Текст книги "Право безумной ночи"

Алла Полянская
Право безумной ночи

© Copyright © PR-Prime Company, 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

1

Умирать от несчастной любви глупо. Особенно когда тебе под сорок, у тебя практически взрослые дети и есть какая-никакая карьера. Я знаю, что глупо, я знаю, что сказали бы друзья или знакомые, что подумают дети – если я буду такой дурой, что оставлю записку, где сообщу: мол, люблю Виталия Марконова, а он меня – нет, поскольку я выше его ростом и толстая, а он любит тощих. Да покажи мне такую предсмертную записку, я бы сама ржала, как стадо пожарников, до конца своих дней!

А потому я ничего писать не буду. Близнецы уже взрослые, обойдутся без меня. Я решу вопрос с квартирой, ну, и с прочими делами – и все, ребята, больше я в этой возне не участвую. Я устала тянуть этот воз, я устала быть одна и одна за все отвечать, я устала от того, что в моей жизни мне ни разу не попался нормальный мужик, а только неудачники, лодыри и ничтожества. И вот когда наконец он мне встретился – не неудачник, не лодырь и не ничтожество, то он со мной типа дружит. Потому что я здоровенная дылда с больной спиной, а не утонченная леди. Хотела бы я знать, как при такой рабочей нагрузке из меня можно сделать утонченную леди. Вот, тащу из машины сумки на шестой без лифта этаж – мне нельзя поднимать более трех килограммов, спина болит зверски. Но ребята там жрать хотят уже небось, а мать, видите ли, страдает из-за несчастной любви. Стыдно кому сказать – но реально я больше не могу этого терпеть.

– Мам, ну где ты ходишь? – Матвей берет у меня из рук сумку. – О, печенья не купила…

– Забыла.

– Ты ж еще не разделась – съезди.

– Да пошел ты…

Матвей остался стоять с открытым ртом, а я, сбросив туфли, бреду к себе в спальню. Боль в пояснице становится все сильнее, мне надо бы прилечь. Я очень люблю своих детей, но иногда меня достает то, что они относятся ко мне как к штатному повару, прачке, уборщице и говночерпию. И вот сегодня достало окончательно.

– Мам, а что кушать?

Это второй подал голос. Ну, ребята, ешьте что-нибудь, можете что-то сварить, а на меня больше не рассчитывайте, привыкайте сами заботиться о своем пропитании.

– Денис, кушать будете сегодня то, что сварили.

Мне вот любопытно: а когда я умру, они заметят мое отсутствие только по пустому холодильнику и отсутствию чистой одежды в шкафу?

– Дэн, иди сюда! Тут надо куки почистить, прежде чем грузить, а ты…

Все, я не слушаю. Мои дети-программисты, хоть еще и студенты, уже встряли в какую-то фирму, и в доме житья не стало от разговоров о… Бог знает, о чем эти разговоры, мне нет места на этом празднике жизни. Деньги они тратят на «железо» – их комната превращена в подобие склада компьютерной техники, и моя задача – не дать сыновьям пропасть с голоду. Но теперь я думаю о своей рухнувшей жизни и о том, что я – плохая мать, наверное, если мои личные переживания для меня сейчас важнее интересов детей, но – так тому и быть. Да, важнее. Потому что я люблю Виталия, и надежды на взаимность у меня нет ни малейшей.

– Мам, дай пожрать, а?

Они похожи друг на друга как две половинки одной задницы – оба русоволосые, зеленоглазые, с прямыми бровями и пухлыми губами. Они оба похожи на Клима, но это все, в чем они на него похожи. Они – избалованные наглые сопляки, которые никогда не получали по морде. И это я их такими вырастила – все заботилась, чтоб им было не хуже, чем другим детям. Тем, у которых есть отцы.

– Я занята. Хотите пожрать – готовьте сами.

– Идем, Мэтт, у маман снова приступ буйства.

Переглянувшись, они исчезают у себя в комнате. Лет с четырнадцати они ведут против меня войну, мне уже кажется, что так было всегда – и победа много раз переходила из одного окопа в другой, с более или менее приемлемыми потерями, но война эта вымотала меня окончательно, а дети, похоже, только вошли во вкус.

И теперь на меня вдруг обрушилась любовь.

