Текст книги "Опыт борьбы с удушьем"

Марат Галиулин был старше и больше своих однокурсников и смотрел на них с доброй снисходительностью, как на детей малых. Он постоянно брал академический отпуск, приносил в деканат справку из психдиспансера, где состоял на учете. У него была то ли шизофрения, то ли маниакально-депрессивный психоз. Выглядел он, впрочем, совершенно нормальным, только немного неадекватным и иногда заторможенным. В таких случаях он говорил: «Я под западногерманским», – и крутил пальцем у виска, мол, не приставайте ко мне, ничего не знаю. Семья Марата жила в большой пятикомнатной квартире в Доме на набережной, которую его отец получил как московский корреспондент уфимской газеты «Башкирская правда». Старший брат Марата был дипломатом, другой брат работал на кафедре коллоидной химии на химфаке. Еще у Марата была сестра, которую он мечтал выдать замуж за Севу. Для этой цели он устроил знакомство и смотрины. Увидев сестру, настоящего крокодила, а на крокодилов Сева предпочитал смотреть в зоопарке, а не в своей постели, Сева сказал Марату, что жениться ему пока рано. Сначала он должен закончить учебу и найти работу, чтобы обеспечить семье достойную жизнь. Марат не обиделся, а потом и забыл об этой истории.

Марат постоянно искал «клиентов» для игры в преферанс. Как-то раз он вызвонил Севу к одному перспективному, по его мнению, полотеру.

– У него много денег, точно говорю тебе. Полотеры хорошо зарабатывают, – сказал Марат Севе, когда они встретились у метро и шли по направлению к блочному дому, в котором жил полотер-преферансист.

Сева точно не знал, насколько богат полотер, но помнил, как во времена былого благоденствия, когда был еще жив отец, к ним раз в месяц приходил полотер и натирал их дубовый паркет до зеркального блеска.

Полотер играть не умел и быстро начал проигрывать. Он злился и продолжал игру, проигрывая все больше. В доме у него было хоть шаром покати, он даже чаю гостям не предложил. Но Марат принес с собой бутылку портвейна и водки, а у Севы имелась сигара. Сигары он до этого никогда не курил, поэтому затягивался, как обычно, пока не упал со стула без сознания. Когда пришел в себя, он увидел, что Маратик к этому времени тоже падал со стула от всего выпитого. Ночь закончилась, рассвело, наступило утро, солнце подошло к зениту, они продолжали играть. Куранты по радио пробили двенадцать раз.

– Последнюю партию, и все, – говорил, проигрывая в очередной раз, полотер. Но он снова проигрывал и играл следующую партию.

– Все, больше играть не буду. Я устал. Мы уходим. Пора расплачиваться. – Сева поднялся из-за стола.

– А у меня денег нет, – сказал полотер и посмотрел воровато в угол комнаты.

– Как это ты сел играть, если у тебя денег нет? Такого быть не может, – ответил Сева.

– Нет у меня денег. И потом, что это мы уже закончили? Время всего двенадцать.

– Ты что, совсем спятил? Мы начали в шесть вечера, играли целый вечер, всю ночь и все утро. Куда дальше? Хватит.

– Нет, я расплачиваться не буду. – Полотер хоть и не смотрел им в глаза, но уперся на своем.

– Не будешь, и черт с тобой, – вступил в разговор Марат. – Давай, Бяша, бери телевизор.

Они подошли и взялись за большой телевизор, стоявший на почетном месте в гостиной.

– Что вы делаете? – в ужасе закричал полотер.

– Выносим мебель, – лаконично ответил Марат.

– Поставьте на место, я отдам деньги.

– Нет, не поставим, пока не принесешь и не покажешь деньги, – все это время Марат с Севой держали телевизор в руках.

Полотер принес деньги, отсчитал выигрыш, рублей тридцать, и положил Севе в карман. Тогда они вернули телевизор на тумбочку, вежливо поблагодарили полотера и ушли.

Сева с Маратиком поехали на Клязьму, всего на один день, к вечеру они должны были вернуться. Вернулся Сева через два дня и без гроша в кармане. За два дня игры они выиграли пять рублей, которые тут же с Маратиком и пропили. Его лепетания, что клиент был очень выгодный, что шла карта, что вечер незаметно перешел в ночь, а ночь в утро следующего дня, не помогли. Женя злилась, что он испортил ей праздники, он не желал выслушивать обвинения и упреки, они поругались, и Сева, схватив пару своих рубашек, убежал к матери. Потом были звонки, встречи, как первые свидания, извинения со слезами на глазах и клятвы в вечной любви. Опять «побежим туда», «посмотрим это», кино, рестораны и страстный примирительный секс. Женю каждый раз поражала готовность Севы отдать всего себя. Ей казалось, что он растворяется в ней, что в желании поделиться с ней высшим удовольствием он забывает себя и думает только о ней.

– Я тебе рассказывал, как умер отец? – спросил Сева.

Они лежали на своей узкой кушетке, родителей дома не было. Соседка Ксения Ивановна, пару раз сунувшаяся было к ним в комнату, с тех пор, как они отпраздновали свадьбу, больше не заходила. Сева теперь был муж и в шкаф не прятался.

– Пришел папа с работы, я, как ни странно, был дома. Он сразу сказал, что очень плохо себя чувствует. Я помог ему снять плащ. Не так холодно было в Москве 15 октября. А за два дня до этого я ходил с Антоном на футбол СССР – Италия, и мы были в рубашках с коротким рукавом. Почему я это запомнил? Потому что, когда я пришел домой, мама мне устроила из-за этого жуткий скандал. «Ведь ты мог заболеть», – кричала она, и папа нас практически разнимал. Они тогда сильно поругались: он ей говорил оставить меня в покое и дать жить, она кричала, что он не заботится обо мне и потакает моим суицидальным наклонностям. В общем, они были в ссоре и не разговаривали, вполне обычная ситуация в нашей семье. Папа сразу лег, как был, в костюме и галстуке, даже ботинки не снял. Сказал: «Вызови мне срочно «Скорую помощь», – и сразу потерял сознание. Мы с матерью бросились звонить. «Скорая» все не ехала, и минут через десять мать послала меня на улицу их встречать. «Может быть, они не в тот подъезд пошли и заблудились». Я вышел, еще минут десять ждал. А когда они приехали и мы поднялись в квартиру, папа уже умер. «Скорая» делала массаж сердца, но ничего не помогло. В сознание он так и не пришел, и с матерью попрощаться не успел. Тело отца увезли, мы остались одни, мать сидела на полу, по-звериному выла и рвала на себе волосы, по-настоящему, клочьями выдирала из себя. Было одновременно жалко ее и жутко. Я знал, что надо подойти, обнять ее, успокоить, – и не мог. Я все думал о том, как папа умер, когда меня не было, пока я ждал эту дурацкую «Скорую» внизу.

Женя разрыдалась. Сева, увидев ее слезы, встал перед ней на колени.

– Я, когда полюбил тебя, сразу знал, что это не потому, что ты красивая или умная и талантливая, а потому, что у тебя необыкновенное сердце. Я тебя потому люблю, что ты вот так можешь понять меня и принять мою боль как свою.

Женя вытерла свои и Севины слезы. Сева легко плакал и никогда не стыдился своих слез. «Севка такой чувствительный», – говорила в таких случаях Софа.

Сева поднялся и сделал круг по комнате.

– В общем, что я хочу сказать. Давай договоримся, что бы ни случилось, как бы мы ни ругались, но ночью перед сном мы должны помириться.

– Я согласна, хотя трудно помириться перед сном, если ты чуть что убегаешь к матери. Ей-богу, Сева, ну что за беготня?

– Да, но почему я ухожу?

– Вот я и спрашиваю, почему?

– Я физически не могу находиться в месте, где меня не хотят. Я не могу быть там, где меня не любят.

– Кто тебя не любит? Куда еще больше любить? Но ведь не может так быть, что тебе ничего сказать нельзя, как только критика или упрек, или тебе только кажется, что я тобой недовольна, ты вскакиваешь и уходишь. Я же не могу тебя только по шерстке гладить все время.

– Ты опять меня учишь? Спасибо, не надо, мне мамы хватает.

Повисла пауза. Женя знала, когда у Севы вот так ходят желваки, он борется с раздражением.

– А как вы жили? Ведь мама не работала нигде, а ты учился уже в университете, да? Вы пенсию получали за отца? – спросила она.

– Мы остались без всяких средств к существованию. Мать была в панике. Пенсию за отца мы, конечно, не получали никакую, умер и черт с тобой. Пенсия полагалась бы маме, если бы она была в пенсионном возрасте или инвалид. А так здоровый человек пятидесяти лет, о чем ты говоришь? Работай, сука. А этот молодой кобель – какая учеба? Иди работай, нам кочегары нужны. Маму брат Шура устроил бухгалтером в Музей революции. Я тоже нашел работу – собирал трупы по Москве ночами.

