Текст книги "Социальное партнерство: цель или средство"

Учитывая то обстоятельство, что РФ в мае 1996 г. ратифицировала «Европейскую социальную хартию», все права, сформулированные в ней, действуют и на территории нашей страны. Однако, как формальные нормы эти права во многих отношениях остаются расплывчатыми. Так, право на защиту при увольнениях подразумевает, что работник не может быть уволен без уважительной причины, но юридического определения того, что является уважительной причиной, ни в самой Европейской социальной хартии, ни в российском законодательстве нет. Или право на жилье, под которым подразумевается обязательство со стороны власти и работодателя «принимать меры, направленные на предоставление жилья на уровне адекватных стандартов». Но что такое «адекватные стандарты» и какие именно меры в этом отношении будут достаточными, в законодательстве также не определено.

Конечно, следует признать, что «Европейская социальная хартия» является шагом вперед по отношению к Конвенции «О защите прав человека и основных свобод» от 4 ноября 1950 г., поскольку существенно детализирует и конкретизирует права граждан – участников системы социально-трудовых отношений. Но нерешенные проблемы остаются.

Еще больше проблем возникает при определении неформальных норм, регламентирующих функционирование системы социального партнерства. Есть разные суждения на этот счет. Так, некоторыми авторами предлагается следующий перечень неформальных норм, лежащих в основе социального партнерства: 1) информационная открытость; 2) равноправие участников; 3) взаимная ответственность; 4) экономичность; 5) принцип единства требований; 6) принцип состязательности (конкурсности); 7) принцип законности; 8) принцип эффективности; 9) принцип объективности (справедливости); 10) принцип конфиденциальности; 11) принцип эмерджентности; 12) принцип упорядоченной целостности; 13) принцип иерархичности [185, с. 284]. Однако, конкретизация этих принципов остается недостаточной. Так, не совсем ясно, как можно обеспечить принцип информационной открытости в случаях, когда речь идет о государственной или коммерческой тайне; нет четкости и в толковании принципа иерархичности, под которой подразумевается либо уже сложившаяся система распределения обязанностей, либо желательная и т. д. Поэтому и здесь предстоит еще много сделать для кодификации системы социального партнерства. Тем более, что ряд неформальных принципов (например, принцип социальной ответственности) вообще никак не прописаны в законе, а власть и общество ожидают от бизнеса социально ответственного поведения.

В связи с этим следует иметь в виду, что любая норма представляет собой триединство диспозиции, оценки и санкции. В формальных нормах это просматривается более отчетливо, чем в неформальных нормах. Диспозиция как исходное требование (установка) определяет обязанность конкретных лиц (физических и юридических) в отношении друг друга. Оценка предусматривает определение меры ответственности за исполнение или неисполнение (ненадлежащее исполнение) обязанности. Наконец, санкция выступает как средство наказания (или наоборот, поощрения) за безответственное или, наоборот, ответственное поведение. Санкции в обыденном сознании ассоциируются, как правило, с наказанием, что не совсем точно. Санкционируются, как известно, и поощрения.

В общем и целом, существуют различные трактовки институциональных установок (норм). Так, Э. Дюркгейм рассматривал институциональные нормы в контексте прав и обязанностей и считал их объективными законами человеческого поведения [129]. Представители экзистенциализма наоборот, рассматривали институциональные установки как чисто субъективные побуждения человека.

Существуют авторитаристская и конвенционалистская трактовки институциональных норм, которые исходят из разных предпосылок: в первом случае нормой считается то, что освящено авторитетом и закрепилось в качестве исторического опыта, во втором случае нормой считается то, что стало предметом договоренностей, соглашений, некоего консенсуса. Но, тем не менее, никто из представителей названных подходов не отрицает необходимости социального партнерства, хотя и вкладывает порой в него свой особый смысл.

Можно выделить несколько теоретико-методологических подходов и в понимании сущности самого феномена социального партнерства.

