Текст книги "Лис Абрамович"

Глава 3
Машина времени

На шее у пса болтался потертый кожаный ремешок, сделанный из остатка брючного ремня, но поводка не было. Нос собаки был разбит, между лап на грязном снегу виднелись размытые следы крови. Абрам машинально потянулся к замку своего «дипломата», но у него с собой не было ничего, что можно дать собаке, – свой бутерброд он доел еще по пути из министерства. В полупустом чемоданчике остались только несколько чистых листов бумаги, толстая тетрадь с недавними расчетами и пара шариковых ручек.

Человек и собака напряженно смотрели друг на друга, пытаясь понять, кто есть кто, и не решаясь сделать первый шаг.

«Ты чей? Ты, что ли, тоже оттуда?» – вдруг подумалось человеку. Но что могла ответить собака? «Разве ты поймешь? Это длинная история». И оба продолжали стоять, молча глядя друг другу в глаза.

 
Прошло бесконечно много лет,
По часам – пятнадцать минут[1]1
  В. Инбер. «Сеттер Джек».


[Закрыть].
 

Решение пришло само. Абрам поднял руку и остановил такси:

– С собакой возьмете?

– Куда? – спросил водитель.

– Ну, к ветеринару какому-нибудь. На Цветной, наверное. Других не знаю.

Таксист мотнул головой. Не порожняком же кататься.

– Ладно. Давай, тащи свою собаку.

– Она не моя. Просто собака. Кажется, покалеченная…

– Ну ты даешь! К ветеринару… Чужую собаку? На такси?

– Пожалуйста, у меня совсем мало времени.

– Ну-ну, только сам за ней вытрешь, – ответил таксист и вздохнул про себя: «Надо же…»

Абрам открыл заднюю дверь машины и сказал: «Ну, пес, залезай, а то я и так с тобой задержался».

И пес все понял. Забраться самому было трудно, но все-таки он сумел. Почему он доверился этому человеку и влез в чужую машину, всю пропахшую бензином, дешевыми папиросами, отвратительными духами и еще тысячей чужих запахов? Как почувствовал, что ему хотят помочь? Чем ему пахло от этого усталого, насквозь прокуренного бородатого человека? Что он сумел прочесть в его глазах за мокрыми стеклами очков? Или своим особым, собачьим чутьем понял, что это его единственный и последний шанс выжить? Выжить – в этом чужом и негостеприимном месте, среди бегущих мимо равнодушных людей, редких любопытствующих бродячих собак и плюющихся мокрой грязью автомобилей. Больше никого вокруг не было, только злой холодный ветер и ледяная земля под ногами. И – этот, другой. ЧЕЛОВЕК!

На Цветной к ветеринару они приехали, когда там как раз начинался обеденный перерыв. Врачи и сестры, на ходу сбрасывая халаты и натягивая свои шубейки и куртки, торопились в ближайшее кафе или домой – перехватить тарелку супу или выпить горячего чаю.

Бородатый мужчина с мокрой рыжей собакой у ног сидел на стуле и терпеливо ждал хоть какого-нибудь просвета в очереди – ведь у него не было даже талона на прием. Неожиданно последний из пробегавших мимо врачей вдруг обернулся и спросил: «Эй, а что с вашей собакой?» – «Не знаю. Она не моя, я ее просто подобрал на улице. По-моему, ей плохо». Ветеринар на секунду присел на корточки и посмотрел собаке в глаза. «Катя! – крикнул он сестре. – Я не иду». И тут же бросил бородатому: «Тащи собаку в смотровую».

Собака была не только мокрая и грязная, но на удивление тяжелая. Почти безжизненное черно-рыжее тело взгромоздили на металлический стол. Он, а это был именно он, то пытался поднять голову, то снова ронял ее на стол. Огромные черные глаза вопросительно и даже с испугом смотрели на людей.

– Ну, потерпи, пес, – тихо проворчал ветеринар. – Тебе уже один раз повезло сегодня, видишь, подобрали, к нам привезли. Может, повезет еще раз – и будешь жить.

