Текст книги "Лис Абрамович"

Глава 5
Ташкент – город теплый

Время шло, и многое из прежней жизни с мамой мало-помалу стало стираться из детской памяти. Да и много ли мог вспомнить Абрам из той своей жизни?

Родился он за десять месяцев до начала войны. Отец, отслуживший три года на Дальнем Востоке и демобилизованный в чине младшего лейтенанта, был уже студентом четвертого курса мехмата университета, когда началась война. Двадцать первого июня сорок первого года он блестяще закончил сдавать весеннюю сессию, а на следующий день сам явился в военкомат. Меньше чем через неделю, поцеловав их с мамой на прощанье, уже в военной форме, отец последний раз помахал им рукой из вагона, чтобы больше никогда не вернуться: ровно через год он героически погиб, сдав на «отлично» последний экзамен в своей короткой жизни. Сколько же было тогда отцу? Абрам так и не узнал.

Десятимесячный малыш не мог запомнить, как теплушка навсегда увозила отца. Не мог вспомнить его лицо, которое видел в тот день последний раз в своей жизни. Не помнил Абрам, как долго мать стояла на пыльной станции, и он, голодный, кричал у нее на руках, а она все стояла и стояла, не в силах сдвинуться с места. Не помнил, как часто, глядя на него, мама горько в голос плакала, словно предчувствуя, что не суждено ее сыну произнести вслух такие простые слова: «Поиграй со мной, папа!» Что вообще могла запомнить такая кроха?

То, что у него был когда-то родной папа, который погиб на войне, долго оставалось для него тайной. Да и зачем было говорить, травмировать малыша, если он еще не понимал, что это такое – жизнь и смерть. Может быть, именно поэтому назвать дядю Яшу папой ему было проще. Лишь после смерти приемных родителей, ровно тридцать лет спустя, найдет он в документах почти истлевшую половинку тетрадного листка в клеточку, исписанную фиолетовыми чернилами: «Ваш муж…. геройски погиб в бою, освобождая…» И вторую, похожую, справку об усыновлении «ввиду круглого сиротства». Размытые печати, даты, подписи. Позже нашлась еще зачетка студента механико-математического факультета университета, и на ее первой странице сохранилась вклеенная намертво, побуревшая от времени фотография молодого человека в военной шинели – его родного отца, который так и не успел стать для него папой. Одна-единственная фотография – и больше ничего. Наконец Абрам увидел его лицо! Это было первое открытие.

У светофора автомобиль резко затормозил – машину занесло, колесо сильно ударило в каменный бордюр тротуара. Собака слегка заскулила.

– Потерпи, дружок, скоро приедем, – шепнул Абрам и легонько пожал собачью лапу.

Загорелся зеленый свет, шины вновь почти беззвучно зашелестели по мостовой, и память Абрама водоворотом стала затягивать его куда-то вглубь. Моментами ему казалось, что у него просто кружится голова – то ли от того, что ничего не ел с утра, то ли от того, что не успел покурить, то ли от стремительной смены картин прошлой жизни. Из-за этого поначалу ему никак не удавалось восстановить последовательность событий, мозг напрягся в попытке хоть за что-то зацепиться, чтобы остановить этот сумасшедший бег времени.

Наконец память стала робко возвращаться. Что-то всплывало издалека, ниоткуда, из какого-то обратного отсчета, и события начали неуверенно выстраиваться в не слишком надежной последовательности. Абрам вдруг вспомнил дом, где они жили с мамой до его переезда в Москву. То, что это был Ташкент, столица Узбекистана, он узнал позже, но самого города совершенно не помнит. Когда и почему оказались там его родители? Спросить не у кого. Названия улицы тоже не помнит. Был ли это дом, квартира или просто комната?