Во-первых, механистический подход, представители которого рассматривают партнерство как строгую подчиненность (соподчиненность) всех участников системы социального взаимодействия (по аналогии с устройством машины, в которой, несмотря на важность тех или иных узлов и деталей, все они имеют свой смысл и обеспечивают целостность машины).

Во-вторых, бюрократический подход, представители которого трактуют партнерство как строго определенную процедуру (или комплекс процедур) по разработке и согласованию принимаемых решений или предпринимаемых действий. В-третьих, персоналистский подход, представители которого рассматривают возможность социального партнерства в контексте инициативности, личной свободы, активной жизненной позиции самого человека. В-четвертых, коллективистский подход, представители которого понимают под социальным партнерством совместные (коллективные) действия сторон данной системы и полагают, что «один в поле не воин». В-пятых, гуманистический подход, представители которого в анализе феномена социального партнерства делают акцент на неформальные (прежде всего, межличностные) отношения и отвергают шаблонный тезис «ничего личного». В-шестых, интеракционистский подход, представители которого особое внимание в развитии социального партнерства уделяют психологическим факторам (одобрение, порицание, поддержка, мотивация и т. д.).

В-седьмых, экзистенциалистский подход, представители которого считают, что социальное партнерство (в отличие от конкуренции) возможно только в крайних (пограничных) случаях. Например, в условиях войны, пандемии и т. д.

Различие в подходах дает основание утверждать, что феномен социального партнерства – это еще и идеологический феномен. «Социальное партнерство – это идеология, формы и методы согласования партнеров социальных групп для обеспечения их конструктивного взаимодействия» [87, с. 321]. И в качестве идеологического феномена социальное партнерство призвано обслуживать интересы конкретных социальных групп, как правило, находящихся у власти или при собственности.

Не случайно поэтому в современной литературе появились суждения о том, что подлинное социальное партнерство как таковое невозможно, поскольку российское общество по определению не рыночное. А раз «не рыночное», значит ни о какой свободе или согласовании интересов речь уже не идет. Л. С. Васильев, например, полагает, что государство в любой стране всегда было и остается крупнейшим собственником, а связка «власть-собственность» постоянно сохраняется в качестве институциональной основы всей системы социальных отношений [69]. С этим вполне можно согласиться, если вспомнить о том, что практически все формы наделения государством своих подданных землей (джагиры в древней Индии, улусы в средневековой Монголии, катиа и химма в Арабском халифате или феоды в средневековой Европе) осуществлялись на принципах ленной зависимости и несения службы в его пользу. «Наделение» Советским государством крестьян землей на правах «вечного пользования» также сохраняло зависимость между работником и государством, но собственником оставалось все-таки государство. Естественно, что собственность может быть условной и безусловной, полной или с обременением, реальной и фиктивной и т. д. Учитывая это обстоятельство, С. Г. Кирдина предложила понятие «условная верховная собственность», под которой подразумевается право государства при определенных условиях лишать собственности любое не угодное ему физическое или юридическое лицо [177]. В современных условиях было бы слишком оптимистичным утверждать, что государство отказалось от такого «верховного» права. А тогда какова же цена самого феномена социального партнерства? Очевидно, что оно становится из добровольного (по замыслу его архитекторов) добровольно-принудительным. А это – существенная деформация данного социального института.

Еще более определенно на этот счет высказывается О. Э. Бессонова, которая предлагает рассматривать систему социальных отношений между государством и работодателями и наемными работниками как «систему сдач – раздач» [44]. Приватизация 90-х гг. ХХ в. или государственные контракты для госкорпораций в первое десятилетие ХХI в. – свидетельство «либерального раздатка», который давно уже подменил собой рынок. Но одновременно это и свидетельство элементарного социального картелирования, который подменяет и социальное партнерство как таковое. Иначе говоря, в начале ХХI в. в нашем обществе существует в общем и целом все та же усеченная и избирательная модель социального партнерства, при которой «кому-то хорошо, когда другому плохо».

