Текст книги "Грозовой перевал"

Глава IX

Он вошел, горланя проклятья, страшные слуху, и застал меня, когда я сажала его сына в кухонный буфет. И любовь дикого зверя, и гнев безумца равно внушали Хэртону здравый ужас, ибо в первом случае он рисковал быть задушен в объятьях и зацелован до смерти, а во втором – быть отшвырнут в камин либо измолочен об стену; посему бедное дитятко сидело тихо, как мышка, куда бы я его ни спрятала.

«Ах вот оно что! Наконец-то мне открылась правда! – возопил Хиндли, оттаскивая меня за шкирку, как собаку. – Богом и дьяволом клянусь, вы тут все сговорились погубить ребенка! Теперь-то мне ясно, отчего я никогда его не вижу. Но, Сатана свидетель, ты у меня мясной тесак проглотишь, Нелли! И нечего смеяться – я только что запихнул Кеннета головою вперед в болото Черной Лошади, а по мне что один, что двое – хочу кого-нибудь из вас убить и покоя мне не будет, пока не убью!»

«Да только, господин Хиндли, не нравится мне мясной тесак, – отвечала я. – Им копченую селедку резали. Лучше вы меня пристрелите, будьте любезны».

«Лучше я тебя к чертям пошлю! – сказал он. – И пошла ты к черту. Нет такого закона в Англии, что запрещает мужчине блюсти приличный дом, а у меня не дом, а мерзость сплошная! Открывай рот».

И он запихнул кончик ножа мне между зубов; но меня-то выходки его никогда особо не пугали. Я сплюнула и сообщила, что на вкус ножик отвратительный – я его совать в рот ни за что не стану.

«А! – сказал он, отпустив меня. – Я теперь вижу, что этот уродливый злодейчик – никакой не Хэртон; прошу прощения, Нелл. Будь это Хэртон, заслужил бы свежеванья живьем за то, что не побежал меня встречать, а завопил, будто гоблина увидел. Ну-ка поди сюда, изверг! Уж я тебя проучу! За нос водить доброго облапошенного отца! Что скажешь – если парнишку остричь, не выйдет ли красивее? Собаки от такого свирепеют, а свирепых я люблю… неси-ка ножницы… свирепых и стриженых! И вдобавок какая отвратительная манерность… дьявольское самомнение, вот что это такое – свои уши лелеять… мы и без них-то ослы ослами. Тише, дитя, уймись! Вон оно что – это ж мое дитятко! цыц, вытри глазки – вот молодчина; поцелуй меня. Что такое?! Не хочет? Поцелуй меня, Хэртон! Черти бы тебя взяли, поцелуй меня! Богом клянусь, я вырастил какое-то чудовище! Я этому выродку шею сверну, ей-же-ей!»

Бедный Хэртон и так-то что есть мочи визжал, брыкаясь в отцовских объятьях, но удвоил старания, когда Хиндли отнес его наверх и свесил через перила. Я закричала, что он напугает ребенка до родимчика, и кинулась дитятке на помощь. Когда я подбежала, Хиндли перегнулся через перила, прислушиваясь к шуму внизу; почти забыв, что это он такое держит в руках.

«Это кто там?» – спросил он, заслышав шаги у подножия лестницы. Я тоже наклонилась – я узнала шаги Хитклиффа и намеревалась дать ему знак не подходить; но как только я отвела глаза от Хэртона, тот вдруг трепыхнулся, вырвался из небрежной отцовской хватки и упал.

Толком не успев пережить приступ ужаса, мы увидели, что бедняжка спасен. Хитклифф очень вовремя ступил под лестницу, естественным жестом прервал полет дитяти, поставил его на ноги и задрал голову, желая знать, кто учинил такое несчастье. Скопидом, что за пять шиллингов расстался со счастливым лотерейным билетом, а назавтра узнал, что потерял пять тысяч фунтов, не явил бы столь растерянной гримасы, в какую сложилось лицо Хитклиффа, едва он узрел над перилами господина Эрншо. Яснее любых слов лицо это выражало острейшую кручину – он своими руками пресек собственную месть. Будь в доме темно, он наверняка попытался бы исправить оплошность, раздробив Хэртону череп о ступени, однако все мы своими глазами видели, что ребенок спасен, а я мигом кинулась вниз и прижала к сердцу своего драгоценного выкормыша. Хиндли сошел неторопливее, протрезвевший и смущенный.

