Текст книги "Имитация. Когда космос становится реальным"

Пятый отсек «E» – медицинский, где имеются изолятор, операционная, аптека, обрудование для хранения и обработки инструментов, отделение проведения биохимических и генетических лабораторных исследований. Это царство Марины Ульяновой, и она здесь проводила большую часть времени. Сюда нам полагалось входить лишь с ее разрешения.

Шестой отсек «I», покрытый дополнительной свинцовой изоляцией, – компьютерная, мозг нашего корабля. Здесь собираются и хранятся все данные о состоянии аппаратуры, самого космического корабля, информация о полете и окружающем пространстве, сюда сводятся все датчики и диагностеры. В этом отсеке законсервированы «черные ящики» – самописцы, предназначенные для фиксировании всех событий на случай катастрофы. Сюда входить можно было лишь в экстренном случае. Хочу отметить, что корабль полностью автоматизирован, иначе говоря, он способен самостоятельно добраться до Марса и вернуться, без участия человека. Но ведь наша цель послать туда не робота, а человека, поэтому мы, испытатели, протестируем все оборудование, обеспечивающие жизнедеятельность астронавта в этом полете. И если отсеки потеряют герметизацию, снизится температура, повысится радиация, то для компьютера и самого корабля это ничего не означает, однако для живых организмов – явная смерть. Свинцовая защита могла бы служить и для человека, если солнечная вспышка окажется более мощной, чем противорадиционное покрытие галеона, тогда экипаж на какое-то время мог скрыться в отсеке «I», пускай там и не очень уютно.

От «колеса» отходили четыре трубы, которые фактически крепили «колесо» со «втулкой» – семидесятипятиметровым цилиндром, включавшим в себя технические отсеки, о которых речь я поведу позже. Первая труба «F» – это переходный блок от «колеса» во «втулку» для экипажа, здесь же хранились скафандры. Вторая труба «G» – это шланги и шахты как для прокачки воздуха и воды, а также тепла, так и для возвращения отходов жизнедеятельности для переработки (углекислый газ, моча, фекалии) и повторного употребления (циркуляция). Третья труба «H» – оранжерея, где выращивались сельскохозяйственные продукты и создавался дополнительный кислород. Это был наш сад, и здесь работать обязаны были все. Как говорил Сергей, агроповинность является атрибутом выживания современного астронавта. Здесь же был второй вход во «втулку», можно сказать, аварийный; также задраенный иллюминатор. Четвертая труба «K» – это электрокабели, компьютерные разъемы, механизмы жизнеобспечения, средства связи и локации – локаторы, радары, антенны, это та часть, которая должна поддерживать контакт астронавтов с Родиной.

Цилиндр или, как еще называли это пространство конструкторы, «втулка», также был поделен на самостоятельные и состыкованные друг с другом отсеки. Самый первый «L» – это шлюзовые камеры со встроенным взлетно-посадочным модулем, именуемым «Перископ»; на нем астронавты должны были совершить посадку на Марс и провести на поверхности планеты две недели. Второй отсек «M» – хранения воды, кислорода и холодильники с пищей. Третий «N» – агрегатная для переработки воздуха, воды, отходов. Четвертый «O» – это ядерная энергетическая установка – сердце корабля, снабжавшая нас энергией. Я вспомнил, как на второй день полета заметил усердную работу Сергея, который на центральном посту делал замеры и пересчеты.

– Слушай, ты постоянно смотришь на индикаторы этого пульта, что именно беспокоит тебя? – спросил я, подсев к Ушакову. Тот вначале недоуменно уставился на меня, мол, что за очевидные вещи спрашиваешь, а потом осознав, перед ним находится не инженер-механик, а программист, смягчился и сказал:

– Это пульт управления и контроля за ЯЭУ.

– Чего?

