Текст книги "Абсолютная реальность"

Однако отважный майор получил шиш – мог бы и не нагибаться. Коварный мячик вовсе и не думал даваться в храбрую майорскую руку, отпрыгнул в сторону и снова нахально замер, слегка посверкивая одним боком – будто забавлялся морзянкой.

– Да ну его! – озлился вдруг майор, и чуть было не плюнул в сторону коварной штуки, да видно одумался: не в офицерских, наверное, принципах плевать на пол в жилом помещении. После чего, нарочно бодро шагнул к полотерной машине. Леонтий за ним.

Но это оказалась, что и понятно, никакая не полотерная и не циклевочная машина, а несусветная несуразица. Потому что она была сплошная… ну, или почти что. Здоровенная желтая дура – не хватало только черного клейма к примеру «блек-энд-деккер», – и ни тебе выключателя, ладно, пусть не сенсорного, пусть бы ручка-рубильник, ни тебе худо-бедно шкалы для самой грубой настройки режимов работы, даже шнура обыкновенного и того не было – как же ее запускать? Монолит – с одной единственной круглой дыркой, размером разве что с большой палец средней мужской особи. Отверстие зияло точно посередине желтеющей в мутном оконном свете машинной тушки, а может и не машинной, может, пустая коробка из-под чего-то нужного – успел продумать альтернативу Леонтий, как уже….

Ну, вы догадываетесь, что собственно произошло после «как уже…», продолжение напрашивается само собой. А почему? Читай заглавие – потому что, русский ум пытливый. Наверное, не только русский. Наверное, и польский, и молдавский, и китайский, и какой-нибудь марсианско-верхне-междуреченский. Вот только пытать можно по-разному. Тут уж, как говорится, что русскому на ать-два чихнуть, да высернуть, то немцу острый геморрой. Можно испытать сомнительный предмет другим иным предметом, кирпичом, например, так бы поступил, скажем, незатейливый скандинав, можно послать вместо себя высокооплачиваемого слугу и гордо наблюдать результат на безопасном расстоянии, так бы рассудил нефтезаливной арабский шейх, или собрать брифинг, составить бизнес-план, получить под него сперва кредит, потом офисный штат, а потом уже – в будущем году, если дивиденд обещается хороший, тогда… и так далее – это американская модель. Русский же вариант – да, да, все верно, молодцы, догадались, поделили два на полтора, пятиалтынный на ум пошел! – осуществил, не мешкая, на практике бывший рязанский десантник и нынешний майор XXX управления чем-то там военным и секретным Ломоть-Кричевский Сергей Сергеевич. Он сунул указательный правый палец в дырку. Предварительно и предусмотрительно переложив заветную свою папку теперь уже в левую руку. Отчего так? А он был правша. Все просто.

Не успел Леонтий додумать мысль, как уже… На этом, будто бы мы остановились. Теперь далее.

Как уже майор Серега, (после своего опрометчивого поступка он, думается, утратил гордое право на полноценное имя-отчество) сунул палец… туда, куда его единственно возможно было засунуть. Повезло еще, что дыра оказалась мала, не то сунул бы другое что-нибудь! (дурную башку, имеется в виду, а вы о чем вообразили? Фи!)

И что? И ничего. То бишь, ничего особенного не произошло, ну типа там: палец оторвало, или коварный укол нервнопаралитического вещества, или тяпнуло – не пускает назад. А только машина гнусно взвыла, будто ухающему филину дали пинка под гузно и вот он летит и злобно-визгливо ругается – представили? Точно так же, только намного гнусней.

– Ой! – по-детски испуганно вскрикнул майор, хорошо хоть, не добавил «мамочки!», все же из десантников.

Палец-то он отдернул, на всякий случай, без помех, целым и невредимым, однако машина продолжала выть. Нудно и протяжно, и как ее теперь, балду, выключить?

– Как ее, балду, выключить? – растеряно спросил майор Серега, с неподкупным чистосердечием заглядывая Леонтию в лицо – даже пригнулся немного.

Ага, знай наших! Злорадно подумал Гусицын: как стрясется чего, не укладывающееся в обыденное понимание природы вещей, так сразу – интеллигент уже не хилый недокормыш, а родной брат и друг. Будь ты хоть трижды десантник и дважды засекреченный агент. Только… ответа не было и у Леонтия:

– Почем я знаю, – в тон майору точно так же растеряно огрызнулся, – нечего было лазить! Чуть что, сразу руки совать. Вот, досовались. Подождем немного, может, сама перестанет. Завод кончится, или таймер внутри сработает, или батарейка сядет.