Сначала он увидел двор, каких-то людей без лиц, одни фигуры. Мутные картинки вроде той отцовой фотографии. Все серое, желтое, выцветшее. Мамина кровать у белой стены, деревянный стол на ножках-столбиках в углу комнаты, внизу, прямо под ладошками, прохладный деревянный пол, пестрый плетеный половик, по которому он ползет, цепляясь за какие-то длинные цветные нити. Вот почему половик был так близко к его лицу… Абрам так четко увидел перед собой этот половик, что, кажется, мог бы его даже потрогать! Позже, когда научился сам залезать на стул, он полюбил смотреть во двор через небольшое окно, будто склеенное из четырех запыленных стеклянных окошек. Но ему хватало и одного, нижнего. За этим окном был другой, незнакомый мир. Там был двор с теплой серо-коричневой землей под ногами, высокие палки с натянутыми веревками, которые, если смотреть снизу, разрезали ярко-синее небо на ровные полоски. Обычно на веревках полоскалось на ленивом ветру разнообразное тряпье, бывшее некогда цветным, – на южном солнце все быстро выгорало. Когда на веревках ничего не висело, мальчишки играли под ними каким-то рваным мячом. В конце двора росло большое кривое дерево с серовато-зелеными листьями. В тени его стояла небольшая скамейка, а на ней всегда сидели старики в шапках, смотрели на играющих детей и неспешно разговаривали. Там же, во дворе, в сарае жила коза, которую ему разрешали погладить. Ему нравилось выходить утром с мамой во двор и, держась за ее юбку, топать босиком по теплой утоптанной земле. Днем земля становилась совсем горячей.

Что еще он помнил из своей той, прежней жизни с мамой? Вспомнил – мама часто кашляла. Слышал новое, непонятное слово «туберкулез», что это такое, ему было неважно. Но почему-то ему казалось, что слово это плохое, колючее, вроде острого забора. Иногда заходили какие-то люди, но они его не очень интересовали, как и он их. Просто разговаривали о чем-то с мамой, иногда пили чай из круглых мисочек без ручек. Однажды он услышал от кого-то во дворе слово «похоронка» и совершенно не понял, почему женщины вокруг стали так громко и страшно выть. Мама тоже громко, в голос, плакала, и кто-то сидел рядом с ней, обнимал, гладил по рукам, по спине. Он тоже заплакал, но на него, ревущего то ли от голода, то ли от какой-то недетской тоски, никто не обращал внимания. Сколько ему тогда было – года полтора или больше? Иногда кто-то брал его на руки, что-то говорил и снова сажал на пол. Когда люди уходили, он молча залезал к маме на колени, и она опять начинала в голос плакать. Что было потом, Абрам вспомнить не мог.

От постоянных рыданий мама начала еще сильнее кашлять и подолгу болеть. Тогда приходил доктор с деревянной трубочкой в кармане, которой выслушивал сначала маму, затем его. Совсем незнакомые люди приносили маме какое-то питье, а иногда и козье молоко. Немного молока доставалось и ему. Благодаря молоку мама начала вставать с постели и ходить по комнате. Когда она садилась на стул, он подходил к ней (или подползал?) и тихо устраивался рядом на полу, прижавшись к ее ноге.

Во дворе дети постарше часто играли «в войну». «Наши» и «фрицы» прятались, искали друг друга, кричали «хенде хох!», брали в плен или «убивали». Побеждали всегда «наши». Но он был еще мал, в игру его не принимали. Тогда он научился играть сам, один.

По утрам почтальон с сумкой приносил газеты и письма. Когда приходили «треугольники», весь двор обязательно знал – хорошее было письмо или плохое. А если кто-нибудь вдруг неожиданно возвращался «с войны», все во дворе радовались и плакали. Другие, к кому никто не приезжал, почему-то только плакали. Потом стали говорить, что война вот-вот кончится. Но его папа все не возвращался. Он так никогда и не вернулся, и мама больше никого и ничего не ждала.

Время шло. Мама по-прежнему болела. Иногда к ним в дом стал приходить немолодой человек. Он приносил то кулек изюма, то бидончик молока, то какие-нибудь фрукты. Мама всему была рада, с такой помощью ей было легче. А потом вдруг у него появился братик, а откуда – он так и не понял. Появился, и все тут. Мальчик был совсем маленький, с тоненькими ручками и ножками, и постоянно кричал. Наверное, оттого, что был голодный. А может быть, и оттого, что мама по ночам тихонько плакала, и соседка говорила, что от этого ее молоко «горчит». Болезнь никак не отступала, но когда ей становилось чуть лучше, мама хлопотала вокруг маленького, пыталась кормить братика грудью, а он стоял рядом, смотрел и не мог понять, почему ему не дают хоть капельку маминого молока.

