Текст книги "Лето"

13. Приглашение в бездну

Обсуждали с Гошей его книгу. Различие мыслей и мнений. Гоша написал, что мысль меняет человека, а мнение – нет. Высказала такой тезис: есть блуждающие символические структуры, они располагаются в культуре и языке, как вирусы. Одно и то же мыслительное содержание может быть и мнением, и мыслью. На начальном этапе эти структуры не дифференцированы на мнения и мысли. Сугубо от нашего проживания блуждающего мыслительного содержания зависит, станет это мнением или мыслью. Тогда в том, что у нас мнения, а не мысли, «виноваты» мы сами. Нет ни мнений, ни мыслей, а есть блуждающие символические заготовки, которые в случае поверхностного нерефлексивного восприятия распаковываются в мнения, а в случае глубокого преображающего восприятия – в мысли. Мнение – это просто наша ограниченная способность присутствовать в мышлении. «При должным образом настроенной оптике любая само собой разумеющаяся почва оборачивается бездной» (М. Хайдеггер). Эти блуждающие символические структуры, пока не дифференцированные на мысли и мнения, – приглашения в бездну. Они сыплются на нас со всех сторон. Принял – получил мысль. Не принял – получил мнение. Огромное количество наших мнений – это количество отвергнутых приглашений в бездну. А почему мы так часто эти приглашения не принимаем – уже другой вопрос. Мысль – это принятое приглашение в бездну.

Егор постепенно переходит от шахмат хаоса к нормальным шахматам. Они с Гошей сыграли целую партию по правилам. Правда, сразу после завершения партии Егор взял шахматного коня и стал им скакать по доске, приговаривая: «Тыкдык, тыкдык, и-го-го».

Чёрный король нашёлся. Стоит на доске большой, лакированный, в белой короне. А у белого короля, наоборот, чёрная корона. У лошадей тупые самодовольные морды. Пешки все юркие и наглые, с головами-шариками. Башни основательны и тяжеловесны. Слоны изящны и совсем не похожи на индийских боевых слонов. Ферзи – Брунгильда и Кримхильда, средневековые девы с волосами, развевающимися на ветру.

Мы с Егором часто ведём «внутриутробные» разговоры. Основной предмет этих разговоров: кому быть у кого в животе. «Хочешь снова ко мне в животик?» – спрашиваю я Егора. «Хочу!» – отвечает он. «Для этого придётся тебя съесть!» – «Нет, это я тебя съем! – кричит Егор. – И ты будешь у меня в животике! А потом я тебя выкакаю!»

Давно уже могли бы быть на даче, на 67 км, но не можем уехать из-за компьютерного мастера. Неделю назад сдала свой ноутбук в починку – сказали, работы на один день. И вот уже неделю тянут, ничего не говорят, не отвечают на звонки. А пока ноутбук не заберу из сервис-центра – уезжать на 67 км не можем. Мы же едем с ребёнком, с кучей вещей, надолго, специально будем заказывать машину. Пока это переносится на следующую неделю. На эти же выходные решили опять съездить в Ольгино к Гошиной маме, чтобы сменить обстановку, она нас заберёт на машине.

Мой дядя Алексей заболел. Пропало чувство вкуса и обоняние, температура 38, озноб. Считает, что это не коронавирус. Дима общался с подругой Джона Наринса, а на следующий день она заболела, тоже температура, перестала чувствовать вкус еды. Анализы ей делать не стали. Как я понимаю, их вообще сейчас мало кому делают. Знакомый пишет из больницы, что он находится в отделении, специально переоборудованном под коронавирус, там все лежат с тяжёлой пневмонией, но никому тесты не делают. Говорят: а что толку, вон нашим медикам месяц назад тесты сделали – до сих пор ответа нет.

Приехали в Ольгино. Волчий холод. Заливаются соловьи. Сумерки. Зацвела слива, очень много нарциссов на участке, появились незабудки в траве. Почему-то думала в юности, что я должна умереть под пение птиц. Лежала на даче в сарае, слушала, как за окном заливаются птицы, и думала: вот так они будут петь, когда я буду умирать. Дедушка умер в сентябре, бабушка – в мае. Я родила Егора 29 апреля – в день свадьбы бабушки с дедушкой. Мой подарок их памяти и одновременно их подарок мне. Мы ведь каждый год их поздравляли в этот день, а круглые даты праздновали. Я ещё за неделю до родов сказала Гоше: я рожу 29 апреля, в день свадьбы бабушки с дедушкой. Гоша не поверил, а я так и родила, и Гоша сказал, что я как йоги, которые останавливают сердце по своей воле.

