Текст книги "Письма к Орфею"

Средняя – Лиза. Леша ее очень хотел. Он любил Таню, как родную дочь, но мечтал об еще одном ребенке – их общем. И когда родилась Лиза, – он был так счастлив… Теперь Лизе – семнадцать. Сложный возраст, но с Лизой и всегда было непросто. «Там характер!» – улыбался Леша, глядя на дочь. Да – характер, еще какой! Если с Таней у Марии особенных проблем не было, то за Лизу ей приходится волноваться. В отличие от усидчивой, способной Татьяны, закончившей школу с отличием, у Лизы всегда были проблемы с учебой – ленивая, рассеянная, витает в облаках. Похожа, кстати, на Лешу – светловолосая, сероглазая. Творческая натура – любит рисовать, хочет быть архитектором.

Лиза и Таня, совсем разные по типу внешности, темпераменту, интересам, способностям, но при всей разности сестры всегда были удивительно близки.

Младшая – Софья. Соня появилась в их семье шесть лет назад.

…Роды у Сониной матери принимала Мария. Роды были сложные – пациентка с патологией, ребенок родился слабенький, тем не менее, все закончилось хорошо. А через несколько дней доктор Арсеньева узнала, что та роженица отказывается от ребенка. Мария пришла к девушке в палату, долго разговаривала с ней, убеждала, уговаривала. А потом в какой-то миг устала, споткнулась о холодные, пустые глаза этой юной девицы, и поняла, что там – стена, о которую разобьются все ее увещевания и доводы. «Тогда пиши отказ». Девица с готовностью подписала документы (позже, узнав, что Сонина биологическая мать вскоре уехала из города, Мария подумала, что это – к лучшему). А затем что-то заставило Марию зайти в детское отделение и отыскать Соню. «Эй!» – тихо позвала Мария, и Соня вдруг открыла глаза и осмысленно, – глазами, – ей ответила.

В тот день, придя домой, Мария сказала Леше: «У нас будет ребенок. Дочь. Родилась пять дней назад. Зовут Соней». И – как было всегда – Леша ее поддержал.

Ее вообще никто не отговаривал. Ни Вера, ни Таня. Только Нина Завьялова (с того самого страшного вечера – подруга на всю жизнь), узнав о ее решении, серьезно спросила: – Справишься?

Мария кивнула: – Да.

Хотя страхи, у нее, конечно, были, что скрывать… Понятное дело, что с приемным ребенком – сложно, и ответственность перед ним больше, чем перед родным. От родного можно что-то требовать, родного можно ругать, а приемного? Сразу кольнет – вот ругаешь, потому что не родной, значит, не любишь?! Но эти сомнения и страхи быстро рассеялись, потому что Соня как-то сразу стала родной – без вариантов. Вообще сомневаться и чересчур много размышлять было некогда. У Сони сразу вскрылось столько серьезных болячек, что Марии и впрямь было некогда думать, кто кому родной и кому кем приходится, – надо было спасать ребенка. А потом, когда все как-то выровнялось, и Соня выздоровела, – уже было все равно. Мария знала, что у нее трое детей, а все прочее – неважно. И Алексей любил всех трех одинаково.

Соня – ее солнечный яркий апельсин, девочка – радость. Веселая, озорная, фантазерка, придумщица. У Сони огненно-рыжие волосы и яркие, голубые глаза. Соня любит говорить, что у нее глаза – как у неба.

Три дочери… И все росли в любви. Мария с Лешей считали, что дочерей надо баловать – никто ведь не знает, что их ждет впереди, какая им уготована судьба, поэтому пусть родительская любовь станет для них какой-то «подушкой безопасности» в будущем. И вообще, – любви много не бывает. Леша так и говорил – нельзя избаловать любовью.

«Трое прекрасных дочерей – ты счастливая, Маша! – написал Гера. – И твой муж – счастливый человек…» Маша замерла. В ответном письме написала: «Я – вдова, Гера. Мой муж Алексей умер три года назад».

…Леша умер от сердечного приступа. У него была тяжелая операция – провел шесть часов на ногах. Ей потом сказали, что он еще в операционной почувствовал себя нехорошо, но продолжал оперировать. Умер по дороге домой. Скольких людей спас, а его – не смогли. Ему было всего сорок семь.

