Текст книги "Барабанные палочки (сборник)"

Барабанные палочки

1

Ткнувшись среди ночи длинным носом в щеку Валенсии, Ряба тяжело вздохнул: опять мокрая.

– Ревем, горемычная?!

Жена (никакая, конечно, не Валенсия, а просто Валька и, строго говоря, вовсе не жена) всхлипнула. Ряба провел серию известных всем приемов: поцелуи по нисходящей, но на уровне живота Валя потянула его за голову:

– Какой ты, ей-богу… Неужели нельзя просто поговорить!

– Ну давай говорить, – обиделся Коля. – Говори.

– Пойми, Коляша, нельзя так больше жить!

– Ну? Сильный тезис. Буквально прямо жить нельзя? Как завещал Станислав Говорухин?

– Ничего своего! Семь лет по квартирам мыкаемся, ни на одной работе больше трех месяцев не держишься, все ищешь! Ну чего ты ищешь?

Коля Рябинин по прозвищу Ряба протянул руку к потолку и провыл:

– Я ищу-у себя-аа! Ау-у!

– Тебе, блин, сорок лет! Федька за год сменил четыре школы! Хуже военных!

– Валентина, ты офицерская дочь! Стыдись!

– Именно! Все детство на колесах! Слава богу, выросла, выучилась, замуж вышла, нарожала аж двоих – и снова здорово!

– Но ты ж меня любишь?

– Да иди ты к черту.

За стенкой по примеру мамы завелась Ната. Коля прошлепал в смежную комнату, достал из кроватки теплую дочку, пощупал подгузник.

– Что, Наталья Николавна, так и будем до свадьбы дуть?

Валя преувеличивала. В рекламном агентстве Рябинин работал год. Кстати, именно он был автором гениальной идеи двух параллельных слоганов: «ТЮНИНГ – СИЛЬНАЯ РОССИЯ!» и «ОСТОРОЖНО! ТЮНИНГ!». Что за тюнинг такой, толком не знал ни сам Ряба, ни основная масса россиян; но шизофреническая пара заинтриговала всю Москву, и дальновидные рекламодатели не поскупились. Дальше. В салоне печати (календари, майки, бейсболки и прочая продукция с фото заказчика) Рябинин трудился аж полтора года. Уже полгода оформляет и ведет персональные сайты. Начинал пять или шесть журналов – проекты полопались, но что делать, время такое. Зыбко все, ненадежно. До Валенсии, между прочим, был женат дважды, ни разу так долго не задерживаясь.

Валька, что немаловажно, была у Коли, не считая случайных попутчиц, одиннадцатая женщина.

Первая – девятиклассница Вика, обычная еврейская девочка по типу первой любви. Сам Коля учился тогда в восьмом. Мучительно целовались зимой по подъездам и трогали друг у друга. Когда семья Вики, многолетние отказники, получили разрешение на выезд, Вика ему наконец дала.

Настоящим мужчиной сделала его Людмила Ивановна, к которой он ездил на велосипеде из Отдыха в Кратово якобы готовиться к экзамену по английскому. Муж Людмилы Ивановны работал в каком-то в министерстве, и в их распоряжении были полдня и огромная старая дача. Стояла жара, Людмила Ивановна голая ходила мимо открытых окон, пока соседи не настучали мужу. Кольку она не cдала, за что он сохранил ей благодарность на всю жизнь, как и за первый минет.

Потом была совершенно голливудская Ленка – круглая коленка, сокурсница, сбежавшая к нему от прекрасного, как говорили, мужа. Их пустил в мастерскую Колин дружок, скульптор. Словно Мастер и Маргарита, они жили в этом романтическом подвале, не слезая с широченного топчана – правда, не на Арбате, а в Выхине, среди огромных гипсовых чудищ и толстых бронзовых баб. Ленка забеременела, сделала аборт и, как это часто бывает, остыла к автору своих мучений. Однажды, не простившись, она их бестиарий покинула, но отправилась не к прекрасному мужу, как можно было ожидать, а к какому-то неистово православному грузину, с кем и обвенчалась.