Как говорят врачи, анамнез был тревожным. Перелом ребра (похоже, кто-то сильно ударил его ногой снизу – скорее всего, сапогом), трещина или даже перелом задней лапы. Нос ободран, кровоточит. Но самое неприятное – огромная рана с неровными краями на животе и внутренней стороне бедра. Кусок кожи был вырван так, как могут драть только специально натасканные собаки вроде лагерных, насмерть. Видно, натравили на него сильного злобного пса, крупнее и мощнее его. Открытые ворота для инфекции, к тому же большая кровопотеря. С такими ранами и без серьезного ухода собака вряд ли выживет.

– У вас когда-нибудь собаки в доме были? – спросил ветеринар.

– Нет. Никогда.

– И что делать будете?

– Еще не знаю… Повезу домой. Там видно будет.

Ветеринар покачал головой и начал быстро промывать и зашивать рану. Закончив свою работу, он вытащил из шкафа серую, уже ветхую от бесконечных стирок, но чистую простыню и протянул Абраму.

– Возвращать не надо. Заверните собаку, рана еще кровоточит. А может, все-таки оставите ее у нас? Нет? Ну, удачи вам.

Абрам хотел заплатить за визит, но врач от денег категорически отказался. И был это второй Человек на пути несчастной собаки. Человеки! Лю-ди! Все-таки есть еще Люди!

С собакой на руках, словно неловкий отец первенца, Абрам вышел на Цветной бульвар и остановился у самой кромки тротуара. Фонтаны грязного мокрого снега взлетали из-под колес проезжавших троллейбусов. Мгновенно намокли брюки и укрывавшая собаку простыня, и ее свободно болтавшиеся углы с каждым порывом ветра тяжело шлепали по ногам. Поднять руку, чтобы поймать такси, было абсолютно невозможно. Но Абрам почему-то был уверен, что его, стоящего у края мостовой, кто-нибудь обязательно заметит и подберет.

Словно вняв его немой мольбе, перед ним вдруг остановилась машина с зеленым глазком, и таксист приоткрыл дверь: «Эй! Садись, друг!» Ему сегодня явно везло – третий! Он осторожно положил собаку на заднее сидение, поправил под ней простыню, сел рядом и с улыбкой поблагодарил водителя. Потом назвал адрес, и машина тронулась. Скорее бы домой! Но уже через квартал движение застопорилось, машина начала непрерывно притормаживать, замирая на месте каждые сто метров. «Чертова погода!» – проворчал водитель.

В машине собака лежала тихо, не скулила, лишь изредка с трудом приподнимала голову, лежавшую на коленях незнакомого человека, почти невидящим взглядом упиралась в его лицо, будто пытаясь понять, где она и кто этот человек. Но от резкой боли в боку сознание ее начинало быстро мутиться, глаза закрывались, и голова снова бессильно опускалась на чужие колени.

Чувствуя беспокойство пса, Абрам перебирал пальцами шелковую шерсть, нежно, словно плачущего ребенка, гладил его по голове, легонько трепал мягкое теплое ухо и шептал ласковые слова: «Хорошая ты собака, потерпи немного. Дома мне расскажешь, что с тобой приключилось. Ну, не словами, а как сумеешь. Мы тебя не обидим, не бойся, не бросим, не выгоним. Выходим как-нибудь, а там посмотрим… Может, найдется твой хозяин. А нет – останешься у нас, будешь нашей, назовем тебя Подкидыш. Нет, не годится. Слишком длинно… Ладно, потом придумаем».

Рука человека была легка и тепла, ласковое прикосновение не причиняло боли, и полусонная собака, вслушиваясь в бормотание человека в надежде уловить в его словах хотя бы свое имя, все с большим трудом удерживала и без того неясное сознание, пока наконец совсем не затихла. Заснула.