Ночью в доме было холодно, сыро, спали одетыми. Утром на улице солнце, синее небо без единого облачка. Ездили к скважине за водой, потом Егор долго играл в песок. Куча детей вокруг, шум, возня. Укладывая Егора на дневной сон, опять обратила внимание на пение птиц. В одной книге, посвящённой магии, рассказывалась история, как человек в лесу вызвал демона. Демон явился в облике огромного ворона, сел на ветку. Его явлению предшествовало очень интенсивное пение птиц, а потом, быть может, внезапное замирание, замолкание, хотя я точно этого не помню. Дальше адепт магии и демон-ворон общались без слов. Интересно, что разговор шёл о еде, о погоде – об универсальных, понятных для каждого вещах, а не о каких-то тайнах бездны. Как будто два мужика на селе встретились и обсуждают, что, дескать, собирается дождь и что у кого сегодня на обед. Простой, глубокий, неспешный бытовой разговор, помещающий говорящих в общий горизонт бытия (тех, кто питается, кто зависит от погоды). Адепт, может, и хотел поговорить о магии, о каких-то сокровенных тайнах той стороны, но демону это всё скучновато, интересней просто поговорить «за жизнь», о бытовых вещах. Такой разговор важней и священней, чем разговор о бездне, ужасе, Ничто. В нём есть детская, сельская, бытийная простота и естественность. Есть некое, гораздо более глубокое, чем при разговоре о магии, снятие границы между человеком и демоном. Два существа из разных слоёв мироздания поговорили о чём-то простом, общем, – это прекрасно.

Демоны для меня не имеют негативных коннотаций христианской культуры. У. Блейк предпочитал общество чертей обществу ангелов. С чертями веселее, они симпатичные и уж точно не страшнее тебя самого.

В Ольгино привезли биотуалет, такую же кабинку, как стоят в городе в разных людных местах. До этого ходили в ведро, расположенное в дощатом домике-туалете на другой стороне участка. Когда ведро наполнялось полностью, его выливали в специальную помойку, и дальше цикл повторялся. Биотуалет сочно-зелёного цвета, от которого даже больно глазам, когда находишься внутри. Зато когда выходишь – всё вокруг становится розово-сиреневым и остаётся таким какое-то небольшое время. Как будто смотришь сквозь очки с цветными стёклами.

Прочитала пост В.Ш., что ад – это не когда всё равномерно плохо или постоянно ухудшается, а когда постоянно появляются небольшие проблески надежды, а потом всё ухудшается ещё больше, но как только ты привыкаешь к тому, что всё плохо, опять солнышко выглядывает на полсекунды, и это длится бесконечно. У В.Ш. это относится к пандемии коронавируса, затяжным войнам, диктатурам и т. д. Но ведь это точное описание моей жизни! Так было многие годы в моих отношениях с близким человеком. Так было, когда болел и умирал дедушка. Что-то подобное происходит со мной и сейчас с этой непонятной болезнью, про которую я никак не могу понять, что это такое. Но, возможно, если бы не было внешнего повода, моя психика всё равно бы уже работала в этом режиме Ада. Нашла бы себе повод, создала бы его. Слишком долго в нём работала и уже не может иначе.

Съездили на залив неподалёку от Ольгино. Шли к заливу через лесок, мимо болота, полного ветреницы. Погода летняя, припекающее солнце, голубизна неба и воды, голубой хрусталь башни Газпрома, инопланетная тарелка Зенит-Арены вдали. Сразу сняли обувь, зарылись ногами в горячий песок. Водорослевый, блаженно-гнилостный запах воды. Множество сухих обломков камышей на берегу – видимо, их принесла вода. Камни, трава на берегу, у кромки воды. Тропа в песке вдоль берега к остаткам Гром-камня. Когда идёшь по ней, видны обнажённые корневые системы деревьев, с чьих корней море смыло землю. Голые, переплетённые, громадные, эти корни на воздухе похожи на каких-то сложноустроенных хтонических монстров, вышедших из леса или из-под земли и расположившихся погреться на берегу. Они обсыпаны раздробленными сухими камышами, и с них свисают, как бороды, серо-белые выцветшие водоросли, когда-то принесённые приливом, но давно превратившиеся в какую-то не то пряжу, не то бумагу, – миллионы высохших простейших, серо-белые нити разложения, памяти моря, останки какой-то древней не-человеческой жизни. Рядом с пляжем в лесу забор из колючей проволоки, там радиоцентр, нельзя подходить близко. Обратно шли через полный ветреницы лес и видели белую лошадь. Мы были в этом месте когда-то, много лет назад, с Димой. Пили вино на берегу, и тоже был чудесный день, похожий на сон. Тогда не было ни башни Газпрома, ни нового стадиона. Море так же пахло водорослями, светило солнце, я рассказывала Диме свои сны, про то, как я тогда открыла во сне пра-дачу – дачу, которая была до нашей дачи, и про свои первые воспоминания, про то, как, на мой взгляд, формируется память. А теперь это всё – тоже память, полузабытые воспоминания, которые вернулись, когда я снова – через много лет – оказалась на том же самом пляже, в новом мире, в другой жизни.