Абсолютно ненужная, нелогичная и всецело безответная, она упала мне на голову, как рояль на грузчика, и мне вдруг стала понятна моя жизнь – вернее то, что от нее осталось после смерти Клима. Работа, беготня с сумками и война с близнецами на фоне тотальной готовки, уборки и перманентной стирки с глажкой. Это – моя жизнь последние восемнадцать лет. А Марконов ездит по миру, живет в Испании, у него шикарная квартира в центре Питера, такая же – в центре нашего города, где он почему-то предпочитает жить, у него большой бизнес, друзья-политики, приятели-миллионеры, и я совсем не вписываюсь ни в его жизнь, ни в его окружение, ни в его постель, потому что, ко всем моим недостаткам, я ростом выше его и совсем не модельных параметров. И если размер своей задницы я еще могу изменить, то возраст и наличие полного загона в жизни, а тем более близнецов – нет.

И выхода нет.

Я устала быть сильной, граждане, так что отныне копайте погреб без меня. А я завтра решу вопрос с недвижимостью, распределю средства – и айда, на том конце тоннеля меня заждался Клим. С ним я мигом забуду Марконова.

Мой сотовый, похоже, пора бы утопить – у него есть идиотская манера звонить по ночам и что-то требовать от меня голосом шефа.

– Ольга Владимировна, я забыл вам сказать днем, но хорошо, что вспомнил сейчас – вы подготовьте мне на завтра документы по дистрибуции с «Селеной».

– Сейчас одиннадцатый час, Сергей Станиславович, и документы в офисе.

– Но у вас есть ключ. Мне эти документы нужны утром, к половине девятого.

Это мой шеф вспомнил, что не доделал днем. Я подозреваю, что он – вампир, но я-то пока нет. Впрочем, уже неактуально.

– И что?

– Вы же на машине, поезжайте в офис, я предупредил охрану, что вы приедете, и я хочу, чтобы все было готово к утру.

– А мне хочется спать, – все равно я собираюсь покончить с собой – заодно покончу и с этим говнюком. – И если вы до сих пор не знаете, что звонить людям среди ночи – дурной тон, то пора узнать, вы уже достаточно большой мальчик. А если учесть, что мой рабочий день уже закончен, то документы для вас я начну готовить завтра. И они будут готовы не к половине девятого, а тогда, когда будут готовы, потому что по мановению волшебной палочки я ничего не делаю, это для вас новость?

– Ольга Владимировна, вы хорошо себя чувствуете?

– Как никогда. И если вы намекаете, что в моих услугах больше не нуждаетесь, то так тому и быть. Но я вам в рабы не нанималась, я финансовый аналитик, если вы забыли. Мой рабочий день и так длится шестнадцать часов, я восемь лет без отпуска, у меня один выходной, болею я тоже на работе. И если вы найдете другую дуру, которая станет работать на таких условиях столько лет – бог в помощь, но вот конкретно сейчас я ничем не могу вам помочь.

– Но это неприемлемо, я просто забыл вам сказать днем, так что же теперь, если завтра они приедут с утра, а я…

– Спокойной ночи, Сергей Станиславович. Заведите себе ежедневник.

Завтра я заберу оттуда свою чашку, оставлю ключи от служебной машины и уйду. Больше никто не будет мной помыкать, никто не станет заставлять меня работать сутками, не будет беспокоить ночными звонками. Я пойду к нотариусу, оформлю собственность, потом к маникюрше – не хочу, чтобы патологоанатом считал меня неряхой, поеду посмотрю на Марконова – и в путь. Хватит с меня этого дерьма!

Я иду на кухню и варю себе какао. Сейчас мне уже не надо беспокоиться о том, что сладкое какао с булочками слишком калорийно – я сто лет не пила его из соображений сохранения более-менее приемлемой фигуры, и булочки принесла только для близнецов, в их телах калории сгорают мгновенно. Но мое тело завтра превратится во что-то малопривлекательное, и его размер будет уже неважен. Уффф, до чего же вкусно…

– Ма, принеси и нам какао! И булочек!

