови были соединены краской посередине и являли собой одну устрашающую неестественную линию. Над губой у Маруси красовалась мушка, а глаза были подведены на восточный манер. Айгуль, заметив недовольство Аси, шустро собрала свои склянки и смылась. А Маруся стояла перед хозяйкой, виновато опустив голову. Зульфия только посмеивалась, наблюдая эту сцену.

– Сейчас же смой этот маскарад!

– Это не смывается, – победно шмыгнула носом Маруся.

– Чем это они? – Ася беспомощно оглянулась на Зульфию.

– Усьма. Пойдем покажу.

Они вышли на задний дворик, где был устроен огород. Здесь росло полно зелени – кинза, петрушка, укроп, ну и та самая усьма – травка, похожая на щавель, только слегка пушистая.

– Айгуль толкла ее в толкушке и красила меня зеленым! – доложила Маруся. – Только теперь краска почернеет. Она полгода не смывается!

– Ну и радуйся! – огрызнулась Ася. – Ты полюбуйся на себя в зеркале! Нет, ты полюбуйся на себя!

– А мне нравится, – чуть не плача ответила Маруся.

– Хочешь, и тебя накрасим, Асия? – смеялась Зульфия. – Совсем узбечка станешь.

– Ну уж нет, увольте.

Потом однажды Асе пришлось пожалеть о своем поспешном отказе. Хотя она давно завела себе полосатое шелковое платье и штанишки до колен, подвязанные тесемочками с помпонами, носила тюбетейку или же покрывала голову платком по-восточному – ее русые волосы и славянское лицо выдавали и часто привлекали внимание. На улице она старалась одна не появляться.