– Что? – ахнула Женя. – Какие трупы? Ты мне ничего раньше не говорил об этом.

– Вот сейчас говорю. Я пошел в Склиф, устраиваться ночным работником на «Скорую помощь». Мне сказали, что есть место в труповозке. Я подумал, какая разница. Мы по домам не ездили, подбирали только тех, кто умер на улице или в транспорте. За ночь трупов семь: инсульты, инфаркты, в основном мужчины. Я там месяца три-четыре проработал, потом ушел. Как не спать ночами и учиться в университете? И вообще, работа, конечно, по моему интеллекту, я справлялся, но все же мне было трудно. Иногда это было выше моих умственных возможностей. Поэтому я оставил эту прекрасную службу. Дальше уже вел исключительно интеллектуальный образ жизни.

– Ты имеешь в виду карты, бильярд, бега? – ехидно прищурилась Женя.

Сева кивнул.

– Что-то не много ты на этом зарабатываешь.

– Не сложилось, но это пока. Я уверен, наступит день, и я выиграю свой миллион на блюдечке с голубой каемочкой. И потом, всегда при деле.

4

Им катастрофически не хватало денег, Севина зарплата испарялась за несколько дней. Внизу на факультете на доске объявлений постоянно висели объявления «Требуются». Когда Женя в очередной раз подошла к доске, то увидела там новое объявление: в Институте биохимии нужен лаборант. Она пошла на собеседование, и доктор наук Одинцова сразу же приняла ее на работу к себе в лабораторию молекулярных полимеров.

Женя проработала несколько дней, и ее послали на медосмотр. Она прошла терапевта, отоларинголога и других врачей, наконец очередь дошла до гинеколога.

– Сколько абортов? – спросила гинеколог, осматривая Женю.

– Один.

– А если вспомнить получше? Слева камень, совершеннейший камень. Так сколько абортов? – снова спросила доктор, продолжая осмотр.

– Два.

– Два – это уже ближе. Но и справа тоже не все хорошо. Так сколько абортов?

– Три.

– Ну, вот это уже похоже на правду. Что я могу тебе сказать? Слева яичник – камень. Справа есть еще живых сантиметр-полтора. Ты вряд ли забеременеешь. Если забеременеешь, это будет чрезвычайная ситуация, практически чудо. Но не думаю.

Получив от гинеколога справку, что она не беременна, Женя вышла из кабинета. Дойдя до ближайшей телефонной будки, она позвонила Севе на работу.

– Мне сказали, что детей у меня никогда не будет. Что слишком много абортов сделала, и теперь все. Никаких вариантов.

– Понял.

– Что ты понял? – что-то в его интонации Женю насторожило.

– Все понял. Выезжаю, – ответил Сева.

– Идиот, у тебя только одно на уме всегда.

Он на самом деле довольно быстро приехал, и произошло «соитие», как потом называла произошедшее Женя.

– Ты вообще не принимал в этом участия. Это было не с тобой, а с небесами. Рядом архангелы стояли, дудели в трубы. Все было под воздействием высших сил, – говорила она Севе.

Он только довольно смеялся.

Первые же месячные не пришли, Женя забеременела. Она не стала ничего говорить Одинцовой, потому что для чего молодую замужнюю женщину посылают на проверку к гинекологу? Чтобы удостовериться, что она не беременна. Она и справку принесла, как теперь скажешь?

Работа для беременной была неподходящая. Химические реактивы, которыми она пользовалась для выделения митохондрий, воняли настолько тошнотворно, что Женя постоянно бегала в туалет. Образцы тканей нужно было содержать в ледяной среде, и, когда кончался лед, Женя выходила во двор собирать чистый снег и немного дышала свежим воздухом. Несмотря на все ухищрения, одна из аспиранток вскоре заметила ее состояние.

– Женечка, а что это тебя тошнит все время? – приторным голосом спросила она.

– Да так, съела что-то. – Признаваться было нельзя, Женя понимала, что за это место надо держаться.

Софа настаивала, что надо опять делать аборт, избавляться от плода.

– Условий нет, тебе надо окончить университет, Севка должен защититься, а не с пеленками сидеть. Ты сама подумай, ну как это будет? Где рожать? В коммуналке?

Денег нет. И потом, ты в биохимии работаешь, глупо сейчас все бросать из-за беременности. Ты ведь там можешь остаться после университета, ты там диссертацию защитишь. Ни один дневник не может мечтать о таком распределении, а у тебя уже место в академическом институте. Не всем же так везет, как тебе, – поддержал мать Сева.

– Но ведь сказали, что это чудо, что я вообще беременна, – возразила Женя. – Если опять аборт делать, то шансов никаких нет.

– Все это глупости и сказки для бедных, – отмахнулся Сева. – Она просто так пугала, это ее работа. А вот ведь ты забеременела сразу.

– Так это чудо.

– Это не чудо, а мои сперматозоиды, и они все и всегда в твоем распоряжении. Надо будет, я хоть кочан капусты оплодотворю.

Елизавета Львовна была категорически против аборта.

– Я, когда вернулась из эвакуации, сразу забеременела. Тридцать девять лет мне было. Старая уже, ну куда здесь рожать? Просто курам на смех. Думала выйти на работу, а тут – здрасьте вам. Я три или четыре месяца проплакала.

– Так что же ты аборт не сделала? – запальчиво спросила Женя, ей не понравилась эта история. – И вообще, зачем ты мне это рассказываешь? Наверное, когда ты Таню рожала, то не плакала.

– Женя, бог с тобой, какой аборт? После войны, когда полстраны было похоронено, аборты строжайше запретили. А говорю я вот зачем. Я поплакала по глупости, а потом нарадоваться не могла. Справились мы со всеми трудностями, а как бы мы жили без тебя? Смотри, какая ты выросла. Рожай и ни о чем не думай.

Но Сева с Софой ее уговорили. Женя поехала на Пироговку во второй мед к главному акушеру-гинекологу Москвы, профессору Краснову получать направление на аборт. Краснов, старый искушенный врач, с эспаньолкой, делавшей его похожим на пирата, осмотрев Женю, сел за стол и потер глаза.

– Деточка, это уже энный аборт. Я все понимаю – впереди диплом, потом работа. Я вижу: Институт биохимии, конечно же, диссертация. Но я тебе советую, даже прошу, не надо.

– Ну а как же? – дрогнувшим голосом проговорила Женя. – Вот у меня сейчас курсовая, зачеты, дипломная работа…

– А у меня рука не пишет.

Женя вышла в коридор и позвала Севу. Вдвоем они уболтали Краснова, и тот с тяжелым сердцем подписал направление.

В назначенный день, встав утром и собравшись, Женя обнаружила, что пропали ее единственные сапоги. Зима, в чем выйти из дома?

– Мама, что-то не могу сапоги свои найти, – Женя позвонила маме на работу. – Ты не видела? Мне же на аборт ехать.

– Спроси у папы, – сказала мама и разъединилась.

Женя удивилась, но позвонила папе.

– Па, мама сказала тебе позвонить по поводу моих сапог. Они пропали, а мне надо из дома выходить.

– Я их с собой взял. Они у меня здесь, на работе. – И папа повесил трубку.

– Сапог нет. Папа сошел с ума и унес их с собой. Мне выйти из дому не в чем, – сказала Женя Севе, уже полностью готовому.

– Да, ладно. У тебя полуботинки коричневые есть.

– Я зимой по снегу в ботиночках не пойду.

Они постояли, помолчали и, решив, что, раз уже она все равно беременна, то можно ни о чем не думать и не предохраняться, отправились в кровать.

Рожать ребенка в коммуналке не хотелось. На семейном совете было решено меняться. Все произошло молниеносно: Женя прочла объявление о срочном обмене квартиры на Басманной улице. Созвонились, и они с Севой поехали смотреть. Улица в центре города, приличный старый дом. Когда они зашли в подъезд, то на первом же этаже увидели табличку на двери «Юрий Левитан».

– Левитан здесь живет? Даже думать не надо, мы еще квартиру не видели, но мы ее берем, – сказал Сева.

Квартира им сразу понравилась, а жильцы заинтересовались их вариантом, им нужна была отдельная трехкомнатная квартира, они съезжались. Это было очень кстати, потому что надо было искать вариант и для соседки Ксении Ивановны, а так она получала комнату на Кутузовском проспекте. Все сошлось.