Татарку Роксану, рок-певицу дикой красоты, Коля любил больше всех. Она сводила его с ума встрепанной конской гривой, грубым голосом, песнями, которые писала себе сама, своими солдатскими башмаками и терпким змеиным телом. Он мог трахать ее непрерывно, часами и довел себя до полного нервного истощения. Позвал Шемаханскую царицу замуж. Роксана глуховато засмеялась и объявила, что она – лесбиянка.

Коля высыпал в рот пачку феназепама и запил для верности водкой… В психушке, куда его доставили сразу после промывания желудка, Коля познакомился с Маришей. Мариша, нежная шизофреничка, в состоянии ремиссии пачками изводила бумагу, сообщая миру свои жизненные впечатления в виде хокку. Худобой, легкой желтизной и глуховатым смехом она напомнила Коле Роксану. Выписавшись, они поженились. Однако Николай не учел, что ремиссия сменяется сезонными обострениями. Однажды ночью он проснулся от того, что Мариша душила его подушкой.

Следующими были русалкообразные близнецы Арина и Алена. Они прожили втроем чудный год. Девушки несказанно обогатили психологический и тактильный опыт Николая. Любовь их была сплошной радостью, несмотря на что разлука, вопреки распространенному мнению, вышла совершенно без печали.

Оклемавшись, благодаря веселым девчонкам, от стрессов, Коля нанялся волонтером в детский онкологический санаторий, где обучал старшую группу компьютерной графике. На беду в него влюбилась тринадцатилетняя красавица Лали, чьи оленьи глаза казались еще прекрасней в сочетании с лысой головкой. Коля сопротивлялся, как мог, но бедная крошка обнимала так жарко и шептала такие сумасшедшие слова, что в один прекрасный вечер он не выдержал. К его изумлению Лали не была невинна и вела себя в постели как законченная блядь. Старшие товарищи объяснили, что гиперсексуальность девочки вызвана ее заболеванием, и через ее коечку в отдельной палате прошло уже множество сотрудников и мальчишек-пациентов. Тем не менее, Коле посоветовали на всякий случай не искушать судьбу и сваливать желательно подальше.

Серенькая Таня ничем не была примечательна, кроме своей феноменальной покорности. На этом этапе жизни Коля возглавил некий таблоид, куда Таня попросилась курьершей. На одном из корпоративов он воспользовался ее хмельком и сказанной покорностью. Проснувшись рядом с безгрудым мышонком, Николай опечалился. Печаль его усугубилась, когда он обнаружил, что Таня, в отличие от Лали, была до встречи с ним девицей. Таня, в свою очередь, обнаружила, что в доме начальника нет женской руки, и стала ненавязчиво за ним ухаживать. В отношениях с Таней проявились садистические наклонности Колиной натуры, о которых он не подозревал. Он вызывал ее в любое время и место по любой нужде, и она летела на всех парусах хоть в три ночи хоть в деревню Кокошкино без фонарей на улицах, покупая в ночном киоске бутылку или блок сигарет. Порой Таня будила в нем такое бешенство, что после краткого и постного соития он выкидывал ее из постели, и мышонок спал, свернувшись на коврике на холодном полу. Однажды Коля взял ее с собой в Крым (сам не зная зачем) и потащил в горы. На карнизе метрах в двадцати над морем Ряба, толкаемый каким-то бесом, спросил: хочешь за меня замуж? Да! – не раздумывая ответил мышонок. – Тогда прыгни. Пусть это будет испытание. Не бойся, там сразу глубоко, не убьешься. Конечно, он шутил (жестоко) и ничего такого не ждал… Когда Таню выловили, у нее не нашли ни одной травмы – кроме остановки сердца: от ужаса.

