Текст книги "Социальное партнерство: цель или средство"

В истории проблемы социального партнерства существуют и другие концепции, объясняющие солидарность и партнерство как неестественные (искусственные) формы социальных взаимоотношений в обществе. Можно, например, назвать теорию Н. Макиавелли, который особое внимание уделял изучению социальных конфликтов и их природы. Он, в частности, предложил свои интересные способы воздействия на конфликты и считал, что конфликты несут не столько отрицательное, сколько положительное начало. Он пришел к выводу, что из теории конфликтов вытекает и теория социального партнерства. Поскольку конфликтующие стороны вынуждены на определенном этапе конфликта договариваться, достигать компромисса и согласия, то необходима разработка определенных процедур и правил (переговоров, согласований, координации, взаимного контроля и ответственности и т. д.). Но будет ли результатом такого компромисса именно партнерство, вот в чем вопрос. В теории Н. Макиавелли все же был заложен определенный порок. Рассматривать конфликт как нечто положительное представляется спекулятивным. Однако и сегодня конфликтность рассматривается отдельными авторами как ценность, поскольку «конфликтная личность, прежде всего, настроена на конкуренцию» [51, с. 17]. А конкуренция представляет собой основу рыночной экономики.

Несмотря на разные подходы к анализу феномена социального партнерства, большинство авторов признает, что такое партнерство основывается на определенной близости интересов участников данной системы. В связи с этим можно вспомнить о том, что социальное партнерство не является каким-то новым изобретением. Оно, например, было присуще еще русской крестьянской общине. Историки определяют общину как «замкнутую локальную организацию, для которой мир оканчивается за околицей. Община выступала хранительницей древних форм социальных связей. Все дела решались сельским сходом, в котором принимали участие главы крестьянских семейств» [24, с. 361].

Элементы социального партнерства можно обнаружить и в организации трудовых артелей различных товариществ, кооперативов и т. д. И даже такие сугубо локализированные формы социального взаимодействия, как кланы, кластеры и клиентелла свидетельствуют о достаточно значимом историческом опыте развития партнерских отношений и наличии в структуре этих форм социального взаимодействия конкретных элементов социального партнерства. В современных условиях постиндустриального развития элементы социального партнерства можно выявить даже в кластерах и сетевых структурах. Но они, естественно, не являются доминантой в системе социального взаимодействия участников таких структур.

Иное дело, когда речь идет об институте социального партнерства. Как любой институт, социальное партнерство может быть представлено в виде системы принципов, норм и правил. И вряд ли здесь можно полностью согласиться с утверждением о том, что «моральные нормы не являются институциональными» [11, с. 171]. Поскольку моральные нормы «определяют стандарты поведения людей», они по определению институциональны. Вопрос о субъектности таких норм или о социальной их предметности – это несколько иная грань проблемы. Естественно, что никакие моральные нормы не действуют без субъектов, без их «носителей». Но присутствие в этих номах социального компонента, выработанного самими субъектами, это все равно что «вещь, взятая в ее инобытии». Есть здание, которое можно рассматривать как вещь саму по себе, но есть замысел здания, его образ и даже проектно-сметная документация. И какой бы субъект не приступал к строительству здания, он будет обязан соблюдать требования такой документации, самого замысла. Отсюда можно сделать вывод о том, что понятия «институт» и «институция» в определенном смысле могут быть идентичными, несмотря на их расхождение по критерию субъектности или критерию объективации.

Здесь, на наш взгляд, крайне важно не противопоставлять социальный институт как некое социальное образование институции как тому же социальному образованию. Дело в том, что такое противопоставление методологически представляется некорректным и часто ведет к искажениям самой социальной реальности. Например, когда утверждается, что «социальное партнерство – это действие в рамках гражданского общества, предполагающее активную роль общественности» [211, с. 46]. Из этого заявления следует, что социальное партнерство уже существует при гражданском обществе, а не является его предикатом, предварительным условием. Иначе говоря, социальное партнерство не может существовать вне гражданского общества и правового государства. Но история свидетельствует о том, что различные модальности социального партнерства можно обнаружить даже в античных рабовладельческих городах-государствах, не говоря уже о более позднем времени. Решения, принимавшиеся на агоре – центральной площади греческих городов – свидетельство такого партнерства. Взаимные отношения между Ганзейским союзом немецких городов и властными структурами, или между Ост-Индской (1602) и Вест-Индской (1621) компаниями и голландскими властями – также пример социального партнерства (между государством и бизнесом).