Севины истории

История о том, как Сева в Елисеевский ходил

Женя всегда любила рябчиков, просто с ума сходила от них и меня к ним приучила. Рябчики, уже приготовленные, продавались в Елисеевском. Стоили рубль. Денег у нас вначале никогда не было, и я подумал, зачем платить рубль за готового рябчика, когда наверняка можно купить свежую дичь. Пошли с Женькой в магазин «Охотник» на Сретенке, и там тушка рябчика стоила шестьдесят восемь копеек. Ясно, что шестьдесят восемь копеек и рубль – это колоссальная разница, так что мы начали покупать рябчиков, а также куропаток и перепелок, которых Женя любила уже просто до дрожи, в «Охотнике». Мы покупали птичьи тушки в огромных количествах, ощипывали их сами дома, и Женька потрясающе их готовила, выходило намного вкуснее, чем в Елисее. Не было ни одного застолья у нас дома, чтобы мы не подавали рябчиков. И ананасы. «Ешь ананасы, рябчиков жуй». Все друзья приходили, огромные столы мы им ставили, но главный любитель рябчиков был Палкер. Как готовим дома рябчиков, обязательно Палкер первым проклюнется. Я специально проводил эксперименты, его не приглашал, не говорил, что намечается очередной сабантуй, но он всегда приходил, ни одного раза не пропустил. Удивительный нюх у человека.

Очереди в Елисеевском были просто смерть. Например, ты хочешь купить колбасу. Вначале надо отстоять два часа очередь в колбасный отдел, где тебе взвешивают колбасу. Потом еще два часа в кассу, чтобы заплатить, и после этого тебе в мясном отделе выдают твою колбасу. То же происходит с сыром, который продается в молочном отделе, туда своя отдельная очередь. Я придумал – это моя личная интеллектуальная разработка – Женька только наблюдала. Я подходил к мясному отделу, но не в конец очереди, а в самое начало, и тихо ждал, когда какая-нибудь мадам возьмет то, что мне надо. Она взвесила нужный мне сорт колбасы, и продавщица ей говорит: рубль семнадцать. Теперь я знаю, что у меня впереди очень много времени, потому что пока еще мадам отстоит в кассу, а если ей еще и сыры нужны, то и в молочный отдел, пройдет не меньше двух часов. Я иду в кассу, там, разумеется, очередь и все злые.

– Мне надо доплатить две копейки. Можно? – вежливо спрашиваю у граждан в очереди.

– Две копейки, что за вопрос? Проходите, молодой человек. – Меня всегда пускали без очереди.

Теперь у меня есть чек на две копейки. Имея чек на руках, я шел в другую кассу. Елисеевский – магазин огромный, народу тьма тьмущая, поэтому никто понятия не имеет, кто я и откуда.

– Мне надо доплатить, – говорю и показываю чек, никто же не видит, что он на две копейки. И меня тоже пускали без очереди. Здесь я платил, соответственно, рубль пятнадцать. Имея эти два чека, я мчался в мясной отдел и давал их продавщице. Взвешенный и завернутый кусок колбасы с биркой «1 рубль 17 копеек» лежит и дожидается, когда его заберет покупатель. У продавщицы перед глазами проходит такое количество людей, что она, конечно, понятия не имеет, кто и когда этот сверток взвесил.

– Почему два чека? – спрашивает продавщица.

– Ну, так получилось, – отвечаю и виновато улыбаюсь.

Она мне отдает сверток на рубль семнадцать, и мы с Женькой выкатываемся из магазина. Я никогда не оставался проверить реакцию той покупательницы, которая не обнаружит свою покупку, хотя Женя мне и предлагала. Все это, однако, занимало час времени, ведь надо было продираться сквозь толпу. Но часа три мы экономили. Годами это делалось, но только в Елисеевском, потому что там миллион касс. Ни разу не было осечки. Я и водку так покупал, но за водкой надо было все равно стоять в очереди, там могли и убить. Но в кассу я не стоял никогда. Вначале в одну без очереди подходил – две копейки, потом в другую – выбивал остаток цены.

История о том, как Сева Женю водил в «Арагви»

Очереди в «Арагви» были страшные. А рядом с «Арагви» в угловом здании было кафе «Отдых». И я подумал, что надо пойти проверить, может быть, они как-то связаны между собой. Захожу, спрашиваю:

– Какое у вас меню?

– У нас кавказская кухня, – отвечают мне.

– Почему вдруг кавказская кухня?

– А у нас общая кухня с «Арагви». – Это-то мне и надо было знать.

Пока Женька стоит в очереди в «Арагви», я решаю остаться здесь, в кафе «Отдых». Сдаю одежду, сажусь за столик – и минуты через две-три поднимаюсь пройти в туалет, еще до заказа. На самом деле, ищу, где у них кухня и, конечно, нахожу. Все непросто: лестницы какие-то, подниматься надо, спускаться, но в результате попадаю в общую для кафе и ресторана кухню. Прохожу через кухню и оказываюсь в зале «Арагви».

Сразу иду к гардеробщику, и он, разумеется, думает, что я давно здесь сижу, я же без верхней одежды, а на улице зима.

– Ко мне жена пришла, хочу ее ввести, – говорю.

Открывают дверь, зову Женю. Она начинает раздеваться.

– Повесьте на мой номерок, – шарю по карманам, – ой черт, а номерок у Сережи остался. Ладно, возьмем новый.

Он вешает ее пальто, и мы идем в зал. Теперь надо уговаривать метрдотеля, чтобы нам дали столик. Так мы ходили раз пятьдесят, никто никого не узнавал, такое там количество народа. Так начиналось в молодости. А через годы уже бывало так: иду я летом по Столешникову, не собираюсь даже идти в «Арагви», вдруг распахивается дверь, гардеробщик отодвигает очередь в сторону.

– Заходите, – мне, а очереди: – У него заказано.

История о том, как Сева попал в психушку

Я работал тогда в Институте экспериментальной биологии на «Соколе». После окончания рабочего дня мы спирт всегда употребляли. Как-то раз выпили спирту на троих с моим непосредственным начальником, доктором медицинских наук и лаборантом. Выпили и пошли домой. Заходим в метро. На «Соколе» есть переход прямо над проходящими поездами. Когда мы там проходили, я по пьяни предложил им поспорить со мной на интерес.

– За бутылку водки готов сейчас с виадука прыгнуть на крышу поезда, а оттуда на платформу. Не хуй делать. Акробатом для этого не надо быть.

Они тоже пьяные были, так что идея их заинтересовала. Поспорили. Я дождался, когда пришел поезд, прыгнул на крышу вагона, оттуда вниз – и сразу попал в объятия мента. Я его не увидел сверху и угодил прямо на него. Он меня тут же схватил в обнимку и потащил в ментовку. Научные сотрудники, с которыми я спорил, пропали, конечно, сразу. Менты в отделении были, к моему удивлению, настроены серьезно.

– Это был суицид? Мы вызываем бригаду психиатров, пусть они с тобой разбираются, мы с тобой возиться не хотим. Можешь ничего не говорить, нам твои рассказы неинтересны, вот приедут врачи, им и расскажешь, – говорят они мне.

Приехали врачи, молодые ребята, совершенно вменяемые на первый взгляд. Я им рассказываю, как все было на самом деле. Они, в свою очередь, никакой симпатии и понимания не проявляют.

– Все, доигрался. Поедешь как миленький в Ганнушкина. Оформляем тебя как суицид, – говорят.

Под охраной отвели меня в машину и доставили в психушку, где поместили в наблюдательную палату. Вкололи аминазин, все как надо. А там, в палате, со мной одни ебанько, да какие! Боялся, что убьют.

Наблюдательная палата – это небольшая комната, в которой стоят десять кроватей, на них лежат пациенты. Вставать с этих кроватей нельзя. В дверях сидят два здоровых санитара и следят. Можно сидеть в кровати, можно ходить по кровати, но сходить с нее нельзя, только если в туалет. Для этого нужно просить разрешения, и тебя выводят под наблюдением санитара.

– Мне поссать, – говорю, и они меня выводят.

Я-то знаю, что Машка Шахова, моя однокурсница с биофака и Женькина подруга, здесь работает. Моя задача дать ей знать, что я в Ганнушкина, во-первых, чтобы она сообщила Женьке, где я и что я, а во-вторых, чтобы она вытащила меня отсюда.

– Врача найдешь в этой больнице. В этой больнице, ходить никуда не надо. Она тебе за это денег даст. Скажешь, что Сева Бялый находится в наблюдательной палате, – говорю я санитару.

– Нам запрещено, – уперся санитар. И ни в какую, ничего слышать не хочет.

Я раз пятьдесят в сортир ходил, разговаривал со всеми санитарами, пока одного наконец уговорил. Если бы первый согласился утром в пятницу, меня бы там уже не было к концу дня. Но мне удалось договориться только вечером в пятницу. Машка прибежала, не прошло и получаса. Но было уже поздно, все врачи ушли, и мне надо было ждать два дня выходных.

Так я пробыл до понедельника в наблюдательной палате. Уже спокоен, знаю, что все в порядке, но за жизнь переживаю. Хотя никому нельзя вставать с кровати, все равно обстановка не располагает к душевному спокойствию – кто-то мочится под себя, кто-то размазывает по лицу говно, кто-то вообще лежит привязанный. Десять человек – и ни одного нормального вроде меня. В понедельник утром состоялся консилиум. Врачи довольны, ухмыляются:

– Ну что, будет вам урок. Что за глупые споры, да еще в вашем возрасте, вроде не мальчик уже, а отец семейства.