Это, унюхав запах какао, голосит кто-то из моих троглодитов. Что ж, ребята, я выбрасываю белый флаг – войне конец. Я уже и забыла, как сильно вас люблю – а вы точно забыли, что я когда-то целовала вас на ночь, устраивала вам кукольный театр, пела песни, а вы прижимались ко мне с двух сторон и тихонько сопели. Мы долго воевали – и войну начали вы, но я ее закончу. Я уйду – я вам больше не нужна. Я никому больше не нужна, вот уже скоро двадцать лет. Я очень боялась смерти, когда вы были маленькими – боялась оставить вас одних, беззащитных и слабых. Я делала все, чтобы вы были сыты, одеты-обуты, чтоб у вас было все, что есть у других детей, а то и больше. И я все это вам обеспечивала. Но сейчас вы выросли и всем своим видом и поступками даете мне понять, что я в вашем уравнении совсем лишняя величина – я все надеялась, что это как-то изменится, но оно не менялось и не менялось, хоть бы что я ни делала. И если дома был только кто-то один из вас, я могла побыть ему матерью – каждому в отдельности. И это был мой ребенок – добрый, даже нежный. Но когда вы вдвоем, вы словно соревнуетесь между собой, кто измыслит более изощренный способ причинить мне боль. И мне этого больше не вынести, я не могу больше воевать с вами, и не хочу, потому что я люблю вас обоих так, как никого на свете. Правда, поймете вы это гораздо позже, но поймете непременно.

Теплый душ – наверное, уже последний в моей жизни.

Почему люди кончают с собой? Говорят, что это слабость, эгоизм, бог знает, что еще. Может, это и верно отчасти, но в основном люди уходят оттого, что тупик. Некуда идти, просто – некуда, нет выхода, no exit! – и баста, карапузики, уж эта дверь всегда открыта. Церковь, конечно, осуждает – ну, да Бог сам разберется, я считаю, не такой он дурак, чтобы всех под одну гребенку. Хотя глупо, конечно, от несчастной любви бросаться с моста, но боль сильна, и последнее перышко сломало спину верблюда. Главное, как-то дать детям понять, что это не из-за них, и чтоб никаких траурных маршей на похоронах. Ну, я что-то придумаю, время еще есть.

– Она стрескала все одна, Дэн.

– Да, говорят, у одиноких женщин иногда бывает хороший аппетит. Ай, горячо же! Какао долго остывает…

– Надо ее замуж выдать, что ли.

– И кто рискнет?

– Да… такого камикадзе нам найти не удастся.

Они знают, что я слышу это.

Я не помню, когда это началось. Просто в какой-то момент Матвей, глядя мне в глаза, спросил:

– А что ты мне сделаешь, если я не послушаюсь?

Мои объяснения насчет того, что поступать по-людски нужно не потому, что с тобой что-то могут сделать, а в принципе, не имели успеха. И с того момента они словно испытывают, как далеко могут зайти. Их двое, а я одна.

Я всегда одна. Давно уже. И теперь вот – Марконов. Не самый красивый, не самый молодой, но вдруг мне очень нужный. Я люблю смотреть, как он пьет чай – в огромных, просто промышленных масштабах. Ну, это неудивительно, он чайный король. Я люблю наблюдать, как он смотрит новости или лениво просит: расскажи мне что-нибудь, а я решу, интересно мне это или нет. И его глубоко посаженные голубые глаза смотрят иронично и весело. Он любит играть в теннис и дразнит меня – женщина с больной спиной в теннис не играет! Он ходит на лыжах и ездит в Швецию на какой-то марафон… А я эту Швецию только на картинках видела. Я вообще все видела только на картинках и рядом с ним чувствую себя дворняжкой, пригретой из милости, – возможно, это так и есть.

Конечно, я этого не показываю, мы же друзья – Марконов делится со мной какими-то своими мыслями и таскает к врачам и в бассейн, иногда я ночую в его гостевой спальне, но это все. И когда мы, попив чаю и поговорив, расходимся по комнатам, он понятия не имеет, что я потом полночи рыдаю. Потому что он меня как женщину не видит вообще, в упор. Я просто хороший друг, а это очень больно, когда любишь.

А дома близнецы. И на работе шеф. И восемнадцать лет назад погиб Клим. И постоянное балансирование на грани гуманитарной катастрофы – главное, чтобы никто не знал, на вид-то у меня все зашибись, остальное спрячем.