Вдруг пришло ощущение, что я не совсем здесь, что что-то огромное касается краёв моего сознания, и из этого огромного повеяло лёгким ветром, он пробежал по моему сознанию, как рябь, донёс какие-то запахи, смутные ощущения, что-то ускользающее, нефиксированное. Как будто это нефиксированное ходит, как волны, запахи, наплывающие пятна памяти. Я попыталась что-то поймать, схватить в каком-то образе. Получился стог сена. Почему стог сена? Я не знаю. Но как только я его схватила, всё из него выветрилось, все наплывы, вся память. Стог сена как след бесконечности.

14. Прорывы неописуемого

Во сне ехала в метро по нашей красной ветке и вдруг увидела, что поезд прибыл на совершенно незнакомую мне станцию. Колонны из чего-то, напоминающего яшму. Мрамор стен. Я выскочила из вагона, прочитала названия станций этой ветки – ни одного знакомого. Таких станций нет ни в Питере, ни в Москве. Почему-то показалось, что это станции не одного города, а вообще разных мест, между которыми огромные расстояния. Поезд не просто идёт по тоннелю под землёй, а каким-то образом преодолевает эти огромные расстояния очень быстро. Может, эти станции расположены в разных отражениях, а поезд едет между отражениями, каким-то образом соединяет их друг с другом. Вышла на улицу. Зима, вечер, небольшая площадь и два выхода из метро с двух сторон от неё. Рядом с метро какие-то бабки что-то продают. Позади площади – огромное здание с какой-то советской памятью. Может быть, это какая-то советская гостиница. Возвращаюсь в метро, сажусь в поезд. Присматриваюсь к поезду – он не такой, как наши обычные поезда метро. Он красивей, комфортней, пол мерцает, сам вагон более узкий. Поезд трогается, мы несёмся между измерениями.

Съездили с Димой в Сергиевку. Долго ехали в пробке из-за дорожных работ на Петергофском шоссе. Решили вначале подойти к заливу, шли через лес. Щёлкали на разные голоса птицы. Видели мокрый луг – раздолье для птиц. Видели чёрного дрозда на куске спиленного дерева. Всюду цветёт ветреница, рядом белые цветочки кислицы – заячьей капустки. С детства не жевала её кислые листочки, а вкус – как сейчас помню. Вышли к заливу, к камышам. В камышах долго о чём-то спорили утки, выясняли, где чей дом, или обсуждали нюансы запредельного и то, какие люди идиоты. Сладкий запах черёмухи в воздухе. Вышли к пляжу, рядом – заброшенная дача Бенуа, большой деревянный дом, выцветший от времени, весь в резьбе, узорах. У входа спит без задних ног привязанная сторожевая собака. Пошли оттуда по тропе, она повела мимо каких-то хозяйств, обнесённых ржавым забором, теплиц, маленьких домиков из мусора и фанеры. Какая-то жизнь, граничащая с лесом, неуютная, тронутая хтонью. Потом перешли через шоссе, пошли наверх к Собственной даче. Она обнесена глухим забором, подойти нельзя, но верхняя часть видна – вся кружевная, избыточно-барочная, потемневшая от времени. Красота и распад. Говорили о коронавирусе. Дима сказал: непонятно, где правда, а где нет, но, скорее всего, от карантина нет толка. Но на дачу ехать не советовал, раз там Алексей, а у Алексея, вероятно, COVID. Выходя из дома на встречу с Димой, впервые в этом году видела распускающуюся сирень у нас во дворе, подошла понюхать. В лесу обнималась с деревьями, переходила ручей по камням, в кровь ободрала ноги в неудобной обуви.

