Текст книги "Право безумной ночи"

– Ты блажь эту из головы выбрось, бабонька.

Она садится на стул около моей кровати. Похоже, будет читать мораль. Ладно же, потерплю, ночь длинная.

– Послушайте, моя жизнь – это совершенно не ваше дело.

– Может, и не мое. Как звать-то тебя?

– Ольга Владимировна.

– Ну, да, Ольга. Так я и думала. Неподходящее имя для такой, как ты.

Имя и правда неподходящее – всю жизнь я об него спотыкаюсь, так и не привыкла. Когда-то в молодости хотела сменить, но мать обиделась люто, а потом Клим был против, так и осталось со мной это имя, которое я ощущаю как чужеродный предмет и которое и произносить-то не хочу лишний раз, до такой степени оно мне не нравится.

– А звать тебя совсем не так должно. Ну, да что толковать, сейчас речь не об этом.

– Послушайте, мне совершенно не нужны ничьи нравоучения, я сама знаю, как мне поступать.

– А ты помолчи сейчас, Ольга Владимировна, – хотя бы из уважения к моему возрасту. Я ведь тебе не то что в матери – в бабки гожусь.

– Но вы…

– Санитарка я здешняя, Матрона Ивановна. То прибрать, там подтереть, тому судно подать или коечку перестелить – хоть поворачиваюсь я медленно, да ведь спешного и нет ничего. А тебя я вижу насквозь, как стеклянную. Понятное дело, двух таких парней одной поднять – дело нешуточное, и тут тебе честь и хвала – хорошие парни, хоть и ершистые, но это пройдет, засиделись они у тебя в детях, сама ты их и приучила так-то. Однако ж сейчас это дело у них пройдет уже скоро, и будет тебе подмога, еще какая! А насчет с моста прыгать или как по-другому своей жизнью управить до смерти, так это ты брось.

– Я…

– Сказано – помолчи! Да что за напасть, такая девка противная попалась, что ж за характер! Иной-то раз молчание – золото, наша бабская в этом сила – смолчать где надо. А ты ребятам своим за мать и за отца, вот и сломала себе хребет. А тут еще любовь некстати.

– Что?..

– Ну, ты уж всех дураками-то не считай, не глупей тебя я восьмой десяток на свете живу. Понятное дело, что воли ты себе не давала никогда, и сейчас маешься, да только знай одно: если твое, будет твое, хоть как прячься, а не твое – гоняйся, не гоняйся – не судьба, и будет отводить тебя от него, и ничего ты не поделаешь тут.

– Послушайте, я совершенно не понимаю, с чего вы…

Она коснулась сухой ладонью моего лба, и мне вдруг так захотелось спать, что просто сил никаких. Только как же спать, когда мальчишкам надо кушать приготовить, и постирать, и перегладить кучу белья, и посуду вымыть, и прибраться, а на столе документы – с работы притащила то, что не успела, и надо бы как-то умудриться прибрать у близнецов в комнате и не встретить яростный отпор и вопли негодования, и поспать бы хоть пару часов, потому что утром на работу, и…

– Ну-ка, просыпайся.

Это вчерашняя медсестра решила, что меня можно будить, но я не спала совсем… Или спала? Но и во сне я делала работу и устала сейчас так, словно на мне камни возили. И сейчас я понимаю, зачем Марконов иногда просит меня у него пожить – он хочет, чтобы я отдохнула. Вот я не понимала этого, а сейчас поняла вдруг. И боль вернулась – меня отсоединили от капельницы, и густая тяжелая боль не дает мне дышать, пошевелиться невозможно, а мне бы в ванную…

– Мам!

Близнецы смотрят на меня, ввалившись в палату, и глаза у них совершенно растерянные.

– Что вы кушали?

– Ну, мама! – Матвей досадливо фыркнул, а Денька закатил глаза. – Ели мы, овсянку варили, сосиски тоже. Мы тут вот привезли тебе фруктов и йогуртов, покушаешь, когда можно будет. Мы в институт, у нас сегодня зачет, но после – сразу к тебе. С работы отпросились. В общем, телефон не отключай и не вешай нос.

– Вы что, курток не надели? Там же холодно!

– Ну, мама!