– А если взорвется? – для Ломоть-Кричевского это было все равно, что признание в полной потере контроля над текущей ситуацией.

– Вы МЕНЯ об этом спрашиваете? – Леонтий нарочно равнодушно передернул плечами. Ему вдруг стало весело: хотя, чего, спрашивается, веселиться. Но, однако: майор расписался только что в собственной беспомощности, а он, Леонтий, ничего, спокойно держался на плаву. – Да не взорвется. Зачем это? Разве вредное излучение какое, потому – лучше нам отойти в сторонку.

В самом деле, не из машины, продолжавшей препротивно с подвыванием гудеть, но из лежавшего в уютном газетном гнезде пурпурного мячика стали вырываться неравномерные пучки синюшного света, будто кто намеренно решил дезинфицировать помещение ультрафиолетом. Озаренная мертвенными бликами гостиная словно бы задрожала всеми углами и прямыми линиями, скривилась набок, запульсировала в стробоскопе, все сильней и сильней, Леонтия резануло по векам – ослепленный, он едва успел зажмуриться, и тут же мерцающие лучи пропали. Машина продолжала выть – теперь уже едва слышно, точно басистый комар, а в воздухе сильно мерзко запахло. Тем самым. Ядовитым. Только раз во сто мощней.

– Кх! Тьфу! Кху! Да открой ты окно! – донесся до Леонтия ревущий кашель майора Сереги.

– Сам открывай! Кфтью-кху-кху! Ишак! Кто тебя просил-кху! – плюнув на вежливое «вы», ругался в ответ Леонтий, дышать было нечем. Оба они рвали на себя оконные рамы, толку выходило голый ноль: – Быстро, на кухню, под вытяжку! Кху-кху! Ох, бля! – Леонтий хватил лишку отравленного воздуха, его резануло под дых, затем стошнило. Он упал ничком на запачканные им газеты, содрогаясь от желудочных спазмов, бежать уже не было смысла – Леонтий решил, что окончательно помирает от удушья.

Но надрывно кашлявший Ломоть-Кричевский не пришел своему подопечному на помощь. Вовсе не от трусости тела или черствости души.

– Гляди! Гляди! Там! Ах ты, гад! Вот кто нас травил! Гусаков, держись! Держись родной! – это майор Серега кричал сквозь лающий кашель уже на бегу, он рванулся за мохнатой тенью, напоминавшей чем-то голого человека, не стриженного и не бритого крат во сто более любого хиппи, однако слишком уж низкорослого для гомо сапиенса.

Крик этот придал Леонтию бодрости, он сумел поднять обессиленную голову, попытался даже сесть, ему удалось, попробовал и соображать – получилось тоже. Если вонь несусветная шла из машины, а причиной этой вони послужил майорский палец – все просто: нужно совершить подобное же действие. Грубо говоря – нажать ту же кнопку, которая одновременно есть запуск и отмена приказа. Другой-то все равно нет. Леонтий встал на четвереньки. Сейчас, сейчас, держись и ты, Серега! Военный отважный корреспондент спешит на помощь. Надо попроситься в «Красную Звезду»! А где теперь «Красная звезда»? Нет, его не примут. Он не умеет метать гранату! Мысли летели кубарем, но Леонтий дополз, уже приготовил палец, а что делать? В первый раз подействовало. Хуже ведь однозначно не будет.

– Ты только погляди-кх! Ты погляди, чего я поймал-тьфу-кху! – майор едва дышал, но голос его звучал торжествующе-наградно. А в руке его, на весу в правой мощной длани – папку из левой он так и не выпустил, – порывисто трепыхался… какой-то обезьян. Точно – голый и выборочными местами очень мохнатый. Вроде человек, а вроде … ну вылитый питекантроп… если верить картинке учебника антропологии. Леонтий не то, чтобы пристально изучал вопрос, но кое-что почитывал в свое время.

– Сейчас, кхрр, сейчас, хррр-кх! Я сейчас, Серега! – Леонтий отчаянно и безоглядно сунул указательный палец в машинное отверстие. Холодное. Бр-рр. Комариный вой немедленно прекратился, и сам он неожиданно повис в воздухе – так, будто кто дернул его за обе ноги, намереваясь подвесить к потолку – что за погань? Эй!