«Это все ты виновата, Эллен, – сказал он. – Надо было проследить, чтоб он не попадался мне на глаза; надо было его от меня спрятать! Он поранился?»

«Поранился! – в гневе закричала я. – Ежели он и жив, теперь останется идиотом! Ох, да его мать в гробу переворачивается, глядя, как вы над ним издеваетесь! Так поступать со своей плотью и кровью! Вы хуже язычника!»

Он хотел было погладить ребенка – тот, очутившись подле меня, тотчас принялся выплакивать свой ужас. Однако, едва отец коснулся его пальцем, дитя завопило громче прежнего и забилось как припадочное.

«А не надобно вам к нему лезть! – продолжала я. – Он вас ненавидит – вас тут все ненавидят, я вам святую правду говорю! Нечего сказать, счастливое у вас семейство; да и вы теперь тоже – ничего себе красивая картинка!»

«Я, Нелли, еще краше стану, – засмеялся этот заблудший человек, вновь обретя душевную твердость. – А сейчас убирайся сама и его забирай. Слышь, Хитклифф? и ты исчезни, чтоб я тебя не тронул и чтоб ни звука от тебя не доносилось. Нынче я тебя не прикончу – разве только запалю в доме пожар; но тут уж как мне в голову взбредет».

Говоря все это, он достал из буфета пинту бренди и налил себе.

«Прошу вас, не надо! – взмолилась я. – Господин Хиндли, послушайте меня, остерегитесь. Ежели вам себя не жалко, пожалейте дитятко горемычное!»

«Ему от кого угодно радости будет больше, чем от меня», – отвечал Хиндли.

«Пожалейте душу свою!» – сказала я, пытаясь отнять у него стакан.

«Ну уж нет! Напротив, я с превеликим удовольствием обреку ее на погибель – пусть ее Создатель устыдится! – вскричал богохульник. – Так выпьем же за то, чтоб ее прокляли от души!»

Он глотнул спиртного и в гневе отослал нас прочь, прервав собственные распоряженья чередой кошмарных анафем, кои тошно и повторять, и помнить.

«Жалко, что он не может уморить себя выпивкой, – заметил Хитклифф, эхом пробубнив себе под нос ответные проклятия через затворенную дверь. – Уж так старается, да здоровье не позволяет. Господин Кеннет говорит, он кобылу свою готов поставить, что Хиндли переживет любого мужика по эту сторону Гиммертона и ляжет в могилу убеленным сединами грешником – разве только ему выпадет счастливый случай необычайного какого свойства».

Я направилась в кухню и принялась баюкать своего ягненочка. Думала, Хитклифф ушел в амбар. Потом-то я узнала, что он лишь зашел за коник, бросился на лавку у стены, подальше от огня, и молча там лежал.

Я укачивала Хэртона на коленях и мурлыкала ему песенку, что начиналась так:

Децата плачеха, как пришла темнота, Из-под гробища грустно стенала та… – и тут юная госпожа Кэти, которая слышала весь переполох из спальни, просунула голову в дверь и прошептала: «Ты одна, Нелли?»

«Да, госпожа», – ответила я.

Она вошла и шагнула к очагу. Мне примстилось, она хочет что-то сказать, и я подняла голову. Лицо у нее было тревожное и испуганное. Губы приотворились, будто она сбиралась заговорить и вдохнула воздуху, но тот истек из нее не словами, но вздохом. Я снова запела – я-то ж не забыла, как Кэтрин себя давеча вела.

«А где Хитклифф?» – перебила она меня.

«В конюшне работает», – был мой ответ.

Хитклифф не возразил – небось задремал. Опять наступило долгое молчание, и я заметила, как слезинка-другая пробежала по щекам Кэтрин и упала на плиты. Это что ж, думаю, устыдилась дурного поведенья? Вот так новости; но пускай сама дозреет – а она дозреет, – я ей пособлять не стану! Но нет, ничто на свете не тревожило ее, кроме собственных невзгод.

«Ох, батюшки! – в конце концов вскричала она. – Я так несчастна!»

«Какая жалость, – отметила я. – Вам прямо и не угодишь; так много друзей, так мало забот, а вы всё недовольны!»

«Нелли, ты сохранишь мой секрет?» – продолжала она, опустившись подле меня на колени и воздев неотразимые свои глаза; и глядела так, что волей-неволей бросишь сердиться, коли даже и имеешь на то полное право.