Через год после смерти Леши умерла Вера.

Марии казалось, что она осталась совсем одна. Хотя, как одна, – а дети? Ради них надо было держаться, продолжать жить. И Мария зажала боль внутри, так глубоко, чтобы она не мешала ей жить. Жить ради детей.

* * *

Этого вопроса она боялась, потому что предполагала ответ, но – не спросить не могла. «Гера, что случилось с моей собакой?»

…Мухтара Мария подобрала щенком на улице. Поглядев на тощего, нескладного щенка, Ирина вздохнула: – Сомнительное приобретение! Ладно, такие, наверное, тоже для чего-то нужны.

Заметив, что в уголках маминых губ мелькнула улыбка, Мария поняла, – Муха остается в их доме.

Муха был черный, кудлатый, смешной, добродушный. Умный. Морда – ершиком, хвост – бубликом, глаза – коричневые пуговицы, длинные ресницы. «Ресницы – гордость собаки!» – однажды сказала мама, и Мария засмеялась. За хозяйками Мухтар ходил как хвостик, – куда они – туда и он.

Он и в тот день бросился за ними… У Марии до сих пор стоит в глазах эта картина, – Муха изо всех сил бежит за машиной Давида. Бежит уже двадцать с лишним лет.

Больше собак у Марии не было – она не могла забыть своего Муху.

…«Прости, Маша, мы не сберегли твоего Муху, – написал Гера. – Он тебя очень ждал, тосковал, до последнего – ждал…»

Прочитав – Мария задохнулась от какой-то разрывающей напополам боли. Слезы хлынули волной. Почему, зачем, кому было нужно вырвать с корнем их жизни?! Когда-то, незадолго до рождения Тани, Мария задала этот вопрос маме. Выкрикнула – громко, со слезами. Выкрик боли – упрек мирозданию. Почему? Зачем? Мамин ответ был коротким, как вздох: «Война…»

– Мама! – Соня требовательно потрясла Марию за плечо.

Мария вытерла слезы. – Да, Соня?

Соня – две рыжих тугих косички, платье в горошек и очень серьезный взгляд, пристрастно оглядела мать и неодобрительно заметила:

– Ты все время садишься за компьютер, а потом ревешь! – И покровительственным тоном (какой Соня вообще обожала) спросила: – Что случилось?

– Война, – сказала Маша.

– А что это? – в голубых, цвета неба, Сониных глазах, отразилось удивление.

…Война – это вырванные с корнем жизни, осиротевшие дети, брошенные животные, опустевшие дома, боль и кровь, крушение жизни – под откос. Война – это город, который ты любил, где ты был счастлив, в котором ты хотел прожить всю жизнь, и в который теперь – невозможно вернуться.

Много раз за эти годы Марии снилось, что она возвращается в их город. Почему-то всегда – морем. Сходит с корабля и бежит по набережной, улочкам, туда – к дому Геры. А дальше все происходило по-разному, в хорошем сне – ей удавалось встретиться с Герой (и день после такого сна был хорошим – верная примета), но иногда сон заканчивался страшно – подбежав к дому, Мария видела на его месте черную воронку и просыпалась в холодном поту. И день потом был липким и обязательно с неприятностями.

* * *

Она ждала этого и боялась. И через месяц – в августе – в телефонном разговоре Гера сказал: – Маша, я хочу тебя увидеть. Нам нужно встретиться. Можно я приеду?

Мария вздрогнула: встретиться?! и сказала ему, что должна подумать.

…Были сомнения, страх (узнают ли они друг друга, как пройдет эта встреча, и главное – что потом?), и все-таки Мария решилась. Она должна увидеть его и сказать ему про Таню. Гера должен знать, что у него есть дочь.

Оставалось выбрать место встречи. Мария не была готова пригласить Геру к себе и предложила встретиться где-нибудь «на нейтральной территории». Конечно, она сразу подумала о Сухуми. Встретиться в Сухуми?