Ответа Леонтий не получил. Он позвал еще и еще раз, но звуки тонули будто в воздушном мешке, какой бывает, к примеру, в наглухо пригнанном противогазе – Леонтий пробовал однажды, вышло такое же му-у-у, растворявшее в себе все остальные смысловые ноты. Прошла, наверное, минута. А может, час. Ему стало страшно. До чертиков. До отмирания конечностей. До сердечного паралича. До «паникеров расстреливать на месте». Очень захотелось в туалет. Не по-маленькому. Как раз наоборот… Только не это! Нет, только не это! Помирать, так с музыкой… то есть, в чистых подштанниках. Чувство собственного достоинства и острое нежелание потенциально осрамиться в глазах… хоть бы и соседской мамы мальчика Аркадия, спасло его сжавшийся кишечник от позорного извержения. И тут он упал. С высоты – не с высоты, но метра два было, пребольно плюхнулся на всю ж…, иначе говоря, упал на самое мягкое место мужественного мужского тела.

– Серега! О-ох! Серега-а! Как я кости не переломал! Ты удивишься, но… – чему должен был удивиться Серега, ушибленный самозваный военный корреспондент не договорил. Потому что огляделся и увидел.

Леонтий находился вовсе не в знакомой гостиной Тер-Геворкянов, а где-то в лесу, что ли? Или на болоте? Или в тайге? Было зверски холодно, и под тем самым местом ощутимо мокро, сверху пробивалось сквозь верхушки невероятно корявых, лысых деревьев зимнее, румяное солнце, кричала жалобно одинокая птица, и вот еще – ничем не пахло. Ничем противным и ядовитым, имеется в виду. Он сидел и нюхал. Раз, другой – долго. Обыкновенный холодный воздух, щиплющий ноздри и щеки: где-то в кармане дубленки должна быть адидасовская вязаная шапка, в правом или в левом? Уши мерзнут. Руки мерзнут. Перчаток нет. Еды тоже нет. Есть косяк с анашой в патроне из беломорины, Петька Мученик притащил с какой-то вечерухи и от щедрот угостил. Еще есть деньги и одноразовая зажигалка, сгодятся, чтобы развести костер. Кредитки не сгодятся ни на что. Даже, чтобы подтереться. Интересно, тут, в лесу, лопухи есть? Хотя, какие зимой лопухи. Одни елки, наверное. И палки. Наломать дров. Леонтий вздохнул. Выдохнул. И закричал. Во все обожженное горло. Истошно, оглушительно, беспомощно. Единственным открытым слогом: Ма-а-а-а-а-а-а! Ма-а-а-а-а-а!

Почем в лесу шишки?

Иногда человек в состоянии приобретенного по обстоятельствам нервного шока бывает на удивление спокоен. Иногда нет. Все зависит от силы и глубины поражения. От силы – это понятно, насколько внезапно, ужасно или сверхъестественно свершившееся событие, настолько же обладает мощностью полученное от него впечатление. Как если бы вы угодили, совершенно неожиданно и в совершенно безобидном месте, в свидетели террористической диверсии – вас, к счастью, лишь краешком задело, оглушило слегка, но вы видели: на ваших глазах разлетелись в кровавые клочья невинные человеческие тела, кругом гарь и огонь, крики боли и детский плач, ничего-ничего подобного никогда не случалось с вами раньше, вы вообще рядовой усредненный обыватель, как жить дальше? Как переварить, не спятить, не записаться в черносотенцы, не шарахаться в ясный полдень от собственной тени? Но это все о поражении очевидном, при котором сила его соответствует вполне его глубине. Соответствует по достоверности, а это немаловажно. Глубина же впечатления – есть действительное мерило его истинности. Если пояснить, то это так: к примеру, тоже прямо на ваших глаза, в некоем храме левитирует в крестообразной позе святой, ну или выдающий себя за такового, богочеловек. Высоко, прямо под куполом он парит над затаившей дыхание публикой, над задранными в изумлении головами, над тихой гипнотической музыкой, над преодоленным мирским и досужим. При полном допущении достоверности происходящего события, вариантов нет – любой свидетель получит нервный шок, может не слишком великой зрительной силы – разве «ух, ты! и впрямь полетел!», однако, небывалой глубины, то есть до переворота всех жизнеобразующих основ, до остова бытия, до подножия веры – рухнет на колени и примет чудо вместе с царствием небесным. Это в идеале. На деле же – никто никуда падать не станет. И ни в какое царствие небесное не уверует. А все почему? Потому. Что не верит до конца. Или не верит вообще. Что святой тот и впрямь летает сам по себе. Оттого зритель смотрит больше с любопытством, как на интересный трюк, и с не вполне чистым ожиданием – упадет, не упадет. А если упадет, что будет дальше? Разобьется или так, незначительные повреждения. Лучше первое, оно захватывающе, особенно если никогда не доводилось видеть раньше, как это выглядит – разбившийся о каменный пол мертвый человек. Поэтому глубина полученного шока не всегда соответствует силе его мгновенного воздействия. Мощная страховка укоренившихся в сознании, привычных представлений заставит выбирать из всех возможных объяснений события, самое что ни на есть обыденное.