Абрам тоже замер, речь остановилась на полуслове. Он прислушался к дыханию спящей собаки: «Дышит. Слава Богу!»

Внезапно у него в голове шевельнулась странная мысль: а ведь и он сам – «подкидыш»! Почему, собственно, его усыновили тогда эти люди? Хоть и бездетные, они были уже пожилыми и к тому же нищими как церковные крысы. А в какой жалкой, убогой, разваливающейся халупе с «удобствами» на улице они жили! Комната в бараке с множеством дверей. Даже не комната, а узкий пенал с единственным окном в торце, у самой входной двери, с «кнопочным» цинковым умывальником над старым помятым тазом на табуретке и двумя керосинками на дощатом кухонном столе. Каким образом он оказался у них дома? Какой это был год? Сорок четвертый или сорок пятый? Неужели ему было всего четыре года? Или уже пять? Вроде бы вспомнил! Вспомнил, или это ему только кажется? Абрам закрыл глаза.

Когда ему сказали, что скоро он поедет на поезде в гости к тете Розе и дяде Яше и увидит большой город, он даже обрадовался – ехать в настоящем поезде! Они с мамой никогда не ездили на поезде. Потом ему сообщили, что он поедет не один, а с тетей Лизой и что мама пока останется дома и будет его ждать. Может, ему и было немного страшно ехать без мамы, но ожидание необычного путешествия приятно бередило детское воображение, пока наконец эта радость не сменилась тревогой – он не хотел ехать один. Хотя, конечно, ребенок не мог и представить себе, что его собираются увезти навсегда, никогда не привезут обратно и что маму он больше не увидит.

Пока мама складывала его одежду, он неотрывно смотрел то на ее руки, то на лицо и все время хотел что-то спросить, но не знал, что именно. Мама почему-то молчала и только смотрела на него покрасневшими глазами. Он тоже молчал, не умея выразить словами противоречивые чувства. Еще вчера ему хотелось поехать в поезде, а сейчас вдруг появился какой-то страх перед дорогой и особенно – перед разлукой. Он совсем не хочет уезжать от мамы! Только если немного прокатиться на поезде и сразу домой… Но в тот момент все уже было решено, о его желании никто не спрашивал.

Потом поезд много-много дней вез их из Ташкента в Москву. Дорога была очень длинной, и время тянулось бесконечно. Хотя рядом была тетя, ему было страшно и одиноко в душном, набитом людьми вагоне, пропитанном тяжелым запахом немытых тел и папиросного дыма. Он испуганно, но с любопытством разглядывал всех этих чужих людей, которые целыми днями сидели, стояли, лежали, ели, спали или храпели рядом. Пространство под нижними полками, столиками и даже проходы были завалены перевязанными веревками чемоданами, бесформенными мешками и корзинами. Иногда ему хотелось хоть чуть-чуть побегать, попрыгать, но свободного места нигде не было. Там, где не лежали мешки, на грязном полу валялись стоптанные сапоги, калоши, сморщенные от долгой носки грязные ботинки тех, кто спал или просто лежал на верхних полках. Поэтому днем он забивался в уголок их с тетей нижней полки и подолгу смотрел в покрытое жирной паровозной копотью окно.

Вечером на третьи сутки, когда он уже немного привык к вагонному быту, в нем вдруг проснулось странное недетское чувство, что его обманули, увезли от мамы навсегда! Жгучая обида пронзила все его существо, и он неожиданно для самого себя громко навзрыд заплакал, судорожно всхлипывая и теряя дыхание. Тогда чей-то хриплый голос с верхней полки проворчал зло: «Ну, завыл! Не реви, слышишь! Всем спать надо! Уймите ребенка, мамаша! Или в тамбур валите!» От испуга он на мгновение замолчал, но остановиться уже не мог. Тетя Лиза, которая спала с самого краю, оберегая, чтобы не упал с полки, проснулась, прижала его к себе и стала гладить по голове, шепотом уговаривая не плакать так громко. Он попытался объяснить ей, что больше не хочет ехать в этом противном вагоне, а хочет обратно домой, к маме, но слезы полились еще сильнее, рыдания стали еще более отчаянными. Тогда тетя Лиза достала откуда-то и сунула ему в одну руку кусок черствой лепешки, а в другую – несколько черных блестящих изюмин: «На, Аба, поешь немного! И не три глаза грязными руками!»