Меня отпустили, но с диагнозом, конечно, – психопатия или МДП.

История о том, как Сева играл в «Кто дальше спичку бросит»

Меня от нашего Института экспериментальной биологии послали на выставку «Химия 70-х», чтобы я там выбрал прибор, необходимый мне для исследований. Я занимался исследованием структуры ДНК, как она образует комплексы с белками. Мне был нужен спектрофотометр, на который институт выделил деньги, полученные специально для этой цели от Академии наук. Прибор стоил несколько десятков тысяч долларов, и японцы, производители исследовательского оборудования, поняв, что я – ученый, реальный покупатель с деньгами и всеми необходимыми бумажками, к важному клиенту проявляли большое уважение.

– Это называется ДНП – дезоксирибонуклеиновые протеины, – объяснил я им. – ДНК в природе работает так: на ней в зависимости от генетических последовательностей образуется белок, который потом от нее отходит и уже функционирует отдельно в организме. Каким образом происходит сцепление и связь белка и ДНК – вот этим вопросом я и занимаюсь.

Я хотел, чтобы японцы точно понимали, для чего будет использован их прибор. Может быть, с их помощью состоится прорыв в науке. Японцы важно кивали в ответ. Они носили меня на руках, и до того я им понравился, что они стали звать меня Ален Делон. Женя говорила, что для них все европейцы на одно лицо, но она не права, конечно. Мы с Делоном похожи, мне об этом не раз многие люди говорили. Я с японцами часто встречался, они приносили французский коньяк и сигареты. Коньяк всегда был «Камю Наполеон», сигареты всегда «Кент». После подписания договора о покупке спектрофотометра я их пригласил к нам на Пушкинскую в гости, мы с Женей устроили для них прием. Перед тем как попрощаться, они подарили мне часы «Сейко». В семидесятом году в Москве, наверное, было человек десять, кто «Сейко» носил. Эти часы я тут же проиграл в спички.

Дело было так. Я играл в бильярд в Парке культуры. Подходит ко мне дед, маленький, мне до пупа.

– Не хочешь со мной сыграть, кто дальше бросит спичку? – спрашивает.

– Отойди, дед. Смешно даже.

Мне было двадцать шесть лет, старику хорошо за семьдесят. Как-то он меня зацепил, и я согласился с ним сыграть, может, из жалости, а может, интересно стало, что-то новое. Потом выяснилось, что он этим всю жизнь занимается, и из своих семидесяти восьми лет последние шестьдесят восемь только тем и занят, что ищет таких, кто готов с ним сыграть на кто дальше бросит спичку. Я не идиот, я не сразу стал играть на часы. Он постепенно увеличивал ставки, не сразу показал, как он кидает. Когда уже последний бросок был на часы, вот тогда он мне показал все свое искусство. Спичка улетела за километр. Он ее отправлял метров на сто дальше, чем мог бросить любой другой. Зажимал между пальцами особенным способом и щелчком посылал вперед. Спичка улетала так, что ее даже не было видно. В общем, хитрый старик у всех выигрывал. У меня вот выиграл часы.

История о том, как Сева собирал профсоюзные взносы

Директор Института экспериментальной биологии академик Бережников сидел у себя в темном, провонявшем прогорклым маслом кабинете с зашторенными окнами, как паук, и никогда не выходил. Был он сволочь, мразь, гад и мракобес. Мой научный руководитель доктор наук Лурье рассказал, что Бережников в сорок восьмом году принимал активное, если не решающее, участие в гонении на генетиков. Он был лично виноват в том, что лучшие генетики страны, включая основателя и первого директора того самого института, что он сейчас возглавлял, были арестованы, некоторых расстреляли, другие сгинули в лагерях. Он был главный гонитель генетики в СССР, даже больший, чем сам Лысенко. Я задумался: как же наказать его? И пришла в голову мысль: материально, конечно. Кроме всего прочего, мое-то материальное положение трудное, мне же необходимо какое-то материальное вспомоществование. Бережников получал зарплату тысячу рублей в месяц и поэтому платил десять рублей в месяц за профсоюз. Я сделал для Бережникова специальную тетрадку, амбарную книгу, где якобы были записаны все профсоюзные взносы. Я к нему приходил раз в два месяца и сразу брал взносы за полгода, за семь месяцев, говоря ему, что он постоянно не платит. Он ничего не помнил, извинялся и платил. Собирание взносов я, разумеется, взял на себя добровольно. Никто меня на эту должность не делегировал, и собирал я взносы только с Бережникова.

– А почему постоянно разные люди ходят? – иногда удивлялся он.

– Ну, мы помогаем друг другу, – отвечал я.

Представляю, какой был бы скандал, если бы все это открылось. А потом Лурье меня выгнал. Это был единственный раз, когда меня выгнали, а не я сам ушел. Понять это разумом невозможно. Лурье был совершенно вменяемый, умный, приятный человек. У нас сложились с ним идеальные отношения, дружеские, товарищеские, с его стороны покровительственно-отцовские. Это не были отношения «начальник – подчиненный», но намного более близкие. Я сделал преддиссертационную работу и ее на ученом совете защитил. В самое ближайшее время я должен был защитить кандидатскую.

Мы с Лурье вдвоем в лаборатории выпивали, отмечали мою работу и обсуждали кандидатскую. Лурье был человек скупой, поэтому, хоть выпивали мы в лаборатории, на рынок сходил я, за свой счет купил закуску. Выпивку покупать было не надо, разумеется, пили мы лабораторный спирт. У меня в одной мензурке спирт, в другой мензурке вода, мензурки совершенно одинаковые. Я наливал и разбавлял, наливал и разбавлял. Когда мы уже прилично выпили и я уже не раз добавлял в мензурку, я перепутал по пьяни колбы со спиртом и водой. Мы с ним чокнулись и хряпнули по стаканчику чистого спирта. Поняли, что выпили спирт, тут же потянулись водою запить, запиваем, а там тоже спирт. Оба бросились к умывальнику, я Лурье как старшего по возрасту пропустил вперед.

– Вот этого я вам, Савелий, не прощу никогда. Так издеваться над стариком, – сказал Лурье, напившись.

– Что вы, Павел Маркович! Непонятно разве, что я спутал мензурки?

– Нет, вы не могли спутать мензурки. Вы это сделали специально. И я больше не хочу иметь с вами ничего общего. Уходите от меня, я вас видеть не желаю. Я такого издевательства над собой потерпеть не могу. Увольняйтесь.

Мне пришлось уйти. Взносы с Бережникова я собирал до последней секунды своей работы в институте и прекратил, только когда уволился оттуда. Какой же я мудак! Ну, уволился я, ну не работаю, но почему я перестал ходить к Бережникову? Дикая ошибка была мною допущена, пропали деньги.

История о том, как Сева работал лектором в обществе «Знание»

Я понял, что деньги-то надо зарабатывать, – собственно, эта мысль всегда для меня была главной. Мой друг Витька Тронов защитил кандидатскую, и я у него, сам не знаю зачем, списал номер кандидатского свидетельства, когда выдан и где выдан, серийный номер. Откуда-то я тогда же узнал про общество «Знание» и понял, что надо туда идти и предлагать свои услуги в качестве лектора.

Придумал название лекции: «Почему я похож на папу» – о генетике, разумеется, в том смысле, определяет ли рецессивная аллель фенотип, если генотип гетерозиготен. Написал лекцию на доступном для широкого читателя языке и дал прочесть Жене. Женька одобрила. С этой идеей я пошел в общество «Знание». Захожу в предбанник, за столом сидит секретарша.

– Я – кандидат биологических наук Бялый Савелий Матвеевич, – представляюсь.

Изложил свою идею, и они приняли ее на ура.

– Дорогой Савелий Матвеевич! Мы так рады, что вы к нам пришли. Нам как раз нужен лектор в самое ближайшее время в Северный Казахстан. Вы хотите поехать на целину? – радостно спрашивает начальник.

– Целина? Да я всю жизнь о ней мечтал! – А что еще я могу ему сказать?

Выдали мне командировочные прямо на месте. Поехал я в Северный Казахстан, в район Оренбурга, Кустаная, Петропавловска. Ездил по цехам. Прочел я пару раз свою лекцию и вижу, что аудитория скучает. Не волнует их, почему они похожи на папу. В обеденный перерыв будет им какой-то мудак рассказывать про папу. «Да в рот ебать и тебя, и папу твоего», – примерно так они мне говорили.