Так случилось и с Леонтием. Шок, полученный им при беглом обзоре окрестностей падения, по силе был страшен. Надо думать! То вы в цивилизованной, пусть и очень дурно пахнущей гостиной знакомого дома, а то – оп-ля, раз-два, и посреди какой-то дремучей лесной чащи, бог знает где. Оттого Леонтий и закричал, родное, извечное, протяжное, успокоительное – Ма-а-ма-а! кричал он мощно. Потом кричать перестал, во-первых, горло совсем разболелось, от ядовитых испарений, от холодного воздуха, и просто от напряжения. Во-вторых, сработал тот самый фактор глубины: не верю! Ну не верю! Или подвох. Или галлюцинация. Для начала он пребольно ущипнул себя за мокрую щеку, потом зачерпнул голой рукой жесткий снег – порезался, это был даже не снег, снежный наст, у кромки, сломанной при падении, острый, как нож профессионального мясника. Увидел собственную кровь, размазанную на белом до розоватого растворения, и уже не сомневался – никакая это не галлюцинация. Что он, грибов в свое время не пробовал, что ли? И не только грибов, баловался еще кое-чем, так, за компанию, но скоро и разумно бросил. Однако запомнил, каково это. Так вот, теперь было совершенно не похоже. Ни резкости красок, ни особенной остроты восприятия. Лес был как лес, только гораздо более безобразный и корявый, чем, скажем, в том же Завидово. Кривой, косорылый, буреломный, будто навечно позаброшенный гамадриадами, без заботы и присмотра. Где же это он очутился? Песьи мухи его возьми! А?

А все предельно элементарно. Ответил сам себе Леонтий. Конечно, он в лесу. И конечно, это чья-то злая шутка. Как же иначе? Накачали клофелином, или снотворным, что в принципе одно и то же. Тем укропно-ядовитым. Ему уже в квартире стали мерещиться питекантропы и мохнатые тени. Потом он вырубился, а его в охапку, и завезли невесть куда. И кинули. Спасибо, что не раздели: дубленка на месте, и ботиночки, хлипкие, полные снежной крошки, но на месте тоже. Даже смартфон «самсунгэлэкси» и тот в заднем кармане штанов. Звони, не хочу. Вот только время – Леонтий посмотрел на часы, – четверть третьего, всегда ведь он к двум на обед старался, если позволял график, из-за фантастической мамы мальчика Аркаши, именно в этот заветный час возвращавшейся с ежедневной тренировки по пилатесу и порой приглашавшей его невинно по-соседски выпить кофе или зеленого чаю. Приглашали редко, но старался Леонтий всегда, Костя Собакин об этом знал и давно, наверное, потому инструктировал майора Серегу. Иначе чего бы он, прямо так, без звонка, а может, свои резоны, или отследить Леонтия по тому же телефону через спутник не почел за труд, хотя – оно надо? Ну ладно, пришел и пришел. Было без четверти два. Тогда. Теперь, стало быть, четверть третьего. А этого не может быть. Что же его, по воздуху или по волшебству в считанные минуты перенесли в тьмутаракань, да пусть бы и в ближнее Подмосковье, где такое видано? Ага, раз не видано, значит, ничего загадочного и нет. Часы, механические – между прочим, настоящий «роллекс-ойстерс», хоть и куплен сильно бэ-у, – перевели ради хохмы, а телефон перенастроили, экие поганцы. Солнце. Солнце тоже перезапустили. Фигня полная. Солнце стояло довольно высоко. Думай, думай! Ты, Леонтий, не астроном, не следопыт и не бойскаут, чтобы время по солнцу определять. С северной стороны всегда на дереве мох, ага! Тут твои книжные знания о походах и спортивном ориентировании в лесу дремучем себя исчерпывают. Леонтий успокоился совсем. Солнце очень даже может быть там, где ему положено. Тут уж сомнений и двух мнений нет – чистый розыгрыш, филигранный, руки оборвать за такие дела, и ноги тоже, и то, что между ног, если имеется. Надо позвонить. Хоть бы тому же Собакину. Как отсюда выбираться? И где он вообще? Пусть ищет со своим Серегой по джи-пи-эс, если этот самый Серега не ржет над ним в ближайшем дупле. Уроды! Конченные! Ну, погодите! Леонтий остервенело тыкал замерзшим пальцем в нужные строчки телефонной книжки, еще и еще – мартышкин труд. Поля не было. Заряд в мобильнике был, а поля не было, ни полстолько, ни четвертьстолько, ни единой черточки, и не высвечивал экран заветных буковок, обнадеживающих МТС RUS. Полная херня! Последнее Леонтий произнес вслух, и уж поверьте, для него это вышло свирепое ругательство.