И такие примеры можно обнаружить и в более позднее время. Вот пример из советской истории: временный союз пролетариата (рабочих промышленных предприятий) и бедных крестьян (батраков) по нейтрализации середняка и борьбе с кулаком. Но известно, что гражданского общества в те времена не было. Как не было и самого правового государства в современном его понимании.

Поэтому институт социального партнерства, как свидетельствует история, может существовать в самых различных модальностях. Он может быть усеченным, акцентуированным, амбивалентным, приоритетным, избирательным и т. д. и сегодня он вполне может деформироваться в «дружбу» власти и бизнеса против наемных работников или для очередного передела собственности. Но отрицать его, этот институт как таковой, в условиях отсутствия гражданского общества нет никаких оснований. Потому что даже при избирательном или усеченном субъектном его «наполнении» сама его предметность зависит от норм морали и «правил игры». Подобно неполной группе в детском саду или недостаточной наполняемости классов в средней школе такой социальный институт может представляться кому-то неполноценным. Но содержание (воспитательного процесса в таком детском саду или образовательного процесса в такой школе) все равно должно оставаться (и остается) соответствующим установленным требованиям (неким нормам и стандартам).

Система социальных институтов сегодня достаточно многообразна, что обусловлено некоторой размытостью в представлениях о сущности данного понятия. Переплетение понятий «норма», «принцип», «установка», «правило», а также многообразие компонентов, включаемых в структуру социальных институтов, делают допустимым обозначение в качестве социального института искусства, науки, религии, материального производства и любого другого социального явления. А рассмотрение данного понятия в контексте социального статуса, социального положения, социальной роли и социальной организации вообще превращает социальный институт в некую ассоциацию субъектов деятельности.

Таким образом, налицо субъектная и объектная версии в понимании социальных институтов. Первая версия связана с трактовкой социального института как некоей социальной общности людей (экономической, идеологической, политической, культурной, этнической и т. д.). Вторая версия связана с акцентом на формы социального поведения людей. Ясно, что одни и те же люди могут принадлежать к различным социальным общностям. При этом могут они и по-разному вести себя. Так, покупатель и продавец или учитель и учащийся часто совпадают в одном лице, но их поведение принципиально отличается. Возникает своеобразный тип некоего «продвинутого» компетентного покупателя (если продавец знаком с техникой продаж) или обучаемого педагога (если педагог занимается самообразованием или повышает свою квалификацию). Это обусловлено действием социальных институтов, под которыми подразумевается «совокупность привычных форм поведения людей в определенных ситуациях, закрепленных в культурной традиции или формальном акте и способствующих минимизации издержек во взаимодействии между субъектами» [193, с. 171].

Сегодня институциональная теория сконцентрировала свои усилия в основном на социально-экономической интерпретации социальных институтов и рассматривает их в контексте таких понятий, как эффективность, полезность, выгода, рентабельность. Понятно, что такой экономический контекст отражает философскую традицию гедонизма и прагматизма, когда то или иное явление трактуется с позиций рациональности. Поэтому социальный институт сегодня чаще всего рассматривается как «макроэкономическая категория», как фактор, «оказывающий весомое влияние на экономические процессы» [193, с. 171]. При этом социальные институты находятся в постоянном движении, что обычно называется «институциональными изменениями». В литературе все возможные институциональные изменения группируются в три основных блока: 1) непрерывные институциональные изменения за счет закрепления неформальных правил, норм, институтов в относительно малых группах с семейно-родственными связями; 2) эволюционные изменения общественно значимых институтов; 3) революционные институциональные изменения [271, с. 21].

Несмотря на различные теоретико-методологические подходы исследователей к трактовке понятия «социальный институт», всех их характеризуют следующие общие воззрения:

– «институты имеют значение», т. е. они оказывают влияние на характер и результаты деятельности;

– человеческое поведение не характеризуется тотальной рациональностью, его важной характеристикой выступает и ограничение рациональности как таковой;

– осуществление эволюции социальных институтов связано с социальными (общественными) издержками, оказывающими существенное влияние на развитие самих социальных институтов, их эффективность и динамику [414, с. 158].