Заниматься с ним, теперь старшим, у мамы совсем не оставалось времени. Дома и во дворе он был предоставлен самому себе и становился все более неразговорчивым. Вечером ему очень хотелось, чтобы мама взяла его к себе в постель, чтобы можно было лежать рядышком, прижавшись к ней, чтобы было тепло и не страшно. Но мама почему-то больше не брала его к себе. Он обижался, а утром сам тихо одевался и выходил на улицу, к козе, ее можно было хотя бы погладить. У нее такая мягкая шелковая шерстка…

Абрам потряс головой. А может, и козы никакой не было, и ему это только почудилось? Или он вообразил, придумал все это позже, чтобы растревоженная память могла хоть за что-то зацепиться? Нет, коза точно была, и ее мягкая шерсть под пальцами, совсем как у этой несчастной собаки. Нет, не мог он это просто придумать!

Стучат и стучат в его памяти колеса того поезда, который вез его в Москву.

Все-таки ему уже исполнилось пять… Он знает буквы и умеет считать до двадцати. Ему очень хочется научиться читать, пусть медленно, но самому. Мальчишки играют во дворе в кости, отполированные множеством рук бараньи позвонки. Одну кость надо подбросить, другую подхватить с земли и обе удержать в ладошке. У кого рука ловкая, тот и две кости с кона подхватит. В конце игры мальчишки всегда считают свои трофеи. Значит, надо уметь считать. Подхватить рукой сразу две кости лучше, чем одну. Два раза по две кости – четыре. Три меньше, чем четыре, а шесть больше пяти. Пусть у него и не получалось ловко ловить подброшенную в воздух кость, но зато ему разрешалось считать кости в конце игры.

Но все же – почему? Почему мама все-таки решила отдать его чужим людям? Пусть не совсем чужим. Но для него-то они были чужими! Он твердо верил, мама его любила, и он тоже хотел быть с мамой, с братиком! Почему никто не спросил, хочет ли он другую маму? Он понимал, что мама нездорова. Но если на нем все заживало, все царапины, все ссадины и болячки, то, значит, и у мамы все когда-нибудь заживет!

А вдруг его отдали, потому что он все время хотел есть? Нет. Не потому. Даже когда еды стало больше, он никогда ничего лишнего не просил…

А вдруг это из-за маленького? Но он малыша никогда не обижал, звал маму, когда тот плакал. Или молока у мамы на двоих не хватало, и маленький без молока мог умереть? Надо было выбирать. Его выбрали, чтобы отдать. Нет. Опять не то…

Наверное, потому что появился «тот человек». Все называли его «сапожником». Может быть, «сапожнику» негде было жить, и мама его пожалела? Или?.. К нему приходили с рваными туфлями, сапогами, чувяками, всем нужно было что-то чинить – каблуки, заплаты, подошвы. На новые ботинки ни у кого не было денег. Он был всем нужен. Значит, и его маме тоже. Они стали жить вчетвером, и в одной маленькой комнате стало тесно. Он все-таки им мешал! Но «сапожник» ведь был чужой! А он, маленький, мог бы спать и на полу! И к этому человеку мог бы привыкнуть. Нет. Ерунда. Так от обиды мог бы рассуждать ребенок в десять, двенадцать лет, но не взрослый человек. Значит, могла быть еще причина… и серьезная. Так почему же? Почему же его отдали? Почему?

Свободной рукой Абрам сильно потер лоб, висок, взъерошил седеющую шевелюру и снова закрыл глаза. Он искал хоть какое-то оправдание матери! Как можно скорее, прямо сейчас он должен найти разумное объяснение всему, что произошло! Какая нужда заставила мать отказаться от него? Ну даже если не отказаться вообще, но все-таки… Или было еще что-то, чего он тогда не смог бы понять?