– Нечего мне – «мама», я двадцать один год вам мама, и что, это повод – скакать без курток?

– Ты бы, если могла, и тулупы с валенками на нас напялила.

– А болеть кто потом будет?

– Идем, Дэн, это вечная песня.

– Ты держись, мам, а мы только в институт – и сразу к тебе!

– Все, хватит болтовни!

Семеныч вытеснил собой все пространство крохотной палаты. Он огромного роста, чисто выбрит, темные глаза на смугловатом лице резко контрастируют со светлыми волосами, уже тронутыми сединой. И огромные ручищи, которыми не операции бы делать, а подковы гнуть на потеху публике!

– Анализы я посмотрел – не фонтан, но лучшего и ждать не приходится. Когда годами убиваешь себя, то рано или поздно даже самый крепкий организм даст сбой. Все, ребята, идите куда шли, а мы тут вашу мамашу будем на ноги ставить.

Близнецы, подмигнув мне, исчезли, а мне кажется, что одеты они слишком легко – за окном пасмурно и противно.

– Ну, что, готова?

– Я не знаю. Может, это как-то без операции можно…

– Если было бы можно, я бы так тебе и сказал – но нельзя. Уже – нельзя, потому что те препараты, которые ты себе колола, чтобы унять боль, разрушают тебя, и больше колоть их нельзя. Давление у тебя скачет туда-сюда от этих препаратов, от них же и голова постоянно болит, а попутно печень садишь, сосуды просто сгорают – а главное, толку нет, поскольку препараты эти не лечат болезнь, а просто на время снимают боль, и тебе их все больше требуется, потому что грыжа такого размера, что… а еще и разрыв кольца… В общем, никак. Понимаешь ты это дело или нет? Вот отремонтирую тебя, и прыгай тогда хоть с моста, хоть откуда.

– Это что, вся больница судачит уже?

– Думаю, вся. А чего ж ты хотела?

– А врачебная тайна?

– Ну, не смеши мои тапки. Какая врачебная тайна, когда тебя привезли в таком виде, и объяснять Валере пришлось, где он тебя взял, такую нарядную.

– Вчера вот санитарка ваша приходила, Матрона Ивановна, и тоже мне всякое говорила. Вы объясните персоналу, что я не хочу все это слушать.

– Ну, именно Матроне Ивановне я ничего не могу объяснить, она служит в этой больнице дольше, чем я на свете живу, так что придется вам потерпеть.

Меня раздевают, накрывают простыней и везут по коридору, подсоединив к капельнице, и мне ужасно холодно, и мир вокруг стал расплывчатым и зыбким, а боль в спине – нудной и тихой, но все такой же тяжелой. Она перекатывается внутри меня, с каждым рывком каталки плещется маслянистыми волнами, и я думаю о том, что, когда встану на ноги, первым делом пристрелю бородатого сукина сына, который помешал мне уйти. И сейчас бы у меня уже ничего не болело, и…

Лицо Клима склонилось ко мне, его глаза сочувственно смотрят на меня. Он так редко снится мне, но сейчас я не сплю. Я только хочу побыть с ним рядом, потому что так, как я скучала по нему, не скучал никто и никогда. Мне так не хватало его все эти восемнадцать лет! И вот он пришел и смотрит, но какие-то люди тянут меня на стол, переворачивают на живот, чем-то мажут поясницу, а я гляжу на них откуда-то сверху и думаю, что возвращаться в это тело совершенно не хочу.

Но тьма поглотила меня, завертела – и вернулась боль, горячей вспышкой заполнила глаза и грудь, и мне нечем дышать.

4

– Совершенно исключено. Больная не отошла от наркоза, и допрашивать ее не представляется возможным.

– Валентин Семеныч, я ж со всем уважением, но вы поймите: погиб человек, и ваша пациентка может иметь к этому прямое отношение.

– Она без сознания, Саша. Как ты собираешься ее допрашивать?

– Так приведите ее в чувство!

– Я врач, а не живодер. Да и толку тебе в ее показаниях, когда даже очень тупой адвокат докажет в суде, что такие показания не стоят бумаги, на которой ты их запишешь, – в том состоянии, что она находится сейчас, она тебе расскажет все, что угодно, но что из этого будет правдой? И примет ли суд показания, взятые у нее в таком состоянии?