Понял я, что так дело не пойдет. Мне нужно было как можно больше лекций дать, потому что платили мне по количеству данных лекций. Именно для этого и была нужна кандидатская степень, кандидат наук получал за лекцию десять рублей, а некандидат – только шесть. Представители заводов заполняли лист, из которого было видно, сколько лекций ты прочел. А заказывали лекции уже на месте, и я понял, что мы с папой не пользуемся большим успехом. Не очень-то нас приглашают. Я перешел на международное положение. Утром прочел газету, сдобрил парой-тройкой исторических анекдотов – и порядок. Международное положение пошло значительно лучше, язык у меня живой, изложение доступное, да и на вопросы я всегда умел ответить. Как-то раз после лекции подходит ко мне очередной представитель.

– У нас большой район, очень много полевых станов, где женские коллективы, доярки и другие работницы. Вы бы им подошли, но в женском коллективе международное положение совершенно никого не заинтересует. – И смотрит на меня выжидательно.

– А что в таком коллективе интересно? – спрашиваю.

– Вы можете что-нибудь о медицине? Вы кандидат биологических наук, это же практически как медицинских, да?

Киваю утвердительно.

– Я могу, конечно, только пока не знаю, что именно. Надо подумать.

– Ну, давайте мы вас отвезем, – предложил представитель. – А вы что хотите, то и читайте.

Погрузились на машину и поехали. Кругом степь, бескрайние просторы до горизонта, ни домов, ни людей… но мне не до красот. Я думаю, что можно людям интересного рассказать? Приехали в совхоз, высадились перед огромным амбаром. Рядом женщины в высоких резиновых сапогах месят глину.

– Это саман, смесь глины и навоза. Навоз для эластичности добавляют. Из самана кирпичи делают, а когда он мягкий, им стены обмазывают, – пояснил представитель. – Ну, пойдемте пока в здание сельсовета, а женщины сейчас подтянутся.

Постепенно комната заполнилась женщинами. Работницы, в основном молодые, в пестрых сарафанах, с платками на голове или плечах. На меня, городского, в костюме и при галстуке, смотрят стыдливо, не поднимая глаз, но с интересом.

– Лекция моя называется «Гигиена женщины», – говорю им внушительно. – Вот я здесь набросал некоторые исторические факты. – Беру листок, читаю: – «Тяжело жилось женщинам в царской России. Непосильный труд, нищенские условия существования порождали огромную заболеваемость и смертность. Смертность среди рожениц была очень велика. Так же велика была заболеваемость крестьянок женскими болезнями. В корне изменилось положение женщины в нашей стране после Великой Октябрьской социалистической революции. Женщина теперь имеет равные права с мужчиной, она активно участвует в строительстве народного хозяйства советской страны, о ее здоровье заботится государство. Партия и правительство уделяли и уделяют этому большое внимание».

Вижу, лица у работниц как-то поникли, понимаю, что надо переходить к самой сути.

– Девочки, у вас же проблемы. Вы беременеете. Нежелательные беременности, отсюда аборты. Правильно?

Женщины удивились, но закивали в знак согласия.

– Я это все потому говорю, что вам врачи не рассказывают. Я вам все расскажу, и абортов не будет. Презервативы у вас в совхозе или вообще в области продаются?

– А это что такое?

– Гондоны, значит, по-нашему. Гондоны есть у вас?

– Ой!

По комнате прошелестел вздох, кто-то ойкнул, остальные захихикали.

– Да мы их отродясь не видели! – наконец выкрикнула одна, побойчее и посимпатичнее других.

– Ну так вот, если гондонов нет, то как надо это делать, чтобы вы не забеременели?

Бабы опять заохали, захихикали еще сильнее, почти все накрыли головы платками, но ни одна не убежала, все остались на месте. Представитель побагровел.

– Ну и как же? – спросила одна приглушенным голосом из-под платка.

– Рассказываю. Скажите вашему кавалеру или мужу, что вынимать надо, кончать не надо внутри.

Опять хихиканье. Теперь уже все сидели, укрывшись платками. Смущались они ужасно, но уж больно тема была животрепещущая.

– Так куда ж ему кончать-то? – опять из-под платка спросила одна из женщин.

– Он должен вынуть и кончить на лобок, а не внутри, – самыми простыми словами поведал я. – Так вы не забеременеете. Теперь по поводу гигиены. Вы знаете, что надо подмываться обязательно каждый день, и не только во время месячных, а то будут у вас всякие женские болезни, воспаления, выделения и прочее. Как вы подмываетесь?

Ответом был дружный смех.

– Наверное, в реке, холодной водой?

– Так в реке-то поди горячая не текеть, – опять засмеялись бабы.

– Воду надо греть обязательно, вредно для женщин подмываться холодной водой, да еще из реки. Девочки, там же кишмя кишит инфекция, вы себе вредите.

Эта лекция не просто пользовалась успехом, это был триумф. Информацию обо мне передавали по сарафанному радио, и меня просто рвали на части. Я катался по огромной области больше Франции, давая в день по семь-восемь лекций. Вступление я сократил и сразу начинал по делу. Лекция длилась не больше пятнадцати минут, хотя по регламенту я должен был читать час. С представителями предприятий я договорился, что в квитанции они будут писать лекцию «Почему я похож на папу», чтобы у «Знания» было меньше головной боли. В результате заработал хорошие деньги.

Когда я вернулся, «Знание» было в восторге.

– Мы на вас такие отзывы получили, все хотят вас еще пригласить. На вас столько запросов, что вы можете уходить с работы и ездить по стране с лекциями, – говорят.

– Это заманчивое предложение. Я могу подумать или вам нужен ответ немедленно?

– Конечно, подумайте, обсудите дома с женой. Но не слишком долго, пожалуйста.

– А знаете, что тут думать? – решил я. – Мне понравилось, и плата приличная. Я согласен.

И тут некстати оказалось, что им нужен оригинал кандидатской диссертации…

– Принесите, нам надо сфотографировать и приобщить к делу, – говорят.

Потом звонили домой и из «Знания», и даже из Казахстана, но Женька отвечала, что я в командировке.

– Что ты как маленький? – говорила она. – Ну скажи им, что тебя лишили диссертации.

– Что значит «лишили»? За что у нас могут человека лишить диссертации?

– Не знаю, придумай что-нибудь.

– Может, сказать, что меня лишили кандидатской из-за антисемитизма? Как-то неудобно… И потом ездить за шесть рублей после того, как я уже получал десять?

Больше я в «Знании» не появлялся.

История о том, как Сева на ипподроме играл

Дядя Шура, мамин брат, в молодости ушел добровольцем в колчаковскую армию. Вот так, сестра убежала из дома в Петроград к большевикам, брат пошел ополченцем к белым. Потом он дезертировал от Колчака и более этот факт своей биографии никогда не упоминал. Работал он главным бухгалтером на «Мосфильме», где завел обширные знакомства в артистической среде.

Шура водил меня обедать в шашлычную «Эльбрус», расположенную напротив нашего дома, в конце Тверского бульвара. Он всегда водочку с собой брал, что считалось совершенно нормальным для шашлычной «Эльбрус», там все с собой приносили водку. Именно Шура привел меня на ипподром совсем мальчиком на лошадок посмотреть. Он меня угощал в буфете бутербродами с икрой. Буфет ипподрома славился на всю Москву, а Шура благодаря своим связям пользовался там большим уважением. Потом, когда я подрос, бутерброды были те же, но уже с коньяком. Через несколько лет, встретив меня на ипподроме, Шура удивился.

– Севка! Что ты здесь делаешь?

– Что делают на бегах? Играю.

– Боже мой, как ты попал на бега?

– Шура, очнись! Ты же меня и привел!

– Я тебя просто привел посмотреть на лошадок. Но зачем ты сюда пришел сейчас?

– Здесь можно получать живые деньги.

– Зачем тебе это нужно? Я тебе дам денег. – Шура полез за кошельком.

– Нет, я хочу играть.

Центральный московский ипподром – это целая жизнь! В среду, пятницу и воскресенье были забеги, в семь вечера в будни и в час дня в воскресенье. Люди три раза в неделю ходили на ипподром как на работу. Три раза в неделю я не ходил никогда, но по два ходил. В чем интерес? Ставишь рубль – получаешь сто! Подходи к кассе и смотри, как люди сумками деньги получают. Каждый мог получить огромный выигрыш! Это завораживало.

Шура играл на бегах три раза в неделю в течение всей жизни, можно сказать, что он был профессионалом. Он выигрывал, но играл копеечно. Шура играл на фаворитов. Выигрыш: за рубль – рубль десять. Я не хотел ставить на фаворита и получать десять копеек за заезд. Я выбирал темняка и ставил пятерочку на него – если бы он пришел первым, тогда на пять рублей выигрыш был бы под тыщу. А Шура ставил трешечник, получал свои тридцать копеек, так за несколько раз получался у него рубль. Теперь уже выигранный рубль он ставил опять на фаворита и в конечном итоге трешку за вечер наяривал. Если вот так на копейки играть, то выиграть на бегах можно было всегда. Но так играло большинство, определить фаворита – это не бином Ньютона, все знали фаворита.