Должно быть, странно, но в ее представлении город их юности и любви – навсегда остался необитаем, словно война уничтожила этот город – со всеми домами, садами, морем. Мысль о том, что там продолжается жизнь, зреют сады, наливаются солнцем мандарины, растут дети, целуются влюбленные, что туда приезжают туристы, а море там по-прежнему постоянно в своих приливах-отливах, казалась Марии невероятной. В итоге она поняла, что поехать в Абхазию просто не сможет – больно.

«Тогда приезжай на Черное море в другой его части, – написал Гера. – Приезжай ко мне. Посмотришь, как я живу». Мария ответила, что приедет.

…Она рассматривала себя в зеркало – внимательно, оценивающе. Ну что, все, отцвела?! Усталое лицо, под глазами тени, и эти морщины в уголках губ так некстати. Но – стройная, подтянутая, что в целом, отчасти, спасает ситуацию (Мария мысленно поблагодарила себя за многолетнюю привычку к ежедневной гимнастике и долгим прогулкам). Страшнее всего для нее было бы увидеть разочарование в глазах Геры.

Уезжая, она оставила Соню на попечение Татьяны, которой полностью доверяла.

Крым. Наше время

Маленький, очень зеленый городок, чем-то похожий на тот Сухум; впрочем, все приморские города неуловимо похожи друг на друга.

Увидев Геру – Мария внутренне ахнула. Был мальчик Гера – стал мужчина Георгий. Виски засеребрились временем, от глаз – лучи морщин. Загорелый, просто бронзовый (конечно – юг! она и забыла, как быстро и легко здесь стать бронзовым); выглядит старше своих лет, но – сухощавый, поджарый, – в отца.

Неловкость первых минут быстро преодолели. Георгий улыбнулся:

– Ну что, идем к морю?

Море простиралось далеко – до горизонта. Мария обвела глазами эту сияющую на солнце волшебную синь и вздохнула: – Здравствуй, море!

…Ее удивило, что Георгия в этом городе все знают; где бы они ни появлялись – с ним здоровались, в ресторане их угощали. «Маленький город – все друг друга знают», – пояснил Георгий.

Гуляли, заходили в ресторанчики, ели мороженое на набережной (Мария подумала, что просто сидеть с близким человеком на набережной и есть мороженое – не меньшее чудо, чем увидеть на горизонте алые паруса). О прошлом, особенно о войне, не говорили. Мария боялась расспрашивать о страшных подробностях военного времени, хотя знала, что Георгий многое бы мог рассказать. Лишь однажды он вдруг не выдержал и с горечью обронил: «Как странно, Маша… Как – будто ничего и не было. В нашем городе все зарастает лианами и забвением». А потом он рассказал, что когда был в Сухуми в последний раз, не сразу нашел могилу отца на кладбище, – она проросла лианами и временем.

В первый же вечер он пригласил ее к себе домой. Дом Георгия – небольшой, скромный, но удивительно гармоничный и продуманный – с открытой уютной верандой и чудесным садом, стоял на берегу моря. Показав Марии дом и сад, Георгий улыбнулся: – Сейчас ты увидишь – главное!

Он взял ее за руку, провел по какой-то лесенке в своем саду, толкнул калитку и… Мария замерла, увидев эту бухту. Синяя чаша моря, скалы, пара важных бакланов на берегу, причал, у которого замер на привязи, катер.

– Это твоя бухта? – не поверила Мария.

– Я и купил этот дом-развалюху из-за выхода к морю, – объяснил Георгий. – Можно сказать, – приобрел целое море! Теперь чувствую себя настоящим богачом! Идем, прокачу тебя на катере.

В бухте Георгия можно сидеть на камнях, забыв о времени. Море, солнце, соленые брызги, и на земле – снова август, как в то лето их любви.

Ночью, они с Георгием вновь вышли на берег. Над бухтой светила луна и огромные, какие бывают только на юге, звезды. Волны пульсировали, набегая одна на другую. И вдруг что-то такое горячее, яростное, мощное – волной поднялось в Марии, как тогда – двадцать с лишним лет назад, что ее бросило к Георгию. Она нырнула в его объятия, руки, губы и плыла в них, пока совершенно не обессилела от любви, страсти, сменяющих друг друга оргазмов…. И – выплыла на спасительный берег, где обнаружила себя утром – рядом с Георгием, в его доме.