И нет ни солнца, ни облаков, ни ветра. Никогда нет, в принципе. Какая там Швеция…

– Люша, ты спишь?

Это Марконов. У него есть собачка – Люша, и когда мы полгода назад начали с ним общаться, он стал называть меня так, а потом я узнала о собачке. Он, конечно, не специально – и собачка живет у его бывшей пассии, хотя он любит ее… Собачку, в смысле. Хотя, наверное, и пассию тоже. Но я отзываюсь на эту кличку, почему нет? Собаки – милейшие люди, чего обижаться.

– Почти. Только что из душа.

– Все в поряде?

– Ага.

Он никогда не говорит «в порядке» – только «в поряде», но мне нравится. Мне все в нем нравится.

– Давай завтра пообедаем, я заеду.

– Ага, позвони. Я не знаю, где я буду.

Марконов хмыкнул и отключился. Господи, за что мне это? Я вот одного не понимаю: а что, мой план насчет личного счастья у вас на небесах считается чем-то ненормальным, что меня вот так мордой в грязь надо каждый раз макать? Иначе как объяснить тот факт, что за всю жизнь, с тех пор, как погиб Клим, мне ни разу не встретился нормальный мужик? А когда наконец появился Марконов, то я оказалась ему не нужна. Как он говорил: если нет «химии», внутренний мир уже не интересует, а со мной у него этой «химии» нет, хотя мой внутренний мир он регулярно ковыряет в поисках новых впечатлений. Марконову скучновато, а я его забавляю.

Он интересуется моими мыслями по разным вопросам, а мне бы хотелось, чтоб мои сиськи его тоже интересовали. Какая-то «химия» наоборот у нас с ним. Правда, мне совсем не весело от этого, потому что как-то зимой я гостила у него и вечером намазала ему лицо специальной мазью от трещин – на лыжах он перемерз, и его лицо с немного отросшей щетиной было совсем рядом, я касалась его пальцами, а он сказал:

– Спасибо, Люша, ты настоящий друг.

И я, пожелав ему доброй ночи, ушла на свою кровать в гостевую спальню. Я даже плакать тогда не могла. И поняла, что больше не могу это выносить. И пусть теперь шеф звонит, как маньяк, пусть близнецы соревнуются в придумывании для меня новых пыток – завтра все закончится.

Загромыхала музыка – близнецы решили меня позлить. Знают же, что я не выношу этого грохота. Боль в спине становится совсем невыносимой, голова трещит от непролитых слез, в глаза словно кто-то песка насыпал, и очень пить хочется, но встать тяжко – спина очень болит.

– Ладно же.

Я сползаю с кровати и на четвереньках отправляюсь на кухню. Когда у человека межпозвоночная грыжа, он часто передвигается вот так, а у меня эта самая грыжа и есть, и иногда я тоже ползаю под смешки близнецов. Да, они правы, труд сделал из обезьяны человека, а из меня – четвероногое. Как вышло, что им весело, когда мне больно? Я не знаю. А теперь оно уже и неважно.

Чашка стоит на столе, и до нее нужно дотянуться – но боль в пояснице настолько сильная, что подняться я не могу, а рука не достает. Вот так если, чуть-чуть…

Кто-то очень умный изобрел неразбивающиеся чашки. Музыка грохочет в висках, чашка на полу, а боль в пояснице пронизывает все тело. И хочется пить. И некуда идти, тупик. Просто некуда идти.

Я склоняюсь на табурет, опираюсь об него грудью – и поднимаю чашку. Только пользы никакой, до крана я не дотянусь, надо встать, а встать я не могу. Там, на полке, лекарства – и до них я дотянуться не могу. А мне нужно быть на ногах, завтра – обязательно. Много дел перед смертью накопилось, вот что.

В дверь звонят неистово и долго – но я не могу открыть. Музыка громыхает в каждом ударе сердца, стены плывут, я словно на карусели – и тошнит так, словно токсикоз начался или мармеладку съела. И звонок в дверь рвет мне мозг в клочья.

– Дэн, открой, что ли, – маман объявила забастовку.

Я слышу Денькины шаги, потом щелкнул замок, слышен голос соседки – она кричит, Денька что-то ей отвечает, но все это словно сквозь вату. А потом меня вырвало, из носа хлынула кровь. Я не знаю, что со мной – возможно, Бог меня услыхал и решил не доводить до греха, забрать как есть.