– Вот черт… Как некстати!

Я слушаю эту перепалку и пытаюсь хоть что-то сообразить, но мысли лениво расползаются в стороны, и ухватить их за хвост не представляется возможным. И чувствую я себя сейчас трупом, хотя лежу на животе, а поясница болит зверски – но уже как-то по-другому.

– Но я хочу, чтобы к ней никого не впускали, пока я с ней не поговорю.

– Она не под арестом. К ней будут ходить посетители, и ты не можешь этому препятствовать. Приходи завтра, она будет в состоянии отвечать на вопросы.

– Завтра… когда мне сейчас надо, по горячим следам.

– Она никуда отсюда не денется, Саша. Она пока двигаться не может.

Разговор удалился, а я лежу и охреневаю. То, что этот Саша из полиции, мне ясно. Но кто погиб и какое я к этому могу иметь отношение? Кто мог погибнуть, кроме меня? Неужели Марконов?! Нет. Даже думать об этом не хочу, даже мыслей таких не допускаю, я не могу потерять еще и Марконова. И пусть он меня тысячу раз не любит, пусть я ему сто раз безразлична – я хочу, чтобы он был на свете: пил чай, читая новости в ноутбуке, рассуждал о политике или просто бухтел на меня насчет похудеть, это сейчас неважно. Но без Марконова мой мир станет совсем темным.

– Мама!

Они так кричат, бестолочи, но их глаза такие испуганные и умоляющие, хоть они и совсем взрослые уже дети, но я, возможно, поторопилась, считая, что так уж не нужна им.

– Ты как, мам? – Денька берет меня за руку. – Мы сюда просочились по-тихому…

– Это называется «по-тихому»?

– Мам, ты как себя чувствуешь? – Матвей пропускает мои слова мимо ушей. – Выглядишь ты бледно, вообще-то…

– Так, словно меня резали, как еще. Вы…

– Мам, мы кушали, мы надели куртки, хоть солнце в полнеба, мы сдали зачет и свободны, как белки в полете, – Матвей садится на корточки и заглядывает мне в лицо. – Мам, там говорят, что на стоянке около твоего офиса взорвалась твоя машина. Кто-то из вашего офиса сел в нее, завел, и она – бада-бум! – взорвалась на хрен. Полиция тут бродит…

– А кто мог ее завести? – Денька задумчиво чешет нос.

– Я ключи охране сдала. Кто угодно мог.

Это значит, что кто-то, не зная о моих планах, подложил взрывчатку в мою машину. И я понятия не имею, кто бы это мог быть. И я очень не вовремя оказалась здесь.

– Мам, тебе что-то принести?

– Нет, пока ничего не надо. Что вы там готовите, что едите?

– Ну… – Денька мнется, примеряясь, чтобы что-то сказать. – Мы тебе сразу и говорить не хотели, зная, как ты относишься к чужим на периметре, но…

– Да ладно, Дэн, хватит вилять. Мам, у нас там живет Валерий Станиславович. Так вышло, что…

– Какой Валерий Станиславович?!

У меня нет знакомых с таким именем. Вот чуяла моя душа, что стоит мне на пять минут умереть, как эти бестолочи нагородят глупостей!

– Я не знаю никого с таким именем. Что он вам рассказал, что вы впустили его в дом? Да вы в уме? А если…

– Мам, остынь, – Матвей вздыхает. – Ты его знаешь. Это тот человек, который тебя спас. И нас возил с вещами, и вообще…

– Это тот троглодит, что вас ударил? Зачем вы впустили его в дом? Он что, бомж?

– Ну, мама!

Боль адская, меня тошнит, перед глазами все плывет, но мысль, что я что-то упустила и теперь в моем доме живет неизвестно кто, держит меня здесь, а тьма так близко, и там спасение. И нырнуть туда, за грань, где нет боли и тревог, мне мешает мысль, что близнецы снова накосячили.

– Так, вышли оба отсюда!

Это вездесущий Семеныч нарисовался в палате, и от его голоса воздух сделался густым и вязким. Близнецы попятились к двери, протиснулись мимо фигуры в зеленой пижаме и шмыгнули в дверь. Но я с ними еще не договорила!