– ЯЭУ, – с улыбкой повторил аббревиатуру Сергей. – Или, ядерно-энергетическая установка, то есть реактор, который снабжает нас электроэнергией. Контроль необходим, так как на борту фактически находится атомная бомба. Сам понимаешь – не игрушка!

– Да ты что! – поразился я.

– Ага, а чего ты ожидал, нас солнечные батареи питать будут? Таких источников не достаточно для марсианского полета. ЯЭУ же вырабатывает столько энергии, что хватит для городка с населением в 50 тысяч человек в течении 10 лет, потом нужно менять топливные стержни.

– Но зачем нам столько энергии? Мы что, потребляем столько на корабле?

– Ну, теоретически энергия нужна не только для работы бортовых систем «Радуги», но и для газофазных ядерных реактивных двигателей, которые и разгоняют корабль в космосе до 200 километров в секунду. Сам понимаешь, на двигатели уходит 90 процентов всей вырабатываемой энергии.

– Ну, это для реального полета. Но вот сейчас мы находимся на макете, никуда не летим, зачем нам столько энергии?

Ушаков пожал плечами:

– Мы тестируем все оборудование, ЯЭУ тоже, причем в первую очередь. Как мне сказали, что вся энергия пойдет на нужды Тестово-испытательного центра, а также для оборонных нужд, то есть объектов, расположенных поблизости. Мы же под юрисдикцией Новосибирского гарнизона. Иначе говоря, наш галеон работает на защиту нашего государства. Для нас же, испытателей, это как бы обеспечение потребностей полета… По процедуре, я обязан снимать показатели с пульта каждые полчаса, все данные затем отправляю в центр.

– А, ясно, – кивнул я. – Хотя они, сидящие по ту сторону корпуса, итак все получают по проводам… Дублируешь, получается.

– Ну, это итак ясно. Просто я выполняю процедуру, ведь мне за это и платят. В реальном полете именно так и должно быть, ведь не протянешь провод от Земли до Марса, – с ехидцой в голосе произнес Сергей. – Ладно, не отвлекай!

Я отошел, удивленно качая головой.

Ладно, отвлекся. Так вот, за ЯЭУ находился склад с запасными частями и инструментами «P», после чего шел отсек «R» с резервуарами топлива, а потом и сами газофазные ядерные ракетные двигатели «S», которые придавали кораблю крейсерскую скорость. Кроме них, были также поворотные или маневровые двигатели, но мощностью уступающие маршевым. Я немного знаю о конструкции маршевых двигателей, но мне сказали, что с ними легко покорить Солнечную систему. На одном из лекций, которые мы прослушивали в ТИЦе, инженер дал краткую характеристику: оказывается, в критической сборке реактора расположены специальные тепловыделяющие элементы, в которых плутоний находится в паровой (газообразной) фазе (так называемая «урановая плазма»). Разогретая до десятков тысяч градусов эта плазма передаёт тепловую энергию теплоносителю (в нашем случае, водород, гелий) с помощью лучистого теплообмена, а теплоноситель, в свою очередь, будучи нагрет до высоких температур, и образует реактивную струю с высоким удельным импульсом. «Преимуществом такого двигателя перед другими типами и видами состоит в том что в нём могут быть реализованы чрезвычайно высокие мощностные характеристики, удельный импульс, и относительно малая масса на единицу мощности; иначе говоря, может быть получена тяга в десятки тысячи тонн, – говорил нам инженер. – Достижение возможности ускорения космических кораблей до сотен и первых тысяч километров в секунду открывает путь пилотируемым полётам к самым отдалённым уголкам Солнечной системы, к слову, к поясу Койпера за разумно короткие сроки. Помимо этого применение газофазного ядерного реактивного двигателя позволит обеспечить практическое освоение и колонизацию Луны и Марса».