– Мать, ты что?.. Дэн, брось эту суку и тащи сюда свою задницу!

Матвей пытается меня поднять, но боль в спине становится совсем невыносимой.

– Не надо… Иди к себе, сынок, я сама.

– Мам, ну ты что?

– Иди, идите оба к себе, я…

Близнецы поднимают меня, Денька вытирает лицо мокрым полотенцем.

– Мам, ну ты что это?..

– Надо «неотложку» вызвать, – Матвей испуганно смотрит на меня. – Дэн, будь с ней, я сейчас…

– Не надо. Идите оба к себе, я сама.

– Ага. Ты все сама.

Боль в спине тяжелая и густая, дышать нечем, и мир вокруг отчего-то серый и кружится.

– Едут уже, давай перенесем ее в спальню.

– Мэтт, у нее спина снова болит, как перенесем?

– Неси дачный матрац.

– Эй, ребята, вы меня слышали? Идите к себе, я в порядке.

Меня никто не слышит. Матвей кладет на пол дачный матрац, живущий у нас на балконе – все не отвезем никак. Они поднимают меня на матраце и тащат в спальню. В дверь звонят.

– Быстро приехали.

А мне уже плевать – голова кружится и снова тошнит. И кровь из носа хлещет очень противно, и все бы ничего, если б не спина, в которую словно кто-то вогнал нож и теперь ворочает его в ране.

– Гипертонический криз. – Молодой врач снимает с моего плеча черную манжету. – Ира, магнезию давай и димедрол. Вот, откройте рот, таблетку под язык.

– Обрушим ведь, Слава.

– Не обрушим, верхнее – сто восемьдесят.

Близнецы растерянно топчутся у двери.

– Что еще беспокоит?

– Поясница болит… Но это постоянно, просто сегодня сильно.

– Тяжести потаскали? Блокаду сейчас нельзя.

– И не надо.

Мир перестал кружиться, но пить хочется по-прежнему.

– Воды ей принесите, она пить хочет, – врач исподлобья смотрит на близнецов. – Два здоровых лба, а мать сумки на шестой этаж таскает?

– Доктор… не надо. Я справляюсь.

– Да я вижу, как вы справляетесь. Дышите, сейчас будет горячо.

От укола стало горячо даже кончикам пальцев.

– Вот, вода…

Какое блаженство – выпить воды.

– Значит, так. Вставать нельзя, завтра лежать, придет участковый врач.

– Но я на работе…

– Все на работе, дадим больничный.

Он не понимает, этот врач. Там, где я работаю, оправданием для неявки на работу может быть только смерть. Впрочем, я завтра собираюсь умереть – не пойду на работу. А к нотариусу надо. И к Марконову тоже. Я должна еще раз посмотреть на него. Услышать его голос. Просто побыть рядом с ним – еще раз, последний.

– Дети, идите спать.

– Идем, Дэн. Она все сама, видишь?

– Мам… Тебе надо что-то?

Мне надо перестать дышать, потому что жить больно. Но как я тебе об этом скажу, малыш? Ты еще хлебнешь горечи полной ложкой, пусть это будет твой обычный вечер – он у тебя тоже последний, надолго. Потом забудется, но не сразу.

– Там… кукла моя. Из детства.

– Ага, Ляля-пылесборник.

– Пусть там и сидит, не выбрасывайте.

– Мам, да мы и не собирались, ты чего?

– Ничего, иди спать, сынка. Идите оба, завтра в институт рано, потом на работу…

Они сильные, выплывут. Через год уже диплом, работа есть, жилье тоже. Выплывут и без меня, а мне пора. Я устала, граждане. Мне слишком больно стало жить.

2

Утро началось со звонков – шеф, видимо, оценил все прелести моего отсутствия на работе.

– Я заболела.

– Что, настолько заболели?

– Ну, если гипертонический криз накануне ночью и воспаление в пояснице – это недостаточно, тогда я увольняюсь.

– Я привезу вам документы и подожду, пока вы сделаете.

– Как скажете. Только у домофона вам придется подождать – я с трудом передвигаюсь.

– Я понял, подожду.