Полдень мира. Они лежат в кровати. Ее голова на его груди. Ветер качает занавеску на окне, море шумит. Оно всегда шумит – вот уже целую вечность. И для него наши войны, разлуки, смерти – только пена, сменяющих друг друга, волн.

Она все искала случая сказать ему о Тане, придумывала целые фразы, а получилось… ну как получилось – просто, без излишнего мелодраматизма. «Гера, у тебя есть дочь. Татьяна». Тень набежала на его лицо, и он вышел из комнаты.

Она нашла его в бухте. Мария обняла его, и впервые – за все время, что она его знала, – увидела слезы на его глазах. «Она выросла без меня, – глухо сказал Георгий. – Меня лишили в жизни, может быть, самого главного смысла…»

Две недели, проведенные в доме у моря, пролетели, как день, но по наполненности были как целая вечность для двоих.

О том, что скоро уезжать – Мария старалась не думать. За три дня до намеченного отъезда, утром, когда они с Георгием сидели на берегу, позвонила Татьяна. «Мам, ты только не волнуйся…»

Сердце упало: – Что случилось?

– У Сони – ветрянка. Жар. Мы справляемся, но если ты приедешь чуть раньше – будет хорошо. Соня скучает, все время спрашивает, когда ты приедешь.

Поговорив с Татьяной, Мария подошла к Георгию, который сидел на причале и села рядом с ним.

– Гера, я сегодня уезжаю.

Он покачал головой: – Я тебя никуда не отпущу.

– Я должна. Младшая дочь болеет.

– Тогда поедем вместе.

Мария вздохнула, – в это утро она не была готова к такому разговору. Она вообще была к нему не готова. Что дальше? Полностью менять жизнь? Но как? Сможет ли она, сможет ли он? Кто к кому переедет? А ее девочки? Столько вопросов…

Волны разбивались о берег. Чайки кричали. И бесстрастное море – приливы-отливы.

Мария вздохнула: – Гера, мы оба изменились. Мы уже не те мальчик и девочка… – Она замолчала, осознав фальшивость фразы. Не то. Не так. И выдохнула: – Мне нужна пауза. Подумать обо всем, разобраться в себе. Пожалуйста…

Он сжал ее руку: – Я буду ждать.

* * *

После возвращения домой она чувствовала, что у нее в душе рваная пустота. Работа, девочки (Лиза поступила в институт, Таня выиграла серьезный музыкальный конкурс), пришедшая в Подмосковье осень – все воспринималось как-то отстраненно, словно через дымку горчайшей печали.

Прошел сентябрь, золотом запылала листва. В парках жгли листья – ветер носил в воздухе запах разлук. Ни писем, ни звонков от Георгия не было. Пауза, о которой она его просила – затянулась.

В середине октября, в больнице, прямо посреди совещания, Мария почувствовала, что ей плохо. Кружилась голова, за горло брала сильная – до спазмов – тошнота. Мария опрометью выбежала из ординаторской.

Когда она вернулась в кабинет, пожилая акушерка тетя Ася (сто лет работают вместе!), присмотревшись к ней, вдруг сказала: – Мария Петровна, ты, поди, беременная?

– Ты что, тетя Ася?! – удивилась Мария, потом застыла: – Господи… Неужели правда?

Тетя Ася улыбнулась: – Сходи, проверься, конечно, но я и так вижу, у меня глаз наметанный.

Мария обняла тетю Асю: – И что ты еще видишь?

Старая акушерка подмигнула Марии: – Будет мальчик.

Мальчик. Сын. И Мария уже знала это, еще до того, как все вскоре подтвердилось.

Уйдя с работы еще до обеда, Мария зашла в больничный сквер, села на скамейку, где когда-то ее застал июньский дождь, и прислушалась к своим новым чувствам-ощущениям. Та рваная пустота в душе, которую она ощущала последний месяц – теперь заполнялась. Чудом, смыслом, любовью. Жизнь продолжалась, – она всегда продолжается, несмотря ни на что; и – Мария уже чувствовала в себе эту новую жизнь.