Это все было нами аккуратно законспектировано, и теоретически мы имели представление, что будет двигать «Радугу» в сторону Красной планеты. Хочу только отметить, заканчивая описывать наш корабль-макет, каждый отсек – это фактически автономное помещение, и принцип «подводной лодки» был приемлем для галеона. Переходя из одного сектора в другой, от каюты в спортзал, из Центрального поста в медотсек мы всегда открывали и закрывали за собой люки. Самое страшное, что может быть в космосе или под водой – это пожар или разгерметизация; в этом случае все проходы задраиваются и никто проникнуть в опасное место не может. А если там кто-то есть, то у него есть шанс спастись лишь тем, что самостоятельно потушить пожар сподручными инструментами или найти пробоину и заделать ее – для этого в каждом отсеке висели красные шкафчики с необходимыми для этого вещами. Жестоко? Да, конечно. Но иначе быть не может. Когда я глядел на корабль, по которому бродил, то поражался силе инженерной мысли, да, сконструировать такое могла только технически разитая цивилизация, продвинутое в технологиях государство. И как хорошо, что именно Россия оказалась способной на такой прорыв. Я всегда испытывал гордость за свою принадлежность к этой стране, и поэтому государственный флаг и флаг корабля, находившиеся в центральном посту, считал необходимым атрибутом для поддержания патриотизма и моральной планки, атмосферы сотрудничества и понимания.

Не смотря на то, что «Роскосмос» – это полувоенная организация, а Министерство обороны практически курирует все космические проекты66
  История российской космонавтики знает случаи, когда вооружались космические аппараты, в частности, на орбитальной станции «Салют-3» была установлена зенитная пушка системы Нудельмана для уничтожения целей, угрожающих станции.


[Закрыть], однако оружия на борту не имелось – ни торпед, ни ракет, ни пулеметов. Все-таки это гражданское судно, хотя, как нас предупредили, экипаж имеет личное оружие – трехствольный неавтоматический пистолет ТП-82, предназначенный для защиты от хищников и криминальных элементов во время посадки на Землю, боеприпасы разного калибра и назначения к нему. На Марсе, естественно, нет никого из вышеназванного, но все равно по традиции пистолеты хранятся в специальном ящике и ключ доступа имеет только командир. Я лично их не видел, но Саркисов сказал, что пистолеты есть и на нашем галеоне, он лично принимал и опечатывал этот ящик. То есть даже в этом наша имитация была приближена к реальности.

Старт к Марсу мы произвели ночью, если говорить о бортовом времени. Мы договорились заранее, что будем условно делить 24 часа на привычные нам промежутки – утро, день, вечер, ночь. Известно, что на Международной космической станции астронавты в сутки видели 16 раз заход и восход сонца, и им привыкнуть к смене дня в течение 90 минут было не просто. На нашем корабле, как, впрочем, и на «Радуге», такая проблема разрешалось тем, что мониторы и видеопластика создавала привычную иллюзию земной жизни. И, нужно сказать, это оказывало большой психологический эффект. Потому что мы должны были провести более 8 месяцев в искусственном полете, а за время пути многое что могло произойти. До сегодняшнего дня самое длительное пребывание в космосе в изоляции принадлежала россиянину Валерию Полякову, который находился на околоземной орбите 438 дней. Конечно, он постоянно был на связи с центром управления полетами, однако 258 дней оставался в полном одиночестве, и этим самым доказал, что длительные полеты в космосе без вреда человеческой психике вполне возможны. Впрочем, нельзя сказать, что Поляков пережил такое длительное пребывание в космосе без каких-либо последствий: психологи отметили изменения в его эмоциональном состоянии и общем настроении. После полета он стал мрачноватым и очень быстро раздражался. Нас спасало то, что в экипаже четыре человека, плюс подсознательное ощущение того, что находимся все-таки на Земле.

В 01.20 ч. по бортовому времени мы опять расселись по креслам и стали просматривать окончательные расчеты компьютера, проверенного Тестово-испытательным центром – все сходилось. В необходимый момент Саркисов, заметно волнуясь, произнес:

– Прошу дать разрешение на взятие курса на Марс!