Видимо, идея уволить меня не кажется ему привлекательной, и я его понимаю. Ведь вместо меня ему придется нанять троих, а то и четверых – молодых, энергичных, не знающих понятия «энтузиазм» и выполняющих свои обязанности строго в рамках должностной инструкции. И они все равно не смогут делать то, что делаю для него я – вот уже скоро девять лет. Быстро же он обернулся, видимо, совсем горит.

Я подползаю к домофону, опираюсь о скамеечку в прихожей и дотягиваюсь до кнопки. Теперь еще замок открыть… Черт, голова-то как кружится, и снова кровь из носа! Гадство!

– Что…

Шеф едва не споткнулся об меня, испуганно отпрянул, выронил папку, разлетелись файлы. Бестолочь…

– Ольга Владимировна, вы… Черт побери, у вас кровь!

Я ничем не могу тебе помочь. Я и себе ничем не могу помочь – мне очень плохо, так, как никогда не было, и я совершенно ничего не могу с этим поделать. Доктор вчера выписал рецепт, но сходить за таблетками некому. Да и незачем уже, собственно. Завтрашнего дня у меня все равно не будет, так нечего и деньги на аптеку тратить, пусть детям останутся.

Он пытается меня поднять, но спина болит так, что в глазах темно. Господи, да забери ты меня уже отсюда, и все! Зачем ты меня мучаешь?

– Твою мать… Не трогайте меня, мне двигаться больно!

– Но как же…

– Я сама.

Я опираюсь о скамеечку и поднимаюсь на четвереньки. Мне плевать, что я жалко выгляжу в глазах этого холеного зажранного сукина сына – я живу последние сутки, пусть потом думает что хочет.

– Ольга Владимировна, что мне сейчас сделать, как помочь?

– В ванной полотенце, намочите и принесите.

Добравшись до кровати, я влезаю на нее и замираю. Пульсирующая боль в пояснице потихоньку унимается, голова перестает кружиться, обои снова бежевые, а не серые.

– Вот, полотенце… Может, водички?

– Может, и водички.

Дети убежали, не оставив мне попить – ну, тут удивляться нечему.

– Вот, куда поставить?

– Я попью. Очень пить хочется.

Он садится на кровать и приподнимает мне голову – боль в пояснице туманит глаза. Но пить хочется зверски. Правда, зря я так приложилась к чашке, потом ведь в туалет ползти, а это тяжко.

– Я и не подозревал, что все так плохо…

– Ага, чистой воды симуляция. Где документы?

– Да бог с ними, я…

– Давайте сюда и посидите тихонько, желательно – в соседней комнате. Ноутбук мне подайте.

Он испуганно смотрит на меня. Я никогда не позволяла себе с ним так разговаривать, он понятия не имел, что я живой человек, а не робот, и для него сейчас разрыв шаблона происходит очень болезненно. Он вдруг обнаружил, что он – тоже живой человек. А это больно и неприятно – для такого, как он, потому что где-то в заграничном заведении его научили, что люди – это только те, у кого есть деньги, остальные так.

– Ступайте, мне нужно полчаса, максимум минут сорок. Можете телевизор посмотреть или чаю себе налить, но не мешайте мне.

Он смотрит на меня с какой-то непонятной миной – ну, чего уставился? Да, я без макияжа, в пижаме, с растрепанными волосами, я ни хрена не могу передвигаться и, блин, я сегодня собираюсь умереть – но это ничего не меняет в том, что я сейчас сделаю, тебе нужны документы – ты их получишь.

– Это рецепт?

– Да, врач из «неотложки» вчера выписал.

– А кто вам купит лекарства?

– Никто. Как смогу передвигаться, куплю сама. Не мешайте мне.

Он выходит, я слышу, как возится в прихожей – правильно, иди, погуляй на улице, твое присутствие меня тяготит. А документы требуют внимания, да.

– Это ваши ключи? Я возьму.

– Берите что хотите и не мешайте мне.

Цифры – это то, что я ненавижу. Они слишком логичные, но правила, которым они подчиняются, холодные и безжалостные. Цифры сводят мир к колонкам расчетов, и я смотрю на них, как на врагов органики, но мне нравится загонять их в стойло. Нет, ребята, мою жизнь вы не станете выстраивать, я вашим правилам не подчиняюсь. Вот видите, я знаю, где подвох, хотя его пытались спрятать за красивыми формулировками, но слова – враги цифр, их полная противоположность, потому что слова могут жить как хотят, а цифры – нет, только по строго определенным правилам, на этом и палятся, по сути.