Десятой бабой, оставившей след в противоречивой Колиной душе, явилась Женя, милиционер. Плечистая, с развитой мускулатурой, сильной челюстью и небольшими усами. Настоящий опер, какие, думал Коля, бывают только в американских фильмах. Женскими в ней были одни половые признаки. Она служила в Феодосийском убойном райотделе и расследовала обстоятельства смерти Татьяны. Колю вызвала к себе повесткой и буквально выебала в прямом смысле этого энергичного слова. Разговаривала мент Женя исключительно матом и по контрасту с Таней произвела на Николая сильнейшее впечатление, коротко приказав сразу по натягивании трусов: «На хуй пошел, быстро».

Одиннадцатой вскоре оказалась Валентина.

Вся жизнь складывалась таким образом, что 11 стало как бы счастливым числом. Во-первых, родился Николай 11 ноября, каковой факт нельзя не считать счастливым. Одиннадцатилетним он поступил в секцию бокса и через пару месяцев сделал котлету из могучего балбеса Трофимова, который подвергал его казням египетским с первого класса. Курил Рябинин ровно 11 сигарет в день и отлично себя чувствовал. У него была вторая группа крови, что при написании выглядело как 11, и в особо лихую годину молодости он неплохо подрабатывал донорством. Путем сложных умозаключений Ряба связал со своей скромной биографией и личностью тот факт, что Христу при воскрешении было 33 года (легко делим на три). Только абсолютно поверхностный потребитель общественных процессов мог не уловить, что 19 августа 91-го года в сумме дает 110, где ноль удесятеряет силу счастливого числа. События этих дней сделали Колю, как и многих из нас (пусть на короткое время), как бы участниками как бы исторических перемен. Со временем, окончательно разочаровавшись в стране и ее истории, которая, как он понял, составляет цепь грандиозных авантюр, Николай вернулся к простой концепции, что он сам кузнец своего счастья и чего угодно. И тридцатитрехлетним, как Христос, обзавелся своей одиннадцатой любовью, на чем, казалось, и успокоился.

Валька была почти идеальным партнером: терпеливая, толковая, веселая (хотя и плакса), в сексе просто удержу не знала, обладала неотразимой, все понимающей улыбкой и дивной конопатой кожей, а главное – не заводила дурацких разговоров насчет жениться. В смысле официальной блямбы. Я вам больше скажу – она вообще состояла замужем за каким-то моряком (отцом Феди), и жесткий этот мичман, изредка приходя из рейса, категорически не давал ей развода. Так что все складывалось лучше некуда.

Но с некоторых пор Валенсия сначала робко, а потом все настойчивее принялась попрекать Николая его социальной нестабильностью. Сама она лет десять работала собачьим парикмахером (после испанского отделения иняза) и, если честно, Колю кормила. (Родительскую квартиру после смерти матери Ряба проел и прогулял задолго до встречи с Валенсией.)

Поплакав, Валя сладко, подобно наревевшемуся ребенку, заснула. Николай же до рассвета курил на кухне и напряженно думал своей предприимчивой головой. И придумал одну штуку… И до того она ему понравилась, что хлопнул Коля себя по ляжкам и в порядке поощрения вылил в стакан остатки водки.

Его старый пес Пират, верный товарищ в поисках Колей себя, прянул во сне ушами и дернул бровью, как бы говоря: «Ну не знаю, не знаю…»

2

Эту клиентку Валя выделяла.

Здесь ее встречал скотч-терьер, похожий на ее умнейшего крысолова Робсона, которого порвала во дворе стая одичавших псов.