– Разрешаю! – ответил Масляков, заметно волнуясь. Мне кажется, он чувствовал такую же ответственность, как когда-то генеральный конструктор советских ракет Сергей Королев, дававший команду на выполнение той или иной операции для пилотируемого полета.

По команде пилота включились двигатели в маршевом режиме. Нас опять прижало к креслам. Даже сквозь мощный корпус я почувствовал гул, дрожь и силу газофазных ядерных реактивных двигателей. Из сопел вырывалось плямя с температурой свыше трех тысяч градусов. Если бы двигатели работали в реалии, то они испепелили бы сам ТИЦ, хотя даже имитация их работы внушала уважение. На мониторах мы наблюдали, как сорвалась с орбиты наша посудина и стала разгоняться до рабочей скорости – 70 километров в секунду (хотя крейсерская была значительно выше – до 250), пролетая между Землей и Луной. Да, полет был не прямым, ибо в космосе все объекты движутся по орбитам, кривым маршрутам, и поэтому нет прямолинейных путей. Мы должны были достигнуть Марса в догонке или на встречных параллельных курсах.

Спустя два часа двигатели прекратили работу, и теперь корабль по инерции «летел» к Красной планете. После того, как цифры замерли на нужных положениях, мы облегченно вздохнули. Диспечер сообщил, что курс выверен нами верно, отклонений ни на йоту, мы движемся в правильном направлении. «Вас начнут сопровождать станции слежения, вы, в свою очередь, будете фиксироваться в пространстве по локации и навигационным картам», – сказал он. С его слов выходило, что вскоре мы почувствуем заметное отставание радиосигналов, поэтому беседа будет несколько затруднительной. На этот счет нами уже была проработана методика – говорить блоками, не требовать сразу ответа, как бывает в привычной жизни. Понятное дело, что находящиеся в трех метрах от корабля сотрудники Тестово-испытательного центра могли общаться быстрее, но имитация требовала полного соблюдения принятой модели восприятия реальности.

Лететь до Марса нам предстояло два месяца. Срок незначительный, учитывая расстояние между планетами. В средние века на парусниках уходило не меньше времени добраться от одного континента до другого. Только в отличие от мероплавателей настоящие космонавты не встретят острова, рифы, бурные течения, штормы, жителей иных земель, ведь в космосе совсем иные угрозы – радиация, метеориты, поломка двигателя, систем жизнеобеспечения, и конечная цель – безжизненная планета. Моряки могли надеятся на спасение, у них были шлюпки, а на «Радуге» аварийный отсек мог гарантировать безопасность лишь во время старта с Земли, а в космосе был бесполезен. И никто не мог прийти на помощь тем, кто в сотнях миллионов километрах от планеты.

Что касается меня, то я порой грустно размышлял, что если бы Христофор Колумб имитировал свое плавание, то никогда бы не открыл путь в Америку через Атлантический океан. Но в моей ситуации получалось так, что я «готовил» такой поход для марсианских «колумбов».

Глава 3. Бортовая жизнь

Итак, мы в имитационном космосе. Теоретически мы покрывали около 6 миллионов километров в день, и за 57 дней могли достигнуть Марса. Говорить, что жизнь на борту галеона такая, как на Земле, не приходится. Вообще, каламбур получается: мы на Земле, имитируя космос, но при этом окружающая среда не похожа на земную и нам полагается вести так, словно ничто не связывает нас с прежним образом существования. В чем отличия? Теоретически нас должно обволакивать тишина, ведь Тестово-испытательный центр создал для нас соответствующую обстановку. То есть в космосе нет звуков. Только на борту нашего корабля функционировали приборы, машины и агрегаты, а это шум, который невозможно избежать. Щелчки, гудение, скрежет, писк, трель – все это преследует вас в любом отсеке, ибо нас окружает технологическая среда. Отключить их – означает задушить, заморозить самого себя. И поэтому мне приходилось привыкать, вначале используя затычки в ушах, иногда употребляя снотворное, однако спустя две недели я привык ко всему, и звуки дальше меня перестали волновать. С другой стороны, мои сны стали более яркими, позитивными и эмоциональными, и если раньше, проснувшись, не мог сказать, что именно видел, то сейчас описывал все в подробностях, словно это было кино. Наверное, это тоже было результатом нашего эксперимента.