Слезы все равно не останавливались, худая грудка под тонкой майкой вздрагивала от сдавленных рыданий, и лепешка никак не попадала в рот. Наконец ему удалось откусить кусочек, следом он запихнул в рот большую мятую изюмину и, продолжая тихо всхлипывать, начал медленно жевать. Устав от собственного плача, он постепенно успокоился и уснул, даже во сне продолжая непроизвольно всхлипывать.

С этого момента каждый раз, когда он пытался что-то сказать или спросить тетю Лизу, слезы почему-то сами по себе начинали булькать в горле, и он сразу испуганно замолкал. Только ночью, когда в вагоне гасла последняя тусклая лампочка и все ненадолго, до следующей остановки поезда, засыпали, слезы добирались до глаз и свободно лились на ситцевый мешочек с его вещами, на котором он спал вместо подушки. С той ночи он научился плакать тихо, чтобы никто не слышал.

Абрам смутно помнил, как они шли через толпу по перрону большого шумного вокзала, где так едко и противно пахло от паровоза, что хотелось кашлять совсем как мама, но все равно было легче дышать, чем в вагоне. Тетя Лиза тащила его за руку по грязному перрону, он натыкался на острые края деревянных чемоданов идущих впереди пассажиров, чужие сумки и коробки. Стоящий на соседних путях паровоз вдруг издал пронзительный свист и выпустил острую струю пара ему в лицо. От неожиданности он прыгнул в сторону и попал под ноги человеку с костылем. Человек что-то крикнул и легонько ткнул его своим костылем в спину. Было не больно, но обидно.

Потом они переходили на какой-то другой перрон, снова садились в вагон и опять ехали, но теперь он сидел на скамейке у окна и смотрел, как быстро-быстро проносятся мимо большие и маленькие дома, машины, тупоносые автобусы, люди, деревья, коровы за забором и столбы с проводами. Это было интересно, но все равно ехать ему больше не хотелось, хотелось только устроиться где-нибудь и поспать. Потом они тряслись в набитом людьми и сумками душном автобусе, где он был зажат между мятыми юбками и потертыми брюками, от запаха которых его почти укачало. Периодически автобус притормаживал, пассажиры в салоне менялись, но свободнее не становилось. В какой-то момент он стал засыпать стоя, но в то же мгновение тетка в синем форменном халате, продававшая билеты на проезд, громко выкрикнула название остановки: «Кто спрашивал улицу Коминтерна? Следующая!» И тетя Лиза, крепко ухватив его за руку, потянула к выходу. Однако когда автобус остановился, Абрам легко спрыгнул на землю и как-то судорожно вздохнул. Воздух вокруг был какой-то легкий, в нем витал знакомый запах теплой глиняной пыли и сухой травы.

Глава 4
Улица Коминтерна

Незнакомая улица ему сразу понравилась – вокруг было много деревьев, зеленой травы и ярких цветов на длинных ножках. Тетя Лиза быстро отыскала нужный дом, потом нужную дверь и нажала кнопку звонка. Дверь открылась, и невысокая пожилая женщина появилась на пороге, вытирая руки холщовым передником. Перед ней стоял маленький худенький мальчик с бледной, почти прозрачной кожей и большими испуганными глазами. Она светло улыбнулась, неловко, с явным усилием присела на корточки и нежно обняла его своими распухшими от стирки руками. Глаза ее почему-то сразу наполнились слезами. Уткнув лицо мальчика в свой пахнущий кухней передник, она крепко прижала его к себе, бормоча: «Абочка! Родной… Сиротка ты моя, киндерлах». Это слово он знал. Это было мамино слово. Но почему эта тетя назвала его так, он не понимал.