Я отправляю расчеты и документы шефу на электронный адрес и закрываю ноутбук. Я давно знала, что этот день придет – выбросила старые вещи, навела порядок в ящиках и шкафах, заплатила в похоронной конторе за их услуги, чтобы детям не пришлось этим заниматься. Рядом с Климом есть место и для меня, и я всегда знала, что буду там. И вот время пришло. Ноша стала слишком тяжелой, а смысла тащить ее я уже не вижу.

– Я вам все отправила по почте, остается только распечатать.

Он молча кладет на столик аптечный пакет.

– Выздоравливайте.

Смотрит на меня как-то странно, и мне хочется, чтобы он ушел. Я не привыкла быть слабой, я не привыкла, чтобы кто-то видел, что мне хреново, и я не хочу, чтобы он жалел меня, а этим он сейчас, похоже, и занимается.

– Вы одна живете?

– С детьми. Они в институте, потом на работе.

– Такие взрослые?

– Достаточно взрослые, чтобы обходиться без меня. Я родила их очень рано, но это как раз хорошо, потому что успела поставить на ноги. Там прочитаете ввод, забавно получается. Сергей Станиславович, спасибо за лекарства, деньги я вам верну, и…

Он снова садится рядом. Я очень хочу, чтоб он ушел, а он сидит и смотрит на меня.

– Я всегда считал вас несгибаемой железной леди.

– Ну и?

– А вы так больны, я понятия не имел.

– Это никак не влияет на мою работоспособность. Ну, почти никак.

– Я понимаю. Ольга Владимировна, если что-то нужно – может, врача, может, еще какие-то лекарства, – я готов помочь.

– Нет, спасибо, вы уже помогли. И если принесете мне еще воды, вообще будет замечательно.

Мне не нужен врач – от смерти меня никто не вылечит. Мне просто очень хочется, чтобы он ушел и дал мне возможность сделать то, что я собираюсь.

– Вот… Ольга Владимировна, я надеюсь, вы скоро поправитесь – потому что без вас у меня началась какая-то катастрофа, никто ничего не может сделать как надо, никто ничего не может найти, все кивают на вас – только вы знаете, где и что, и я начинаю думать о том, что мало ценил ваш труд. Поправляйтесь и возвращайтесь, а если что-то надо – звоните мне, я все решу. Пожалуйста, не стесняйтесь – не надо все пытаться разрулить самостоятельно.

– Да, спасибо.

Мне все равно, что ты сейчас говоришь. Ты уйдешь в свою жизнь, где будут женщины, поездки за границу, лыжи в Альпах, какие-то далекие тропические острова – а я останусь здесь, и боль не пройдет. Бог с тобой, ступай, не надо этих слов, ничего уже не надо. Я сегодня уйду – туда, где мне давно уже место.

– Ольга Владимировна, что с вами происходит?

– Не понимаю.

– Вы не слышите меня, и вид у вас…

– Да, я без макияжа. Идите, Сергей Станиславович, вас ждут дела. А я постараюсь поскорее вернуться в строй, чтобы не подводить вас и фирму.

– Вы просто возвращайтесь, потому что не дело – так болеть.

Можно подумать, что меня хлебом не корми – дай поболеть! Уходи, ты мешаешь мне. У меня есть планы на сегодня. Скоро придет Римма – делать мне маникюр и педикюр, я собираюсь произвести самое лучшее впечатление на патологоанатома.

– Олька, ты что-то должна пить, лекарство какое-то, или вообще что-то делать – ты скоро ходить не сможешь.

Я уже не могу ходить, только на блокаде передвигаюсь – но об этом никому знать не надо.

– Да ничего, пройдет. Римм, ну реально очень дорого лечить все это. Мальчишек одеть-обуть, за обучение заплатить…

– Да, мои хоть по очереди росли, а твои одновременно.