29 мая. Прибыли наконец на дачу, на 67 км. Здесь одно из самых высоких мест в Ленобласти, Лемболовские высоты, поэтому весной дольше всего держится снег и зацветает всё позже. Листья на деревьях здесь ещё не такие крупные, больше чувствуется весна, процессы разворачивания и роста, чем в городе, где зелень уже буйствует. В городе сирень уже цветёт, а на нашей только появляются листья. Тихо, солнечно. Цветут у нашего домика несколько красных маков, посаженных мамой. Протопили, вывесили отсыревшее за зиму бельё проветриваться на солнышке, собрали качель, вынесли на лужайку стол и стулья. Гоша собрал детский велосипед-коляску. Нашли дачные шахматы, лучшие, чем наши городские: фигуры изящные, точёные, доска большая. Ствол одной из спиленных яблонь просто валяется, брошенный на мамину половину участка. Остов другой спиленной яблони торчит из земли. Мусор повсюду на половине Алексея: разбросанные доски, щепки, битые кирпичи. Сирени у забора тоже больше нет. Весь малинник у забора Алексей тоже вырубил, малины больше не будет. Из яблонь остались, по-моему, только две на Алёшиной половине и одна на маминой. А раньше их было много, и именно две самые лучшие, плодоносящие, он срубил. Уже не будет такого красивого цветения яблонь, пахнущего яблонями воздуха июньского сада, ночных светящихся яблок в августе. Хорошо, что пока Алексей не срубил мою мать-берёзу, но это тоже вопрос времени. И всё равно – место силы, место блаженства. Сам воздух – особенный. Даже если всё здесь разрушить до основания, все деревья вырубить, всё засыпать мусором – сила здесь останется, останется память воздуха, разлитое в нём, из всех углов сочащееся запредельное, выцветающее временем на разбросанных досках, уводящее заросшей тропой к каким-то забытым границам, прорастающее странной, тронутой хтонью не-человеческой жизнью.

Люблю описывать не-человеческое. Погружаться в него, переставать притворяться человеком. Оказываться в своей стихии. В человеческой жизни то, что хотелось бы описать, описать невозможно. Это когда человеческое сталкивается с реальным. Это не сделать частью своей субъектности. Можно описывать то, что осознаёшь, понимаешь, что стало частью тебя, но покоя не даёт то, что не осознаёшь, не понимаешь, что частью тебя в принципе не может стать. Например, когда любимая бабушка в детстве меня обижала – я это описать не могу, и не только потому, что бабушку я люблю и всё ей простила, но и потому, что это было что-то такое, что я сделать частью своей субъектности не могла. Теперь это просто воспоминания, а тогда были гнев, обида, ярость, душащие слёзы – и какое-то недоумение: это же бабушка, она хорошая, она меня любит, зачем же она так кричит, зачем говорит такие вещи, зачем трясёт стул, на котором я сижу, зачем сбрасывает вещи со стола, как такое может быть. Такого не могло быть, поэтому я не могла это отрефлексировать, проработать, встроить в себя. То, что может и должно быть, – это что твои взрослые тебя любят и защищают, кормят и учат. Чего не может быть – что они делают тебе плохо, а когда делают, ты не понимаешь, как такое может быть. Настолько не понимаешь, что весь рассыпаешься перед этим фактом. Кого-то пыталась убить любимая мама, кого-то изнасиловал любимый папа. Это не встроить в субъектность, ты всегда будешь об это рассыпаться. Это то, чего не должно быть – не в этическом плане, а в плане невозможности сосуществования твоей психики, твоей личности и этого. К невозможному, не встраивающемуся в субъектность, для меня относились и ситуации, когда меня, уже взрослую, обижали любимые люди, мужчины и женщины, которых я любила. Я быстро забывала про эти обиды и вела себя так, будто ничего не было, – не потому, что прощала, а потому, что не могла это помнить и жить дальше, это уходило куда-то в область неописуемого ужаса. Я не могла ни ответить, ни описать и запомнить толком эту ситуацию, всё сразу путалось в голове, я не понимала, что происходит, казалось, что происходит какой-то выплеск ада, что это не мой любимый человек сказал или сделал, а просто выплеск ада произошёл, а он сам не виноват, скоро снова станет собой, добрым, любящим. А об этих выплесках ада даже говорить не надо, обсуждать их не надо, они слишком плохие, ужасные, они не могут быть частью моей жизни, частью наших отношений, их не описать, не сказать, как и почему такое произошло, непонятно даже, что произошло и было ли что-нибудь. Об этом невозможно стройно мыслить, это похоже на кошмар, который просто мне показался, которого не могло быть. И я годами не могла сделать эти «выплески ада» частью своей жизни, своих отношений, пока вся жизнь, все отношения не превращались в ад и уже невозможно было притворяться, что этого нет, и я просыпалась. Но всё равно не могла описать, что это было, не могла никому рассказать, потому что для этого нет слов, нет идей, непонятно, что это такое. Когда маленькую девочку насилует любимый отец, она тоже не понимает, что он делает, просто знает, что что-то ужасное. И вот если про это всё – всё равно не скажешь, потому что нет ни слов, ни идей, только ужас, то непонятно, зачем вообще что-то говорить (видимо, затем же, зачем нужны все языки, вся речь, – чтобы защититься от ужаса, преобразовать его). Что говорить – ложь, которую ты себе рассказываешь? Описывать поверхность, на которую ты выныриваешь после очередного провала в ад? Рассказывать то, для чего есть имена и понятия, то, что ты себе рассказываешь, чтобы жить, то, что ты смог понять, проработать, сделать частью себя? Я давлюсь этой жизнью, как костью в горле. Я рассыпаюсь о неё. Как можно встраивать, примиряться, склеивать – чтобы это не было обманом? Чтобы эти склейки между разрывами не были обманом? Я про большую часть своей жизни не понимаю, что это вообще такое было и было ли что-нибудь. Не понимаю, как об этом думать, говорить, как жить после этого. Когда читаю что-то связное, склеенное, психологическое – мне чудится в этом страшная фальшь. Жизнь – это прорывы неописуемого, не вмещаемого в себя, лишающего дара речи и мысли, она тебя раздирает на части, ты о неё рассыпаешься, всё твоё маленькое и огромное воображение, твои простые и изощрённые языки. Она случается с тобой, и ты не понимаешь: что это вообще было, почему, зачем, было или привиделось. А всё, что ты себе рассказал, понял, пережил, – это не жизнь.