«А он того стоит?» – спросила я уже не так сварливо.

«Да, и он меня мучает, и я должна рассказать! Я не понимаю, что мне делать. Сегодня Эдгар Линтон предложил мне пойти за него замуж, и я дала ему ответ. И прежде чем я расскажу, согласилась я или отказала, скажи ты, как мне надлежало ответить».

«Помилуйте, госпожа Кэтрин, мне-то как знать? – сказала я. – Вы ж нынче такую сцену ему закатили, что отказать было бы мудрее: коли он вас после эдакого замуж позвал, он, выходит, безнадежный дурак либо отважный глупец».

«Раз ты так, я тебе ничего больше не расскажу, – огрызнулась она, поднявшись на ноги. – Я согласилась, Нелли. А теперь ответь скорее, дурно ли я поступила!»

«Вы согласились! Ну и что тогда проку языками чесать? Коли слово дано, обратно не возьмешь».

«Но ты скажи, надо ли мне было так поступать… скажи мне!» – в досаде вскричала она, растирая себе руки и хмуря лоб.

«Тут есть о чем побеседовать, прежде чем можно будет ответить как полагается, – наставительно сказала я. – Перво-наперво – вы любите господина Эдгара?»

«Как его не любить? Конечно, люблю», – ответила она.

Тут я учинила ей допрос, для девушки двадцати двух годков от роду изрядно рассудительный.

«Почему вы его любите, госпожа Кэти?»

«Что за вздор? Люблю – и того довольно».

«Ничуть не так; ответьте почему».

«Ну, потому что он красив и с ним приятно».

«Не пойдет», – так ответствовала на это я.

«И потому что он молод и весел».

«Все одно не пойдет».

«И потому что он любит меня».

«Это не важно; уже теплее».

«И он будет богат, и мне по нраву стать самой важной дамой в округе, и я буду гордиться таким мужем».

«Хуже некуда. А теперь расскажите, как вы его любите».

«Как все любят… Ну что за глупости, Нелли».

«Никакие не глупости – отвечайте».

«Я люблю землю у него под ногами и воздух над его головою, и все, к чему он прикоснется, и всякое слово, что произнесут его уста. Я люблю всякую черту его и всякий поступок, люблю его всего без изъятия. Вот, изволь!»

«А почему?»

«Нет уж, ты надо мной насмехаешься, и это весьма с твоей стороны дурно! Для меня это никакие не шутки!» – сердито промолвила юная госпожа и отвернулась к огню.

«Я ни капельки не насмехаюсь, госпожа Кэтрин, – ответила я. – Вы любите господина Эдгара, потому как он красив, и молод, и весел, и богат, и любит вас. Последнее, однако, – не велика важность; вы, думается мне, любили б его, кабы он вас и не любил, и не любили бы, будь он лишен других четырех достоинств».

«Разумеется, нет; я бы его разве только жалела – а то и ненавидела, будь он уродлив и груб».

«Но в мире найдутся и другие красивые молодые богачи – вероятно, красивее его и богаче. Что ж вам мешает любить их?»

«Если они и есть, мне не встречались; таких, как Эдгар, я не видала».

«Чай, еще увидите; а он не навек красив и молод, да и богат, возможно, не навек».

«Но сейчас он таков, а я живу лишь этой минутой. Говори разумно, уж будь добра».

«Тогда и беды никакой нету; ежели вы живете лишь этой минутой, выходите за господина Линтона».

«Мне твое дозволенье не нужно – я и так за него выйду; но ты не сказала мне, верно ли я поступаю».

«Замечательно верно вы поступаете, ежели следует выходить замуж лишь этой минутой. А теперь послушаем, чего ж вы несчастны-то. Брат ваш будет доволен; старые господин с госпожой небось не возразят; вы сбежите из неуютного буйного дома в дом богатый и почтенный; и в придачу вы любите Эдгара, а Эдгар любит вас. Все как по маслу, думается мне; где ж препона-то?»

«Здесь! и здесь! – отвечала Кэтрин, одной рукою хлопнув себя по лбу, другой по груди. – Уж не знаю, где там обитает душа. В душе и в сердце своем я убеждена, что поступаю неверно!»

«Странные дела! Что-то я вас не разумею».

«Это и есть мой секрет. Если не будешь насмехаться, я объясню; речисто не могу, но ты почувствуешь, что чувствую я».

