Текст книги "Лето"

10. Песни ведьм и русалок

Лежала и вспоминала город. Там есть какой-то очень глубокий сектор, направо от центра, ощущение движущейся толпы, тёмно-жёлтое свечение, старинные дома, сложные улицы, постоянное углубление, зима или осень, вечер. В центре – что-то более лёгкое, яркое, светлое, мостики через Мойку, фонтанчики, арки, дворы Капеллы, близость дворца, лето, утро, музыка, цветы. Петроградка – страшная, древняя, монументальная, с затерянными улицами, демонами на домах, барельефами, жёлтыми деревьями, заброшенным кинотеатром. Дальше вспоминать стало сложно. Боли. Шея, затылок, всё ломит, отдаёт в ключицу. Шею как будто сзади трогают чьи-то пальцы, боли за ухом, какие-то шарики перекатываются в ушах при глотании. Голова как будто заложена ватой, становится легче, когда открываешь окно – дышишь.

Новости о дальних знакомых, заболевших коронавирусом. Говорят, скорая не приезжает, долго ждать, большая очередь, врачи болеют. Звонила Саше Секацкому узнать, как его дела, – последний раз виделись с ним давно, вместе выступали в РХГА с ним и с Н.Б. Соскучилась по нашему общению. Когда всё это закончится, надо наконец увидеться.

Утром в ковше на столе обнаружила игрушечную зелёную ящерицу. Она лежала в воде, питалась водой, росла. Тело у неё пупырчатое, пористое, впитывает воду. Ящерица дышит в воде, образуются маленькие пузырьки.

Также утром выяснилось, что пропал чёрный шахматный король. Как писал Кэрролл, мы все ему снимся. Он большой, лакированный, в короне. Его куда-то зашвырнули, и он потерялся. Может быть, всё наоборот: не мы ему снимся, а он видит наши сны. Он как-то поддерживает это устройство: то, что я обладаю целостным телом и представляю целостного себя в центре внешнего относительно себя мира. Если чёрного короля разбудить, он перестанет это делать и наступит хаос: в нём части меня будут перемешаны с частями мира, перспективы первого лица не будет, зато будет перспектива от неоформленного множества фракций хаоса. Не будет ни центра, ни «внутри», ни «вовне».

У каждой вещи и каждой части тела есть свои собственные мысли и желания. Можно подслушать мысли ноги, мысли руки, мысли большого пальца, мысли каждой молекулы, каждого атома. Нога говорит: I am not your foot. Рука говорит: I am not your arm. Мозг говорит: Я не твой мозг. Я говорит: Я не твоё я.

Гоша покупает Егору в магазине ящериц, змей, надувных свиней. Только летучих мышей и лягушек не хватает. Егор принимает ванну с этими существами: с ящерицей и змеёй. Змея длинная, гибкая, опасная. Гоша принёс её у себя на шее. Должно быть, у маленьких демонов такие игрушки: земноводные, пресмыкающиеся, те животные, в которых способен превращаться дьявол, его вотчина. А дети ангелов играют в белогривых лошадей, пони, радужных птиц, зайчиков. Чтобы заколдовать, ведьма может подсунуть жабу в ванну. Я тоже хочу принять ванну со змеёй или жабой, лежать с закрытыми глазами, чувствовать, как она плавает рядом, холодная, скользкая.

Никогда не учила Егора стыдиться наготы. Вдруг сегодня, когда его раздевали в комнате були, на кровати под иконами, он засмущался и сказал: «Иконы захихикают».

Однажды я приняла волшебное вещество и увидела: абсолютно на всех вещах – в воздухе, на земле, на поверхностях предметов, на собственной коже – всюду один и тот же мелкий рисунок, письмена, похожие на какие-то иероглифы, значки, символы, коды. Очень красивые письмена. Смысл пульсирует, как вдох и выдох, и когда смысл вкладывается – всё ярче проступают и светятся эти скрытые письмена, а когда смысл исчезает – письмена разлетаются в пустоту, как какие-то дхармы, которые потом вновь собираются в текст, образованный на пустоте.