Прорывы ужасного возможны в любой точке. Я почти никогда не чувствую безопасности, доверия к миру. Вадик Руднев написал, что чувствовать Бога – это чувствовать себя в безопасности несмотря ни на что. Чувствовать себя в безопасности в любой ситуации – так я это понимаю – в камере смертников, на костре. Если ты в ночь перед казнью чувствуешь себя в безопасности, если ты чувствуешь себя в безопасности, когда тебя убивают, – то Бог с тобой. Мне страшно знать, что я отдаю своего ребёнка миру, где с ним может случиться всё что угодно, он позовёт меня, а я не смогу его защитить. Я больше вижу себя мамой, чем испуганным ребёнком, зовущим маму. Потому что туда, где я испуганный ребёнок, мне идти нельзя, это дверь в безумие. С этого началась в четыре года моя душевная болезнь – страх смерти мамы, ощущение, что мама как будто ускользает, что она не может дать мне ощущение безопасности, ощущение Бога, не может принять и переработать мою тревогу, потому что у неё слишком много собственной. Мама – хорошая, но она бессильна, потому что она подчиняется бабушке и не имеет надо мной власти, а власть надо всеми имеет бабушка – как бы общая мама меня и мамы, жёсткая, авторитарная и тоже тревожная, одержимая поиском безопасности для близких, контролирующая других и не контролирующая себя. Дедушка – единственный, кто давал мне ощущение безопасности. Я думаю, что, если есть Бог, – это что-то вроде моего дедушки. Фигуры Отца для меня нет, есть дедушка, он и есть Бог. Однажды я рассказала дедушке одну историю, из-за которой я очень переживала, что Бог меня за неё не простит, и дедушка сказал: «Я тебя прощаю, и Бог тебя прощает». Он мог так сказать. Это было полное прощение Бога, которое я получила от дедушки. Но у меня есть и обратная власть: я тоже могу прощать дедушке именем Бога. Когда дедушка был подростком в военные годы в маленьком городке, они с ребятами заживо сожгли кошку. Дедушка был отличником в школе, единственным мужчиной в доме, отец его погиб, мать работала целыми днями, на нём было всё хозяйство и маленькая сестра, в стране была война, Сталин. И, видимо, в подростках-мальчишках бродила эта жестокость. И они тогда сожгли кошку. Потом дедушка сам с удивлением это вспоминал – он очень любил кошек. И мне было жутко, больно про это узнать, что мой любимый дедушка сделал такое. Но я его прощаю, и Бог его прощает. Я знаю, что здесь у меня есть власть: простить именем Бога. Иногда любовь дарует эту власть – прощать именем Бога. А иногда человек чувствует: простить именем Бога он не может. Нет у него такой любви, чтобы простить именем Бога брата своего. Тогда он говорит: Бог простит.