Попятившись, тетя в переднике буквально втащила его в комнату, а следом за ними вошла тетя Лиза. За столом на высоком табурете сидел пожилой мужчина в толстых очках и, прищурившись, вдевал в иголку длинную черную нитку. Увидев гостей, он не глядя воткнул иголку в серую подушечку на левой руке, в которой уже торчало много булавок, снял с колен какую-то недошитую вещь и, отодвинув от края стола утюг, встал навстречу гостям.

– Ну вот, – сказала Лиза, – привезла вам племянника. Он послушный мальчик, умненький. Будет вам веселее, и ему хорошо. Ну, иди к ним, Абочка, не бойся! – добавила она и подтолкнула в плечо. – Подойди, поздоровайся. Это дядя Яша и тетя Роза.

Незнакомый дядя Яша протянул руки ему навстречу, но мальчик недоверчиво взглянул на него и попятился к двери. Тогда тетя Лиза положила на пол мешочек с его вещами, бережно достала из своей сумки и поставила на кухонный стол пол-литровую баночку сливового варенья, бумажный кулек с изюмом, пакет с сушеными фруктами и оставшиеся лепешки.

– Очень мы устали с дороги. Давайте лучше сначала чаю попьем, а потом будем разговоры разговаривать.

Тетя Роза радостно кивнула и поставила на керосинку чайник. Через несколько минут все четверо – тетя Роза в цветастом переднике, тетя Лиза в кофте с оторванной пуговицей, потерявшейся еще в поезде, дядя Яша в выпуклых очках, но уже без подушечки-ежика на руке, и мальчик с большими испуганными глазами, – сидели и пили чай с привезенными гостинцами. Взрослые еще долго о чем-то разговаривали, а он так устал с дороги, что неожиданно для себя вдруг заснул, уронив голову прямо на стол, даже не дожевав кусочек хлеба, специально для него намазанного тонким слоем маргарина и посыпанного сахарным песком.

Проснулся он на старом диване, около которого стоял стул с его вещами. На улице было совсем темно, тети Лизы в комнате не было. Он проспал сутки, полностью потерял представление о времени. Со сна он никак не мог узнать комнату, в которой заснул накануне, с ужасом подумал, что тетя Лиза его бросила, и очень испугался. Но не заплакал. Осторожно приподняв голову, посмотрел вокруг. Незнакомые стены, незнакомый, весь в трещинах потолок с желтым пятном в углу, тусклая лампочка под оранжевым абажуром со стеклянными бусинками по краю – такого у них с мамой никогда не было. Вчерашняя женщина, которую тетя Лиза называла Розой, стояла у кухонного столика, и на сковородке у нее что-то скворчало. Услышав скрип диванных пружин, тетя Роза обернулась.

– Ну что? Отдохнул немножко? Тогда умой личико и садись за стол, сынок, – ласково сказала она.

Почему она назвала его «сынок»? Наверное, по ошибке. Но он не обиделся. Может, просто не запомнила, как его зовут?

Пока он доедал свой ужин, тетя Роза все время смотрела на него, грустно покачиваясь всем телом вправо-влево и сокрушенно бормоча, какой же он худенький и слабенький. А дядя Яша перебирал его нехитрую одежку, внимательно рассматривал дырки на брючках и тоже изредка качал головой. Потом его долго отмывали от дорожной пыли в стоящем на полу тазу, поливая теплой водой из синей эмалированной кастрюльки с длинной ручкой (у мамы была такая же, только с коричневой ссадиной на месте отбитого куска эмали, совсем как болячка на его коленке), и вытирали большим мохнатым полотенцем. Полотенце было старое, местами протертое, но очень мягкое и быстро-быстро впитывало все капельки воды с тела.