Поэтому необходимо совершенствование системы социального партнерства до социально более зрелых, гуманных и эффективных его модальностей.

Генезис института социального партнерства имеет свою историю. На протяжении сотен веков социальные отношения между «верхами» и «низами» любого общества были антагонистическими. На этой почве возникла классовая идеология, рудиментарное сохранение которой наблюдается до сих пор. И только со второй половины ХХ в. в развитых странах мира более или менее прекратились попытки насильственного изменения общественного строя. Это стало возможным с формированием института социального партнерства.

Естественно, что в разных странах данный институт проявляет себя по-разному и обладает различной степенью зрелости. Именно поэтому мы наблюдаем «приливы» и «отливы» социальной активности в таких странах. Например, стремление властей ряда европейских государств провести пенсионную реформу в ущерб интересам народа и по соображениям бюджетной экономии породило массовые проявления недоверия населения к власти, активизировало забастовочное движение и иные протестные формы поведения людей.

Разумеется, это свидетельствует об ослаблении института социального партнерства, поскольку подобные реформы не могут и не должны проводиться за счет сокращения социальных расходов, без изучения общественного мнения (референдумы, плебисциты) и без жесткой экономии на управленческих расходах. Во многом аналогичными остаются и взаимоотношения между государственными властными институтами и институтами местного самоуправления. Последние, как известно, вообще не относятся к органам государственной власти, не обладают рядом необходимых государственных функций (полномочий) и не могут эффективно обслуживать интересы населения. Представляется целесообразным внесение дополнений о придании органам местного самоуправления статуса органов государственной власти в ст. 12 Конституции РФ. Дело в том, что ФЗ № 131-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» вменяет в обязанность органам местного самоуправления решение значительного круга вопросов, не подкрепленных финансовой базой. А это объективно ведет к нарастанию противоречий между разными уровнями власти и группами населения.

К числу примеров, свидетельствующих о нарастании тенденции к социальному отчуждению и снижению эффективности системы социального партнерства, можно отнести некоторые решения в области административной реформы. Так, введение института сити-менеджера в ряде муниципальных образований РФ девальвирует социальный и властный статус главы администрации и автоматически ущемляет права граждан (право выбирать и быть избранным, право депутатского запроса и общественного контроля, право отзыва и т. д.). Подмена демократической процедуры выбора процедурой назначения элиминирует систему социального партнерства. Аналогично складывается ситуация и на многих предприятиях, организациях и учреждениях страны. Поэтому первой проблемой формирования и развития системы социального партнерства, на наш взгляд, является проблема повышения его эффективности.

Под эффективностью в общем и целом понимается общественная полезность. «В будущем обществе, – писал К. Маркс, – где исчезнет антагонизм классов, где не будет и самих классов… количество времени, которое будут посвящать производству того или иного предмета, будет определяться степенью общественной полезности этого предмета» [233, с. 97].

Различают экономическую, социальную и экологическую эффективность, подразумевая в каждом отдельном случае общественную полезность от использования экономических и природных ресурсов или функционирования того или иного социального института. В середине ХХ в. за рубежом появляются исследования, посвященные вопросам социальной эффективности. В работах Г. Беккера (Нобелевский лауреат 1992 г.), Я. Минсера, Т. Шульца (Нобелевский лауреат 1979 г.) и др. рассматривается проблема человеческого капитала и социальной эффективности. С начала 80-х годов ХХ в. аналогичные исследования появляются и в нашей стране. Особое внимание уделяется эколого-экономической, социально-экономической и социально-экологической эффективности. А в 1980 г. даже была опубликована «Временная методика определения эффективности капитальных вложений по охране окружающей среды».