Чтобы позвонить, надо залезть на елку. Или – на любое иное дерево. Он в кино видел. Правда, там мужик лазал на отчаянно высокую сосну, да еще в придачу стоявшую на горе, да еще у него, придурка запасливого, в кармане имелась латунная проволока. А у Леонтия даже елки порядочной и той нет – вокруг одни уродливые корявки метра в два, от вершины до подножия, сучковатые, страшно подумать: как на такую лезть, в щегольских туфельках и в светло бежевой дубленке с нежным замшевым верхом, жалко. И потом, зачем? Разве ему эти ничтожные два метра помогут? Нечего мечтать. Ни на какую сосну, то бишь елку, он не полезет. Не павиан. Ищите дурака. Что делать?

Идти прямо. Куда-нибудь, да придет. В садово-дачный кооператив, в элитный поселок с доберманами, на совхозную лесопилку, или к профсоюзному санаторно-парковому хозяйству, это же Подмосковье, тут плюнуть некуда – обязательно попадешь в железный остов ЛЭП, в помойную кучу утилизированного хлама, в разливанное мазутное море, цивилизация, бля. Снова ругнулся в сердцах Леонтий. Короче, раздобудет адрес и телефон, выберется отсюда к фене-ядрене, а уж после выскажет Собакину все, что он думает о поступке лучшего друга, равно как и о чувстве юмора у последнего. Ага! Вот только, где это прямо? «Блудить» кругами бы не хотелось. Мох на деревьях растет с северной стороны. Привязался этот мох! Да и моха никакого на обозримом елочном пространстве нет. Одна наледь, причем со всех боков. Зато есть часовая и минутная стрелки, засечь угол между, и все время делать поправку – всплыло в памяти нечто туманное из пионерско-вожатого прошлого. На крайний случай сгодится – ему же не строго на юг или восток, а просто прямо надо. Это же Подмосковье. И чего он заладил, Подмосковье, Подмосковье! Осадил себя Леонтий. С какого перепугу он взял? Потому что, если не Подмосковье… тогда! Нет, лучше пусть будет Подмосковье. Он отчего-то припомнил уместный сей час эпизод из засмотренного до СD-шного скрипа данелиевского фильма «Кин-дза-дза!», – будем считать, что мы в Каракумах, тогда Ашхабад там! Кажется, подобно рассуждал лихой прораб дядя Вова. Правда, ошибался он, мягко говоря, кардинально. Так ведь то фильм, а здесь жизнь! Утешил себя Леонтий. В общем, держа направление прямо, он придет к… придет к… допустим, к Истринскому водохранилищу. Вот и ладно.