Я всех лошадей по именам знал, знал всех наездников по именам, кто с кем спит, кто с кем дружит, кто с кем пьет. Это отношения к игре никакого не имело, не помогало никак, но мы, молодые дурачки, считали, что, раз я сегодня пил с наездником и он мне рассказывал про свою лошадь, это может нам помочь. Ребята меня слушали как бога, когда я им рассказывал эти истории: это значило, что я владею внутренней информацией, знаю расклад.

Стоишь на трибуне, наблюдаешь пробежку. У некоторых секундомер в руках, проверяешь результат, за сколько секунд лошадь пробежала: одна, другая, следующая. Смотришь, в порядке ли сегодня лошадь, а «порядок бьет класс» – это главная заповедь ипподрома. Вот две лошади, одна явно сильнее другой. Но необязательно, что первая выиграет, потому что важно знать, в каком она состоянии именно сегодня, то есть ее «порядок», а класс – это ее потенциальные возможности.

Марат устроился в Институт коневодства при ипподроме. Теперь он все знал и находился рядом с лошадьми. Он прочел, что если лошади перед заездом дать кусок сахара, то хорошая лошадь станет не очень хороша. На основе этого я разработал научную систему, как с помощью сахара улучшать или ухудшать качества лошади. Бегал по библиотекам, читал литературу. Ходил в Академию сельского хозяйства и штудировал диссертации по коневодству, в Ленинку ходил как на службу. Идея была проста. Если дать фавориту сахар, он получит дополнительную энергию и обязательно перейдет во время скачек в галоп. Но на бегах лошадь должна бежать рысью, в противном случае ее на финише дисквалифицируют, даже если она пришла первой. Так и объявляется: лошадь такая-то прошла финишный столб галопом, победителем является лошадь, пришедшая второй.

Марат под видом научного исследования по моей методе скармливал лошадям сахар. Несколько дней до забега он давал фаворитам определенное количество сахара, а перед заездом должен был дать другую дозу. Я с трибуны наблюдал за ним в бинокль и ждал его отмашку, чтобы в последний момент поставить против фаворитов. Однако в день скачек Марата вообще к лошадям не подпустили.

– Я делал все, что можно. Говорю: «Я – научный сотрудник, я исследование провожу», а конюх меня палкой гонит, – сокрушался Марат. – «Ты же конюх, а я – ученый, я лучше знаю», – говорю, а он: «Пшел на хуй».

Так что и эта коммерческая операция провалилась.

Каждый, кто играет на бегах, предполагает, что обладает эксклюзивной информацией, каждый верит в свою звезду. Все боятся, что кто-то увидит, на какую именно лошадь он ставит, и поставит так же, и это уменьшит твой выигрыш, потому что чем меньше людей поставило на выигравшую лошадь, тем выигрыш больше. Поэтому так важно знакомство с ковалем, кузнецом – он знает, в каком состоянии каждая лошадь. Знакомство с ковалем расценивалось на ипподроме как самая большая удача. Через Марата мне удалось выйти на коваля. Марат сказал, что пьет он не по-детски. Я купил водку, закуску, и на пустыре на задах ипподрома, на ящиках, мы с ним выпивали.

С кем попало коваль, конечно, пить бы не стал, но по знакомству он готов был выпить мою водку. Я с ним в субботу встречался, перед воскресным забегом, специально ездил. Пьем, разговариваем, якобы я с ним познакомился просто потому, что люблю лошадей, а сам думаю, как бы ненавязчиво навести разговор на завтрашний заезд.

Когда мы с ним уже порядочно выпили, он мне говорит: «Ладно, давай программку, она же у тебя с собой. Я тебе размечу».

И он мне разметил программку – все шестнадцать заездов, кто на первом месте, кто на втором.

Есть несколько способов игры на тотализаторе. Можно играть в одинаре – ты указываешь первую лошадь в каждом заезде. Это копейки, если приходит фаворит, а даже если не фаворит, то на рубль получишь два пятьдесят. Можно играть на первых двух лошадей – безразлично, кто придет первой, кто второй. Здесь минимальный выигрыш на рубль три с полтиной. Следующий вид игры – ты указываешь, кто на первом, кто на втором месте, и здесь минимальный выигрыш пять рублей. И наконец, ты указываешь первую лошадь в этом заезде и в следующем заезде – здесь уже червонец. А у меня была вся таблица. Играй во всех этих вариантах, выигрыш, полученный с этого заезда, ставь в следующий заезд, со следующего ставь на третий. У меня больше чем в геометрической прогрессии рос бы выигрыш. После этой встречи я был твердо убежден, что не просто выиграю, а стану богатым человеком.

В воскресенье я прихожу на ипподром, смотрю проездку, наблюдаю за лошадьми. Я считаю, что я специалист по лошадям. В первом заезде я подумал, что кузнец, конечно, все понимает про порядок, но ведь на самом деле он только знает, как он какую лошадь подковал, не более того. Не может такого быть, чтобы те лошади, которых он отметил, выиграли. Одна слишком возбуждена и грызет удила, вторая не так трясет гривой. Та, на которую я сам хочу поставить, явно лучше.

И я сыграл в первом заезде не так, как он мне написал. Пришли те две лошади, что он мне отметил.

Второй заезд. Я думаю: «Если он в первом заезде попал сто процентов, не может же быть, чтобы и во втором он попал?»

И я опять сыграл иначе. Опять пришли, как он предсказал.

И так все заезды. Каждый раз я играл против него с полной уверенностью, что так не бывает, что он не может угадать все шестнадцать заездов. Но выяснилось, что все шестнадцать он действительно отметил совершенно точно. Я мог реально стать миллионером, притом законным, придя с десятью рублями на ипподром. А вместо этого ушел пешком, потому что пятака на метро не было, последние копейки, которые у меня оставались, я поставил у букмекера. После этого я долгое время на ипподром больше не ходил, предполагая, что коваль меня ищет и, найдя, убьет. После такой разметки программы я должен был принести ему пару кусков минимум, так как он точно знает, что я выиграл сумасшедшие деньги. Он бы никогда не поверил, что я играл против его указаний – и проиграл.

История о том, как Сева на Киевский вокзал ходил

Лелик был двоюродным братом Илюши Брука, с которым я учился на биофаке. Однажды Илюша говорит, что у него есть брат, отличный парень, и можно с ним познакомиться. Мы познакомились и подружились. Лелик был человек кипучей энергии, которую он не знал куда применить. Росту в нем было метр шестьдесят. Кипучая энергия не позволила Лелику окончить школу, он отучился максимум классов восемь или девять. Лелик жил только интеллектуальной жизнью, все свое время он проводил в двух местах: московский ипподром, где он бывал три раза в неделю, и бильярдная в Парке культуры. А чтобы зарабатывать деньги, Лелик устроился носильщиком на Киевский вокзал.

На всех московских вокзалах все носильщики поголовно были татары. Сто процентов. И было только одно исключение – еврей Лелик Брук. Лелик утверждал, что там можно заработать бешеные деньги, зубной техник отдыхает. Потом Лелик получил повышение, работал в камере хранения приемщиком багажа, принимал и отдавал вещи. У него там был свой закуток, в котором я обожал выпивать и закусывать. Я именно за этим к нему и приходил на вокзал, выпить и закусить.

На стол стелилась чистая, свежая газетка, и на нее ставилась еда. Продукты брались из сданного в камеру хранения багажа. Лелик с напарником устраивали досмотр вещей: сумки, чемоданы – все же полуоткрыто.

Я не принимал участия в поисках, сидел, курил в закутке, ждал.

У меня спрашивали меню. Что бы я хотел: вина, водки, коньяку, и каково должно быть общее направление закуски?

– Нет практически ни одной сумки без выпивки и закуски. Поэтому мы не все подряд берем, только хорошие, качественные продукты, – говорил Лелик.

– Самогона не хочешь? – спрашивал он, например, в одно из моих появлений.

– Можно и самогона попробовать сегодня, – отвечал я.

К самогону подавалось сальцо и все, что подобает в таком случае, – закуска адекватная выпивке. На поиски уходило минут десять.

– А претензий потом не будет? – спрашивал я Лелика.

Он только рукой махал.

Очень часто приходил с нами откушать мент, который дежурил на вокзале.

– Вот чем бы хотелось закусить сейчас? – иногда философически интересовался я.

– Сейчас бы хорошо большого красного свежего помидора, – откликался мент.

– Щас будет, – говорил Лелик и уходил на поиски.

Через три минуты приносит помидор.

– Колбасу домашнюю хотите?

Мы отказываемся, в нас уже не лезет.

– А дыньку не хотите?

– Дыньку хотим, – говорю я.