Правда, я стал замечать какое-то ярко-зеленое и голубое мельтяшение в глазах, это бывало даже тогда, когда я не работал с мониторами. Что это было – не знал, поэтому посетил медотсек. Ульянова, выслушав меня и осмотрев мои глаза через приборы, сказала, что это не свет, а радиация, которая воспринимается мозгом как вспышка. «Всем надо принимать антирадиационные препараты, а также носить затемненные очки», – сказала она, немного ошарашенная.

– Радиация? – не понял я. – Откуда радиация в Тестово-испытательном центре?

– Ну, наверное, переправляют радиацию от ЯЭУ на корпус корабля, чтобы проверить экранную защиту, определить уровень безопасности для жизни экипажа, – предположила Ульянова, причем она произнесла это неуверенным голосом, видимо, сама не понимая смысла такого эксперимента. Получалось, что в рамках имитации нас обстреливали протонами, альфа-частицами и ядрами тяжелых элементов. Блин, это уже не игрушки. Или это правомерное мероприятие? Так можно превратить сам ТИЦ в зону радиоактивного заражения… Если честно, то такая сторона эксперимента для меня оказалась несколько неожиданной.

Чуть позднее Сергей нам пояснил, что субатомные частицы проникают внутрь корабля и проделывают в корпусе микроскопические дыры, однако вреда это не приносит, так как дыры оказываются слишком малы для разгерметизации. Экспедиции «Аполлонов» к Луне показали, что защититься возможно, хотя алюминиевые модули не были серьезной защитой при сильной солнечной вспышке. Корпус «Радуги» был более мощнее.

– Такое было обозначено в документах, которые мы подписывали? – с подозрением спросил я. – Возможен ущерб нашему здоровью…

– Ну, напрямую не указывалось на это… Но мы обязались испытать на себе все прелести космического полета, а радиция – это постоянный атрибут полета на Марс и обратно на Землю, – хмуро сказала женщина, видимо, не радуясь этому обстоятельству. – Только я знаю, что часть повреждений от излучений необратима и может приводить к клеточным мутациям и онкологическим заболеваниям. Велика угроза рака прямой кишки. Эксперты оценивали, что при полете на Марс и обратно человек получит менее 1 Зв…

– Это сколько?

– Это тоже не сахар, Анвар, – резко ответила Марина. Она позже связалась с диспечером и спросила, насколько необходимо обстреливать корабль-макет жестким излучением. Тот замешкался и ответил, что передаст вопросы Маслякову. Ответ пришел через час, он гласил, что беспокоится нечего, обстрел радиацией происходит из специально привезенных «пушек» из Института ядерных исследований с целью определить, насколько эффективна защита корабля. «Корпус сделан из особых сплавов, он удерживает 96,7% всего излучения», – добавил диспечер. – Вам не следует на это обращать внимания, так как эта тема волнует технологов, проектировавших корпус, а не вас, испытателей. Вам лучевая болезнь не грозит». Однако он посоветовал принимать антирадиационные препараты, поскольку это предусмотрено программой полета, а Марина обязана тестировать их эффективность; та лишь молча кивнула в ответ.

Пришлось взять на веру сказанное, хотя идея стрелять ионизирующей радиацией стоящий в Тестово-испытательном центре корабль-макет мне не показалось удачной идеей, ведь пострадать могли сотрудники, обслуживающие наш полет и находящиеся в этом же корпусе. А потом все здание будет излучать так, что без скафандра сюда больше не войти! Или придется его закопать, закрыть сверху бетонным могильником, как это сделали в Чернобыльской АЭС с атомным реактором. Не совсем рациональное и дорогостоящее решение.