Однако, вплоть до конца ХХ в. проблемы эффективности не затрагивали феномена социального партнерства, который только лишь находился в стадии своего зарождения. Стихийный «шоковый» переход к рыночной экономике породил и шоковый эффект во всей системе социального взаимодействия в нашем обществе. Достаточно напомнить о бартерном характере самой российской экономики в 90-е годы ХХ в. Это свидетельствует о том, что институциональные изменения могут оказаться достаточно выгодными в краткосрочном периоде, но неприемлемыми в долгосрочном периоде. Такую ситуацию В. М. Полетрович называл «институциональной ловушкой» [294]. Развивая представления на этот счет, Р. М. Нуреев пишет: «Именно таков был, в частности, эффект от развития в постсоветской России бартерной экономики: она позволяла временно решать проблемы малоэффективных предприятий, однако делала невозможной сколько-нибудь решительную реструктуризацию производства» [156, с. 266].

Ситуации, подобные упомянутой выше, становятся возможными именно в силу неразвитости института социального партнерства и наличия в его структуре разнородных, часто противоречащих друг другу, норм и установок. Они элиминируют «правила игры» и снижают эффективность данного института. Поэтому проблема повышения эффективности в функционировании института социального партнерства неразрывно связана с укреплением однородности составляющих его «правил игры», т. е. с консолидацией интересов и потребностей всех его участников. А это предполагает расширение практики сотрудничества между трудом и капиталом. Как писал А. Маршалл, «сотрудничество между капиталом и трудом столь же обязательно, как и сотрудничество между прядильщиками и ткачами» [238, с. 247].

Второй проблемой формирования и развития института социального партнерства в российском обществе является проблема его социальной ориентации. Такая ориентация предполагает поиск и нахождение совместных способов и методов решения возникающих конфликтов, а не технократическое отношение к вопросам социального развития. Идеология прежних лет, согласно которой «лес рубят – щепки летят» не приемлема для института социального партнерства, изначально нацеленного на «сохранение леса». Смысл использованной нами метафоры состоит в постепенном вытеснении отношений эксплуатации партнерскими отношениями. Одним из первых на это обратил внимание Дж. С. Милль, который писал: «Отношения между хозяевами и работниками будут постепенно вытеснены отношениями партнерства в одной из двух форм: в некоторых случаях произойдет объединение рабочих с капиталистами, в других… объединение рабочих между собой» [248, с. 100–101].

Возрастание социальной ориентированности института социального партнерства находит свое отражение в росте масштабов солидарного принятия решений и непосредственном участии самих работников в организации и управлении производством. Но это экономическая сторона проблемы. В более широком плане возрастание социальной ориентированности института социального партнерства находит свое отражение и во взаимоотношениях между разными поколениями и различными этносами. Это означает, что социальное партнерство постепенно заменяет прежнюю традиционную систему социальных ролей и статусов, иерархию административно-хозяйственной, административно-властной и иной подчиненности. Партнерские отношения предполагают отказ от прежней традиционной субординации «начальник – подчиненный», «руководитель – исполнитель» и т. д. Естественно, что в тех социальных образованиях, в которых в силу их целевой и организационной специфики развитие социального партнерства объективно затруднено (кланы, касты, корпорации и т. д.), степень социальной ориентации будет оставаться на относительно низком уровне по отношению к тем социальным образованиям, которые более восприимчивы для партнерских отношений. Очевидно, что в армии масштаб социального партнерства никогда не будет таким же, как на предприятии, производящем обувь, или в образовательном учреждении, готовящем педагогов. Это не означает, однако, что в более открытых социальных образованиях укрепление социальной направленности и партнерских отношений осуществляется повсеместно. Например, массовое распространение в хозяйственной сфере жизнедеятельности обществ именно закрытого типа (ООЗТ, ЗАО и т. д.) говорит само за себя. В политической и культурной сфере мы также обнаруживаем подобные организационно-правовые формы (закрытый клуб, закрытый просмотр, закрытые торги и т. п.).