– Как ты себя чувствуешь?

– Больно…

– Ну, это понятно – разрезаны ткани, операция, шов, отек. Но в целом все прошло удачно, хотя я в толк не возьму, как ты при таком состоянии позвоночника последние полгода вообще ходила. Почему не обратилась к врачу?

– Я обращалась…

– К кому?

– К невропатологу в поликлинике.

– И что он?

– Она. Послала меня на снимок, потом на МРТ, прописала таблетки и велела греть солью…

– Фамилия невропатолога, в какой поликлинике?

– Васильева, в десятой, вашей же, около этой больницы корпус… Мне ж она по месту жительства, я живу в двух кварталах отсюда.

– Я в курсе, где десятая поликлиника. Васильева, значит… ладно. Теперь так: лежишь и отдыхаешь, выполняешь все, что я назначил. Восстановительный период продлится несколько месяцев, реабилитолог тебе объяснит лучше, чем я. В общем, отдыхай, а сейчас постарайся уснуть.

– Но…

– Ни о чем не тревожься, все в порядке.

– Но полиция…

– Тут к тебе адвокат пришел уже.

– Адвокат?!

Театр абсурда. Какой адвокат, откуда бы ему взяться?

– Ну, да, – Семеныч выглянул и поманил кого-то. – Заходите, но не более десяти минут. Я вас оставлю.

В палату вошел человек в костюме, в руках у него коричневый кожаный портфель. Ему лет сорок, и, судя по его часам, он дерет с клиентов три шкуры. И я не понимаю, зачем он мне, кто его пригласил и как я смогу его оплатить, если на то пошло.

– Меня зовут Дмитрий Васильевич Ершов, я ваш адвокат.

– Я не понимаю. Почему мне нужен адвокат? Я вас не звала, и оплачивать это я…

– Насчет оплаты не беспокойтесь, господин Марконов уже все оплатил. Подпишем бумаги на представительство, и ни с одним полицейским без моего присутствия вы разговаривать не будете.

– Послушайте, я не понимаю… Зачем мне нужен адвокат? Как Марконов узнал, что… А что, собственно, произошло?

– Все очень просто. В новостях был репортаж о взрыве машины. Погибла бухгалтер Соколова Ирина Юрьевна. Машина ваша, вы во время взрыва пребывали в больнице, но полиция сейчас будет пытаться доказать, что вы сами заминировали машину.

– Я?!

– Ну, это одна из версий. А потому господин Марконов счел необходимым нанять меня. Вот, подпишите бумаги и отдыхайте, выглядите вы скверно, честно говоря.

– Но я не минировала машину!

– То же самое сказал мне и господин Марконов. Потому я вам верю и считаю, что полицию сразу нужно поставить на место, иначе они примутся досаждать вам, а это ни к чему, учитывая обстоятельства. Вот, подпишите здесь.

– Быстрый вы какой… Почитаю для начала.

Марконов озаботился найти мне адвоката. Все так скверно? Неужели они действительно думают, что я могла… И погибла Ирина. Что она делала в моей машине, зачем взяла ключи и завела ее? И очевидно же, что тот, кто минировал машину, понятия не имел, что я собралась умереть, а потому никогда больше не села бы в эту машину. Это мне очевидно, а полиция скажет: раз ты собралась сигануть с моста, значит, просто хотела прихватить с собой еще кого-то. Глупо, но в полиции и не работают слишком умные персонажи – так, неудачники, которые не смогли по-другому реализоваться. И эти неудачники наделены нешуточной властью! Да, Марконов прав, как всегда. Мне нужен хороший адвокат.

– Все, Ольга Владимировна, выздоравливайте. Завтра встретимся.

– Завтра?

– Да, к вам придет следователь, и вы дадите показания – но только в моем присутствии. Следователь будет в одиннадцать, после обхода.

Он вышел, а я не могу перестать думать о том, что произошло. Бедная Ирина, как глупо погибла! Но что она делала в моей машине и кто мог заминировать ее? Кто ненавидит меня до такой степени, что готов взорвать? Ну, кроме меня самой? И Марконов… адвоката нанял, а сам и глаз не кажет! Это так похоже на него. Но оно, конечно, и к лучшему – выгляжу я точно не лучшим образом, учитывая, что чувствую себя как воскресший труп.