Машину опять слегка занесло: дорогу развезло, под мокрым снегом наледи, тормозить почти невозможно. Собака еле слышно заскулила. Абрам на секунду оторвался от своих мыслей, почесал ее за теплым ухом и вновь погрузился в воспоминания.

Глава 6
На золотом крыльце сидели…

Почему, почему, почему… Тогда, да и потом, многим позже, вряд ли кто-нибудь из взрослых решился бы объяснить подростку, почему так произошло. Как передать то отчаяние, растерянность молодой женщины с грудным ребенком на руках, которая в один год потеряла самых дорогих людей? Хорошо еще, что соседи-белорусы из их местечка не стали описывать ей в письмах, как погибли ее родители, как фашисты заставляли женщин и стариков рыть яму, куда укладывали «штабелями» по пятнадцать вместе с детьми, и педантично, аккуратно расстреливали, лениво переговариваясь в процессе. Потом заставляли ложиться следующих пятнадцать. Ночью земля шевелилась. Наверное, это спасло его мать, а значит, и его жизнь. Иначе она бы просто сошла с ума. Знание – не всегда благо.

Только теперь он смог осознать до конца весь ужас ее положения и отчаяние. У ее сына никогда не будет отца. Мужа у нее нет, родных тоже. Вокруг – малознакомый город, чужие люди, которым нет до нее никакого дела. Помощи ждать не от кого. А тут еще туберкулез, назойливый кашель. Земли под ногами не было. Нужна была опора.

Теперь все становилось на свои места. Туберкулез! Вот почему отец после службы в армии на Дальнем Востоке выбрал для них теплый Ташкент. Стало понятно, откуда у него в паспорте такое странное место рождения: после демобилизации отца они с мамой выбрали место с сухим и теплым климатом. Там учительствовал в школе и учился в университете его отец.

Это было его второе открытие.

Мысли Абрама путались. Горло сдавил спазм. У него и сейчас звучат в душе обидные слова – бросила, предала. Пусть будет – «передала». Как он, мальчишка, мог тогда понять и простить свою мать, которая отдала его, как котенка, «в хорошие руки»? Почему, зачем старики столько лет хранили тайну? Оберегали его покой? Боялись, что не поймет, не простит, даже если объяснить? Возможно, понял бы, пожалел бы без вины виноватую мать, и простил, и попросил прощения. Но самому ему для этого понадобились годы, почти целая жизнь. Он мысленно произнес – «мать», хотя так хотелось сказать «мама»… Если он простил ее, то когда? Иначе почему же не захотел с ней встретиться, пока она была еще жива и приезжала в Москву? Убежал из дома, боялся, что будет кричать, плакать, грубить ей. Не захотел встретиться, посмотреть в глаза, спросить – почему. Все прошедшие десять лет он так рвался к ней, ждал ее, мечтал вернуться домой, пока, наконец, не перестал надеяться. Потом мама стала забываться, любовь к ней почти угасла, остался только болезненный шрам, как на сильно разбитой коленке. Обида стала сильнее его любви. И еще страх. А вдруг он не увидел бы в ее глазах того, что тайно жаждал увидеть всю свою жизнь, – раскаяния? Тогда он еще не умел прощать. Но мог ли он представить себя на ее месте? Конечно, нет. Что он знал про ее жизнь? Почти ничего. Если что-то и помнил, то больше про себя.

Но сейчас Абрама терзал другой вопрос. Представляла ли мать, в какую бездну отчаяния ввергло его ее решение? О чьем благополучии она пеклась в тот момент? О нем? О себе и своем новом ребенке? Возможно. Вероятно, надеялась, что дети все быстро забывают. Нет, дети злопамятны, а обида – плохой советчик. Он был ей в тягость. Мадонна с младенцем. Искала ли она себе оправдания? Несомненно. Спасибо, что хотя бы не отдала в детский дом, а бездетной сестре! А если бы они вдруг встретились теперь? Как она смотрела бы ему в глаза? Сожалела бы о своем поступке? Просила бы прощения? Но зачем оно ему теперь? Гордилась бы она им, ученым, инженером, отцом двух детей? Так это не ее заслуга! Не ее? А что, если и ее тоже? Стоп! Зачем ему сейчас об этом думать? Нет, не судья он своей матери. Кто он такой, чтобы судить? Абрам горько усмехнулся.