Я просил у Марины:

– Были ли случаи в отечественной астронавтике, когда людей из-за болезней возвращали домой?

Ульянова кивнула:

– Да. В июле 1976 года вернули со станции «Салют-5» двух астронавтов – Бориса Волынова и Виталия Жолобова, которые во время удаления контейнера с отходами с борта станции отравились парами ядовитого гептила. У Жлобова начались сильнейшие головные боли, и астронавтам дали приказ начать операцию по посадке на Землю. Второй случай произошел на орбитальной станции «Салют-7» в 1985 году. Командир Владимир Васютин, бортинженер Виктор Савиных и космонавт-исследователь Александр Волков должны были проработать в космосе полгода, однако через два месяца тяжело заболел Васютин. Поскольку состояние его здоровья быстро ухудшалось, а снизить остроту заболевания с помощью имеющихся на борту лекарств оказалось невозможно, было принято решение: срочно прекратить полет. Экипаж вернулся на Землю через 65 суток после старта.

Я заморгал глазами и тихо сказал:

– Марина, я не жалуюсь, но возвращать экипаж с имитационного полета из-за моих проблем со вспышками в глазах не следует. Я переживу это.

– Надеюсь, – серьезно ответила Ульянова, которая сама не хотела в экстренном порядке завершать эксперимент. Видимо, все мы теряли от преждевременного прекращения нашего полета. – Однако, согласно правилам. Я обязана информировать ТИЦ об этом обстоятельстве.

– Да, конечно, – буркнул я.

А так жизнь протекала в обычном порядке, и скоро мы уже привыкли к космическому режиму, где по графику было расписано все: и работа, и отдых, и спорт, и еда. Да, принимать пищу всем вместе не получалось – один из нас должен был дежурить на Центральном посту, поэтому в камбузе – отсеке «В» – находились всегда трое. Конечно, не стоит думать, что пища астронавтов – это изделие кулинарного искусства роскошного ресторана. Еда – практичная, простая и… сухая. Дело в том, чтобы уменьшить массу продуктов, что загружают на склад корабля, их замораживают, после чего производят возгонку льда – удаление влаги в вакууме. Такой процесс технологии называют «сублимационная сушка», и он позволяет удалить из пищи до 98% содержащейся в ней воды. Чтобы вернуть прежнее состояние, приходится иссущенное мессиво положить в емкость с водой и размешать, подогреть. Не скажу, что вкус получается такой, какой должен быть, однако нельзя не признать, что это съедобно и приемлемо.

Есть в условиях нормальной гравитации – весьма приятное занятие. Дело в том, что любая летающая крошка или капля, попав в дыхательные пути кого-нибудь из членов экипажа, может стать причиной его смерти. У нас была посуда, которая не билась и можно использовать как при невесомости, и при притяжении.

– Сегодня у нас плов, на диссерт – тортик, – сказала Марина, который выдает нам еду согласно расписанию и по таблице, что заранее подготовили медики-диетологи для нашего полета. Ежедневное меню для космонавтов, официально принятое NASA, включает в себя излюбленные американские блюда, такие как мясо с картофельным пюре, куриный пирог, оладьи и тыквенный пирог; кроме того, в наборе пакетики с конфетами, печеньями и другими сладостями. Меню российских космонавтов выглядит приблизительно следующим образом: первый завтрак – это бисквит, чай с лимоном или кофе; второй завтрак – свинина (говядина), сок, хлеб; обед – куриный бульон, чернослив с орехами, сок (или суп молочный с овощами, мороженое и шоколад); ужин: свинина с картофельным пюре, печенье, сыр, молоко. То есть никто из нас не может произвольно извлекать из холодильников то, чего пожелает, а делает это строго по графику, что вычерчен на мониторе. Меня же радует, в списке блюд включена и азиатская кулинария, хотя уверен, у моих коллег могут быть иные предпочтения, особенно у Сергея. Только спорить здесь с бортврачем бессмысленно и не нужно. Мы не в ресторане, а в имитационном полете. Ежедневно нам полагается 1,6 кг еды на человека и последующая физическая нагрузка… иначе растолстеем.