Я очень люблю Римму, мы дружим уже лет десять – а началось все с похода в салон за маникюром. Кто бы что ни говорил о социальных ступеньках, это чушь, и мы с Риммой тому подтверждение. Она красивая, умная, очень позитивная тетка – у нас с ней разница в семь лет, ей уже под полтинник, но кто это скажет? Фигура гибкая и тонкая, густые пепельные волосы и огромные голубые глаза на смугловатом лице. Женщине столько лет, сколько она заслуживает – Римма заслужила свою молодость, одна подняв двоих пацанов. У нас много общего, и ей я могу рассказать почти все. Но не то, что касается Марконова – это я даже сама с собой обсуждать не могу. Мне больно и плохо от мысли, что я для него недостаточно хороша, моя самооценка страдает – но дело не в этом. Дело в том, что я люблю его. И надежды у меня нет, даже тени надежды.

– Римуль, там деньги в шкатулке.

– Все, Олька, закончили дебаты. Лечись.

Мы с ней все время спорим об этом – я считаю, что должна платить ей за работу, а она считает, что, раз я ее подруга, то ничего ей не должна. В общем, здесь мы с ней не сходимся.

– Я заскочу на той недельке, чайку попьем.

– Ага.

Ты не увидишь меня больше – и я тебя тоже, но оттуда, куда меня сегодня забросят, возможно, будет видно многое. А сейчас мне нужно сделать себе блокаду и поехать к нотариусу, уже готовы документы. Мальчишки не пропадут, потом продадут квартиру, и все. За обучение я заплатила наперед, и так денег им хватит – инструкции я им оставила, найдут. В общем, меня здесь никто и ничто больше не держит. Оставлю машину на стоянке перед офисом, ключи отдам охране – и все, граждане, больше я вам ничего не должна.

– Давайте еще раз проговорим условия. Вы завещаете все детям в равных частях?

– Да. Где подписать?

Все просто, завещание оставлю вместе с инструкциями и банковскими карточками, и в путь. Такси везет меня домой – мне нужно все подготовить, чтобы дети разобрались. Вот, все на виду, пойду руки помою и переоденусь. Успела сварить детям суп, придут – поедят, а то ведь знаю я их, снова будет сухомятка. И уколоться бы не мешало – блокада отходит все быстрее, и все больше лекарства надо с каждым разом. Ну, это тоже уже в последний раз.

– Люша, ты где?

– Дома.

– Я заеду, выходи. Буду через десять минут.

Что ж. Это последние десять минут, которые я проведу у себя в квартире. Мы ее купили с Климом – когда поженились. Он так гордился, что обеспечил нас жильем, а я бы жила с ним даже в сарае, мне было все равно, где – но потом родились близнецы, и оказалось, что своя квартира – это очень кстати.

И я была здесь счастлива почти четыре года.

А потом Клима не стало, и свет погас. Счастье закончилось, осталось то, что есть сейчас: работа, боль, балансирование на грани финансовой катастрофы, и никакого просвета впереди. И пусть бы оно и дальше так было, но надо же такому случиться – я повстречала Марконова и с головой нырнула в любовь. Не знаю, как так получилось.

Марконов ездит на темном внедорожнике – не самом новом, он начисто лишен понтов и фанфаронства, то есть как раз того, что я ненавижу в мужиках.

– Куда поедем обедать?

– Да по времени скорее ужинать – шестой час. А куда угодно поедем, неважно. Решай сам.

– Ну, как обычно. – Марконов улыбнулся, морщинки вокруг его глаз стали заметнее. – Люша, ты чего кислая, снова спина болит?

– Ага. Уколола блокаду – вот, функционирую потихоньку.

– Откинь сиденье, сидеть-то тебе плохо. Ты безответственно относишься к себе. Надо же что-то делать!

Я как раз и собираюсь что-то с этим сделать, но тебе не понравится то, что я планирую. А потому я сижу и молча смотрю, как он ведет машину в городском потоке. Его руки на руле, такие ухоженные, уверенные, и он так хорошо пахнет. И я люблю смотреть на него – мне все в нем нравится.

Он заботится обо мне – возит к докторам, добывает лекарства, интересуется моей жизнью. Мы вместе ходим в кино или смотрим его в Интернете. Мы читаем стихи или говорим о политике, живописи, бог знает, о чем еще, и я не знаю, отчего он это делает, но больше никак я его не интересую, совершенно. И я это понимаю, и было бы лучше, если бы я не знала его совсем.