Так кто же он такой? Сын не успевшего стать светилом математика? Нелюбимый пасынок сапожника из Ташкента? Приемный сын или все же племянник дамского портного из Лосинки? А теперь вот муж, отец, потенциальный хозяин собаки? Или все это существует только вместе, нерасторжимо, со всеми разбитыми детскими коленками, сердечными шрамами от людской жестокости и подаренного ему судьбой тепла и человеческой доброты? Абрам с улыбкой вспомнил детскую считалочку, которой они выбирали водящего, играя в салочки или прятки:

 
На золотом крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной,
Кто ты будешь такой?
 

Что же было самым важным в его судьбе, из чего сложился его характер? Кстати, ведь «на золотом крыльце» сидел когда-то он сам! Этот старый дамский портной учил его считать! А мама Роза – любить. Кто может точно сказать, гены ли его отца или клеенчатый портновский сантиметр подарили ему любовь к математике? Кем бы он стал, если бы были живы его родители? Или если бы не приняла в свое и не растопила бы его сердце мама Роза, которая только ради него «не любила» ни сахар, ни мандарины?

Раньше Абрам не задумывался над этими вопросами, отодвигал их от себя, чтобы не бередить душевную рану. Мама, папа… Он позволил себе забыть о них. Отца он не успел узнать. Не успел и полюбить. Но мать? Только теперь ему, умудренному жизненным опытом, стали приходить в голову более жесткие, рациональные, но и более гуманные объяснения случившемуся. Возможно, они и были единственно верными.

А что, если причиной всему была не мамина болезнь, а его пенсия за отца? Ему, законному сыну геройски погибшего офицера, да еще награжденного Орденом Красной звезды, государство обязывалось до восемнадцати лет выплачивать пенсию. А если бы мама вышла замуж? У замужней вдовы государство с легкостью могло отобрать пенсию. Как бы они прожили вчетвером на один только заработок сапожника? А если бы мама не вышла замуж официально? Каково бы пришлось ей и ее «незаконнорожденному» сыну, его брату? «Незаконнорожденным» даже пособия не полагалось, а в свидетельстве о рождении в графе «отец» поставили бы позорный прочерк. Законы послевоенного времени были жестоки и безжалостны. Несчастный ребенок и его грешная «мать-одиночка»! Мадонна!

Никто не взялся бы тогда объяснить ребенку изуверскую суть того времени. Вот почему его «предали»! А может быть, именно этим спасли и его самого, и брата, и мать. Что я знал о твоей жизни, мамочка, и о том, что толкнуло тебя на это? Неужели все это было из-за пенсии, чтобы не лишить меня хоть какой-то поддержки?

Вот и нашел он третий ответ на свои «почему»! Все обрывки его памяти и скупые строчки случайно уцелевших документов складывались в стройную картину. Так сложилась жизнь, и никто ни в чем не виноват.

Абрам почувствовал, что кровь застучала у него в висках, в глазах как будто потемнело. Ему стало стыдно за себя, больно и горько. Почему же и потом, уже сам став отцом, он не попытался как можно больше узнать у стариков, пока те были живы? Ведь, наверное, и они тайно ждали, надеялись, что когда-нибудь он все-таки их спросит. Ну не могли же они забыть ВСЕ? А теперь и спрашивать некого. Но еще хуже – не у кого просить прощения за свое злое упрямство… Дорогие, любимые, что же вы наделали? Почему оставили его в неведении? Как ему жить теперь?

…Прости меня, мама. Я поступил тогда, как последний бессердечный идиот. Я был зол на всех, но больше всего – на тебя. Это застряло во мне как заноза, на всю жизнь. Я многого не знал и не мог понять, и потому не мог тебя простить. Думал, что стал ненужным тебе. Я жестоко отомстил тебе за твое решение… Да и себе тоже. Слышишь ли ты меня? Я виноват перед тобой. Прости, прости меня, мама.