Она вновь села рядом; лицо ее погрустнело, посерьезнело, а стиснутые руки дрожали.

«Нелли, тебе снятся диковинные сны?» – некоторое время поразмыслив, вдруг спросила она.

«Да, случается», – сказала я.

«Вот и мне снятся. Мне порою грезились сны, что оставались со мной навсегда и переменяли мои мысли: пропитывали меня насквозь, растворялись, как вино в воде, самую душу мою перекрашивали в иной цвет. И вот, к примеру, такой сон – я тебе расскажу, только уж постарайся ни разочка не улыбнуться».

«Ой, госпожа Кэтрин, не надо! – воспротивилась я. – Мы и без того тут горе мыкаем – не хватало, чтоб нас призраки да виденья морочили. Полноте, полноте, развеселитесь, придите в себя! Поглядите на малыша Хэртона! вот ему ужасы не грезятся. Как он сладко улыбается во сне!»

«Да уж, и как сладко его папаша сыплет проклятьями в одиночестве! Ты-то его, должно быть, помнишь таким же пухлощеким мальчуганом, почти столь же юным и невинным. И однако, Нелли, тебе придется выслушать – это недолго, а мне нынче веселья не видать».

«Я не слушаю, я не слушаю», – затараторила я.

Касательно снов я была суеверна тогда и остаюсь по сей день, а Кэтрин помрачнела необычайно, и я страшилась слов, из которых, чего доброго, сложу затем пророчество и предвидение страшной катастрофы. Кэтрин рассердилась, однако продолжать не стала. Спустя краткое время она заговорила снова, якобы сменив тему беседы.

«Попади я на небеса, Нелли, я бы ужасно там страдала».

«Потому как вы на небесах не ко двору, – отвечала я. – На небесах все грешники страдали бы».

«Не потому. Мне однажды во сне пригрезилось, что я на небесах».

«Я же вам сказала, госпожа Кэтрин, я не стану слушать ваши сны! Пойду спать лучше», – вновь перебила я.

Она засмеялась и меня удержала – я-то собралась было уже встать.

«Это все чепуха, – возразила она. – Я лишь хотела сказать, что небеса мне были, похоже, негодный приют; я всю душу там выплакала, мечтая вернуться на землю, и ангелы так разозлились, что выбросили меня посреди пустоши, прямо в Громотевичную Гору, и я проснулась, рыдая от радости. Сего довольно, чтоб изъяснить мой секрет, да и не только. Мне выходить за Эдгара Линтона – все равно что отправиться на небеса; и если б злой человек вон там, за стенкой, не низвел Хитклиффа до столь низкого положенья, о подобном замужестве я бы и не думала. Но теперь мне за Хитклиффа выходить позорно, а посему он никогда не узнает, как я его люблю; и не потому, что он красив, Нелли, а потому что он есть я и больше даже, нежели я сама. Из чего ни сработаны человечьи души, у нас с Хитклиффом они из одной ткани, а у Линтона душа от наших отлична, как лунный луч от молнии или изморозь от пламени».

Не успела она договорить, я заметила Хитклиффа. Уловив крохотное его движенье, я обернулась и увидела, как он поднялся с лавки и беззвучно прокрался за дверь. Он внимал, покуда Кэтрин не объявила, что выйти за него ей позорно, а дослушать не остался. Компаньонка моя сидела на полу и за спинкою коника не разглядела, что Хитклифф был с нами и ушел; я же вздрогнула и велела ей замолчать.

«Что такое?» – спросила она, взволнованно озираясь.

«Джозеф, – отвечала я, ибо на дороге, по счастью, раздался грохот его телеги, – а с ним и Хитклифф вернется. Мне почудилось, он только что под дверью стоял».

«Ой, ну не мог же он подслушать из-за двери! – ответила она. – Дай мне Хэртона, сготовь ужин, а когда закончишь, позови меня отужинать с вами. Я хочу обмануть неспокойную свою совесть и убедиться, что Хитклифф ничего такого ни о чем таком не ведает. Правда же? Он не понимает, что значит полюбить!»