Однако, развитие и укрепление солидарности отнюдь не означает полного отказа от субординации, административных решений или властных полномочий со стороны субъектов системы социального партнерства. Наиболее ярко это видно на примере интерпретации смысла государственно-частного партнерства. Он трактуется как «долгосрочное сотрудничество на долгосрочной основе между органами государственной власти и частными предпринимателями, при котором все необходимые ресурсы (например, ноу-хау, средства производства, персонал и т. д.) предоставляются партнерами для совместного использования в общей организационной структуре, а возможные проектные риски оптимально распределяются между партнерами в зависимости от их компетенций в области управления рисками» [133, с. 53].

В этом определении конкретной формы социального партнерства обращает на себя внимание «усеченный» состав его участников. В этом составе названы только государство и предприниматели, но отсутствуют наемные работники, профсоюзы и иные социальные образования. Отсюда следует два вывода. Во-первых, данная форма социального партнерства не может считаться открытой, т. е. доступной для всех заинтересованных социальных групп или институтов. Во-вторых, сущностная основа данного феномена связана не с солидарностью как таковой, а с сотрудничеством. Но «солидарность» и «сотрудничество» – это два совершенно разных понятия. В рамках солидарности не допускается никакая эксплуатация, т. е. присвоение чужого труда или его результатов. В рамках простого сотрудничества это вполне допустимо. В рамках солидарности возникает и играет определяющее значение общность интересов участников системы социального взаимодействия, в рамках сотрудничества интересы могут оставаться разными, равно как и сами средства их реализации. Сотрудничество – это лишь основа для договоренностей, тогда как солидарность порой не нуждается ни в каких официальных договорах, контрактах или протоколах и реализуется как формально, так и на основе неформальных социальных институтов.

Полная путаница в понимании феномена государственно-частного партнерства обнаруживается тогда, когда некоторые авторы отождествляют его с мобилизацией. Под мобилизацией понимается экспроприация ресурсов, административное и властное воздействие на процесс их распределения и перераспределения. Трудовые армии в СССР, как известно, создавались на базе именно административно-репрессивных мер. Военно-мобилизационные планы в период Великой Отечественной войны также строились на основе жестких санкций и даже «классового насилия». Поэтому отождествление сотрудничества с партнерством, а последнего – с мобилизацией выглядит просто некорректно. Однако, читаем: «Под государственно-частным партнерством понимается мобилизация частного капитала и знаний для решения государственных задач» [133, с. 53]. Такое определение вполне объясняет факт неразвитости государственно-частного партнерства в нашей стране и необходимость разработки более корректных социальных взаимоотношений.

Среди существующих недостатков системы государственно-частного партнерства можно отметить следующие:

– развитие данной формы партнерства за счет и в ущерб интересов третьих лиц;

– развитие неформальной (теневой) сферы социально-экономических, социально-политических и социально-культурных отношений;

– элиминирование общественных интересов (в пользу групповых и частных интересов) [133, с. 54].

Важный вопрос – соотношение рисков и гарантий. Данная форма партнерства часто рассматривается либо как схема, когда все участники принимают на себя риски и распределяют их в соответствии со своими компетенциями, либо как схема, когда государство выступает гарантом по возможным рискам. Оба варианта страдают недостатками. Первый предполагает четкое понимание социальной компетенции, второй – превращает государство из равноправного партнера в простого «ответчика по рискам».

Преимуществами государственно-частного партнерства можно считать:

– повышение мотивации участников данной системы к эффективной деятельности;

– раскрытие благодаря такому партнерству новых потенциалов его участников;

– нацеленность на долгосрочный характер действий, что вносит компонент стабильности в конкретные ситуации.

Однако, форма государственно-частного партнерства предполагает определенный организационно-правовой механизм. А такой механизм нельзя разработать без совершенствования самых разных социальных институтов. Поэтому, например, остается не решенным вопрос о том, в каком виде следует развивать государственно-частное партнерство: в виде пула или в виде модели обмена. Когда государственно-частное партнерство рассматривается в виде некое модели обмена (по аналогии с бартерными отношениями), «необходимость сотрудничества возникает из-за сложности структуры договорных отношений, а также из-за ненадежности условий. В случае же с моделью пула потребность в сотрудничестве вытекает из необходимости постановки цели, определения метода управления ресурсами, а также необходимости распределения результатов работы между партнерами» [133, с. 54].

