Текст книги "Белый танец"

Алла Боссарт
Белый танец

Имени старика никто не знал и не интересовался. В микрорайоне он был популярен под кличкой Сальери. Об этом деятеле культуры и предполагаемом отравителе Моцарта старик любил рассказывать всякие небылицы и ссылаться на него, будучи угощаем мужиками из гаражей. Сам старик тоже был в прошлом вроде как музыкальным работником; говорили, может, даже композитором. Но это вряд ли. Уж очень ходил запущенный, с грязными завязками от кальсон из-под обтрепанных брюк, небритый и без зубов. Знали, что живет с пожилой разведенной дочерью, и эта сука то и дело выгоняет папашу вон.

Гнусным ноябрьским вечером Сальери засиделся в гараже у Толика, капитана милиции. Гараж у Толика теплый, содержится в образцовом порядке, ярко освещенный энергосберегающими лампами, инструмент весь – по чистым струганным полкам, даже телевизор маленький в углу. Старик иногда ночует здесь на топчане, хотя армянская жена Толика, сама продавец ночного магазина, возражает. Офу в гаражах побаиваются – все, кроме самого Толика, поскольку крышует ее бизнес. И может, если что, супругу пригасить. Вот и сегодня гаражная братва постепенно разбрелась по домам, засобирался и Толик, кивнув старику на топчанок: ночуй, мол, Сальери, обратно ты, похоже, в изгнании. Но тут приперлась Офа толстожопая, вызверилась всем своим зубным золотом: нашел себе бесплатный «Метрополь», а ты, дурак, забыл – на прошлый Новый год дрель пропала, что, покрышки давно не покупал, ишак карабахский! – Ты, чурка! – пытался встать на защиту человеческих прав и достоинства старика Толик. – Да на что ему покрышки! Наворовала со своими хачиками до хренища, так думаешь, все такие!

Ну, короче, послушал старик, виновато улыбнулся, прикрыв беззубый рот варежкой, и простился вежливо и деликатно: не ссорьтесь, друзья, пойду еще куда-нибудь, ничего. Спокойной ночи, приятных снов…

Покамест еще не так поздно, решил Сальери погреться в метро. Денег хоть и нет, зато пенсионная карта москвича у него всегда при себе. И вот он беспрепятственно проходит турникет и бредет к эскалатору. Даже вдруг, думает, и засну, убаюканный теплом поезда, и приеду в депо, как в прошлый раз, то оно и неплохо. Там тоже можно заночевать, если добрый дежурный. Или, например, в милиции. Правда, в ментовке холодно и кости ломит от твердости нар. Но все не на улице.

После эскалатора еще лестница. А между ними – площадка. Пересекает Сальери это пространство, глядя себе под ноги, на тупые носы армейских говнодавов, которым сносу, слава богу, нет (внук после дембеля отдал) – и слышит неожиданные хрустальные звуки любимого романса «Соловей» Алябьева. Старик близоруко озирается и пеленгует женский силуэт, более подробно невооруженный глаз не берет. Ему ни с того ни с сего кажется, что это девушка из хора, которым он руководил сто лет назад во дворце культуры типографии «Красный пролетарий» (хормейстер, а никакой не композитор). Солировала корректор Сима. Он занимался с ней индивидуально и провожал домой. Не более. Сима исполняла «Соловья» как настоящая артистка, тоненькая, вся дрожала от волшебной своей колоратуры.

Сальери замедлил шаг и пошел на голос. Тут женский силуэт выпустил на трепещущих крылышках последние верхние «до» столь высокого регистра, что у старика заломило в висках. Он приблизился к певице почти вплотную. На него снизу вверх по-детски смотрела маленькая пожилая дама. Вот именно, дама. Иначе не скажешь. Седые волосы аккуратно подсинены и уложены фестонами. На плечи спущена тонкая пуховая шаль. Вытертая до мездры котиковая шубенка расстегнута, под ней – пожелтевшая, в прошлом белая кофточка и черная юбка. Да старика донесся старинный запах «Красной Москвы» и рассыпчатой шелковистой пудры, которой пудрилась в молодости его покойная жена.

– Прекрасно вы поете, – сказал старик. – Очень сложная пьеса. Восхитительно.

– Благодарю вас, – застенчиво улыбнулась дама.

– Вы певица?

– Была певица. И танцевала! – блеклые глаза дамы блеснули. – Верите, била степ с гармошкой-концертино. Харьковская музкомедия…

– Да что вы? – удивился Сальери. – Не опера?

– Ну какая опера… – дама засмеялась. – Опера! Одни мечты… А вы тоже музыкант?

Старик задумался.

– Ну… как сказать… Имел отношение. А можно спросить… ваше, так сказать, имя?