Все решилось само собой. Она набрала номер Георгия.

– Да, Маша…

– Гера, я должна тебе сказать… – Она пыталась найти верные слова. Как сказать: у меня будет ребенок… Нет, не так, – у нас. Потому что это будет их общий ребенок. Их общая радость, а Бог даст – общая жизнь.

– У нас будет ребенок. Приезжай.

В ответ – пауза. Мария замерла.

– Маша, я приеду… – У Георгия был какой-то прерывистый, странный голос. – Так быстро, как смогу.

– А как сможешь? – улыбнулась Мария.

– На первом самолете.

– Я жду тебя, Гера. Жду!

* * *

Мария пошла в детский сад и забрала Соню, которая (учитывая, что ее забрали как раз перед ненавистным сончасом) просто ошалела от такого внезапно свалившегося на нее счастья. Хитрюга Соня решила выжать для себя еще немного счастья и вкрадчиво предложила: – Мам, а пойдем в парк?

…День был промыт солнцем; в такие солнечные осенние дни небо особенно синее.

В парке шуршали листьями, кормили уток в пруду. Соня уже поняла, что сегодня особенный день и, завидев на центральной аллее, продавца с воздушными шарами, приготовилась к еще одной радости.

В этот миг к ним вдруг подошел пожилой мужчина – совсем седой, скромно одетый. Он обратился даже не к Соне, а к Марии: – Можно я куплю вашей девочке шарик?

Мария смутилась: – Ну что вы, зачем…

– Пожалуйста, – тихо сказал мужчина.

Когда он протянул Соне шарик, Мария обратила внимание на его руки – сбитые, натруженные. Соня поблагодарила незнакомца и понеслась по аллее вскачь. Голубой шарик гордо парил над Сониной огненно-рыжей головой.

– Спасибо! – Мария посмотрела на мужчину. Ей показалось или в его глазах, и впрямь были слезы?

Он кивнул, как-то неловко улыбнулся и пошел по аллее. Глядя ему вслед, она почувствовала, как защемило сердце. Наверное, в жизни этого человека тоже были зияющие утраты, и жил он уже не ожиданием своего счастья и чуда, а тихим отблеском счастья других людей.

Мария стояла возле детской площадки и смотрела, как Соня играет с каким-то малышом. Малыш потянулся к Сониному шарику, и Соня – нехотя, но все же поделилась с ним своей радостью, – дала подержать шарик. Малыш обрадовался, подпрыгнул от полноты чувств, и от волнения – взял да и выпустил веревочку из рук. Шарик, почувствовав волю, полетел. Соня вскрикнула, замахала руками вслед улетающему счастью.

Сначала не сдержался малыш и громко – во всю силу детского горя, заревел басом, потом тоненько всхлипнула Соня и, – ее отчаяние набирало обороты, – заголосила. А потом, глядя на улетающий шарик, заплакала Мария.

– Не улетай! – крикнула Соня.

Но шарик летел, поднимаясь все выше и выше. Выше березы, выше высотки, выше разлуки, выше печали. Туда, – где все живы, и где ничто не кончается.

Письма к Орфею

Рассказ из сборника «Спасибо» (изд-во Эксмо), посвященного теме благодарности.

Я всегда считала чувство благодарности явлением самого высшего порядка. Мне кажется, что способность его испытывать, быть благодарным кому-либо или чему-либо и делает нас людьми. Благодарность – объемное, сложное понятие, мы все понимаем и переживаем это чувство по своему, но каждый из нас, хотя бы раз в жизни кому-то искренне благодарен; в каком-то смысле, вся наша жизнь – благодарственная ода.