За ужином тети Лизы не было, она уже уехала. Уехала одна, без него! Значит, все-таки обманула?! От обиды на тетю Лизу он горько заплакал. Он еще не знал слова «предательство», но какая-то странная боль заполнила все его существо. Тетя Роза пыталась его успокоить, говорила, что ему будет здесь хорошо, что надо немного подождать, когда мама выздоровеет и обязательно за ним приедет, гладила по головке, целовала в стриженую макушку, называла разными ласковыми, нежными словами. Но он их почти не слышал и продолжал всхлипывать. Укладывая его спать, тетя Роза осторожно предложила называть ее мамой, если он захочет, а дядю Яшу – папой. Но Абочка не понял, почему надо называть чужую тетю мамой, если у него есть своя, настоящая мама, которая скоро приедет и заберет его домой. Ему очень хотелось в это верить, а еще он сильно устал. Выпростав руки из-под одеяла, он потянулся своим худеньким тельцем и повернулся на бок. Первый раз после длинной дороги и неудобной полки общего плацкартного вагона под его щекой была мягкая пуховая подушка. От чистых простыней, сушившихся, вероятно, во дворе (так всегда делала его мама), пахло свежим весенним ветром и какими-то травами. Он непроизвольно несколько раз втянул в себя этот домашний, почти забытый за дорогу запах и мгновенно уснул, уткнувшись носом в кулачок.

Снилось ему, что едет он обратно к маме в том же вагоне, сидя в том же уголке на первой полке, и смотрит в то же закопченное окошко. Но стекло совсем почернело, и сквозь него невозможно что-нибудь рассмотреть. Одно мелькание теней и вспышек света встречного поезда. Но зато он твердо знает, что скоро приедет домой, что поезд вот-вот остановится и он выберется из этого душного вагона. Но поезд почему-то все никак не останавливается, ему скоро выходить, но выходить на ходу не разрешается никому, а поезд все идет и идет… И вот поезд уже проехал станцию, где его ждет мама, и он кричит и кричит этим людям, чтобы выпустили его из противного вагона. Но его никто не слышит… Он бьет кулачками по чьему-то пальто, по спине, по ногам, но никто не чувствует его ударов и не оборачивается. В отчаянии он садится на пол, окруженный опять только ногами, мешками и чемоданами, и горько плачет. Он совсем не понимает, что ему теперь делать и что с ним будет. Он плачет во сне, плачет настоящими слезами и… просыпается.

Кто-то сидит рядом с ним и гладит, гладит его по голове: «Не плачь, киндерлах. Не плачь, маленький. Все будет хорошо». Мальчик силится понять, где же он, кто гладит его по голове, но безуспешно. Слишком много впечатлений за один день.

Постепенно глаза его привыкают к темноте. Это тетя Роза в ситцевом халате, и халат совсем как мамин! Он осторожно нащупывает в темноте ее руку, тянет к себе, подкладывает под щеку, чтобы она вдруг не исчезла, пока он будет спать. Во сне он еще долго всхлипывает, но в конце концов переворачивается на другой бок и, зная, что теперь-то он маму не отпустит, засыпает крепким детским сном.

Было уже совсем светло, когда он окончательно проснулся и открыл глаза, уверенный, что мама где-то рядом. Но рядом никого не было. Лежал он на незнакомом диване с потертой, давно выгоревшей обивкой на спинке, по которой бродили солнечные зайчики. Не сразу смог он вспомнить, где он и почему здесь оказался. Тогда он очень осторожно повернулся, натянул на голову одеяло и, сделав узкую щелку, стал разглядывать, что там, снаружи. Яркий свет из окна ударил в широко открытые глаза, и он зажмурился. Чуть-чуть выждав, чтобы глаза привыкли к свету, он снова стал изучать новое место. Комната была все та же, вчерашняя, уже немного знакомая. В ореоле солнечных лучей у кухонного столика стояла тетя Роза и быстро-быстро стучала ножом по деревянной доске. Ему захотелось позвать маму, но он вспомнил, что находится в чужом городе, а поезд и мама ему просто снились. Мама осталась там, далеко, и пусть нескоро, но обязательно за ним приедет. Тетя Лиза обещала. Поправится и приедет. Ну что ж… Значит, он должен ждать.