В камеру хранения была дикая очередь, поэтому всегда висела вывеска «Мест нет». «Но людям ведь помогать надо, правильно»? – говаривал Лелик. За отдельные деньги, вне талончиков, вне кассы, он принимал у людей багаж вне зависимости от наличия мест. Трешки и пятерки только и летали. Лелик утверждал, что его выручка – сто рублей в день. У меня в моем научном институте месячная зарплата была сто рублей. А здесь сто рублей в день в перерывах между выпивкой и закуской. Лелик был передовик производства, потому что он сутками работал, брал сверхурочные, практически там жил. Его можно понять: деньги, стол, полный хозяин положения. Мент на охране. Иногда толпа теряла терпение и начинала шуметь за дверью – табличка «мест нет» висит, в камере хранения никого нет, потому что мы в закутке выпиваем.

– Не могу это слышать, – говорил тогда мент, выходил к толпе и гавкал: – Если сейчас все не разойдутся, шум не прекратите, вся дальнейшая беседа будет в КПЗ!

История о том, как Сева поспорил с Леликом Бруком

Как-то раз мы с Леликом выпиваем в «Центральном», год семьдесят второй – семьдесят третий, мне под тридцать. У меня был французский серый костюм, который мы вместе с Женькой мне купили. Потрясающей красоты костюм, и он мне фантастически шел. Дальше, у меня была рубашка, подаренная Женькиным дядей из Франции, деканом Страсбургского университета, и им же подаренный галстук. То есть я выглядел ослепительно, что важно для этого рассказа.

Много разных тем мы с ним обсудили, но в конечном итоге остановились на самой животрепещущей – о блядях. Мне казалось, у Лелика с женским полом были определенные трудности: симпатичный парень, но я его никогда ни с одной бабой не видел. И он с живостью слушал мои охотничьи рассказы.

– Закадрить бабу на улице Горького – ну, поссать значительно труднее. Надо расстегивать, вынимать, напрягаться – в общем, это труд. А вот бабу закадрить – это труда не требует, – говорю я.

– Кончай горбатого лепить. Готов поспорить с тобой, что никого ты не снимешь на Горького, – отвечает Лелик.

– Давай поспорим, согласен. Без вопросов. Сто рублей. Подходит?

– Сто рублей. Но есть условия, – говорит Лелик.

– Валяй. – Я в себе уверен, так что согласен на все.

– Во-первых, бабу показываю тебе я.

– Ладно, но чтобы не крокодил, нормальная. Чтобы могла мне понравиться, – вполне резонно отвечаю я.

– Теперь возрастные рамки…

– Не шестьдесят и не пятьдесят, – сразу заявляю я.

– Короче, до сорока, чтобы во всех смыслах нормальная, привлекательная. И вообще, лучше, чтобы она была с мужиком – для чистоты эксперимента, так сказать, – победно заключил Лелик.

– То есть ты хочешь, чтобы я у живого мужика увел на улице Горького бабу?

– Именно.

– Да ни один нормальный человек на такие условия не согласится!

– Так ты зассал? – Лелик был доволен собой.

– Неправда. Пошли.

Выходим на улицу. Думаю про себя: «Наверное, я все-таки погорячился. Как откадрить бабу у мужика? Может, и есть способ, но я такого еще не делал». Но надеюсь на что-то все равно. Идем мы с ним вверх к Елисеевскому. И тут вижу, навстречу идет Барбос, я его сто лет знаю, с какой-то бабой. Вижу по глазам Барбоса, что он меня узнал и собирается здороваться. Я делаю ему каменное лицо, нервно мотаю головой, типа «мы с тобой незнакомы». Он сразу все понял: незнакомы так незнакомы. И глупый Лелик показывает мне именно на данную пару.

– Вот эта.

– Обалдел, да? При таком мужике. Что я могу сделать? – изображаю я недовольство, хотя сам безумно рад такому повороту событий.

– Мы поспорили, – нажимает Лелик.

– Ладно.

Такое счастье раз в жизни бывает. Я к ним. Лелик держится сзади на почтительном расстоянии, чтобы лучше видеть всю картину, ну и чтобы не получить в случае чего по морде заодно со мной. Я объяснил Барбосу в трех словах, в чем дело.

– Все сделаем, – отвечает Барбос.

Бабу никто не спрашивает даже, что она по этому поводу думает. Но она все слышала и в принципе ей забавно, почему нет. Барбос меня хватает за грудки.

– Пойдем отойдем, разберемся в сторонке! – кричит он страшным голосом.

Я его отпихиваю, он меня. Так мы толкаемся какое-то время. Лелик в ужасе, потому что Барбос – здоровый парень. В конечном итоге я Барбоса посильнее отпихнул, он отлетел в сторону, повернулся и ушел вниз по улице. Я беру даму за ручку и завожу ее в подъезд. Постояли там пять минут, я постучал ногой по двери, как будто у нас с ней что-то происходит. Знаю, что Лелик стоит рядом и слушает.

– Ну пока, – говорю я ей. – Спасибо. Барбос тебя ждет у «Арагви». Постой здесь еще немного, пока мы отойдем.

Она смеется, розыгрыш получился хороший.

Выхожу к Лелику, он дежурит у подъезда.

– Ладно, ты выиграл. На тебе сто рублей, – говорит.

С этими деньгами мы поехали на ипподром, где они были проиграны все подчистую.

Лелик был под впечатлением лет пять потом, всем, кому возможно, рассказывал: «Сева совсем сумасшедший. Этот здоровый мужик, а Сева его так пихал, что тот просто отлетал к стенке. Чуть витрину не разбил».

Все-таки Барбос – актер, сыграл хорошо. Он потом смеялся: «Надо же, чтобы так повезло человеку». Но в принципе я знал, что обязательно кого-нибудь встречу на Горького.

А Лелик спился, конечно, в итоге.

История о том, как Сева в баню ходил

– А куда ты собираешься? – спрашивает меня Женя.

– Я в ВМР.

ВМР – высший мужской разряд Сандуновских бань – это было лучшее место в Москве из всех мест, где можно культурно отдохнуть. У меня на баню из семейного бюджета уходило три рубля. Восемь копеек за вход, которые мы не платили, потому что у нас не было билетов. Простыни мы не брали, веники мы не брали: веники мы пиздили у других посетителей бани, простыни – у банщика. Три рубля уходило только на чаевые банщику и пиво, а пиво стоило двадцать копеек бутылка. Ходили мы в баню раз в неделю в течение многих лет.

Очередь в «Сандуны» была больше, чем в «Арагви». Люди, которые хотели попасть к открытию в восемь часов утра – утром самый лучший пар, – занимали очередь с четырех. Мы никогда не ходили в такую рань, но все равно в очереди надо было стоять часа два с половиной. Но мы же не будем в очереди стоять, и я нашел задний вход, со двора, через помещение бассейна. Мы потом пользовались этой дверью, когда сразу из парной через бассейн выбегали во двор и в снег.

В молодости, когда мы только начинали ходить в баню, я заходил внутрь без верхней одежды, которую оставлял у ребят, ждавших меня у входа. Находил место и договаривался с банщиком, что мы здесь сядем, подмигивал ему, показывал, что мы очень хорошие клиенты. Это шестидесятые, десять копеек считались деньгами, поэтому он с нас четверых имел чаевых полтинник – и был более чем доволен, так как обычные посетители, пришедшие по билету, не давали ему чаевых ни копейки. Найдя место, я спускался вниз по центральной лестнице: вот, ко мне еще люди пришли. Их пропускали. Здесь же гардероб, они сдавали одежду, мою заодно тоже, и мы поднимались наверх. А потом, уже с годами, мы стали проходить, просто отстраняя людей в очереди – и нас пропускали, потому что рожи наши примелькались и нас все знали. Но это лет через десять, а первые годы приходилось пробираться разными путями.

Нас всегда было четверо: я, Марат, Игорь и Антон. И всегда кто-то напивался: или Игорь, или Антон. Только кто-то один. Мы с Маратом никогда, и Игорек с Антоном вместе тоже никогда. Или тот, или другой, и заранее угадать было нельзя, никакого алгоритма не существовало. Пива мы выпивали неимоверное количество, и у нас с собой всегда был спирт, кто ж без спирта в баню пойдет? На четверых литр спирта в колбочке. Парились в парной, потом выходили в предбанник, заворачивались в простыню. Из тебя прет пар, ты весь в облаке, удовольствие ни с чем не сравнимое. Банщик тебе дает бутылочку холодных «Жигулей», заглатываешь ледяное пиво, ну а после этого извлекается нехитрый скарб: колбаска, сыр, рыбка – и разливается spiritus vini исключительно rectificatus.

Мы раз по семь парились, очень жестко, по-настоящему, я всегда приходил домой исхлестанный. Игорь любил из парной прыгнуть в ледяную ванну, а мы – в снег. Обтерлись снежком, опять на пять минут в парную, но уже не паримся, а так просто, отойти от холода. «Париться» – это сидеть долго, пот из тебя течет, и веником себя хлещешь. После этого в бассейн, долго плаваем.