«Не вижу, отчего бы ему не понимать, да и не хуже вашего, – отвечала я. – А коли выбор его пал на вас, еще не рождалось на свет созданья горемычнее, чем он! Как вы станете госпожой Линтон, он утратит и друга, и любимую, и всё на свете! Вы головой-то подумали, как снесете разлуку и как он ее снесет – он ведь останется в мире один-одинешенек? Потому как, госпожа Кэтрин…»

«Один-одинешенек! разлука! – в негодовании повторила она. – Это кто же нас разлучит? Да их постигнет судьба Милона! [8]8
  Милон Кротонский – греческий атлет VI в. до н. э., великий силач; в старости попытался руками разорвать надвое дубовый пень, не поддававшийся топорам, но сам застрял в нем, и его растерзали дикие звери.


[Закрыть] До смертного моего часа, Эллен, ни одно живое существо не учинит такого. Все Линтоны истают под солнцем, прежде чем я откажусь от Хитклиффа. Ой, я не это хотела… я не то имела в виду! Я не стану госпожою Линтон, если с меня потребуют такую цену! Он для меня пребудет тем, чем был всю жизнь. Эдгару надлежит избавиться от своего нерасположенья и хотя бы его терпеть. И он стерпит, едва узнает, каковы мои истинные чувства. Нелли, я же вижу, ты почитаешь меня за себялюбивую негодяйку; но неужто тебе не приходило в голову, что мы с Хитклиффом, если поженимся, пойдем побираться? а выйдя за Линтона, я смогу помочь Хитклиффу вознестись и освободиться от власти моего брата».

«На мужнины деньги, госпожа Кэтрин? – спросила я. – Зря вы рассчитываете, что он так сговорчив, помяните мое слово; судить тут не мне, но, пожалуй, хуже причины стать женою молодого Линтона вы еще не приводили».

«Наоборот, – возразила она, – нет причины лучше! Прочие удовлетворяли мои капризы и желания Эдгара – дабы он был удовлетворен. Сия же – ради того, кто собой воплощает мои чувства к Эдгару и к себе самой. Я не умею выразить; но наверняка ведь и ты, и все люди на земле постигают, что существует или должно существовать бытие за пределами себя. Что проку в сем создании, если я совершенно заперта здесь? Первейшие мои горести на свете – это горести Хитклиффа, и с самого начала я каждую видела и чувствовала; первейшая мысль моя – о нем. Если всё погибнет, но останется он – я буду жить; если же всё останется, но он исчезнет, до чего странной и чужой обернется вселенная; мне с нею станет не по пути… Любовь моя к Линтону – что листва в лесу; со временем она переменится, я прекрасно это знаю; так зимою меняются дерева. Любовь моя к Хитклиффу – что извечные камни в недрах: едва ли отрадны взору, однако насущны. Нелли, я и есть Хитклифф! Он всегда, всегда в моих помыслах, и не утехою мне – ибо разве я себе самой утеха? – но частью моего существа. А посему не говори мне больше о нашей разлуке; это невозможно, и…»

Она осеклась и спрятала лицо мне в подол, однако я рывком отстранилась. Несуразица ее стала мне нестерпима!

«Ежели я верно поняла, что за гиль вы несете, – сказала я, – по всему выходит, что вы ведать не ведаете, каков ваш супружеский долг; либо же вы испорченная беспринципная девчонка. Больше не ходите ко мне со своими секретами; я не обещаю их хранить».

«Но этот сохранишь?» – горячо спросила она.

«Нет, я не обещаю», – повторила я.

Она хотела было настаивать, да появление Джозефа прервало наш разговор; Кэтрин пересела в угол и стала нянчиться с Хэртоном, а я тем временем взялась стряпать. Как ужин был готов, мы с моим сотоварищем-слугою поругались из-за того, кто отнесет поесть господину Хиндли, и всё не могли уговориться, покуда совсем почти не остыло. Затем поладили на том, что пускай сам спросит, – как он посидит в одиночестве, мы тогда особливо боялись к нему заходить.

«А шушваль наш чогой-то с поля не возверталсси в эдакую поздноту? Кудась задевалсси, лодырь бестолочный?» – вопросил старик, озираясь и не находя Хитклиффа.

«Я позову, – сказала я. – Он небось в амбаре».