Направление «прямо» держать оказалось непросто. Как и любое направление вообще. Леонтий мало того, что ни единого раза не хаживал по девственному зимнему лесу, так тем более не помыслил бы совершать таковой марш бросок в тоненьких ботиночках и глаженных гаерских брючках, зауженных книзу. Во-первых, хотя бы выбраться на самый верх ледяного наста оказалось делом почти непосильным. Некоторое время Леонтий изображал из себя ледокол «Красин», спешащий на выручку экспедиции Нобиле, задаром безнадежно погубил дубленку, пропитался до самых тощих бедер мерзкой подмокшей снежной кашей, осилив в общей сложности шагов, этак, пять. Кое-как, ухватившись за ближайшее дерево, словно за гигантскую спасительную соломину, ему удалось после дюжины попыток неуверенно стать на ноги, поверх бугристой и скрипящей, скользкой обледенелой кожуры, непрочным слоем покрывавшей почти что метровый осадочный слой. Теперь нужно было отпустить ветку и самостоятельно идти дальше. Но как-то вдруг расхотелось – может, лучше остановиться на достигнутом, и покричать а-у-у? Леонтий покричал. Ему ответила все та же одинокая птица. Больше не последовало ничего. Тишина вокруг была в чистейшем природном своем виде лесной. Не пригородной, с отдаленным ревом моторов, не деревенской, где возможно мычала бы корова и лязгала колодезная цепь, даже не утешительно заповедной – а дикой, именно дикой, первобытной, безжалостной и наводящей подлинный ужас. Сколько он простоял так – держась за колючую сухую ветку, десять минут или десять мгновений, ему казалось, что уж навечно прирос к заколдованному месту, но ведь надо было идти. Леонтий все же сообразил. Отломил эту самую ветку, потом еще одну, чуть ли не ползком продрался до разлапистой низкорослой елочки, наполовину гнилой, и, слава богу, что гнилой – трухлявые нижние лапы отошли легко, бурые колючки сыпались тучей, но кое-что осталось – он соорудил нечто вроде снегоступов, эх, еще бы связать! Вязать ветки, однако было нечем. Пришлось прикрутить содранной волнистой лентой древесной коры – маникюр он погубил напрочь, пальцы и ладони ссадил в кровь, в мясо, но ничего, на таком холоде никакая зараза не пройдет! Надо идти. Да, да, если сядет солнце… Леонтий едва на секунду вообразил себе ночной лесной кошмар, как тут же видение прибавило ему сил. Елочные лапы помогли, идти не то, чтобы стало легко, об этом не могло быть и речи, но, по крайней мере, идти стало мало-мальски возможно, а это уже кое-что.

Так он ковылял с полчаса. На примотанных елочных лапах, опираясь на две палки-ветки, отдаленно в принципе использования напоминавшие лыжные. Сначала пробовал считать шаги, потом просто начал громко произносить вслух – раз-миссисипи-два-миссисипи-итакдалее, – успокаивало. Окаянный лес – экая дрянь, – нипочем не желал даже и не заканчиваться, но хотя бы редеть. Кругом стояли нагло все те же елки, меж них торчали те же палки, то бишь, остатки каких-то кустов, унылая одинокая птица была та же самая, по крайней мере, кричала, в той же тональности и так же пронзительно. Но Леонтий точно не шел по кругу – елки вдруг полого устремились вниз, так что сделались видны будто бы порывистыми волнами их коротенькие макушки, – наверное, с вершины холма, холмика, или всего лишь кочки, – однако Леонтию пришла в голову, как ему невесть с чего показалось, блистательная, прегениальнейшая идея. Именно: воспользоваться своим мужественным мягким местом, как средством передвижения с горы. Несколько лапчатых веток для надежности вместо саночек и ура-вперед! Подумано-сделано, это было действительным облегчением, поскольку сил пробираться сквозь практически непроходимую лесную природу у Леонтия уже почти не оставалось. Вернее, это было БЫ действительным облегчением, если бы было так, как Леонтий представлял свою затею себе. Если бы! Никогда не пробовали, пардон, на заднице проехаться по заснеженному лесу с горки вниз? Не пробовали? И не надо. Упаси Господь. Потому что ехал, – если можно так выразиться, – Леонтий, обдирая седалище и загребая ногами снежную жесткую взвесь, только до первого столба, иначе, до первого препятствия – перекрученного, вывороченного, выморочного обломка бревна, может быть и елки, не важно, лежавшего аккурат поперек его дороги. Ушибся он пребольно, не говоря уже о том, что перевернулся кувырком, подмяв плечо, и дальше летел кубарем, стремительно и слепо, стараясь единственно сберечь голову, кое-как, на лету укутав в отворот дубленки и обхватив темечко руками, бим-бом-бурашка, бом-бом! Потому как встреченное им бревно, гнилое и разлетевшееся следом в труху, оказалось отнюдь не единственным, и вообще деревьев на пути стояло множество. Боль была ослепительная, Леонтий уже точно знал, что переломал себе все на свете, что он безнадежный калека, которому выйдет только ползти ползком на манер Мересьева, но вот в герои-летчики он никак не годился, нет, и вообще, что же это такое? Что же это такое делается, господа хорошие, с честными и мирными людьми! Сатана бы побрал этого майора Серегу! Или желтая машина, или шиншилловая баба! Все равно, только бы оставили меня в покое! Чтоо я ваам сдеела-а-ал??!