Сама же Майя Михайловна пила с ней кофе или чай, угощала божественными маленькими эклерами… Обеда в доме не бывало никогда. В квартире постоянно горело электричество – люстра с зелеными стеклянными подвесками-трубочками освещала большую захламленную комнату, заваленную книгами, тетрадями, альбомами, журналами и башнями – до потолка – старых газет. Майе Михайловне и ее ныне покойному мужу, знаменитому драматургу плюс инвалиду войны, оставили целиком расселенную коммуналку на Сретенке, где Майя с соседом Саней родились в первой четверти прошлого века. Саня вернулся с войны без ноги и не смог стать актером, как планировал и мечтал. Тогда он сочинил пьесу – молодой солдат возвращается калекой с войны, а его невеста вышла замуж за их общего друга. «Не всякая личная драма является фактом драматургии», – сказала ему завлитша в крутом перманенте. «Это не личная драма. Моя девочка меня дождалась». – «Ну вот и напишите! – обрадовалась кудрявая. – Покажите нам современную декабристку!» – «Да идите вы…» – сказал декабрист и ушел, громко стуча костылями. Умные люди посоветовали ему использовать костыли другого рода: дружбу народов СССР. Майя много и подробно рассказывала Сане про эвакуацию в Самарканде, и следующую пьесу Александр выдал за перевод с узбекского. Этими «переводами» Изволов перебивался, сколько мог. А потом Маечка сказала: лучше умереть с голоду, чем жрать говно. И Саша пошел в литобъединение под руководством известного писателя, давшее, как говорили, путевку в жизнь многим авторам.

И они действительно стали умирать с голоду.

Как-то раз Саня прочитал на семинаре новую пьесу. К пожилой учительнице приходит незнакомая девчонка и рассказывает, что она – дочь ее погибшего на войне сына. Бабушка видит в ней якобы необычайное сходство с сыном и берет ее к себе, выправляя документы на комнату. Соседи встают на защиту площади единым фронтом, потому что бабка сама без году неделя поселилась в квартире, вернувшись из студеных регионов необъятной родины… Но маленькая аферистка живо строит весь «клоповник» и вскоре становится настоящим ангелом-хранителем «бабушки». А через несколько месяцев исчезает вместе с каракулевой шубой одной из соседок. Шубу милиция вскоре возвращает: девку взяли на барахолке. Проходят годы. Однажды в сильно опустевшую коммуналку приходит красивая дама…

«Тамара Васильевна. Теперь ты меня не бросишь?

Клава. Я вас обманула. Мне просто негде было жить.

Тамара Васильевна. Глупая… У меня никогда не было никаких детей. Кроме тебя».

Занавес. И главное, почему-то всем понятно, что, конечно же, бросит!

Пьеса по тем временам (конец 50-х) удивляла героями, настроением, отношениями и сюжетом в целом. Ее поставили в нескольких театрах, хотя идеологического шуму было много. Александр Изволов стал известным драматургом. Был он существом в советском театре совершенно особенным: все, что писал, даже сказки, вернее мифы, настолько пропитано правдой – у режиссеров начиналось кислородное отравление. А через приемные комиссии – ничего, проходило. Большой тонкач был Александр Ефимович…

Работал по десять-двенадцать часов в день, потом снимал напряжение. Сперва обходился соточкой, стаканом… А там уж не мог никак меньше поллитра. Зашивался, «развязывал», снова зашивался и снова развязывал. Пока не умер – в прошлом году. Считается, от пьянства. А с другой стороны – помер Александр Ефимыч совсем уж старым стариком, мало какой трезвенник до таких-то лет дотянет…

Все это Майя Михайловна рассказывала Вале, пока та стригла ее скотч-терьера – вылитую сапожную щетку. Неугомонный песик, безусловно, спас старуху: Валя знала, на что способна собака в пустоте человечьей жизни. И знала, кстати, что уносит с собой умерший пес (она любила Пирата, но он не был ее собакой. И не она была его божеством). Так что в некотором смысле Валенсия была опытней Майи Михайловны, ровесницы коллективизации (непоправимой авантюры советский истории).

Скотчик Клавдий перевернулся на спину, приглашая почесать гуталинное пузо. Валя взяла в ладони квадратную морду, поцеловала: «Корасон мио…» По-русски вышло бы глуповато: сердце мое… Все же собака.

Майя Михайловна сунула руку меж газетных стопок и достала несколько купюр.