– Давай-ка поставим тебе капельницу.

Они не могут оставить меня в покое! Я вообще уже превратилась в стилизованную игольницу, но это, похоже, никого здесь не волнует.

– Лежи спокойненько.

Медсестра уже другая, эту я не видела. От нее резко пахнет духами, она высокая, рыжеволосая и какая-то нескладная, что ли.

– Как вы будете ставить капельницу, если я лежу на животе?

– Ничего, это не помешает.

Она подсоединяет меня к системе, и меня отчего-то раздражает ее возня – так долго она не могла попасть в вену.

– Ничего, потерпи. Уже последний раз.

Стены плывут, и тьма накрывает меня с головой, и глаза Клима так близко, и…

Что-то с силой бьет меня – все тело содрогается, и поясница болит немилосердно.

– Все, есть пульс! Быстро подключайте к аппарату очистки крови, плазму несите!

Кто-то кричит, а мне так больно, и что-то теплое струится по телу.

– Кровотечение открылось! Переверните ее на живот!

Меня переворачивают, боль становится нестерпимой.

– Новокаин! Быстро!

– Может, общий?

– Не перенесет, сердце никуда.

Я думаю о том, что столько боли мне послано абсолютно напрасно. Ведь это с каждой минутой укрепляет меня в желании вернуться на мост.

Они что-то делают со мной, а я превратилась в один сплошной нерв, чувствующий каждый толчок сердца, каждый вдох и выдох, и… Очистка крови?! Похоже, кто-то всерьез принялся за меня.

– Не надо больше новокаина, ей сейчас надо просто очистить кровь. Люда, неси плазму, что ты там копаешься.

Они совсем не обращают внимания на то, что внутри этого истекающего кровью куска мяса нахожусь я. И я все слышу и чувствую, хотя мне хочется сигануть вверх и показать им всем средний палец, но теперь, раз кто-то вознамерился меня убить, я назло выживу. Тем более что в моем доме проживает какой-то аферист, которого зачем-то впустили бестолковые и доверчивые близнецы. Мои Ребенок 1 и Ребенок 2 только на вид взрослые, а на самом деле у Матвея в сумке прячется игрушечный зайчонок – маленький, с мой кулак, он его в детстве просто обожал, а Денька таскает с собой резинового котенка – свою первую осознанную игрушку. Бестолковые дети, не видевшие в жизни ничего скверного, – я была их каменной стеной, защищала от невзгод, и теперь я сделаю все, чтобы это так и оставалось. Они пропадут без меня, теперь я это точно знаю. Прости, Клим, придется тебе немного подождать – наши дети пока еще совсем дети.

– Смотри на меня, Оля!

Это Семеныч – усталый, с потемневшим лицом.

– Ты меня слышишь?

– Ага.

– Кто это был?

– Медсестра…

– Которая?

– Не знаю. Я ее впервые видела.

– Ладно, полежи.

Он выходит, а я проваливаюсь в дремоту. Они чем-то стучат, переговариваются, а мне нет до них дела, я вся превратилась в кокон боли, и я не знаю, когда этому уже конец.

– Оля, не спи!

Такое ощущение, что они все решили доконать меня. Как – не спи, когда сил нет дышать?

– Отстань.

– Поверни голову и посмотри.

Я поворачиваю голову, свет нестерпимо режет глаза. У стены жмутся женщины в халатах медсестер.

– Которая?

– Нет… та была другая. Долго вену мне ковыряла, высокая, рыжая, молодая, резко духами пахла…

– У нас запрещено пользоваться парфюмерией на работе, – Семеныч вздохнул. – Ладно, лежи, отдыхай.

– А что…

– Матрона Ивановна тебя нашла – видимо, сразу после ухода той «медсестры», – в палате пахло духами, да. Уже сделали анализ, только что пришел результат масс-спектрометра. Тебе ввели дозу препарата, который в определенной дозировке вызывает сильную тахикардию и остановку сердца. Матрона Ивановна поняла, что ты без сознания, выдернула капельницу, подняла шум, и мы успели тебя вытащить. Кто-то очень хочет, чтобы ты перестала дышать. Не знает, видимо, что ты и сама не против.