Тетя Роза была с ним очень ласкова. Каждое утро она варила ему сладкую манную кашу, а он все ел и не мог насытиться. Вечером она рассказывала ему какие-то сказки, но он на них никак не реагировал, будто не слышал или думал о чем-то своем. Сам тоже ни к кому не приставал, ни о чем не спрашивал и на вопросы отвечал неохотно.

Желая отвлечь его от каких-то недетских мыслей, тетя Роза брала его с собой в магазин или на рынок, где продавали зелень или молодую картошку с местных огородов. Иногда гуляла с ним по улицам, катала на автобусе, и он жадно впитывал этот знакомый запах дороги. Вечерами тетя Роза рассказывала какие-то диковинные сказки, и в некоторых из них у детей тоже не было мам. Он внимательно слушал и все ждал момента, когда же она заговорит с ним о его маме – ведь у него-то мама была! Пусть далеко, но была! Но тетя Роза почему-то о его маме никогда не вспоминала, будто сама забыла о ней или ее просто не было. И Абочка очень обиделся на нее.

Днем, когда все были заняты, он забирался на стул и смотрел в окно, как играют ребята, поглядывая в дальний конец тропинки, что вела к автобусной остановке – не покажется ли там мама или хотя бы тетя Лиза. На каждый звонок или стук в дверь подбегал с тайной надеждой, что это за ним. Он уж научился считать до ста по клеенчатому «сантиметру» дяди Яши, а потом и до ста пятидесяти, но больше чисел там не было. Оказалось, что после огромного числа «сто» есть еще большие! Он попросил дядю Яшу научить его считать дальше. Оказалось, что числа никогда не кончаются! И это было какое-то чудо…

Иногда по вечерам он выходил с дядей Яшей на крыльцо, чтобы посчитать просто так – людей, кошек, ребят во дворе, лепестки на ромашках, камешки. Окно комнаты, как и крыльцо, было обращено на запад и в летний вечер становилось золотым от лучей заходящего солнца. С того времени цифры и их волшебство оказались связаны в его детской памяти с этим солнечным светом.

Шли дни – сто, еще раз сто, но никто за ним не приходил и не приезжал. Он мог бы считать и дальше, но все равно ничего в его жизни не менялось. Порой ему казалось, что все о нем просто забыли, и все-таки он продолжал надеяться, что мама его помнит: сама, наверное, плачет, но приехать почему-то не может. Время от времени ему вдруг приходила в голову вполне разумная мысль, что если сесть самому в правильный вагон правильного поезда, тот обязательно привезет его домой. Но он вдруг вспоминал, как страшно было на вокзале, где его окружали только бегущие ноги, мешки, перевязанные веревками чемоданы, мятые металлические чайники с болтающимися крышками, где можно так легко потеряться! Надежной была только рука тети Лизы, которая крепко держала его чуть выше сжатого кулачка и упрямо тащила сквозь толпу. И он с грустью понял, что одному, без тети Лизы, ему домой не добраться. Значит, надо ждать. Терпеливо ждать. Постепенно он начал привыкать к своему одиночеству, но чтобы не потерять надежду, стал придумывать свои собственные оправдания взрослым. А может быть, это тетя Роза ему подсказала… Тетя Лиза не приходит, потому что занята на работе. Мама не приезжает, потому что маленький братик, появившийся незадолго до его отъезда, болеет и сама она кашляет. Ведь он не может сейчас им помочь, а только когда подрастет, станет сильным и крепким. Ну что ж, значит, надо ждать и стараться вырасти поскорее.

Прошло еще полгода, а мама все не приезжала. В то, что останется здесь навсегда, он не верил, потому что не хотел в это верить или просто в его сознании еще не было такого страшного слова. Он по-прежнему тосковал, скучал по маме, только вслух об этом больше никому не говорил.