Что до меня, то у моей благодарности совершенно разные поводы и разные адресаты. К примеру, я бесконечно благодарна персоналу одной поселковой больницы, куда я как-то попала во время путешествия по стране, с маленькой, внезапно заболевшей дочерью – там нас, не спрашивая документов, приняли, оказали всю необходимую помощь и были добры и внимательны. Я благодарна своим животным – собаке и кошке, за то, что они прожили рядом со мной свой звериный век и научили меня любви и верности. Я благодарна своим близким людям за то, что они – такие, какие есть – с достоинствами и милыми недостатками. Я готова каждый день благодарить свою дочь за счастье общения, и обретенную благодаря ей возможность вновь и вновь возвращаться в собственное детство. Я благодарна судьбе за то, что родилась в нашей удивительной и немыслимой стране, а этой стране за то, что она стала моей судьбой.

…Разные истории, разные поводы для благодарности, иногда я говорила «спасибо», иногда по каким-то причинам не могла это сделать… Но я думаю, что искренняя благодарность, даже если она осталась невысказанной, прорастает в нашей душе нежным цветком и рождает в нас желание передавать добро дальше – другим людям. Делать что-то хорошее просто так. И тем самым, говорить «спасибо» тому человеку, которого мы не смогли или не успели поблагодарить.

И, конечно, чувство благодарности зачастую неразрывно связано с любовью – еще одним чувством высшего порядка, которое делает нас людьми.

Испытывая бесконечную благодарность к одному близкому человеку, который доверил мне подлинную историю из своей жизни, я хочу рассказать её вам. Историю о том, как благодарность странно и удивительно претворяется в любовь…

Вот она….

* * *

Закончив перевод на русский язык статьи из немецкого издания, тридцатисемилетний переводчик Павел Беликов решил отдохнуть и после обеда отправился гулять. Погода, впрочем, мало располагала к прогулкам, – нынешний октябрь в Петербурге выдался холодным. С Невы дул мощный балтийский ветер, а затянутое свинцовыми тучами небо, разразилось дождем. Павел прошелся вдоль Мойки, побродил по пустой Дворцовой площади, потом вышел через арку на бурлящий Невский и в плотном людском потоке дошел до большого книжного магазина, любимого им еще с детства. Павел любил саму атмосферу старого книжного, ему нравилось приходить сюда, отыскивать редкие книги, выбирать очередные энциклопедии и словари (коих у него уже было бесчисленное множество). Еще ни разу не было так, чтобы он ушел отсюда, ничего не купив, обычно пакеты, полные прекрасных книжных трофеев приятно оттягивали ему руки. Вот и на этот раз Павел выбрал несколько книг.

Уже собираясь уходить, он заприметил редкий альбом с ретро фотографиями и, потянувшись за ним, нечаянно смахнул с соседней полки какую-то книгу. Поднял ее и увидев, что это томик поэзии немецкого поэта Райнера Рильке, Павел улыбнулся – не далее как сегодня утром он уже «встретился» с Рильке, получив письмо по электронной почте от своего немецкого коллеги Майкла. В письме Майкл, большой интеллектуал и любитель изящного, процитировал отрывок Рильке из «Сонетов к Орфею». Изящная, отточенная фраза из этого отрывка, наполненная смыслами, мгновенно врезалась Павлу в память, и вызвала желание прочесть сонеты целиком. Павел полистал книгу, чтобы посмотреть есть ли в ней «Сонеты к Орфею», и вдруг увидел среди страниц лист бумаги, испещренный аккуратным почерком. Павел машинально пробежал по нему глазами. В этой странной записке некто, переписав от руки одно из стихотворений Рильке, поделился своими мыслями о нем. Павел застыл с запиской в руках, не зная, как это все понимать. Тем не менее, в этой записке было нечто, что произвело на Павла впечатление – ему казалось, что неведомый автор обращается лично к нему (раз уж эта записка попала в его руки!) с каким-то призывом или просьбой о помощи. Удивительным Павлу показался и тот факт, что он второй раз за день слышит о Рильке. Подумав, Павел решил купить эту книгу, тем более, что Рильке в его библиотеке не было.

Он отнес томик на кассу, но продавец, оглядев книгу, сказала, что на книге нет штрих-кода, и она не значится в базе магазина. «К тому же книга не новая, это старое здание! Где вы ее взяли?», – проворчала кассир. Павел недоуменно пожал плечами – странно… Откуда она здесь взялась? Кто-то принес и поставил? Зачем? И зачем в книгу вложили записку? Павел отнес книгу к стеллажу, где она раньше стояла, и поставил ее обратно на полку. Записку же Павел забрал с собой.