Полет и беспомощное верчение вокруг продольной оси внезапно кончились. Леонтий долетел-таки до самого низу и там растянулся в рост, раскровенил еще ко всем прелестям жизни верхнюю губу и обжег щеку о наждачно-лютый ледяной покров. Холод от земли шел адский, интересно, зачем в аду топить, безумной бешеной мыслью промелькнуло в его мозгу, куда эффективнее этак-то грешников, мордой да в сугробы – сугроб от слова «гроб», вот уж действительно. Но он споро вскочил на ноги, сам не понимая как, лишь бы избавиться от убийственного хлада, тогда только осознал, что стоит на более-менее твердой земле, и что вообще стоит, сам, и что не разбит вдребезги, и вообще не убит, не ранен, ничегошеньки у него не сломано, хотя расшибся он сильно. От стиляжьих брючек – голые лохмотья, сквозь блинообразную дыру на колене просвечивает кроваво-синяя набухшая квашня, но кости-то целы, а мясо заживет, надо протереть снежком – ой, нет, дурень вялый! ЫЫЫ! Лучше не надо, пусть будет, как есть. Добраться до ближайшего травмопункта, где лечат те, кому положено и кто умеет.

Он вроде бы вышел к какой-то прогалине, или к проплешине в бесконечном лесном снегу, и не вышел – выкатился, елки выплюнули его на опушку, как чужеродную гадость. И правильно, и хорошо, на полянке оно сподручней. Сейчас отдышаться, и на соседний холм. А что делать? Кругом одни холмы и елки. Зато он учен опытом, больше на попе ни-ни, соорудить себе новые снегоступы, полчаса блужданий не прошли же даром? Как раз в подножии соседнего холма виднеется отверстие. Землянка или зимовье? А может и пещера. Сталактитовая. Сталагмитовая. Сокровища Али-бабы. Клад Полуботков. Какая пещера? Спятил совсем. Но если и вправду землянка, то хорошо. Может, не землянка вовсе, а старый сарай. Приткнулся тут, заброшенный, дверь настежь или нет ее совсем. А внутри – лопаты, грабли, железные всяческие чудеса, это, по меньшей мере, спасение. Будто колодезная вода в пресловутых Каракумах. Сперва нужно было посмотреть. Чтобы убедиться. Все равно, как ни смотри, присутствовало в облике этой земной дыры нечто… нечто рукотворное. Вытоптанная черная площадка вокруг и густо набросанные острые обломки то ли пней, то ли осколки древесных стволов, словно некий леший аккуратно щипал щепу, в общем, природе не сотворить такое, да и отверстие, наверное, входное, без нависших корней, без натуральной кособокости, неестественно правильное, хотя, как и все в этом лесу, безнадежно корявое. Точно, что землянка. Блеснул косой луч солнца, Леонтий сделал еще один шаг прямо, в землянке мелькнула какая-то тень. Неужели, обитаема? Пьянчужка бомжик, нелегальный эмигрант, беглый зэк, все равно, это ведь люди. А где люди, там тепло, там чай, там запасные штаны, хоть какие, там главное, в его случае, – информация о местоположении. Если запредельно повезет, то и телефон, полцарства за телефон! В обмен на кредитки, на наличные, на швейцарские престижные часы. Для хороших людей ничего не жалко, лишь бы они были, лишь бы они нашлись, эти самые люди – все ж таки не звери, не съедят.

– Лю-юди! Лю-ю-ди! – возопил, что было мочи – а ее вдруг оказалось много, – Леонтий. И побежал, неловко, спотыкаясь, заплетая ногами на каждом шагу. Но именно из «крайних» сил побежал к чудотворной землянке.