Когда мне было тринадцать и мы занимались магией, мы все писали на древнемагическом языке. Этот навык приходил сам: в какой-то момент человек садился и начинал писать странные письмена, напоминающие какие-то древние алфавиты, то ли иероглифы, то ли арабскую вязь. Говорить на этом языке мы не пробовали, только писали, а С. иногда расшифровывал написанное. Сейчас я думаю, что это было асемическое письмо. Иногда на меня находит вдохновение, и я начинаю писать таким способом. Эти письмена очень похожи на те письмена, которые начертаны на всех вещах в мире. Я думаю, их можно расшифровать, но не в лоб, а каким-то внутренним сложным способом. Я люблю нечитаемые записи, таинственные коды, детские каракули, примитивное письмо и древние непонятные мне языки, которые остаётся только созерцать. Языки, смысл которых определяется не заданной грамматикой и словарём, не какими-то стереотипными формами, а восприятием и интуицией.

Одно из моих первых детских впечатлений о поэзии – это песни, которые поёт всякая нечисть: русалки, лешие, домовые. В те годы, когда я ещё совсем не знала никаких поэтов, кроме детских и Пушкина, я любила отрывки стихов, которые мне попадались в сказках, например какая-нибудь песня ведьмы или русалки. Мне нравились стихи-заклинания, ритмичные, тёмные, завораживающие. Они возникали совершенно неожиданно в прозаических текстах сказок. Они отзывались у меня в крови, как странное бормотание откуда-то из глубины веков, из сочленений костей, то, в чём звучит отголосок беззвучного крика природы. Что-то простое, дикое, тёмное, страстное и печальное, древнее, страшное, бросающее тебя прочь от всех выносимостей культуры – к самому сердцу мира. Я читала эти сказки с вкраплениями стихов на даче. Я была маленькая. Была гроза, скрипели доски, и сердце мира говорило со мной. Ведьма в сказке Петера Кристена Асбьёрнсена бормотала, когда лечила ногу гостя:

 
Воздух,
Вода,
Земля
И огонь!
Ногу сломал
Необъезженный конь.
Жилы срастутся,
Смешается кровь,
Всё, что разорвано,
Свяжется вновь!
 

Бразильский лесной дух Каипора пел:

 
Кто бродит по лесу,
Насмотрится чуда…
…Насмотрится чуда,
Но только об этом
Ни слова покуда!
 

Оборотень, которого домовые подкинули одной женщине вместо её ребёнка, говорил:

 
Стал я старый такой,
Как гора Вестервальд, и седой,
Но не видел я никогда,
В скорлупе чтоб кипела вода.
 

Маленькие человечки, помогавшие сапожнику по ночам, пели:

 
Теперь нам, красавчикам-мальчикам, можно
И не возиться с дратвой сапожной!
 

Сын чудовищного людоеда кибунго, перед тем как отец его съел, плакал:

 
Так и мама говорила:
Тебя кибунго съест постылый…
Так и мама говорила:
Тебя кибунго съест постылый…
 

Мельница доброго человека Доброгоста поскрипывала, будто говорила:

 
Течёт вода,
А жернова
Всё трут зерно,
Хоть ночь темна.
 

Царица вод, вышедшая замуж за крестьянина, уходя от него, пела:

 
За всё, что мы тут видели,
Калунга,
За то, как нас обидели,
Калунга…
 

Или песня гномов из «Хоббит, или Туда и обратно»:

 
За синие горы, за белый туман
В пещеры и норы уйдёт караван;
За быстрые воды уйдём до восхода
За кладом старинным из сказочных стран.
 

Именно у них – озёрных дев, леших, ведьм, оборотней, домовых – я училась тому, что такое поэзия.