Отталкиваясь от этих представлений, можно сделать следующие наблюдения. Во-первых, наиболее динамично развиваются наименее затратные социальные институты и наименее динамично – наиболее затратные социальные институты. В этом плане институт социального партнерства представляется одним из наиболее затратных (по времени, материальным и финансовым затратам, по сложности вопросов его организации и т. д.). Этим объясняется довольно низкая его динамика в исторической ретроспективе. Во-вторых, поскольку рационализм не играет всеобъемлющей роли в формировании социальных институтов, многие из них могут быть просто иррациональными. Институт социального партнерства в определенном смысле слова также может представляться как иррациональный, поскольку понятия рентабельности, самоокупаемости или экономической выгоды к нему мало применимы. В самом деле, вопросы о том, сколько может стоить жизнь и здоровье человека, нормальная экология или семейное благополучие, выглядят риторическими. Конечно, экономист может (и, наверное, должен) знать ответ на «цену вопроса». Но цена самой человеческой жизни считается выше любых затрат. Поэтому экономия на последних в этом плане всегда будет выглядеть аморальной.

Поэтому нельзя согласиться с мнением, согласно которому «основным показателем эффективности [функционирования] институтов является размер достигнутой благодаря им минимизации издержек» [367, с. 97]. Любые издержки считаются социально оправданными и, следовательно, эффективными, когда речь заходит о социальной безопасности человека, его физическом и нравственном здоровье. Иные трактовки эффективности сугубо умозрительны. И здесь пролегает глубокое противоречие между экономистами, трактующими значение социальных институтов, с одной стороны, и всеми другими исследователями, трактующими институты с позиций абсолютных ценностей человеческого бытия, с другой стороны. Попытки современных экономистов измерять высшее – низшим, смысл и качество жизни человека – размером затрат или рентабельностью инвестиций представляются нам тем самым экономизмом, который еще С. Н. Булгаков предлагал нравственно, внутренне преодолеть. Он писал по этому поводу: «В известном смысле экономический материализм даже и неуничтожим, настолько в нем находит выражение некоторая непосредственная данность переживаний или историческое самочувствие, ищущее для себя теоретического выражения в научной или философской доктрине. Эта последняя может быть крайне неудачна по своему выполнению, но настроение, ее создавшее, этим не устраняется. Та особая и неотразимая жизненная правда, что приоткрылась и интимно почувствовалась с такой серьезной и горькой искренностью нашей современностью, делает экономический материализм в известном смысле неопровержимым. Он не может быть просто отвергнут и опровергнут, как любая научная теория. Он должен быть понят и истолкован – не только в своих явных заблуждениях и слабых сторонах, но и в том вещем содержании, которое через него просвечивает. Он должен быть не отвергнут, но внутренне превзойден, разъяснен в своей ограниченности как философское „отвлеченное начало“, в котором одна сторона истины выдается за всю истину» [62, с. 7].

Однако, такого внутреннего преодоления ограниченного экономизма в современной неоинституциональной теории явно не наблюдается. Скорее наоборот, усиливается персоналистская направленность в трактовке социальных институтов. К сфере социального партнерства это относится в первую очередь.

Вот как модель сотрудничества рассматривал лидер европейского персонализма Э. Мунье: «В совершенном обществе сотрудничество было бы всесторонним. Каждый реализовал бы себя, руководствуясь собственными требованиями, последовательно и абсолютно свободно развивал бы свои способности» [255, с. 89]. В его понимании социального мира и социального партнерства лежат исключительно «собственные интересы личности». Именно на этой основе он мыслит так называемое «плюралистическое сплочение» [255, с. 96]. Противопоставляя гражданское общество либеральному и тоталитарному обществу, Э. Мунье выдвигает идею создания персоналистского и одновременно общностного строя, в котором люди смогут развиваться «друг через друга». Идея плюралистского взаимодействия рассматривается им в категориях «защитного действия», «органического действия», «действия свидетельствования и разрыва» и «неучастия». С их помощью автор конструирует собственную модель социальных взаимоотношений, которая институционально отличается от всех известных в науке.

В рамках современной общей неоинституциональной теории все социальные институты соотнесены по трем уровням:

– личностный (индивидуальный) уровень;

– различные институциональные соглашения между разными участниками системы социального взаимодействия;

– институциональная среда как совокупность основополагающих политических, социальных, экономических и юридических правил, детерминирующих социальные отношения.