– Ариадна… Собственно, просто Ида. – Дама развела руками. – По сцене – Ариадна Соловей. А так – Ида Зиновьевна. Будем знакомы, – протянула маленькую лапку ладошкой вниз.

Сальери осторожно пожал хрупкую ручку, тряхнул головой:

– Попов.

Представляться по полной форме старик постеснялся. У него, конечно, было и имя, и отчество, но уж больно неуместные: Владимир Кириллович. Поэтому он объявил просто и коротко: «Попов». А любопытничать Ида-Ариадна не решилась.

Ида Зиновьевна жила неподалеку – на Пресне. У себя в метро она не пела, боялась, что встретит знакомых. А на пенсию не проживешь. Плюс сестра-инвалид. Сын и внуки Иды Зиновьевны давно уехали в Израиль, а она осталась. Сестру как бросить? С собой брать тетку дети не хотели. Хотя вот кому-кому, а уж ей-то, парализованной, там, в Израиле, был бы чистый рай, там, вы знаете, такая медицина, это что-то.

Сальери слушал доверительные трели спутницы, наклонясь к ней туговатым ухом, поезд несся, грохоча, по туннелю, и Владимир Кириллович мечтал, чтоб перегон длился вечно. Но полыхнул свет, призвали к осторожности, и старик, держа под локоть свою даму, вышел на перрон.

Старик исподтишка посматривал по сторонам, тайно гордился. «Смотрят люди, – улыбался, развернув сутулые плечи, – думают: вот старые супруги, прожили долго и счастливо и умрут в один день…»

– Пришли, – сказала внезапно Ида Зиновьевна. – Спасибо, что проводили. Если хотите, приходите завтра туда, на Белорусскую. Я всегда там после девяти вечера, когда потише и молодежь уже уходит, там замечательные ребята играют, консерваторцы, целая группа, я им не хочу мешать… Придете?

Сальери молчал, понурясь. Он хотел сказать: «А нельзя ли сегодня? Нельзя ли еще сегодня побыть вместе? Нельзя ли к вам на чай, посидеть за столом, на кухне, поболтать? А? Нельзя ли, Ариадна-Ида Соловей?» И голубоглазая прекрасная дама прочла его мысли.

– Ох, – сказала она. – Вот идиотка! Вы же небось замерзли, бедный! Зайдем, сестра будет рада, гости у нас редкость!

Раиса Зиновьевна сверкала вишневыми глазищами, встряхивала стальной стрижкой и хохотала ярко-красным ртом. Она быстро каталась на своей коляске по огромной, с точки зрения Сальери, трехкомнатной квартире и то и дело спрашивала:

– А кто вам больше нравится, Попов? Я или Идка? Не смотрите, что безногая! Зато моложе на десять лет!

– Вот ведь какая… – ласково качала головой Ида. – Все ей нипочем. Кстати, не ври. Не на десять, а на восемь.

– Ой-ой! Да кто считает!

Чай они пили в гостиной, за круглым столом, покрытым твердой скатертью, со складками от утюга. Из синих с золотом чашек. С вишневым вареньем. Владимир Кириллович уже, почти не стесняясь, раскрыл свое имперское имя, и рассказал, что Сальери вовсе не травил Моцарта, а был его другом и учителем, при этом фрау Сальери наставляла ему с Моцартом рога. Сальери страдал и под старость ушел в монастырь. А музыку писал очень хорошую, но опередившую свое время, так как пытался отказаться от гармонии, почему его никто и не понял. А Моцарт смеялся над ним. Любовницей же Моцарта была не только жена Сальери, но и ее сестра. На ней он впоследствии и женился. Но потом бросил. И женился на той жене, о которой все знают. А эти сестры, жена Сальери и его невестка, любили Вольфганга-Амадея до конца своих дней. Поэтому Пушкин и написал свою маленькую трагедию, желая выгородить Моцарта, поскольку сам грешил с Александрин, сестрицей жены.

– Эх! – воскликнула в разгар веселья Раиса. – Раз такое дело, не жмись, Идка, доставай!

И появился из буфета с гранеными стеклышками синий графинчик с притертой хрустальной пробкой. И полилась из него пурпурная вишневочка… А после Ида села за пианино и грянула какой-то в высшей степени легкомысленный фокстрот, Раиса же протянула руку Попову и объявила, хохоча:

– Белый танец!

Гостю постелили в столовой, на диване. Такие же твердые, как скатерть, простыни, смущали его грязное тело в заношенном белье. А сестры шептались за стенкой: «Бедный, такой неухоженный. Вдовец, думаю. А чего думать, Идка, бери старичка, а не хочешь, я возьму. Ой, Райка, восьмой десяток ра

...

конец ознакомительного фрагмента