11. Шахматы хаоса

На карте снов есть сектор города на даче. Побывала в нём впервые за долгое время. Он находится глубоко, обычно в него попадаешь так: идёшь гулять по даче, по сельским улочкам, направляешься за Приозерскую улицу и дальше углубляешься. Выходишь в городской район, неожиданно появляющийся посреди сельского сектора. Там есть старинный центр этого городского района – старые красивые дома и какое-то большое торжественное административное здание, дальше идут новостройки и хрущёвочки, как в маленьких городках, дальше промзона. Возможно, там есть набережная и выход к морю, но пока это только подозрение. Городской район на даче связан с ощущением глубины и блаженства, это наше желание города, неожиданно найти его, когда мы в сельской местности. Желание открыть посреди сельской местности город. В этом что-то есть от поездок в Сосново – ближайший посёлок городского типа – в детстве. Поездки туда были праздником. В Сосново есть главная площадь, магазины, пятиэтажки. В нём вроде бы и дача и город – парадоксальным образом соединились. Город начинается тогда, когда в посёлке появляются многоэтажные каменные дома. Во сне всегда интересно искать в этом городском районе кафе, бары, магазины. Нахождение их сопряжено с радостью: они открывают новые возможности. В этот раз в конце проспекта было огромное красное административное здание с белыми колоннами, в нём было какое-то следовое давление тоталитаризма, какая-то советская память. Если бы это был большой город, можно было бы сказать, что это исполком. А так – непонятно, как назвать: горком, райком? Тоже не подходит, это же не районный центр, этот кусок города во сне – сам по себе, как остров.

Я учу Егора играть в шахматы. На первых порах бессмысленно объяснять трёхлетнему ребёнку правила, кто как ходит и т. д. Нужно, чтобы он просто привык к доске, к фигурам, начал воспринимать их движение по доске как пространство своих возможностей, пространство, в котором ему свободно. Чтобы доска и фигуры стали для него возможным способом жизни в пространстве.

Мы играем с ним в особые хаотичные шахматы. Фигуры расставляются по доске в произвольном порядке, двигаются как хотят, в любых точках доски любыми способами съедают друг друга, но в любой момент спонтанно возвращаются обратно на доску. Он делает ход – двигает любую фигуру как хочет. Я отвечаю тем же. Мы можем делать так часами. Можем долго думать над каждым ходом, а можем вообще не думать. Постепенно мы начинаем понимать друг друга. Образуются какие-то невидимые, неформулируемые правила движения фигур, в их основе – не стратегия, а интуиция, восприятие. Я начинаю догадываться, какой ход он сейчас сделает, какую фигуру подвинет. Фигуры начинают образовывать узоры, группы, в которых своя странная логика. Если они собрались наподобие домика и в нём есть одно зияние, он сейчас закроет это зияние, поставит туда фигуру. Если они образуют узор, он сдвинет фигуру, чтобы продолжить этот узор. Я начинаю понимать, что можно походить «неправильно» – нарушить равновесие. Егор это почувствует, скажет: «Так нельзя», уберёт мою фигуру. Игра не заканчивается ничьей победой. Просто в какой-то момент она надоедает, и тогда фигуры можно стряхнуть с доски и разбросать по комнате.

Мне кажется, этот мой текст похож на такие хаотичные шахматы. В нём нет следования никаким готовым формам художественного мышления, правилам построения текста. Текст представляется доской, фигуры на которой расположены спонтанно. Этот текст – способ организации жизни. Пространство, в котором мне свободно, в которое я приглашаю читателя. Это пространство похоже на записную книжку, философский дневник, дневник снов, оно включает воспоминания, мысли, ассоциации, фантазии, быт, запись многочисленных повседневных откровений. Все эти фигуры на доске – способы организации пространства, возможные способы жизни. Они расставлены по доске, на первый взгляд, в произвольном порядке, двигаются как хотят, могут противоречить друг другу. Перемещение между фрагментами происходит не с помощью логики развития сюжета или какой-то стратегии, а происходит интуитивно, скачками, подразумевающими постоянные разрывы. Однако в этом странном тексте, написанном без предустановленных правил, постепенно образуются какие-то невидимые, неформулируемые правила, в основе которых интуиция, чувство текста, пространства, внутренних разрывов и топосов смысла. Как в хаотичных шахматах, в тексте формируются рисунки, группы, скопления фигур, в которых есть своя странная логика. Логика хаоса – не Лабиринт, а Логрус, постоянно меняющийся узор. Нужно изменяться вместе с ним и при этом удерживать свою суть, удерживать порядок, не сохраняя никакого порядка.