Слезы стояли в глазах. Абраму казалось, что еще мгновение, и они неудержимо покатятся по щекам.

Глава 7
Трое, не считая собаки

Приехали, – громко сказал таксист, и мгновенно разлетелись вдребезги непрочно склеенные во времени осколки его воспоминаний.

Абрам очнулся от своих мыслей и прислушался к неровному дыханию собаки. Она подняла голову и долгим взглядом посмотрела прямо ему в глаза, словно читала его мысли: «Значит, и ты такой же, как я, подкидыш… Тебя тоже бросили. Это хорошо, что ты знаешь, как страшно остаться одному на свете. Вот почему я тебе верю. Если выживу, поговорим». В недоумении Абрам даже потряс головой: наваждение какое-то… Ему показалось, что все это он прочел в немигающих глазах собаки. Щедро расплатившись с водителем, он, как ребенка, приподнял почти безжизненное тело собаки, кое-как обернул его простыней и, придерживая левой рукой выскальзывающий дипломат, неловко поднялся по мокрым каменным ступенькам своего подъезда.

– Эй, друг, удачи тебе! – крикнул на прощание таксист, приоткрыв правое окно, и нажал на газ.

Абрам не успел ответить. Он с трудом открыл дверь, вошел в подъезд и локтем нажал кнопку вызова лифта. Когда тот остановился на площадке, он извернулся и вперед плечом осторожно, чтобы не задеть дверь, внес собаку в кабину и привалился к стене, стараясь не уронить свою ношу. На шестом этаже Абрам вытолкнул ногой на площадку все-таки упавший дипломат, вышел сам и позвонил в дверь.

Дверь открыл Антон и, онемев от зрелища, приоткрыл рот. Потом, ничего не спрашивая, быстро сгреб ногой стоявшую на полу обувь и освободил угол прихожей. Отец осторожно опустил на пол собаку и взглянул на сына.

– Что это, папа? – только и смог вымолвить сын.

– Собака.

– Это мне?

– Еще не знаю. Просто нашел. Бросили, видно, или потерялась. Она покалечена. В Спитаке много бездомных собак было, но их отлавливали, чтобы не одичали. Вот я и подумал…

Потом он снял пальто, встряхнул на лестнице мокрую шапку, вытер тряпкой перепачканное собачьими лапами и уличной грязью пальто, чемоданчик и закрыл за собой дверь. Тщательно вымыв руки, подышал на них, словно желая согреть, и присел на корточки рядом с собакой. Сын молча сел рядом. Папа принес в дом собаку, о которой он столько лет мечтал! Затем они вместе вытерли лужи на полу, налили в миску воды, быстро вытащили из морозилки сосиску и даже сварили ее, чтобы она сильнее пахла мясом, и положили прямо перед носом собаки. Та втянула в себя сосисочный запах, с трудом оторвала голову от простыни и… отвернулась.

– Пап, она не умрет? – испуганно спросил сын.

– Надо постараться, чтобы выжила… Будем лечить. А пока – иди, доделывай свои уроки.

Отец и сын все еще стояли, в оцепенении глядя на собаку, когда раздался звонок в дверь. «Мама!» – почему-то с испугом подумали оба и разом взглянули друг на друга. Нет, они твердо знали, что мама любит собак. Она сама рассказывала, как на даче в Одинцово, где родители когда-то снимали на лето комнату, ее, совсем маленькую, целыми днями сторожила огромная хозяйская овчарка, которая бежала в дом звать кого-нибудь, если она начинала плакать.

Мама сама всегда тайно мечтала о собственной собаке, большой, пушистой, вроде такой вот колли, чтобы была обязательно доброй и ласковой, не злой, не сторожевой, но и не диванной игрушкой. Но в городе? Ведь ни машины, ни дачи у них не было, поэтому заводить собаку мама не хотела, чтобы «не мучить зря животное».

И собаки маму тоже любили, словно чувствуя ее доброе расположение ко всему собачьему роду. Но сейчас был совсем другой случай. Собака в этом доме? А если она скажет «нет»?