По пути домой он зашел в кофейню и, попивая крепкий двойной, несколько раз перечел записку. Стихотворение Рильке, переписанное таинственным автором послания, звучало в унисон и с мыслями Павла и с этой поздней осенью. Строки горчили, как слишком крепкий кофе, но в них была и светлая печаль и правда предельного одиночества. Павел понимал, о чем говорил немецкий поэт – да, одиночество звезды, пять океанов одиночества… Примерно то состояние, что сейчас ощущал и он сам в этой кофейне с видом на серую Фонтанку. В конце концов, можно сидеть в кафе в центре Петербурга и чувствовать себя таким же одиноким, как на необитаемом острове где-нибудь посреди океана.

Он закурил, и тут же поймал укоризненный взгляд бармена. Вспомнив, что в России ввели запрет на курение в «общественных местах», Павел затушил сигарету. Что поделаешь, – он недавно вернулся в Россию после восьми лет жизни в Германии, и еще не привык к тому, что здесь теперь отчаянно стремятся устроить как «в Европе». Он вообще пока ко многому здесь не привык, или вернее сказать – многого не узнавал.

…После учебы в университете, Павел почти сразу уехал работать в Германию – ему хотелось попробовать себя в профессии, и да, – сделать карьеру.

В «новой версии пространства» нужно было постоянно, как говорят в социальных сетях «обновлять статус», и яростно доказывать себе, работодателям, и всему миру, что ты можешь, что ты интересен и актуален. Бешеный темп жизни, словно беговая дорожка, по которой ты бежишь, – сломалась – остановиться невозможно; времени на размышления и ностальгию по Родине и прошлой жизни у тебя просто нет. Даже с матерью, оставшейся в Петербурге, за эти восемь лет Павел виделся всего несколько раз: дважды он приезжал в Питер на неделю, дважды мать навестила его в Германии. Неся бремя «единственного сына», он, конечно, переживал, как она там одна, звонил ей чуть ли не каждый день, исправно посылал деньги (за что она на него неизменно обижалась), предлагал ей переехать к нему, но вот приезжать чаще не мог. Ему казалось, что они еще успеют увидеться, что впереди у них долгая жизнь…

Планы и новые профессиональные достижения, карьерный рост, а потом вдруг раздается звонок, и ты становишься «непоправимо несчастен». Известие о смерти матери вырывает тебя с корнем из жизни, какой бы прочной ни была твоя корневая система. Лавиной накрывает отчаяние и боль… И чувство вины – ну да, она немного болела в последнее время, но ничего серьезного, ничего серьезного… Или это она так говорила, чтобы не тревожить тебя?

…Через три дня Павел стоял на Смоленском кладбище у свежей могилы. Все разошлись, оставив его одного. И вдруг оказалось, что все теперь потеряло смысл: успехи, карьера, жизнь. Темнело. Ветер яростно гнал листья. В воздухе витал горький запах костров, – русский запах. Павел почти отвык от него. В висках пульсировала кровь: не успел, ничего не успел, и теперь уже никогда ни позвонить, ни обнять, ни сказать ей спасибо за все, что она для него сделала, и еще – охраняющая сила материнской любви! – сделает. И это запоздалое спасибо застыло внутри ледяным комом. Холодно. Как холодно… Вернувшись с кладбища поздно вечером, Павел слег и заболел. Неделю он провалялся с тяжелой простудой, а когда пошел на поправку, понял, что будет жить в России. Однако нужно было вернуться в Германию, чтобы решить кое-какие вопросы, связанные с переездом.

В Германии все, впрочем, решилось быстро: он уволился с работы, собрал вещи, простился с подругой, с которой они были вместе два года (расстались легко, в один миг – без упреков и обид, как расстаются порядочные люди, когда в их отношениях уже нет любви, или вернее, когда в их отношениях никогда и не было любви), и уехал в Россию, словно закрыл занавес завершившегося спектакля с голубоглазой героиней, исполнявшей роль его подруги (как там ее звали, Гретхен или Брунхильда), разыгранного в декорациях сонного немецкого городка.