Я вышла и окликнула его, но ответа не получила. Вернувшись, я шепнула Кэтрин – мол, у меня сомнений нет, что Хитклифф немало услыхал из ее речей, я видела, как он уходил с кухни, как раз когда она сетовала, до чего дурно с ним обращается ее брат. Она подскочила в страшном испуге, швырнула Хэртона на коник и помчалась на поиски друга сама, ни полминуточки не поразмыслив, отчего это она в эдаком смятении и как подействовали на Хитклиффа ее слова. Не было ее так долго, что Джозеф предложил больше не ждать. Он прозорливо полагал, что оба не идут нароком, дабы не слушать его пространных молений перед едой. «Токмо на никчемушность и гожи» – так он заявил. Ради них он обыкновенные свои четвертьчасовые благословенья перед трапезой предварил особой молитвой и впихнул бы еще одну после благословений, кабы молодая его хозяйка не ворвалась и не обрушила на него приказание сбегать по дороге, отыскать Хитклиффа, где бы тот ни шатался, и привести его назад сию же секунду!

«Я хочу и должна с ним поговорить, прежде чем уйду наверх, – сказала она. – А ворота открыты; он далеко ушел, не докричаться – он не отвечает, хотя я с холма звала его во все горло».

Джозеф попервоначалу возражал, но она требовала с жаром и возражений слушать не желала; в конце концов он нахлобучил шляпу на голову и ворча отбыл. Кэтрин между тем расхаживала туда-сюда, восклицая: «Куда же он подевался… где же он может быть?! Что я сказала, Нелли? Я уж и позабыла. Он обиделся, что днем я была не в духе? Милая! скажи, чем я его огорчила? Пусть он придет! Пусть только он придет!»

«Столько шуму из-за ерунды! – возмутилась я, хотя и сама изрядно тревожилась. – Какой вас пустяк напугал! Тоже мне – страшная новость: Хитклифф пошел прогуляться под луною по болотам или залег на сеновале, разобиделся на весь свет и не желает с нами разговаривать! Бьюсь об заклад, он притаился там. Вот я его оттуда выгоню!»

И я ушла, дабы возобновить поиски; оные принесли разочарование, и поход Джозефа окончился тем же.

«Ентот малой все плошей да плошей, – отметил Джозеф, входя. – Вороты нараспах бросил, оспожий понь два поля оттоптал да прям на пажить выскочил! Ужо сам-т егой похаит вутрях, чин по чину. Терпежу-т у его колико на эдаких неключимых да негодных! Токмо енто ж не водерень, ужо вы се увидаете! А неча евойную душу спроста маять!»

«Ты нашел Хитклиффа, осел? – перебила его Кэтрин. – Ты его искал? Я же велела».

«Я б унше лошаденку поискал, – ответил тот. – Сё проку вяще. Да в эдакую нощь ни лошадь, ни человеча не сыскать – тама темь черна, се одно в трубе! А Хытклифф не таков, чтоб я свистанул, а вон прибег, – вон бы верней услыхал вас!»

Летний вечер и впрямь выдался слишком темный – тучи как будто склонялись загромыхать, и я сказала, что нам всем лучше присесть: дождь, как польет, загонит Хитклиффа домой, и хлопотать не занадобится. Но Кэтрин было не утихомирить. Она все бродила туда-сюда, от ворот к двери, и волненье никак не давало ей передохнуть; в конце концов она заняла позицию обок от стены, у дороги, где, не внимая моим увещаньям, не слыша громового ворчанья и не видя крупных капель, что уже плюхались вокруг, то и дело окликала, а потом прислушивалась, а потом взахлеб разрыдалась. По части страстно и от души поплакать она обставляла и Хэртона, и вообще любое дитя на белом свете.

Около полуночи, когда мы еще сидели и караулили, на Громотевичную Гору со всей своей раскатистой яростью налетела гроза. Ветер ревел как бешеный, грохотал гром; тот либо другой раскололи дерево, что росло возле угла дома; огромный сук упал на крышу, снес восточный дымоход чуть ли не подчистую, и в очаг на кухне посыпались камни и сажа. Мы уж решили, что молния ударила прямо в нас, а Джозеф повалился на колени, умоляя Господа не забыть про патриархов Ноя с Лотом и, как в стародавние времена, пощадить праведных, изводя нечестивых. Мне и самой мстилось, будто на нас обрушился Божий суд. Господин Эрншо виделся мне Ионой, и я затрясла ручку на двери его обиталища, дабы убедиться, что хозяин еще не оставил общество живых. Отвечал он мне довольно внятно и такими словами, что мой компаньон принялся громче прежнего горланить призывы к Господу – мол, нужно все-таки различать святых, подобных ему, Джозефу, и грешников вроде его хозяина. Однако буря миновала спустя двадцать минут, а мы все остались в целости, не считая Кэти, коя, упрямо не пожелав укрыться, промокла до костей и стояла без шляпки и платка, дабы волосами и одеждой впитать дождя как можно больше. Она вошла и легла на коник, мокрая, как мышь, отвернувшись к спинке и закрыв лицо руками.