– Теперь дудки!

– Ну, вот это по-нашему. Постарайся сейчас уснуть. Тут тебе охрану прислали, так что ты в безопасности, пока отдыхай, а там поглядим.

– А что за охрана, полиция?

– Нет, частная фирма какая-то. Серьезные ребята. Прислал их некий господин Марконов. Хорошие друзья у тебя, значит.

Я закрываю глаза. Марконов прислал мне адвоката и охрану. Откуда он узнал? Неважно. И я не хочу даже думать о том, как он ко всему этому относится – цивилизованный, упорядоченный Марконов, который в принципе не понимает, что бывает форс-мажор. Но главное, чтобы близнецы не узнали. Ни к чему им это. Хотела бы я знать, кому я мешаю до такой степени? Ума не приложу…

Сон пришел как-то очень быстро, и боль кончилась, и я снова взлетаю на качелях, а вокруг лето, луг, и мой голубой, в белый горошек, сарафан с пышной юбкой взлетает вместе с качелями, и летний воздух, такой горячий и пахнущий травами, и с бугра видна река, и качели взлетают так высоко, и впереди все лето и вся жизнь.

Никогда больше я не была так безусловно счастлива, как тогда, в свои четырнадцать лет, на тех качелях.

– Тихо, ребята. Жива мамаша, видите? Жива.

Голос я узнаю – это давешняя Матрона Ивановна, пытавшаяся меня воспитывать. Я открываю глаза – в узкий бокс, где я теперь лежу, заглядывают испуганные близнецы. Да, утаить произошедшее от них не удалось, как я понимаю. Похоже, им придется сейчас туго – второй раз чуть не лишились матери, это стресс для детей.

– Мам… – Денька осторожно приближается ко мне и берет меня за руку. – Мам, ты как?

– Ничего, сынка, будем жить.

– Мам, кто мог это сделать, скажи?

– Не знаю, сынка.

Но я узнаю. Вот только выйду отсюда, так сразу и примусь искать того, кто мне это организовал, и тогда… Я мысленно ухмыляюсь – финансовым аналитиком я ведь стала после смерти Клима. А до того я была его женой, а это не что попало.

– Вы кушали?

– Ага, – Матвей неловко переминается с ноги на ногу. – Ты не беспокойся, мы не голодаем. Нас Валерий Станиславович учит готовить…

– Я не думаю, что…

– Ладно, мам, нас сейчас Семеныч спалит здесь – и все, больше не пустят. Ты выздоравливай, а мы еще придем.

Близнецы отчего-то избегают разговоров о бородатом типе. И я понимаю, отчего: если я скажу выгнать его, ослушаться они не посмеют. Или же будут спорить, а спорить со мной сейчас мои дети не хотят. Ну, что ж, тем больше у меня причин как можно скорее выйти отсюда.

– В рубашке родилась ты, вот что я тебе скажу, – санитарка Матрона Ивановна поправляет мне одеяло. – Ведь вот как толкнуло меня что-то – пойди, Матрона, погляди на болезную рабу божью Ольгу, может, надо что, а оно вон чего! Ну, теперь твое дело одно – на поправку идти.

– Я представить себе не могу, кому, а главное, за что, понадобилось меня убивать.

– А ты вспомни, по кусочку, по частям – обязательно найдется тот, кому ты мешаешь, так или иначе. Может, по работе что-то серьезное или мужик какой у тебя случился, а у него баба ревнивая. Или родня с тобой наследство делит. Что-то всегда найдется, о чем ты, может, и не думала раньше. Кому-то ты очень мешаешь.

– Да никому. Работа у меня самая что ни на есть обычная, любовника нет и никогда не было, родни тоже никакой нет.

– Как так?

– Да так вышло. Родители меня родили, когда маме было сорок пять, а папе пятьдесят два – отчаялись уже, а тут такое. Вот как я школу закончила, поехала поступать в институт, встретила своего мужа – я в институт поступила, а через месяц мы расписались. А через год умер папа, от обширного инфаркта – у него сердце слабое всегда было, вот последний приступ и оказался действительно последним. Мальчишки только родились, всего два раза и увидел их – а уж как он ими гордился! Ну а еще через год и мамы не стало. Они с папой были очень привязаны друг к другу, и она просто не смогла жить дальше, не захотела. А потом и мужа убили, через два года, – и все, больше никого, только дети.