Если экстраполировать данные проблемы и на другие формы социального партнерства (отношения шефства между промышленными предприятиями и организациями в социальной сфере; развитие благотворительности, меценатства и спонсорской деятельности и т. д.), то можно следующим образом очертить круг наиболее важных проблем в развитии данного социального института:

– выявление подлинной научной сущности феномена социального партнерства как целого и разных его конкретных форм;

– разработка новых социальных технологий в области координации и согласования интересов участников системы социального партнерства (как на проектном фазе, так и в процессе осуществления партнерских отношений);

– разработка системы эффективного совместного и равноправного управления ресурсами (материальными, финансовыми, временными, административными и т. д.) в условиях партнерских взаимоотношений;

– решение проблемы планового развития процесса общественного разделения труда (полномочий, обязанностей, профессий, должностей, конкретных видов работ и т. д.);

– развитие и совершенствование социально-хозяйственных форм социального взаимодействия, адекватных партнерским отношениям (кооперации, протекционизма, патернализма, добросовестной конкуренции и др.).

Однако, для успешного решения перечисленных проблем необходимо выявить подлинную социально-философскую сущность феномена социального партнерства как целого, а затем уже государственно-частного партнерства как формы социального партнерства. Вот как сущность социального партнерства определяет автор одной из последних диссертационных работ по данному вопросу: «Автор утверждает, что социальное партнерство является основой коммуникационного диалога между гражданским обществом, бизнесом и государственной властью, а также базой для роста гражданского, правового и политического самосознания российского народа. Отношения социального партнерства как отношения между равными в договороспособности социальными субъектами возможны, по мнению автора, только при наличии нейтрального социального пространства, позволяющего социальным агентам взаимодействовать, не нанося ущерба третьим сторонам. Таким социальным пространством обычно выступает гражданское общество. Но социальное партнерство не возникает, если отношения между социальными субъектами обладают исключительно бюрократически административным содержанием или если ролевые функции сторон носят предельно иерархизированный характер (подкрепляемый, к примеру, традициями). Поэтому государственные инициативы, направленные на укрепление отношений социального партнерства в России, нацелены также на структурирование гражданского общества». [250, с. 12].

Из этих рассуждений следует, что диссертант, защитивший работу по социальной философии, дал, однако, определение сущности феномена социального партнерства, как он сам же признался, сугубо с социологической точки зрения. Вероятно, этим объясняется и то обстоятельство, что равенство участников системы социального партнерства мыслится им исключительно в области договоренностей (вводится термин «договороспособность»). Кроме того, совершенно не аргументирован и тезис о том, что нейтральным социальным пространством, в котором развивается система социального партнерства, является гражданское общество. Поскольку даже в гражданском обществе участники системы социального партнерства, наряду с общими целями, вполне могут преследовать и свои собственные цели, то тезис о нейтральности такой социальной среды выглядит весьма проблематичным.

Далее, автор отмечает, что «система социального партнерства в России включает в себя федеральные и региональные компоненты, где федеральные власти выступают в качестве центрального элемента социальной системы, оказывающего влияние на периферийные и региональные составляющие социального партнерства». [250, с. 14]. Но автор не разъясняет вопроса о том, почему за рамками структуры участников системы социального партнерства остаются органы местного самоуправления. Хотя далее Г. В. Мирзоян и признает, что «федеральные власти не могут обеспечить социальные права граждан без дополнительной активности региональных и местных властей» и без «самоорганизационной деятельности организаций гражданского общества» [250, с. 17]. Но важно, что в данной трактовке социального партнерства речь идет о равноправии, хотя и в его довольно странной «договороспособной» форме.