Антон открыл дверь. Юля вошла, остановилась у двери и с какой-то непонятной тревогой посмотрела на обоих мужчин. Оба выглядели растерянными. Дома явно что-то произошло. И тут она почувствовала, что в прихожей еще кто-то есть. С мокрой скомканной простыни на нее смотрели два огромных, прекрасных и умоляющих глаза: «Ты же меня не выгонишь? Нет? Не выгонишь?» Руки ее с двумя авоськами почему-то расслабились, пальцы медленно разжались, и обе сумки с продуктами шлепнулись прямо на коврик у двери. К счастью, ничего не разбилось. Юля мгновенно все поняла. Нашли. Подобрали. Антон, наверное. Давно мечтал. Значит, так тому и быть. «Не выгоню. Ни за что не выгоню, не бойся». Это был немой диалог двух понимающих друг друга существ. Собака вновь обессиленно положила голову на лапы. Юля, не раздеваясь, присела на пол рядом с ней.

– Что с тобой приключилось, бедная собака?

Бедная? А может быть, очень даже везучая! Не всем везет встретить того, кто готов помочь в беде. Юля погладила собаку по голове, по спине и тихонько приговаривала: «Бедная ты моя, бедная, что же с тобой приключилось?» Ей хотелось поцеловать эту чудесную морду, но собака была такая грязная и мокрая…

– Мам, оставим? А? – умоляющим голосом с надеждой проговорил Антон.

– Не знаю, не уверена. Видишь, на ней какой-то ошейник… Может быть, она просто потерялась и ее ищут? Посмотрим…

Не договариваясь, каждый про себя уже решил, что они оставят ее у себя. Конечно, может найтись хозяин и потребовать ее обратно, но пока было ясно одно – собаку надо спасать и немедленно. Но как? В эту минуту они еще никак не могли сообразить, что надо делать сегодня, что завтра, что потом. До десяти часов вечера так ничего и не решили. Они подходили к собаке, гладили ее по голове, подсовывали ей прямо под нос то миску с остывшей сосиской, то остаток любительской колбасы, то кусочек сыра. Но собака не реагировала. Юля вытащила из холодильника кастрюлю с бульоном и, чуть разогрев, налила в миску, мелко накрошив туда мяса и хлеба. Никакой реакции. Собака внимательно смотрела им в глаза, то одному, то другому, потом отворачивалась и бессильно опускала голову.

– Пап, она не умрет? – все время с тревогой спрашивал сын.

– Попробуем не дать ей умереть. Завтра, сынуля, мне обязательно нужно быть в министерстве, так что с самого утра вы с мамой вместе отвезете собаку на перевязку. Только надо не забыть заказать такси.

– А если мама не сможет отпроситься с работы?

– Тогда ты сам. Вот деньги.

Глаза сына засияли. Ему доверили самому поехать с собакой к ветеринару, да еще на такси. Со своей собакой! Он был счастлив.

Во время ужина они молчали, при этом каждый думал о чем-то своем, но обязательно так или иначе связанном с собаками. О чем думала мама, мужчины догадывались. Пока Антон не окончит школу – никаких отвлекающих занятий. Кроме того, Юля панически боялась новых потерь. Она хорошо помнила, с какими грустными глазами рассказывал ее отец о своих любимых собаках Нельке и Дезьке, которые были у него в детстве. Больше шестидесяти лет он трогательно берег свои рисунки обеих собак, там они были как живые. Жаль, не попросила Юля у мачехи отдать ей папины рисунки после его смерти. Поздно поняла, чем были эти собаки для мальчика, в четыре года потерявшего отца, а в четырнадцать – и мать.

А у Юлиной мамы в детстве был котенок, который утонул в тазу с живой рыбой. Хотел поиграть, но рыба ударила его хвостом, котенок соскользнул в воду, а выбраться не смог. Когда мама рассказала ей эту историю, Юля, сочувствуя маме и котенку, долго плакала и потом много лет отказывалась от блюд из любой рыбы.

В их доме тоже почти всегда жили и рыбки, и птички, и хомячки, и черепахи, и кошки. Юля соглашалась на весь этот зверинец «в воспитательных целях», надеясь, что забота о животных поможет выработать в сыне чувство ответственности. Ведь все живые существа постоянно требовали неусыпного внимания и любви, и каждый из них находил способ напомнить хозяевам, кто в доме главный.