Сочинение стихов во сне чревато встречей с хаосом. Хаос во сне входит в стихи, мешает созданию упорядоченного текста. Строчки путаются, одни слова меняются на другие, только что написанное мгновенно изменяется. Ты пытаешься сохранить фрагмент упорядоченного текста, но он разрушается, и ты продолжаешь сочинять текст, который мутирует в какие-то нечитаемые символы, разрушается, пересоздаётся. Давно поняла, что сочинение во сне стихов как процесс не может привести к созданию завершённого стихотворения. Нужно их там находить уже готовыми и выносить оттуда. Готовые тексты там всегда кажутся какими-то необыкновенными, потрясающими, такими, какие ты всегда мечтал написать. Хочется вынести их полностью, не потерять на границе. Но они теряются. Иногда удаётся вынести несколько строк или одно-два четверостишия. Потом уже сам дописываешь стихотворение до завершённости. У некоторых получается выносить тексты полностью. У меня есть несколько стихов, большие части которых взяты оттуда.

Как хаос перемешивает буквы и строчки в стихах, заменяет их на нечитаемые символы – он может начать вмешиваться в пространство. Ты идёшь по лесной дороге, а за твоей спиной дорога меняется, меняется карта. Ты не сможешь вернуться, потому что пространство уже другое. Поэтому всегда боюсь заблудиться, не доверяю пространству. Боюсь лифтов: вдруг он увезёт совсем не на твой этаж, а в какое-то другое место, проедет через крышу и поедет выше, или начнёт двигаться горизонтально или вообще какими-то странными зигзагами. Бог-обманщик может менять пространство, менять время, менять предметы, прошлое. Всё вызывает подозрение. Что происходит с дорогой за спиной? На своём ли она месте? Если быстро обернуться, вдруг успеешь схватить глазами – она двигается, меняется, закручивается петлями, а когда ты на неё смотришь – тут же фиксируется. Надо ориентироваться не по дорогам, а интуицией, ощущением пространства, чувством сторон света, разных секторов, переходов. Если хорошо научиться пользоваться – хаотичная дорога может быть удобнее нормальной, можно в мгновение ока выйти куда хочешь или идти одновременно в нескольких направлениях, двигаться и вперёд и назад, можно чувствовать дорогу и идти не туда, куда ты хочешь, а куда хочет она, она лучше знает, куда тебе нужно. Это если её закрутка не враждебна, если у неё нет цели тебя запутать, заставить блуждать, как у лешего. Если есть подозрение, что так, – надо поменять ботинки, надеть левый на правую ногу, а правый на левую ногу. Создать перевёрнутую, хаотичную конфигурацию, дорога отстанет, выйдешь куда надо.

12. Гуманоидные летучие мыши

В интернете попались такие новости: в Китае и Аргентине люди видели и сняли на видео странных существ, напоминающих летучих мышей. Есть версия, что это мутанты, созданные в местных лабораториях. С виду они напоминают гуманоидов или нечто среднее между летучей мышью, крысой и лягушкой. Смешивание ДНК – чёрная магия. Запретная зона. Приведены якобы фото этих существ, вызывающие жалость и ужас. Естественные формы жизни кажутся благими, основанные на смешении ДНК – вызывают ужас. Кажутся самым страшным кощунством, надругательством над природой и Богом. Всё живое – гусеница, паук, кошка, человек – бесконечно прекрасно. Отношение к нему – любовь и сострадание. Вмешиваться в ДНК, чтобы производить гибридных уродов, – самое страшное кощунство над тем, что должно быть создано для жизни, для любви. Человеческий ребёнок – безусловная любовь, умиление, дар будущего. Кто смеет смешать человеческого ребёнка с летучей мышью? Творимое на ядерном уровне зло. Про коронавирус многие тоже думают, что это чёрная магия науки, что он искусственного происхождения. Ещё двое знакомых заболели, у одного – тяжёлая пневмония.

Самые ценные, «перспективные», финансируемые разработки – это оружие.