Такая градация социальных институтов выглядит некорректной, поскольку в ней не прослеживается четкая критериальность. Так, если в качестве первого уровня предлагается выделять личностный (индивидуальный), то логичным было бы в качестве второго уровня социальных институтов выделить локальный (например, групповой, корпоративный, коллективный или классовый), а в качестве третьего уровня – непосредственно – общественный (на уровне народа, нации, этноса и т. д.). С другой стороны, понятие «институциональная среда» до сих пор не имеет четкого толкования в литературе и порой отождествляется с понятием «институциональная структура». Включая в институциональную среду политические, экономические, психологические, морально-этические, культурно-исторические, этнические и многие иные факторы, исследователи порой чрезмерно расширяют толкование понятия «институциональная среда». Как точно подметил Г. Б. Морозов, «создание, например, правовой базы для частной собственности не означает, что она действительно может функционировать в экономике как рыночный институт» [193, с. 175]. Аналогичным образом обстоит дело и с развитием профессиональной культуры или интеллектуальной деятельности людей, результаты которой отнюдь не всегда коммерциализируются самими творцами. В рамках стихийно развивающегося общественного разделения труда и социальной специализации возникает определенный разрыв между производством и обменом результатами своей деятельности. Отсюда и неоднородность самих социальных институтов. Существуют системообразующие социальные институты, определяющие тип социальных отношений, и сугубо функциональные социальные институты, лишь «обслуживающие» уже сложившийся тип социальных связей в обществе. Институциональная структура таким образом может быть рассмотрена в экзогенном аспекте (как совокупность основополагающих и функциональных социальных институтов) и в эндогенном аспекте (как структура каждого конкретного института).

Последний аспект предполагает использование в качестве характеристик внутренней институциональной структуры таких понятий, как «иерархия», «организация», «система» и «содержание».

Организация предполагает способ(ы) взаимодействия всех содержательных компонентов (элементов) структуры социального института. Иерархия означает внутреннюю ранжированность, спецификацию и соподчиненность конкретных содержательных элементов социального института по отношению друг к другу. Содержание предполагает предметность каждого конкретного компонента в структуре социального института, его наполненность определенным смыслом. Наконец, система представляется нам как некая целостность, обеспечивающая развитие и функционирование социального института.

Соотнесение всех выше указанных компонентов в структуре социального института позволяет разрабатывать их типологию. Например, Г. Спенсер выделял три основных типа социальных институтов: континуитетные (продолжающие род, традицию и т. д.), распределительные и регулирующие. Основанием для такой типологии он выбрал биологический организм, для которого характерными являются такие функции, как питание, распределение и регулирование жизненных процессов. Однако, такая типология не прижилась в современной неоинституциональной теории по ряду причин. Во-первых, на лицо тривиальный социал-дарвинизм, т. е. перенесение процессов из природы в социальную сферу. Однако, такое перенесение не учитывает специфику социального развития как такового. Во-вторых, это все то же отсутствие монистического критерия типологии, когда допускается «смешение функций». Ведь «распределение» и «регулирование жизненных процессов» по сути одно и то же. В-третьих, в данной типологии типы социальных институтов детерминированы этапами их развития, т. е. взяты как бы в незавершенном, незаконченном виде. А это также не отвечает требованиям аналитического мышления. Судить о сущности и характере явления (в нашем случае, о социальном институте) по зародышу или неразвитой его форме означает порой выдавать желаемое за действительное.

Однако, именно из типологии Г. Спенсера «выросло» то самое направление в современной институциональной теории, представители которого рассматривают институты как определенные группы людей. Поэтому, при всех расхождениях во взглядах Г. Спенсера и К. Маркса, в них есть и нечто общее: генезис социальных институтов трактуется, в первую очередь, именно в духе сугубо физической социализации, хотя и признается значение моральных (нравственных) аспектов.

Иную типологию предложили Л. фон Штейн (один из разработчиков теории социального государства) и П. Блау. Они классифицировали социальные институты под углом зрения тех моральных (нравственных) ценностей, которые они воплощают. Они выделили три группы социальных институтов:

– интегративные институты, деятельность которых направлена на сохранение, укрепление и совершенствование солидарности и социального взаимодействия;

– дистрибутивные институты, деятельность которых основана на универсальных ценностях и направлена на стимулирование субъектов социальных отношений;

– организационные институты, деятельность которых направлена на повышение общей (социальной, политической, экономической, экологической и т. д.) их эффективности [187, с. 349–357].