И началась его новая жизнь… Пустая квартира в центре Петербурга, где все напоминало ему о матери, и одиночество – пока он жил в Германии, прежние друзья куда-то «разбрелись»: кто уехал из города, кто с головой ушел в свои дела и семьи. Ему нужно было учиться жить в этом состоянии абсолютного одиночества.

* * *

И вот – осенний Петербург, серая Фонтанка, какая-то странная записка в руках… Усмехнувшись, он вновь перечел ее, и на сей раз пришел к выводу, что само стихотворение Рильке прекрасно, мысли неведомого автора занимательны, а вот перевод стихотворения оставляет желать лучшего.

Вечером Павел нашел оригинал стихотворения на немецком, и долго вчитываясь в волшебные строки, перекатывая звучные немецкие слова на языке, вдруг почувствовал, что стихотворение можно иначе передать на русском, и неожиданно для самого себя взялся за перевод. Несмотря на то, что прежде он никогда не переводил поэзию (хотя прозу – случалось), это занятие увлекло его. Он продирался сквозь плотную вязь текста, образы и метафоры, мучительно подбирал слова, словно открывал их заново и, наконец, через пару дней, его собственный перевод был готов. Павел переписал его от руки и вечером того же дня, отправился в книжный магазин. Отыскав на знакомой полке ту самую книгу Рильке, он оставил в ней между страниц свой лист с переводом, будто включившись в какую-то странную игру, правила которой ему пока были непонятны.

Когда через неделю он вновь пришел в магазин «проведать» знакомую книгу, его записки с переводом в ней не оказалось. Зато там была новая записка. Некто, поблагодарив его за перевод, признал, что этот вариант гораздо полнее раскрывает смысл стихотворения, его глубину, и саму суть одиночества. Павел тут же вырвал лист из блокнота и написал ответ, процитировав в нем фразу Рильке об одиночестве в любви. «Lieben heisst allein sein. Любить – значит быть в одиночестве», и добавил, что согласен с Рильке в том, что одиночество – это своего рода гипсовая повязка на душу, которая что-то лечит. Павел вложил свою записку в книгу и ушел.

Через неделю Павел достал из «книжного тайника» – книги, ставшей своеобразным «почтовым ящиком» ответное послание. Его невидимый собеседник на сей раз разразился целым письмом, в котором рассуждал о любви и одиночестве. Читая письмо, Павел улыбался – этот некто, кто бы он ни был, рассуждал изящно и умно и, безусловно, знал предмет рассуждений, иначе говоря, этому человеку было знакомо состояние одиночества.

Так и повелось, – примерно раз в неделю Павел заходил в книжный магазин, выбирал для себя книги, а потом наведывался к знакомой полке – оставлял свое послание или забирал ответ таинственного собеседника.

Они писали друг другу о разном; иногда это был просто обмен фразами, заключенными в коротенькие записки, иногда они пускались в пространные рассуждения на ту или иную тему. Сначала Павел отчасти смущался этой странной переписки, полагая, что все это несусветная глупость недостойная взрослого мужчины (развели подростковую игру!), но потом успокоился, поняв, что на самом деле причины, по которым он включился в эту игру, вполне понятны. Вернувшись в Россию, он отчаянно пытался найти точку опоры, построить новый мир, а тут вдруг письмо из «ниоткуда» – словно упало с неба; понятно, что это событие удивило его и заставило включиться в диалог. Как бы там ни было, в абсолютном одиночестве его новой петербургской жизни, эти письма стали для него возможностью беседы с тонким, умным собеседником. Кроме всего прочего Павлу было приятно получать рукописные письма, хранящие тепло рук, индивидуальность почерка. Пользуясь электронной почтой, Павел, тем не менее, считал, что постоянно используя клавиатуру, теряя сам навык письма, утрачивая почерк, мы в каком-то смысле теряем свою индивидуальность; ему было приятно писать кому-то письма от руки и получать в ответ такие же «живые», читать их «между строк», обращать внимание на настроение автора, подметив, что здесь буквы с легким завитком, а тут неровные, словно бы в этом месте автор письма волновался.