Интересной трактовкой сущности феномена государственно-частной формы социального партнерства является определение, данное Комитетом Организации экономического сотрудничества и развития по научной и технологической политике, который в качестве основных признаков государственно-частного партнерства выделил следующие:

• участниками партнерства являются как государственные, так и частные организации;

• взаимоотношения сторон носят партнерский, равноправный характер;

• отношения сторон партнерства зафиксированы в официальных документах (контрактах, договорах и т. п.);

• партнеры имеют общие цели, для достижения которых они объединяют свои вклады;

• получение и использование совместных результатов основано на распределении между партнерами соответствующих расходов и рисков [97, с. 9].

Еще одно определение гласит, что «государственно-частное партнерство – кооперация (выделено нами – авт.) государства и частного сектора на основе объединения материальных и нематериальных ресурсов преимущественно в сферах, для которых характерна неэффективность государственного управления, в результате чего появляется синергетический эффект».

Исходя из опыта западных стран, эксперты выделяют следующие отличительные признаки государственно-частного партнерства:

– как правило, достаточно длительные сроки действия соглашений о партнерстве;

– смешанные формы финансирования проектов (за счет частных инвестиций, дополненных государственными финансовыми ресурсами, или же совместное инвестирование нескольких участников);

– наличие конкурентной борьбы между потенциальными участниками контракта;

– разделение ответственности между партнерами в соответствии с их задачами.

Государство устанавливает цели проекта, определяет стоимостные и качественные параметры, осуществляет мониторинг на этапе реализации. Частный партнер берет на себя оперативную деятельность на разных стадиях проекта (разработка, строительство и эксплуатация, управление и т. д.);

– разделение рисков между участниками партнерства на основе соответствующих договоренностей сторон. [96, с. 40].

Как видно из этого определения, партнерство отождествляется с кооперацией, хотя кооперация является, на наш взгляд, лишь одним из возможных способов организации социального партнерства, т. е. определенной социальной технологией. И не более того. Когда-то М. И. Туган-Барановский указывал на то обстоятельство, что кооперация представляет собой способ хозяйственной организации, при которой нет эксплуатации. Тем самым, кооперация может быть охарактеризована в качестве способа организации деятельности человека и всей системы социальных взаимоотношений. Но она не тождественна самой системе социального взаимодействия и системе социального партнерства в частности. Система социального взаимодействия – понятие более широкое, чем социальное партнерство, а последнее – чем кооперация. В первых двух случаях может существовать и существует феномен эксплуатации, некие социальные классы и противоречие в классовых интересах. Поэтому объединение людей в этих условиях всегда остается формальным, временным и неполным. Иное дело – кооперация. Как писал М. И. Туган-Барановский, «идеал кооперации есть внеклассовый идеал, общество, не знающее социальной эксплуатации» [366, с. 438]. По его мнению, когда рассуждают о «капиталистической кооперации», то просто подменяют понятие «кооперации» понятием «партнерства». Вот как он описывает кооперацию: «Кооперативы характеризуются прямо противоположными чертами (по сравнению с капиталистическими предприятиями – авт.). Их цель – не наибольшая прибыль, но наибольшая степень благосостояния членов кооператива; они не только не подчиняют человека капиталу, но, наоборот, ставят своей целью избавить человека от такого подчинения. Кооперация есть союз лиц, в противоположность союзам капиталистов» [366, с. 87]. И далее: «Кооперация вполне свободна – кооператив никого не принуждает вступать в члены кооператива и никого не задерживает в своей среде. В кооперативе нет принудительной власти. Воля меньшинства нисколько не подавляется волей большинства. Кооператив является организацией анархического (т. е. противоположного государственной организации – авт.) типа. С точки зрения современного социального мировоззрения, признавшей человеческую личность высочайшей ценностью мира, абсолютной ценностью в себе, только свобода личности и может быть признана высшим социальным идеалом» [366, с. 439–440].