На самом деле, такая типология также представляется весьма условной и в определенном смысле искусственной. Она не учитывает «интерференции порядков», или, выражаясь языком В. Ойкена, их «интердепенденции» [275, с. 394 и др.], т. е. переплетения и частичного совпадения характеристик друг друга. Она не предполагает выявление промежуточных, смежных, переходных типов социальных институтов, а в реальной жизни именно такие типы встречаются чаще всего. И именно такие типы наибольшим образом детерминируют социальное партнерство. Признавая это, В. Ойкен писал: «Между социальными желаниями многих людей и знаниями, необходимыми для решения социальных вопросов, зачастую существует целая пропасть» [275, с. 403]. Заявляя дальше о том, что задача формирования эффективной социальной политики является «самой трудной», лидер Фрайбургской научной школы ссылается на известные рассуждения И. Канта о том, что трудность данной задачи обусловлена тем, что «ее совершенное решение невозможно: из такого искривленного дерева, из которого сделан сам человек, нельзя смастерить ничего прямого. И только приближение к этой идее возложено на нас самой природой» [275, с. 404]. Поэтому необходимо понимать дистанцию, которая лежит между принципами деятельности социальных институтов и самими социальными институтами как таковыми.

Очевидно, что сами по себе принципы являются лишь исходными, начальными установками поведения людей и деятельности институтов. Эти принципы (лат. principium – начало, основа, первопричина) лишь определяют общее направление человеческой деятельности. Именно в силу своей фундаментальности, определения генеральных линий поведения человека, они являются атрибутами социальных институтов. В частности, системы социального партнерства. Но для актуализации принципов необходимы нормы и установки. Нормами в структуре института социального партнерства следует считать общие схемы и сценарии поведения людей, которые обеспечивают максимально полное социальное взаимодействие. Иначе говоря, норма – это правило, которое нельзя нарушать. Установкой следует считать некий мотив, в силу которого человек выбирает для себя конкретные схемы и сценарии поведения в рамках системы социального партнерства. В качестве таких установок могут быть выбраны доверие, уважение, общение и иные конкретные мотивы, либо их комбинации.

Важно, что система социального партнерства определяется качественностью. Под качеством в данном случае следует понимать соответствие отдельных элементов института его целевым установкам. Соответствие отдельных элементов целого самому целому – это проблема достаточно острая. По мнению Дж. Э. Мура, «ценность целого не обязательно должна быть равна сумме ценностей его частей» [256, с. 61]. С этим суждением вполне можно согласиться, учитывая достаточно часто наблюдаемый синергетический эффект в функционировании института социального партнерства. Как утверждает Б. М. Генкин, «отношения партнерства обеспечивают достижение синергетического эффекта от согласованной деятельности людей и социальных групп» [87, с. 316]. Следовательно, такое согласование деятельности людей и социальных групп представляется вроде бы единственно правильным сценарием их поведения.

Однако другое суждение Дж. Э. Мура настораживает. Он утверждает, что «добро не определимо», а «утверждать, что определенная линия поведения является в данное время абсолютно правильной или обязательной, очевидно, означает то же самое, что и попытаться установить, больше добра или меньше зла будет существовать в мире, если принята будет эта линия поведения» [256, с. 52, 59].

Но социальный институт партнерства как норма поведения людей не может не рассматриваться как ценность, как добро. Больше того, он не может не быть обязательным, потому что «необязательная норма» – это все равно что «сухая влага», т. е. нонсенс. Определенный сциентизм в суждениях Дж. Э. Мура заставляет нас обратиться к характеристике качественности института социального партнерства, в структуре которого могут быть совершенно разные содержательные элементы, порой прямо противоположные друг другу. Это связано с объективными интересами разных участников системы социального партнерства и необходимостью согласования, координации таких интересов.

И здесь мы сталкиваемся с проблемой диалектического противоречия исходных объективных интересов и субъективных потребностей участников системы социального партнерства на всех без исключения уровнях ее, системы, функционирования. Это не просто диалектические противоречия, возникающие между трудом и капиталом, работодателем и работников, но и диахронические противоречия (возникающие, например, между поколениями), а также этно-социальные противоречия, проявляющиеся между представителями различных социумов и этносов.

Как учение о единстве и борьбе противоположностей, диалектика рассматривает противоречие как тождество противоположностей. Исходя из этого тезиса, можно предположить, что, несмотря на всю остроту конкретных противоречий между всеми участниками системы социального партнерства, они, в конечном счете, «снимаются» единством, т. е. переводом в новую плоскость социальной онтологии. Но всегда ли это возможно? Ведь противоречия могут быть антагонистическими, т. е. непримиримыми в рамках одной конкретной системы координат или в масштабах конкретного социального института. А если противоречия между трудом и капиталом признать, согласно марксисткой доктрине, антагонистическими, то возникает резонный вопрос о том, можно ли вообще считать систему социального партнерства социальным институтом, т. е. таким социальным образованием, которое возникает и функционирует на основе единых, общих для всех его участников ценностных ориентаций. Ведь понятно же, что мировоззренческие убеждения, идеалы и принципы у разных представителей системы социального партнерства различные. И это те самые «узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца» [232, с. 118]. Так не является ли идея о социальном партнерстве некой утопией, мифологией социальной реальности?