– Вот, Валечка, за год до смерти Саняша получил «Триумф»… Нам бы это сокровище да лет пятьдесят назад, когда картошкой с частиком гостей угощали, а уж ливерная колбаса… Н-да. Купили сразу «девятку», остальное распихала, спрятала, чтоб не пропил. Стоит вон, ржавеет. – Старушка кивнула за окно. – А теперь и тратить не на что. Как увижу в газете, что какому-нибудь малышу нужны деньги на операцию – посылаю тыщу-полторы… А на что мне? Помирать скоро, а там еще даже не знаю сколько…

Майя Михайловна была малость «ку-ку», что ее не портило. Валя взяла свою «штуку», Майе она делала скидку. Прощаясь, та подарила ей небольшой стильный трехтомник в желтоватом переплете под старые рукописные страницы, изданный к 85-летию Изволова.

Дома от нечего делать Коля открыл том записных книжек, где было много фотографий маленького человечка с печальным носом пьяницы и хитрыми детскими глазками в набрякших веках, – открыл этот том на одиннадцатой, разумеется, странице, – и его в самое сердце поразила фраза: «не могу напиться с неприятными людьми». С этих пор он стал фанатом Изволова.

3

Коля с Федей пили чай и играли в скрэббл.

Это была любимая игра обоих. Федя немыслимо много для ребенка ХХI века читал и знал очень много слов (довольно часто не понимая их значение – подобно многим россиянам с лапшой в виде тюнинга на ушах). Коле же доставляло неизъяснимое наслаждение комбинировать на доске буквы – своеобразная компенсация недовостребованной предприимчивости, знаковая проекция реальности. Отнюдь не лох, Коля, как правило, упускал жар-птицу успеха, уже почти обжегшись об ее хвост. Он так нежно и Александра Изволова полюбил, потому что в самых, как принято считать, сокровенных высказываниях – дневниках и записных книжках – нашел идеал, к которому стремился: не борца, но созерцателя, который построил себе шалаш, как Ленин в Разливе, и наблюдал оттуда за идиотским и сокрушительным полетом валькирий, посмеиваясь и бормоча под сизый нос алмазные фразы… Забегая вперед скажу, что, к большому сожалению, Ряба ничему у писателя не научился. Его гипнотизировало, что тот умер в возрасте 88 (!) лет закоренелым алкашом, что был искушен в поражениях… А следовало бы увидеть, куда воспарял вечный солдатик одноногий в своем пороке (подобно другому любимому Колей гению), и что к поражениям своим относился как к победам, почему в конечном счете и победил.

Второклассник Федька выигрывал 234:212 (22, автоматически вычел Коля, и это его порадовало). Паренек только что поставил слово «фашист» через красное поле, что дало ему 81 очко, и паршивец скакал по дивану и хохотал во все горло, а старик Пират тявкал и хватал его за спущенные колготки.

– А ты хоть знаешь, что такое фашист? – Надо было срочно накачивать сдувшийся авторитет.

– А ты знаешь, что такое калямбалям? Вот Пиря знает, – Федька упал на спину, втащил на себя безропотного Пирата и беспощадно его тискал.

– Нет, ты мне ответь, вундеркинд! Кто такие фашисты?

– Ну кто-кто… Ну вот немцы…

– Немцы? И мой друг Курт?

– Не, Курт нормальный дядька. Мы у него жили. Он меня в зоопарк возил.

– Ты в Германии тем летом видел кучу немцев. Они что – фашисты?

– Да отстань ты! Играй!

– Фашист, Федор, это такая сволочь, которая хочет всех людей других рас и национальностей превратить в рабов. И вообще поубивать.

– А что такое «рас»?

– Грубо говоря, расы – это люди с разными цветами кожи. Ну и вообще…

– Что «вообще»?

Коля был не рад, что затеял беседу.

– Короче, фашизм, это такая поганая идеология, когда одним можно мочить других, потому что они – другие.

– А что такое идеялогия?

– Так, мы играем или как?