Вам когда-нибудь приходилось, уважаемый читатель, нестись в буквальном смысле сломя голову, на велосипеде по совершенно пустой окраинной улице, может даже счастливо горланя во все легкие модную песню, допустим «яблони на снегу», и так до ближайшего абсолютно свободного нерегулируемого перекрестка? Наверняка, хоть раз в жизни, а доводилось. С тем лишь допущением, что на свободный нерегулируемый перекресток вдруг из-за угла вырулил бы многотонный грузовик на безнадежно полном ходу – тормозной путь метров этак сто, да еще успеть сообразить о придурке на велике. Вот это вам доводилось вряд ли, иначе бы автор сейчас обращался к кому-нибудь другому, физически живому, естественно. Но представить-то возможно, так сказать, всю печальную суть ситуации. При оптимальной удаче вы навернетесь с велосипеда, набок, через покореженную раму, через сломанную руку, где-то возле гигантских колес, возблагодарив силы небесные, что удалось – не затормозить, конечно, но хотя бы уцелеть. Все равно ощущение – будто бы вы долбанулись внезапно о глухую стену и сами оглохли на миг, даже и неслыханный доселе мат, мат-шедевр, из уст перепуганного водителя – «чуть не обхезался, мать твою перемать, ах ты…!!!», как-то слабо приводит вас в чувство. Разве если разгневанный дальнобойщик сообразит врезать вам по уху, тогда да, чувства вернутся быстро. И вы поймете главное – ничего еще не кончилось, все очень скверно, самое плохое хоть и не произошло, но худшее весьма вероятно впереди. Потому что – сам виноват, надо было смотреть, а потом уже ехать. Петь вам, во все горло или как еще, совершенно расхочется, оно и понятно.

Леонтий бежал – если позволено так сильно выразиться, – навстречу с песней на устах: иначе – как заклинило на дурацком «люди, люди!», а на него уже надвигалось нечто. Из землянки, правда, без песни, без крика, но с каким-то утробным, неприятным урчанием. Многоголосым. То есть, зэко-бомжей в землянке было не один, и даже не двое. Многоголосье нарастало – Леонтий почти уже подбежал к вытоптанной проплешине, когда урчащие беглые псевдоэмигранты, наконец, вывалились наружу неорганизованной толпой – их было шестеро или семеро, он не считал, не до того было. И своё «люди-люди!» кричать как-то сразу перестал, и бежать, впрочем, тоже. Именно, будто бы Леонтий налетел на глухую стену, во весь опор, во всю дурь, со всей прыти. Закачался, по инерции проскользнул на полусогнутых еще пару шагов, завалился на бок, тотчас поднялся, неловко взмахивая руками, и тотчас же взмок от ужаса, хотя совсем к тому времени замерз, но – было от чего. Потому что навстречу из допотопной землянки к нему высыпали отнюдь не люди, нет. Лохматые, полуголые существа, в обрывках каких-то грязных шкур, очень вонючие, и очень нечеловеческие, хотя и похожие на… – на того самого обезьяна, коего изловил в квартире Тер-Геворкянов майор Серега, гепатит В ему в печенку! Существа эти посмотрели на Леонтия, желтые их, круглые глазища злобно засверкали из-под горбатых, косматых бровей, потом один, самый крупный обезьян ощерил безобразно торчащие черные клыки, будто нарочно созданные для рекламы «кариозные монстры атакуют», и что-то рявкнул, на удивление относительно членораздельное. Типа «ба-ры, гу-ра». Видимо, его гортанная проторечь имела какой-то смысл для остальных. Ибо мохнатая толпа без промедления похватала разложенные тут и там древесные обломки, в их кряжистых когтистых лапах оказавшиеся – хм-хм!! обыкновенными копьями, с остро заточенными по всем каменновековым правилам кремниевыми наконечниками. Ага, вот как они выглядят на самом деле! Какие неказистые! – некстати и невольно подумал Леонтий, – интересно, что у них за топоры: каменные, каменные, куда там, наверняка тоже деревянные, а уж к ним прилажен жалкий кусочек от гальки речной – мустьерская культура, леваллуазское отсечение, из какой это оперы вдруг всплыло? Ага, из Маркова! Что-то про неандертальцев. Для размышлений было самое время, в кавычках, – как раз потому, что вонючая мохнатая стая, экипировавшись дрекольями, ринулась довольно бодро и дружно в сторону Леонтия. Набираться впечатлений стало некогда, нужно было бежать. Что Леонтий и предпринял немедленно. Резво поскакав в сторону деревьев и леса. С тем же, ставшим за истекшие полчаса уже привычным криком «ой, мамочки-мама!», сливавшимся и пропадавшим в коллективном вопле «ба-ры-гу-ра!». Видимо, в переводе означавшим: хватай его, хлопцы, и будет вам ужин! Леонтий как-то ни на малую толику теперь не сомневался, что его действительно могут съесть. Спросить же у земляных обитателей телефон ему, слава-те-господи, не припала блажь.