Представляется, что социальное партнерство действительно может рассматриваться как социальный институт, прежде всего, потому, что наряду с тем, что расщепляет и разъединяет участников системы социального взаимодействия, в практике развития социальных связей всегда присутствует и то, что способствует их объединению и взаимодействию. И именно этот консолидирующий фактор доминирует в данном социальном институте. Прежде всего – это равенство возможностей, которое зафиксировано Трудовым кодексом РФ (например, равенство возможностей при поступлении на работу – ст. 16; и равенство в условиях оплаты труда – ст. 77). Именно социальное равенство как исходное условие формирования системы социального партнерства предполагает превалирование в его структуре тех мотивов и стимулов, которые консолидируют общество, а не разобщают его. Благодаря равенству возможностей институт социального партнерства способен преодолевать феномен социального отчуждения, проявляющегося в настроениях беспомощности, бессмысленности и отстраненности [328]. Равенство возможностей для представителей самых разных социальных групп в формировании их гражданских прав, в их участии в социально-трудовых отношениях и т. д. несовместимо с дискриминацией, хотя и допускает возникновение конфликтов. Но конфликты как форма противоречия в условиях социального партнерства перестают быть антагонистическими именно потому, что все стороны конфликта намерены его устранить и сделать это на основе взаимной координации и согласования своих действий. И это – принципиальная сторона в формировании института социального партнерства. В рамках данного института вполне конструктивными могут быть либо отношения сотрудничества, взаимной помощи, кооперации, либо конкуренции, соперничества, соревнования. Но смешивать эти два основных вектора в развитии системы социального партнерства, как это порой делается ее участниками, не следует. Дело в том, что социальная конкуренция и различные ее формы (политическая, экономическая и т. д.) не имманентны сотрудничеству и взаимопомощи. В основе конкурентной модели социального развития лежит идеология индивидуализма и персонализма. В основе солидаристской модели социального развития, наоборот, лежит идеология коллективизма. И хотя в определенном смысле эти модели могут быть совместимы (например, в рамках конкретной социальной группы, конкурирующей с другой социальной группы вполне можно предположить наличие солидарности, основанной на общей ответственности и общности интересов данной конкретной группы), они принципиально все-таки различны.

Сущность института социального партнерства как раз и раскрывается через формальные и неформальные нормы или принципы, регламентирующие его функционирование.

К числу формальных норм, регламентирующих функционирование системы социального партнерства, можно отнести следующие: 1) право на труд; 2) право на справедливые условия труда; 3) право на безопасные и здоровые условия труда; 4) право на справедливое вознаграждение; 5) право на свободу объединения в организации; 6) право на коллективные договоры; 7) право детей и молодежи на защиту; 8) право женщин на охрану материнства; 9) право на профессиональную ориентацию; 10) право на профессиональное обучение; 11) право на охрану здоровья; 12) право на социальное обеспечение; 13) право на социальную и медицинскую помощь; 14) право на социальное обслуживание; 15) право нетрудоспособных лиц на независимость, социальную интеграцию и участие в общественной жизни; 16) право на социальную, юридическую и экономическую защиту семьи; 17) право детей и молодежи на социальную, юридическую и экономическую защиту; 18) право заниматься деятельностью, приносящей доход на территории других государств; 19) право работников-мигрантов и их семей на защиту и помощь; 20) право на равные возможности и равное обращение в сфере занятости без дискриминации по признакам пола; 21) право на информацию и консультации; 22) право участвовать в определении и улучшении условий труда и производственной среды; 23) право граждан пожилого возраста на социальную защиту; 24) право на защиту при увольнениях; 25) право работников на защиту их требований в случае банкротства предпринимателя; 26) право работников на защиту своего достоинства во время работы; 27) право работников с семейными обязанностями на равные возможности и равное обращение; 28) право представителей работников на защиту и льготы на предприятиях; 29) право работников на информацию и консультации при коллективных увольнениях; 30) право на защиту от бедности и социального остракизма; 31) право на жилье [132].