В Германии Ряба первый раз подумал о том, чтобы остаться. То есть уехать он хотел давно, и даже однажды уехал, лет десять назад женившись на голландке. (Этот второй брак Николай не считает сколько-нибудь важным событием и даже не вносит Кирсти в свой знаменитый список.) Долговязая любительница «рюськи парников» (пареньков) и голландских грибов была художница и работала только под кайфом. Собственно, из этого состояния она не выходила. Надо признать, денег у Кирсти куры не клевали, ее семафорные глюки разлетались, как семечки, а дешевые грибы продавались на всех углах. Колю поражала эта легитимность наркоты, которая считалась в Амстердаме «легкой». Сам-то он раз попробовал в кафе-шопе самокрутку и запомнил путь из шалмана домой на всю жизнь. Началось все с крокодила, кружащего, как вентилятор, под потолком (растопырив одиннадцать коротеньких ножек), потом часа четыре он переходил улицу, потом вдруг понял, что плетущиеся рядом Кирсти и ее дружки – несомненные убийцы, а дома его неодолимо тянуло выпрыгнуть с одиннадцатого этажа студии.

Замуж за Рябу Кирсти вышла, безусловно, тоже не на свежую голову: пожевала грибков, и посадить себе на шею русского бездельника вдруг «показалось ей неплохой идеей», как говорит лихой герой «Великолепной семерки» по поводу парня, который с голой задницей прыгнул в кактусы. «Давай будем женимся, Коко!» – заливаясь смехом и шампанским, брякнула она на вечеринке. «Заметь, не я это предложил, – согласился Коля. – Никто тебя за язык не тянул». – «Тьянул язик? Я хотель пробовать!»

На одном вернисаже, где запах и дым от «марьиванны» (так прозвали травку русские) можно было резать и вставлять в рамы, Колю познакомили с русским коллекционером. Это был авторитетнейший собиратель и богач: не самый, прямо скажем, кристальный персонаж в арт-бизнесе, но с возрастом теряющий сноровку. Земляки крепко выпили, Коля вспомнил кой-чего из рассказов друга Паши, паренька хотя и простого, но способного и модного галерейщика… «Кто же ваш любимый художник?» – поинтересовался Меламед. «Тулуз-Лотрек. Потрясающая динамика, настоящий кинематограф! Сравните с рисунками Эйзенштейна, Феллини…» Хитроумный Ряба по-хорошему заканифолил старцу мозги, и тот взял его в секретари на место совсем скурившегося голландца.

К тому времени они с Кирсти порядком надоели друг другу. Вскоре Коля переехал к Меламеду, так сказать, с вещами. Иосиф Захарович многому Рябинина научил: искать, находить, покупать, а главное – продавать. Пару лет спустя, когда Коля уже вел документацию по аукционам, частным коллекциям и даже отдельные переговоры с художниками – в общем, когда глухой и полуслепой Меламед практически не мог без него обходиться, – старика однажды утром нашли мертвым в постели с синей (коагулянтной) полосой на шее и глазами, вылезшими из орбит. Собственно, Коля и нашел (вернувшись утром от очередной буренки). Буренка дала показания, обеспечив секретарю алиби. Вскрыли завещание. Рябинину отходили наброски Лотрека из серии «Салон мадам Арденн». Экспертиза оценила рисунки в пятьсот тысяч долларов, что, конечно, чистый грабеж. Из дома ничего не пропало, но опись-то вел тот же секретарь, поди знай! Эти русские такие фокусники, у них у всех по три паспорта, что им бумажку подделать на компьютере!

Год копали. Никаких концов, никаких улик, никого, кроме несчастного Коли с его наследством: все остальное имущество завещано частью Амстердаму, частью (меньшей) музеям России. Наконец, подозрение сняли и стали разрабатывать версию мести русских дилеров, которая тоже завела в тупик.