– А пить – минеральная вода или чай? – спросил я.

– Выбирайте на свой вкус, – пожала плечами Ульянова. Про вкус она заметила правильно: чтобы вода не портилась и не теряла вкуса, в нее добавляют небольшое количество специальных веществ – так называемых консервантов. Так, 1 мг ионного серебра, растворенного в 10 л воды, сохраняет ее пригодной для питья в течение полугода. Поэтому на борту была тонна таких консервантов.

Торт и плов, естественно, пришлось «раздувать» водой. По вкусу было близко к оригиналам, однако… это условно можно назвать кашу пловом и тортом, язык не поворачивается признать то, что в тарелке, привычным мне блюдом. Я лишь вздыхал и думал, что такую жратву будут поглощать затем те, кто отправится на Марс, а я вот после испытаний обязательно пойду в ресторан восточной кухни на окраине города, благо там работали выходцы из Узбекистана, а вот они – признанные мастера кульнарного искусства.

Работа у меня была монотонной. Только не думайте, что я занимался тем, что проверял, как функционируют компьютер и приборы в рамках программ, приходилось также работать в оранжереи, выращивая свежие помидоры и морковь, картошку и баклажаны, причем удобряя почву нашими же переработанными и почти не издающими запах фекалиями. Кроме того, мы часто ходили по «колесу» с прибором, отмечая степень усталости металла, состояние швов между листами, выявляя наиболее слабые места для дальнейшей электросварки. Впрочем, пока все было в норме и сварочные работы за время имитационного полета к Марсу проводить не пришлось. Для проведения подобных работ мы одевали другую одежду, которую не жалко было испачкать – специальные комбинезоны с карманами для инструментов, с липучками, светящимися лентами. А так у нас была разнообразная экипировка, включая майки и шорты, а также спортивная обувь, напоминающие кроссовки с твердым супинатором. И всегда на нас были датчики медицинского контроля – вся информация автоматически записывалось на монитор Марины, которая делала ежедневную сводку о нашем состоянии для ТИЦа.

Немного больше хлопот оказалось у Сергея: у него каждый день что-то летело и ему приходилось заниматься починкой аппаратуры, причем, не только электронные блоки, но и механические части. Он сообщал о проблемах в Тестово-испытательный центр и там брали на заметку, чтобы внести нужные корректировки в механизмы на галеоне «Радуга». Так уж получалось, что мы своей трудодеятельностью и обитанием на макете совершенствовали другой корабль. Хотелось бы в последствии получить благодарность от экипажа, который в более комфортной обстановке отправится на Марс. Только… почему-то мало верится в это.

В свободное время я читал вести с Земли, что официально высылал мне Тестово-испытательный центр. Самому войти в Интернет было сложно, поскольку коммуникации были завязаны через спутники, которые имели специальные «фильтры». Мне было не известно, зачем это делалось, ведь мы нуждались в свежих новостях, не только тех, что нам навязывалось, хотели быть в курсе событий земной жизни, да только Хамков считал, что это будет отвлекать нас от миссии и мешать нашей работе. Например, события в Африке или Латинской Америке, ситуация на мировых биржах, политические интриги в самой России – были для нас предоставлены в усеченном виде. Между тем, Марина желала смотреть различные ток-шоу, Ашот – передачи в военной сфере и новости из Армении, Сергей – музыкальные события, концерты, а я – мировую политику, однако это тоже было предоставлено для нас избирательно, отфильтровано. Нельзя сказать, что мы безропотно восприняли такое решение, но открыто не выступили. Позже мне Марина сказала:

– Анвар, найди способ обойти «фильтры», я хочу свободно войти в Интернет.