«Да вы что, госпожа! – воскликнула я, тронув ее за плечо. – Вы ж не удумали до смерти заболеть, а? Вы знаете, который час? Полпервого уже. Ну-ка в постель! и нечего больше ждать этого дуралея; он ушел в Гиммертон и там покамест и останется. Он-то догадывается, что мы в эдакую поздноту ждать его не станем; догадывается, во всяком случае, что бодрствовать будет один лишь господин Хиндли, а он бы предпочел, чтоб ему не хозяин дверь открывал».

«Эва чогой, нетути егой в Гиммертоне, – сказал Джозеф. – Не диво, ежли вон в чарусу канул. Енто явленье-т неспроста было, а вы б, оспожа, посторожилисси, не то и за вами придут. Благословенны за сё Небеса! Сё для пользы избранных, кого из праха подняли. Знаете ж, чогой в Писании-т писано». И он принялся цитировать такие и сякие книги, отсылая нас к главам и стихам, где мы всенепременно найдем процитированное.

Сколько я ни уговаривала своенравную девчонку подняться и снять мокрое, мольбы мои пропали втуне; я оставила Джозефа проповедовать, а ее дрожать, сама же удалилась почивать вместе с маленьким Хэртоном, который спал без задних ног, будто и вокруг все крепко спали. Я слышала, как Джозеф еще кое-что почитал; потом различила его медленную поступь по лестнице и уснула.

Спустившись несколько позже обыкновенного, при свете солнечных лучей, пронзавших щели в ставнях, я увидела, что госпожа Кэтрин так и сидит у очага. Дверь в дом тоже была приотворена; из незакрытых окон лился свет; вышел Хиндли, осунувшийся и сонный, и тоже подошел к очагу.

«Что тебя грызет, Кэти? – как раз спрашивал он, когда я переступила порог. – Ты ужасно выглядишь – ни дать ни взять щенок утопший. Ты почему вся мокрая и такая бледная, дитя мое?»

«Я промокла, – неохотно отвечала она, – и замерзла, вот и все».

«Ой, она тут набезобразничала! – вскричала я, уразумев, что хозяин относительно трезв. – Вся вымокла вечор под дождем и просидела тут ночь напролет, и мне ее никак было с места не сдвинуть».

Господин Эрншо воззрился на нас в удивлении.

«Ночь напролет, – повторил он. – И что не давало тебе спать? не грома же ты боялась? Гроза-то уж давно стихла».

Нам обеим не хотелось поминать пропажу Хитклиффа, покуда можно было ее сокрыть; посему я ответила, что не знаю, отчего ей взбрело в голову ночь просидеть тут, а сама она не сказала ни слова. Утро выдалось свежее и прохладное; я распахнула створку, и комната мигом наполнилась сладкими ароматами сада, но Кэтрин досадливо окликнула меня: «Эллен, затвори окно. Я вся измерзла!» И застучала зубами, придвинувшись к очагу, где уже почти погасли угли.

«Она заболела, – сказал Хиндли, пощупав ей запястье. – Видать, потому и не легла. Черт бы все побрал. Только новых болезней мне в этом доме и не хватало. Что тебя понесло под дождь?»

«За мальчонками бегала, как енто за ей водится, – прокаркал Джозеф, воспользовавшись нашей заминкой, дабы поупражнять злой язык. – Я б на ваш месте, хозяй, хлопанул бы дверью у их пред носом, вот у сех у их, чин по чину! Токмо вы уедете кудась, Линтонов сынок шасть сюды; и оспожа Нелли – тож краля! Сядет тутось в кухони, зырк-зырк се, не йдете ль вы; вы в дверь – вона шасть в другу; а оспожа-т наша давай голубитьсси! Добро навоспитана-т – по полям шляетси за полнощь с ентим мерзым страшенным дьяволом, с цыганом ентим Хытклиффом! Вони думают, я тут слепой, а я не слепой нисколь, от нисколь подобного! – я-т видал, как молодой Линтон ходит-выходит, и тя видал, – тут он обратился ко мне, – шушваль, ведьма ты поганая! как заслышь, что сам по дороге заскакал, тутось же и шасть в дом».