Мой отец – большой учёный, известный в мире, ректор вуза. Он умеет выращивать самолёты из пыли. Он занимается аддитивными технологиями. Основными технологиями в промышленности были и остаются литьё и резанье – так называемые технологии вычитания. И только в последние 10–15 лет стал развиваться новый технологический комплекс – технологии сложения, или аддитивные технологии. То, на что прежде уходили месяцы, теперь делается за часы. Также аддитивные технологии – это единственная возможность создавать изделия такой формы, которые принципиально невозможно создать с использованием традиционных технологий.

Аддитивная технология, которой занимается мой отец, – прямое лазерное выращивание. Для того чтобы вырастить изделие из металлической пыли, нужны робот с инструментом в руке, камера, заполненная аргоном, и система управления. Метод прямого лазерного выращивания очень высокопроизводителен. В масштабах промышленности это будет настоящая революция. Этот медленный, растянутый на годы и не очень заметный со стороны революционный процесс в машиностроении будет иметь, скорее всего, не только технические, но и социальные последствия: изменение роли различных профессий, появление новых и значительное снижение спроса на старые. Конвейер и массовое производство станут экономически невыгодными. Возрастёт потребность в высшем образовании, без которого в новой среде будет невозможно работать. Производственные машины будут превращаться в компьютерную периферию, подобно тому как когда-то маленькие компьютерные принтеры заменили печатников. Новые технологии потребуют новых материалов. Тем самым открывается гигантское поле для производителей и исследователей материалов, для создателей средств промышленной автоматизации и тех, кто занимается техническим зрением и управлением производственными процессами. Всё это создаёт не просто новую отрасль промышленности, а практически новую сферу человеческой деятельности.

Гетерофазная лазерная порошковая металлургия – это проект, рассчитанный, в частности, на авиационную промышленность. С её помощью можно выращивать детали и компоненты для авиационных двигателей. Но есть подозрение, что вызывают такой интерес эти разработки не только из-за всего благого, что они могут принести для человечества, но и потому, что так можно делать новое оружие.

Гоша не спал всю ночь – играл на мандолине. Звучание более красивое, чем у укулеле и гитары. Напоминает лютню. Егор тоже играет на гитаре, укулеле и мандолине. Сейчас его интересует игра на музыкальных инструментах и в шахматы. Машинками он больше не интересуется. Пока он просто теребит струны, привыкает к инструментам, извлекает красивый звук. Поёт. Сочинил свою первую песню, которая называется «Конец песни». Поётся низким голосом: «У-у-у, прогулка не удалась, погода нехорошая, у-у-у, конец песни, у-у-у, конец песни…»

Прилегла отдохнуть, задремала и, проснувшись, отчётливо поняла, что, пока я спала, со мной сделали страшное: соединили мою ДНК с летучей мышью, лягушкой и крысой. Теперь я – мутант, гибрид. Тело человека – Храм Бога, тело мутанта – надругательство над этим Храмом, над душой, заключённой в этом теле, над Творцом душ, дарующим им тела. Я превратилась в какую-то хлипкую розовую хрень, выросли перепончатые крылья, ноги стали как у лягушки, появился крысиный хвостик. На фоне этого жалкого и страшного тела – маленькое страдающее человеческое лицо. Моё лицо. Мысли, чувства, стихи, возникающие в моём сердце и разуме, несовместимы с этим телом. Это тело – из Тьмы, из Хаоса, оттуда, где всё расщеплено и смешано. Из тёмных страшных слоёв небытия, страдания. Я пытаюсь ползать, пытаюсь летать, ходить я уже не могу. Я дрожу, мне страшно, холодно, стыдно. Мне стыдно говорить о себе «я», потому что я – это получается чудовище, гибрид, то, чего не должно было быть, то, чего нет в замысле Бога. Чтобы сказать «я», нужно как-то минимально принимать себя, а я себя отвергаю. Не могу такое принять. Но мне ведь и раньше, когда я была человеком, было стыдно говорить о себе «я». Как будто я смею претендовать на бытие, а я не смею, я знаю прекрасно, что я его лишена, что я живу в нехватке бытия. Пусть румяные, полнокровные, живущие полной жизнью люди говорят о себе «я». Я буду со стыдом молчать, ужасаться себе, прятаться от солнца. Потом морок прошёл, поняла, что я не гуманоидная летучая мышь, смешанная с лягушкой и крысой. Что тело у меня человеческое. А общее ощущение гуманоидной летучей мыши всё равно осталось.