Я покачал головой:

– Не просто это… В Тестово-испытательном центре суперкомпьютеры, они блокируют любой несанкционированный вход в Интернет. Проблема и в том, что наши сигналы опаздывают, поэтому приходится долго ждать, пока выполнится та или иная команда…

– И все же… Ты единственный среди нас специалист в коммуникациях, так что на тебя вся надежды, – шепнула мне Ульянова. – Так что постарайся… пожалуйста…

Слово «пожалуйста» для меня всегда было волшебным, а вот сказанное бортврачем имело силу приказа, и я сдался, обещал. Нужно было разработать простую и в тоже время эффективную программу, которая позволяла обходить все барьеры, наложенные на информационные каналы на корабле-макете. Не скрою, это мне удалось позже сделать. Что касается художественных фильмов, то в файлах компьютера нашего корабля их были десятки тысяч, начиная с первых десятилетий прошлого столетия и со всех стран мира – выбор огромный и на любой вкус.

А сейчас мы находились в Центральном посту, и я читал то, что прислали нам для расширения нашего миропознания:

«Через четыре миллиарда лет произойдет столкновение двух галактик – Млечного пути и Туманности Андромеды М31, в результате чего образуется одна супергалактика – Млекомеда – с числом звезд, превышающим полтриллиона. Столкновения между звездами возможны, но они будут редкими, так как пространства между небесными телами столь значительны, что они могут проходить мимо, не задевая друг друга. Что касается нашего Солнца, то оно, скорее всего, будет выброшено в межгалактическое пространство и начнет путешествовать в полном одиночестве. Но землян к тому времени должно беспокоить состояние нашего светила через 5—6 миллиардов лет, когда оно превратится в красного карлика, и его излучение окажется смертельным для всего живого на планете».

– Весьма трагично, но будет ли это волновать нас через пять миллиардов лет, если человечество перестанет существовать? – ехидно заметил Сергей, слушая новостную ленту. – Сотрудникам из Тестово-испытательного центра нечего предложить нам прочитать поинтереснее?

– Ага, вот, это будет вам интересно, – пробормотал я, выбирая из списка сообщений наиболее интересные. – «Правительственной комиссией России утвержден список экипажа „Радуги“, который в следующем году отправится на Марс…» Зачитать?

– Конечно! – воскликнул Сергей.

– Итак… Филлип Селезнев – командир экипажа и первый пилот…

Услышав это имя, Ашот как-то покривил лицом. Ничего нам не сказал, только махнул рукой, словно успокаивал сам себя. Я же не сдал задавать ему вопросы, посчитав, когда нужно, то получим пояснения. Однако это имя было известным другим членам экипажа.

– Так-так, младший брат владельца холдинга «Металл-волд» Андрея Селезнева, олигарха, – прокомментировал Ушаков. – Может, Филлип человек не плохой, но уж больно режет глаза и уши его финансовое состояние и зависимость Госкорпорации от кошелька магнатов.

– Этого «Роскосмос» не скрывал, ну, что полет на Марс финансировался из частных источников, – заметила Марина, хотя по виду было ясно, что ей не нравится такое положение. – В Америке тоже частный капитал инвестируется в космические программы НАСА. Это лишь в коммунистическом Китае все за счет госсредств. А у нас «фифти-фифти»…

Я же продолжал, не обращая внимание на перепалку коллег:

– Игнат Громов – второй пилот и навигатор, капитан взлетно-посадочного марсианского модуля «Перископ»… Ну, с этим человеком мы как бы знакомы. Ага, значит, это он первым вступит на поверхность Марса, отличненько… Так, дальше, Елена Малая – биолог, ассистент врача и второй член «Перископа»… и она сядет на Марс… Ирина Красная – бортовой врач, доктор медицинских наук…