В семьдесят втором году появился новый пространщик, татарин Володя. Молодой, месяц как из армии, здоровый, красавец. В «Сандунах» было заведено: сдаешь свое грязное белье – я всегда сдавал – и тебе к концу приносят его чистым и выглаженным. Мы ему сдаем одежду, и я спрашиваю: «Выпить хочешь?» – «Нальете, выпью», – отвечает пространщик.

– Но у нас спирт.

– Мне безразлично.

– Так ты чистый будешь пить или разбавленный?

– Мне безразлично.

Тонкий стакан, двести пятьдесят – ставлю и скобочкой лью спирт. Жду, когда он скажет: «Хватит». Спирт чистый. Он молчит. Я ему налил заподлицо – все двести пятьдесят грамм. Себе разлили по чуть-чуть. Он берет стакан – и двести пятьдесят умерло. Мы на него во все глаза смотрим, ждем, когда он упадет. Двести пятьдесят спирта – это семьсот водки, залпом. Ему ничего.

– На, возьми закусить.

– Спасибо, мне не надо. – Володя понюхал руку.

Дальше мы за ним наблюдаем. Ждем, когда же он свалится, ведь он работает, и жара, пар, а у него ни в одном глазу.

После фильма «Ирония судьбы» вся Москва стала ходить в баню 31 декабря. Ужас что творилось! Мы-то всегда ходили, мы всегда провожали старый год в бане. Часто я возвращался домой пьяный, и бывали годы, когда Новый год я встречал в койке, не мог проснуться. Женя не злилась, она относилась к этому как к восходу солнца: не будешь же злиться на восход солнца?

История о том, как Сева писал письмо Пельше

Ходил я в баню уже довольно долго, все ко мне более-менее привыкли и знали меня, но все-таки пока менее, чем более. И так получалось, что банщиком у меня все время был Петя Петушок, Петя Яковлев. И как-то он понял, что хоть и пьем мы не по-детски, но видно: люди приличные. И он выбрал меня по непонятным причинам из нашей четверки в свои конфиденты. Рассказывал, что с женой расстался, она ушла. Мать его умерла. Они живут в одной комнате в коммуналке – отец, он и сын. И сын время от времени его бьет.

– Как напьется, так меня и бьет, – жаловался Петя. А Петя был маленький, щуплый, с цыплячьей шеей. – Квартиру не можешь помочь получить? – вдруг спрашивает он меня.

Я ему рассказывал, что я – адвокат, вот он и обратился.

– Квартиру можно получить. Но это под силу только очень обеспеченному человеку. А вы, простите, банщик, – отвечаю.

– У меня есть деньги, – говорит Петя.

Петя быстренько организовал достархан, поставил выпивку и закуску. Ребята умирают от смеха, выпивают и едят на халяву. Я им делаю страшные глаза, чтобы не встревали в беседу.

– Биографию надо узнать получше для этого. Расскажите биографию свою, может, удастся найти какую-то зацепку. Вы воевали? – спрашиваю.

Выяснилось, что во время войны Петя был на Дальнем Востоке, где боевых действий вообще не велось, и служил на интендантском складе. В процессе перекрестного допроса обнаружилось, что тушенку и сгущенку он продавал на черном рынке.

– Но все равно, ты же воевал.

– Да, – неуверенно сказал Петя.

– Я выясню, узнаю все в Моссовете и в следующий раз, когда приду, тебе расскажу.

И забыл я о нем.

Только когда в следующий раз пришли, как увидел его – так и вспомнил. А он нам уже отдельный кабинет подготовил.

– Ну как? – спрашивает.

– Все отлично, дело идет. У тебя бумага есть?

– У вас что же, нет бумаги в портфеле? Вы же адвокат.

– Я без бумаг сегодня. Был на совещании, а туда нельзя с бумагами заходить. Секретно. Достань бумагу, ручку. Будешь сейчас прошение писать.

– А это точно сработает?

– Железно. Все уже договорено. Пиши, я диктую: «Председателю партийной комиссии при ЦК КПСС товарищу Пельше Арвиду Яновичу.

Уважаемый Арвид Янович!

Вам пишет ветеран войны Петр Яковлев. Живу в коммунальной квартире в одной комнате с отцом – ветераном Первой мировой…»

– Не воевал папа, – оторвался от бумаги Петя.

– Ты пиши: «С ветераном Первой мировой. Весь советский народ с радостью встречает годовщину победы над фашистской Германией. А закончил я войну на Дальнем Востоке в 1946-м, принимал участие в разгроме милитаристской Японии». Понимаешь, зачем про сорок шестой год пишем? Даем Пельше таким образом возможность успеть к юбилею. Пиши дальше: «Я ветеран. Меня гоняют из инстанции в инстанцию, а у меня раны, я потерял здоровье на войне. Я простой советский рабочий». Ведь ты же банщик, значит, рабочий, не служащий, правильно? Пиши дальше: «Надеюсь на ваше политическое чутье и партийное чувство справедливости. С надеждой, Петр».

– Это письмо для вида, для соблюдения формы, а на самом деле все уже делается. Тебе придет ответ из Моссовета. От Пельше самого ответ не придет, будет письмо именно из Моссовета. Когда получишь письмо, идти туда не надо. Вначале надо будет решить денежный вопрос, уже после этого пойдешь в Моссовет. Вот мой телефон. Получишь ответ – звони.

Через месяц-полтора звонит Петя: приходите срочно.

На этот раз я пошел один. Петя мне показывает письмо из Моссовета: «Вам выделена двухкомнатная квартира. По всем вопросам обращайтесь в кабинет № 117». Надо же – сработало, даже проверять ничего не стали!

– Я ж тебе говорил, что все будет сделано.

– Какой ты большой человек! – сказал мне Петя с уважением.

– Я не большой человек. Но связи есть.

– Короче, сколько?

Я взял с него копейки и кабак для всей компании. Через какое-то время Петя звал на новоселье, но я не пошел. Но с тех пор я стал его ближайшим другом и получал обслуживание по высшему разряду. Потом Петя по возрасту работать банщиком уже не мог, старый стал, и устроился там же в бане сторожем. Он мне всегда наливал, когда я приходил, и я никогда не отказывался, чтобы не обидеть старика.

История о том, как Сева на ледник ездил

Ребята с геофака предложили мне поехать с ними в экспедицию на ледник. Я был на тот момент безработный, идея показалась интересной. Все – друзья-товарищи, географы.

– Получишь удовольствие. Почему не съездить? И платят прилично, – сказал Миша Пастухов, полевой управляющий ледниковой экспедиции.

Нашу группу из четырех человек на вертолете доставили на Марухский ледник рядом с Марухским перевалом через Большой Кавказский хребет на Северном Кавказе. Высота три тысячи метров. В наши задачи входило измерение скорости движения ледника и лавинных конусов, составление температурного профиля. Это называется гляциология, наука о ледниках. Изучение ледников – это инструмент, который позволяет совершенно четко судить о глобальном изменении климата. Ледники хранят историю климата прошлых времен. Мне всегда эта тема была интересна, еще со времени, когда я учился.

Стационар, в котором жили прошлые экспедиции, снесло лавиной, и нам пришлось обустраивать временный лагерь. Мы вырубили в леднике яму, застелили ее досками, сверху поставили палатку. Спали в пуховых спальниках. В спальнике не холодно, но когда встаешь утром – отрываешь от бороды сосульки. Все во льду, температура минус двадцать пять, но моча на ветру не застывает. У нас была специальная площадка для испражнений, чтобы не весь ледник загадить. Каждый день дневальный готовил тушенку и гречку. Гречку варили на кусках сухого спирта. Скоро я понял, что долго на таком рационе не протяну.

– Ребята, мы так сдохнем с голоду, – говорю. – Надо все-таки есть по-человечески.

А когда мы прилетели, летчики вместе с нашей выгрузили тушенку для следующей экспедиции. И мы съели тушенку и следующей экспедиции тоже.

Мое любимое занятие было во время ежедневного обхода реек на леднике подняться на перевал по леднику выше облаков и на газовой плиточке сварить себе кофе. Сидишь, под тобой – облака и лед, над тобой – космос. Впереди Эльбрус – и больше никого, только ветер. Или иногда буришь рейку в трещине ледника, завернешь ледобур покруче, повиснешь на веревке в трещине и закуришь. На тебя водичка капает, сверху голубая полоска неба, и слышно, как ледник живет, дышит. А ледник – это, между прочим, живое существо. Пробыл я там восемь месяцев. В результате выяснилось, что мы съели больше, чем заработали, потому что у нас вычли стоимость лишней еды из зарплаты. Ничего я не получил. Хорошо хоть, что спирта было много.