Игривые рыбки без всяких видимых причин вдруг начинали дохнуть, хотя был у них и живой корм, и чистая вода нужной температуры, и хорошо промытый песок. Черепахи в отсутствие людей выбирались из вольера и, постукивая по паркету твердыми хитиновыми коготками, заползали в самые укромные уголки квартиры, и потом их искали всей семьей. Стоило на секунду чуть приоткрыть дверцу клетки, чтобы подлить свежей воды в поилку, как веселые канарейки и зелено-голубые волнистые попугайчики немедленно выпархивали наружу и потом долго метались по комнате в поисках открытой форточки, оставляя плохо смываемые следы на карнизах и оконных занавесках.

Очаровательные пушистые котята быстро превращались в независимых самовлюбленных кошек. Пока никого не было дома, они обычно спали, уютно устроившись в углу дивана, а в перерывах между сном и едой упоенно занимались собственным туалетом. Ловко изгибая спинки, острым розовым язычком они старательно и неспешно вылизывали себя, приподнимая то одну лапку, то другую. После этого даже самая обычная серо-полосатая шерстка превращалась в королевскую мантию. Закончив туалет, они вставали на все четыре лапы, лениво, но очень грациозно потягивались и, вскинув, как флаг, свой распушившийся хвост, демонстрировали полную готовность представить себя миру. Юля всегда любовалась кошачьей грацией и, казалось, даже немного завидовала. Ей бы такую…

После этого кошкам оставалось только дождаться первой возможности улизнуть из квартиры. На мгновенье оставленная приоткрытой дверь, словно магнитом, вытягивала их на лестницу, а там уже дразнящий, волнующий уличный воздух свободы начинал щекотать ноздри, и в стремительном порыве, почти распластавшись по ступенькам, они стрелой слетали вниз, чтобы еще через мгновение оказаться во дворе. Оттуда, вопреки всем хозяйским мерам предосторожности, кошки отправлялись гулять по чужим переулкам, подъездам и чердакам, чтобы с другими такими же беглянками вдоволь насладиться долгожданной свободой.

Но свобода всегда и всем обходилась дорого. Поэтому удравшие в «самоволку» коты почти всегда расплачивались разорванным ухом, выхваченным клоком шерсти или расцарапанным носом. Зато после этого они на время успокаивались и попыток снова убежать из дома не предпринимали. С «девочками» возникали другие проблемы, и вскоре после таких прогулок хозяевам приходилось срочно начинать поиски «приличного дома» или доброй женщины, которая согласилась бы взять хоть одного из новой партии очаровательных пушистых котят. Отдавать их было очень жалко, но и оставить нельзя, добавив себе еще полдюжины новых проблем: ведь любая, даже самая мелкая живность требовала ухода, а свободного времени ни у кого не было.

К тому же сын подрос, у него появились другие, более важные интересы в жизни, да и учеба отнимала у него все больше времени. Скрепя сердце Юля постепенно начала сокращать домашний зверинец.

К моменту, когда семья переехала поближе к школе, на Никитский бульвар, в доме остались только общие любимцы, прелестные волнистые попугайчики – Мика и Редди, которые часто ссорились, порой дрались и упорно не хотели заводить потомство. Заподозрив, что по ошибке приобрели когда-то двух «мальчиков», они решили одного из них, Редди, на время одолжить Насте, соседке по лестничной площадке, у которой была «девочка» по имени Долли. Настя окрестила попугайчиков «нотками» – До, Ре и Ми. «Нотки» и раньше бывали друг у друга в гости. Тогда их клетки ставили рядом, чтобы они могли познакомиться и пообщаться. Теперь же оставшемуся в одиночестве Мике стало в клетке вдвое просторнее, но поболтать или поругаться было не с кем. Попугай загрустил и стал заметно реже подавать голос. Совсем как у женатой пары: все привычное надоело, вдвоем – тесно, а врозь – тоскливо. Невесело жить одному.