Коля, между тем, вооружившись ахилловым щитом из гербовых бумаг, решил уехать из этой Голландии от греха домой – забрать маму (международный сертификат инструктора по лечебной физкультуре) и перебраться со своим надежно конвертированным полумиллионом в Америку. Кроме папки изумительных ню, этот дурак вез в подарок другу Паше хорошенькую коробочку, набитую гильзами с характерным смолистым запахом…

На таможне в Домодедово его ждали. Голландскую макулатуру направили в органы, марихуану, само собой, конфисковали, а заодно и шедевры – без объяснения причин. Взятый с «легким» наркотиком, Коля молчал в тряпку и боялся лишний раз вздохнуть. И правильно. На Лубянке нестабильному (вот!) элементу пригрозили за употребление и распространение сроком на самой лютой зоне, где ему, «херу голландскому, жопу раздерут, как Робинзон козе». У мамы, где до отъезда проживал Ряба, произвели обыск, после чего полная сил физкультурница впала в кому. Бумаги тем временем признали абсолютно подлинными и основательными, Колю отпустили, а великий карлик с Монмартра сгинул в недрах прокуратуры с ее экспертными комиссиями. Мама скончалась у Коли на руках, не приходя в сознание и не дожив до пенсии.

Такова была первая попытка бегства от российской действительности в общей канве исторической драмы «Поиски самоидентификации Николаем Рябининым по прозвищу Ряба в России и за рубежом». Тайну своей гибели Иосиф Захарович Меламед унес, как говорится, в могилу. Кирсти написала Коле на так называемое «мыло», что в один из приходов с небывалой отчетливостью видела двух карликов, один из которых был, несомненно, «этот твой Лотрек», а второй говорил по-немецки и вообще сильно смахивал «на этого вашего Путина». Карлики прыгали по груди лежащего Меламеда и тянули его за язык. Что интересно, писала Кирс, мои глюки никогда не бывают фигуративными! Это что-то означает!

Остаться в Германии «у этих фашистов» (тоже хороша) нипочем не захотела Валька. Папа ее, видите ли, проклянет, не говоря уже о маме. А что ребеночек родится в нормальных условиях, а не в коридоре, где орет еще десяток баб… И Федька будет учиться в нормальной школе, а не в малине среди малолетних преступников со старшими братьями и папашами в законе!

Валенсия обладала принципами столь нечеловеческой силы, что если бы Кирсти увидела их в своих грибных грезах, то вряд ли оклемалась бы после такого кайфа. Коля надеялся, что беременная Валька оценит все преимущества симпатичной немецкой стерильности (хотя бы) и можно будет уломать ее на месте, тем более с помощью классного Курта с его бас-гитарой и группой «Hunny-ker», обстебывающих немецкий совок, а заодно и весь «дойчелебенстиль». Курт (дредды, войлочная шляпа, круглые очочки а-ля Леннон, ковбойские сапоги) деньги таскал в рюкзаке и доставал их оттуда комками. Он уж и с доктором договорился. Маргинальный барон отдал другу с пузатой фрау весь третий этаж своего маленького родового замка в верховьях Шпрее. Виза была у них двухгодичная. От Вальки требовалось только лечь и родить. А там уж постепенно…

Нет! Дедушка погиб на войне (тема отцова проклятья), а бабушку (страшное эхо женской линии) со всей семьей расстреляли в Одессе… Так это очень хорошо, – ляпнул Ряба не подумав – и схлопотал по морде. Послушай, ты не поняла… Все я прекрасно поняла, сукин ты сын. Только не надейся. На моем еврейском горбу ты в рай не въедешь.

И ведь не въехал! А эта патриотка рожала в роддоме имени Крупской по полной программе – со стафилококком, маститом, желтухой и разрывами, типа тех примерно, что сулили Коле на Лубянке (как Робинзон – козе). И еще смеет чего-то вякать о нестабильности! Отправить бы ее к родителям, и пусть там всем кагалом вскармливают грудью свои принципы и проклятья. Но Николай Рябинин любил детей, и не только своих, вот беда! И Валенсию, как мог, любил. И вообще был парень трепетный. Не любил, и очень сильно, он только одно: родину.

«Только в этой стране, – повторял он то и дело, – такие титаны, как Изволов и Веничка, могли спиться…»