Не сразу получилось у него называть тетю Розу мамой, долгое время он никак ее не называл, хотя привязался к ней быстро. Он чувствовал, что она его жалеет, всегда подкладывает ему в тарелку лишний кусочек масла, потому что «масла ей нельзя, и вообще она масла не любит». Еще она пекла для него вкусные оладушки, а в чай всегда насыпала вторую ложечку сахарного песку. Ему было тепло и хорошо рядом с ней.

Постепенно он стал забывать мамино лицо, руки и даже запах. Он реже стал подбегать к двери на чужой звонок или стук и почти привык к тому, что добрая тетя Роза – его новая мама, даже добрее его родной мамы, ведь она заботится только о нем, а у его мамы есть и другой сыночек. Так в нем впервые пробудился слабый росток детской ревности. Наяву он стал называть тетю Розу мамой, мамой Розой, но во сне все еще звал ту, родную. А дядю Яшу сравнивать было не с кем – другого папы у него все равно не было.

К новому месту привыкнуть оказалось гораздо проще. Хотя многое здесь оказалось не похоже на его прежний дом, но одно было общим – легко узнаваемая печать послевоенной изможденности на лицах людей и почти нищенская убогость обстановки. Стол, шкаф, кровать, пара табуреток. А тут были еще стулья с выгнутыми спинками и старинный диван с продавленным сиденьем.

Когда дома он вполне освоился, его стали ненадолго выпускать во двор одного, посидеть на крылечке, посмотреть, как играют соседские мальчики, а может, и поиграть с ними. При этом мама Роза внимательно следила из окна, чтобы он постоянно оставался в поле ее зрения. Местные игры были ему часто незнакомы, и поначалу он просто наблюдал, как играют другие. Со временем он освоился, и ноющее чувство тоскливого одиночества начало полегоньку отпускать. Только добравшись вечером до кровати, он вдруг снова вспоминал поезд, дорогу и маму, и слезы сами начинали катиться из глаз. Плакал он от обиды. Зачем мама отправила его этим людям? Сначала обманом посадила его в поезд, а теперь и вовсе забыла о нем?

Но утром его опять тянуло во двор, к ребятам. Ровесников было немного, мальчики постарше играли часто в футбол, и ему тоже хотелось побегать вместе с ними. Его не обижали, но в игру пока не принимали, советуя «еще годик поиграть в куличики».

Даже когда он подрос, почти все ровесники оказались сильнее или крупнее его. Ему пришлось научиться драться и преодолевать страх. Отец, дядя Яша, мог научить его считать, но только не драться. Он ведь был такой старый! Кстати, сколько ему было лет? Пятьдесят? Пятьдесят три? Или больше? Тогда все выглядели намного старше. Война всех состарила.

Вероятно, дядя Яша мог научить его тому немногому, что успел узнать сам. Почти лысый, подслеповатый дамский портной в толстых выпуклых пугающих очках, с утра дотемна он только и делал, что латал, перелицовывал, перешивал мужские брюки на женские юбки, пиджаки с рваными на локтях рукавами на жакеты, жилетки и детские пальтишки. Когда-то он тоже хотел учиться, но не пришлось – черта оседлости, нищета, погромы, революции, голод, война, трагедии. Спасибо, что выжил.

А ведь у многих мальчишек во дворе вообще не было никаких отцов. А у него какой-никакой, а был! И он стал называть дядю Яшу папой. Папа покупал ему яблоки, а перед Новым годом доставал где-то зеленые твердые мандарины. Правда, время от времени, уже засыпая, Абочка снова вспоминал маму, которая его все-таки обманула, и сам поезд, и духоту, и закопченные стекла вагонов, которые, наверное, специально не отмывали от сажи, чтобы люди быстрее забыли все, что осталось позади.

Ложась спать, он уже не плакал, а просто вздыхал от ноющего чувства обиды на всех. Но вскоре и это прошло. Так уж устроена детская память, иначе ребенку не выжить.