Егор хорошо знает потусторонних животных. Особенно он любит тамошних котов: кота-расщепенца и кота-тролля. Кот-тролль похож на серый комок пыли, это кот колдуньи. Она создаёт его из волос, срезанных ногтей и щепок. Кот-расщепенец – иронический образ, созданный лесорубами-европейцами в лесах Нового Света. По вечерам у костра они рассказывали друг другу кошмарные байки о тварях, обитающих в лесу. Фигурировал в этих байках и кот-расщепенец. Это кот-таран, который таранит своей головой деревья, врезается в них на полной скорости и расщепляет ствол своей головой. Поэтому он слегка не в своём уме, немножко ебанутый, так сказать, котик. Шизо-кот. Егор перенял некоторые повадки кота-расщепенца: частенько бежит куда-то на полной скорости и таранит своей головой стены. Есть ещё зайчик – лунный заяц, его посадил на Луну Будда. Егор дружит с животными, но боится отражений в стенках застеклённого шкафа, тьмы в этих отражениях, некоторых предметов на полках, теней, плывущих по потолку. Иногда он видит что-то в комнате, в каких-то её частях, пугается, говорит: «Там, там!», показывает пальцем и плачет. Когда ему был год или полтора, он больше всего боялся фигурки Деда Мороза на полке у були. В булиной комнате он замирал и испуганно смотрел на полку, на эту фигурку. Стоило её достать, начать говорить, что она нестрашная, предлагать с ней поиграть – и он безутешно рыдал.

Я помню, что всё моё детство с тенями на потолке творились невероятные вещи. С ними – и с цветами на занавесках, на которые я смотрела перед сном (кровать была повёрнута к окну). Ещё было явление – совершенно реальное, – когда воздух в комнате в темноте по ночам наполнялся множеством светящихся точек. Я видела это неоднократно и совершенно не спала при этом. Помню свою невидимую для других подругу, которая стояла по ночам в изголовье моей кровати: её туловищем была палка, одетая в лохмотья, вместо волос была серая пакля, а глаза горели адским пламенем. Я сама создала её, поселила у себя в комнате. Должно быть, это было уже после того периода, когда я боялась засыпать и боялась темноты, требовала оставлять настольную лампу на ночь. Боялась оставаться одна. Боялась, что мама умрёт, и всё время слушала её дыхание, не давала ей спать, будила вопросом: «Мама, ты жива?» Про маму – это был главный страх. С четырёх лет меня таскали по психиатрам и невропатологам, лечили нейролептиками и противосудорожными. Потом я вроде как относительно пришла в себя, хотя жила очень странно, а в двадцать два года всё поехало очень сильно. Как бы все смыслы вдруг взяли и разбились о колено, я очень много узнала тогда, чего люди обычно не знают. В частности, я перестала отождествлять себя со своим мышлением, потому что я серьёзно заболела тогда и поняла, что наша власть над собой – над своими мыслями – это иллюзия. Что приходит критический момент – и ты просто кусок мяса, который невыносимо страдает. И многие вещи, которыми люди живут, стали казаться мне игрушечными, надуманными, ничего не стоящими. Для меня смысл тогда вообще тотально разрушился. И я так никогда до конца и не восстановилась после этого срыва, я забросила работу над диссертацией по философии, я не могла больше читать философские книги, я вообще почти не могла читать. Слова читала, а смысла не было. И я очень боялась, что не смогу писать. Тем более я принимала тогда тяжёлые нейролептики. А потом пришла моя вторая книга стихов, мне как будто что-то новое открылось в поэзии, открылись новые двери, новая глубина, и стихи пошли, и я до сих пор помню то чувство свежести, чистоты, которое для меня тогда в них было. Как будто мне дали второй шанс, дали надежду.