«Замолчи, шпион! – вскричала Кэтрин. – И чтоб никаких больше дерзостей при мне! Эдгар Линтон вчера случайно заехал, Хиндли, и это я его отослала – я же знала, тебе не по душе будет повстречаться с ним в таком состоянии».

«Ты, Кэтрин, без сомнения, врешь, – отвечал ей брат, – да и дура ты отъявленная! Но покамест Линтона оставь; скажи мне, ты не с Хитклиффом ли была ночью? Ну-ка правду говори. Не бойся ему насолить; я его ненавижу по-прежнему, но он успел сделать мне доброе дело; переломить Хитклиффу шею мне совесть не позволит. А дабы предотвратить эдакую незадачу, я нынче же утром отошлю его подобру-поздорову; когда же он уйдет, советую вам всем быть начеку: вам моей горячности больше достанется».

«Я ночью Хитклиффа не видела вовсе, – ответила Кэтрин и горько заплакала, – а если ты ему от дома откажешь, я уйду с ним. Но, пожалуй, тебе и случая не выпадет, он уже ушел». – Тут она разрыдалась в невыносимом горе, и прочие ее слова стало не разобрать.

Хиндли осыпал ее потоками презрительных оскорблений и велел сию секунду убраться в спальню, а то ей будет о чем поплакать! Я принудила ее послушаться и никогда не забуду, какую сцену она закатила, войдя к себе; я в ужасе была. Решила уж, что она сходит с ума, и умолила Джозефа сбегать за доктором. Оказалось, у нее начался бред; господин Кеннет, как увидел, объявил, что она опасно больна, у нее горячка. Он сделал ей кровопускание и велел, чтоб я кормила ее сывороткой и кашей на воде, да следила еще, чтоб она не сбросилась с лестницы или в окно; а затем ушел, потому как у него и без нас дел было по горло в приходе, где между одним домом и другим две-три мили расстояния – дело обычное.

Не скажу, что из меня вышла нежная сиделка, да и Джозеф с хозяином были не лучше, а пациентка наша упрямилась и изводила нас, как только умеют больные, и однако недуг она пережила. Несколько раз приезжала, конечно, старая госпожа Линтон – уж она-то навела порядок, корила и гоняла нас, а когда Кэтрин стала поправляться, настояла, чтоб ту перевезли в Скворечный Усад, за каковое избавление мы были до крайности ей признательны. Но бедной даме представилась возможность пожалеть о своей доброте: и она, и супруг ее подхватили горячку и скончались с разницей в несколько дней.

Молодая госпожа наша возвратилась к нам дерзче и вспыльчивее прежнего, да и шибко надменнее. С того вечера, когда разразилась гроза, о Хитклиффе не было ни слуху ни духу, и однажды, когда Кэтрин ужасно меня рассердила, мне не посчастливилось обвинить в его исчезновении ее – а она и сама разумела, что вина на ней. После этого несколько месяцев она не заговаривала со мной вовсе – разве только распоряженья отдавала. Джозеф тоже впал в немилость; он, впрочем, все одно наставлял ее и порицал, как маленькую девочку, а она себя видела женщиной, нашей хозяйкой, и полагала, что недавняя болезнь дает ей право требовать заботы да вниманья. Затем доктор сказал, что она не снесет, коли ей перечить; как сказала, мол, так и делайте; и ежели кому приходило в голову воспротивиться и ей возразить, она это почитала за убийство в чистом виде. Господина Эрншо и его друзей она сторонилась; вняв наставленьям Кеннета и опасаясь серьезной угрозы припадков, коими нередко сопровождались ее приступы гнева, брат дозволял ей все, чего она ни потребует, и вообще избегал раздражать яростный ее темперамент. Капризам ее он мирволил чрезмерно, и не из любви, но из гордости: ему жарко мечталось, как она возвысит семью, породнившись с Линтонами, и покуда его она не трогала, нас, рабов, ей дозволялось топтать как заблагорассудится, ему-то что! Эдгар Линтон был заворожен, подобно великому множеству до него и после, и спустя три года после батюшкиной кончины почитал себя счастливейшим из смертных в тот день, когда вел Кэтрин в церковь Гиммертона.