– Да, девка, не жаловала тебя судьба. Ну, да что толковать – значит, все твое счастье еще впереди тебя дожидается, ты, главное, не прозевай его, а то ведь совсем в сухаря себя превратила.

«Ну да, знала бы ты, из-за чего я с моста прыгать вздумала! То-то смеху было бы… Вот только мне не смешно».

Мысль о Марконове – такая… мимолетная, что ли. Я смирилась с тем, что он не любит меня и никогда не будет любить. Это Клим любил меня всякую – но Клим был со мной совсем недолго. А потом его не стало, и больше уже ничто меня не трогало: была жизнь, которую надо было жить, были дети, которых надо было растить, и оглядываться по сторонам стало просто некогда. Да и незачем, если вдуматься, – никто не смог бы стать отцом моим детям, никто не смог бы стать вторым Климом. И Марконов не смог бы, хоть моим детям отец уже и не нужен, а я люблю Марконова просто по факту – не ищу в нем Клима, он совсем другой, но это неважно. Важно то, что он жив, и рано или поздно объявится, и мы будем сидеть за столом, он станет пить чай и смотреть новости, а я буду смотреть на него и умирать от того, что он совершенно меня не видит.

– Ты спи, Оля. Умаяла ты нас всех сегодня и сама умаялась, мученица.

Она снова гладит мне лоб теплой сухой ладонью, и я проваливаюсь в сон, но и сквозь сон слышу, как голос санитарки проговаривает что-то несуразное: дочь моя, ты спишь, или перед Господом стоишь, на Матушку Богородицу глядишь. Иисус Христос, Матушка Пресвятая Богородица, охраните мою дочь во всех делах, при всех путях, при солнце, при месяце, при дороге ночной и дороге дневной, на чужих людях, чужих сторонах. Отнялись бы ноги и руки у ее врагов, нашел бы мрак на их мозги, чтобы не узнали они ни своего отца, ни своей матери. Неповадно бы чужую дочь обижать. Заклятье это никому не снять. Ключ, замок, ведьмин потолок. Аминь.

И снова качели поднимают меня высоко-высоко, и я лечу над летним лугом и удивляюсь, отчего я раньше этого не делала, ведь это так просто! И можно улететь и больше не возвращаться. Но я должна.

Если это утро, то очень мрачное. Сквозь узкое окошко я вижу, как моросит дождь. Медсестра принесла орудия пыток и что-то мне колет. Ешьте меня, мухи с комарами, но мне уже все равно. Мне так хреново, как не было еще никогда в жизни. Болит все, а самое главное – болит поясница, и конца этому не предвидится.

Голоса, приближающиеся к палате, вытолкнули меня из сонного состояния.

– Нет, ее уже никто не подозревает – после произошедшего здесь. Но допросить я ее должен.

Знакомый голос, да. Вчера слышала его, до того, как все случилось. Значит, полиция не склонна отстать от меня.

– Это реанимация, больная спит, беспокоить ее не надо.

– Кстати, как ее адвокат, я не понимаю, зачем теперь, после случившегося, вам так понадобилось допрашивать госпожу Одинцову. Если учесть, что она вчера едва не стала жертвой покушения, и токсикологический анализ крови и жидкости в капельнице это подтверждают, то уже очевидно, что и взрывчатка в машине тоже предназначалась ей и лишь по чистой случайности…

Как же они мне все надоели! Нужно поговорить с полицейским, и все, пусть он оставит меня в покое, иначе это затянется бог знает на сколько.

– Валентин Семеныч, я проснулась!

– Вот, видите – она проснулась! – это радуется голос, идентифицированный Семенычем как Саша.

– Это ничего не значит. Саша, здесь реанимация, и больная очень слаба, ее сердце и до этого не было здоровым, а после произошедшего и вообще может не вынести ни малейшего волнения, неужели ты этого не понимаешь?

– Я очень аккуратно. Ну, я же по-человечески все понимаю!

– Если моя клиентка не против, то я бы предпочел выяснить все прямо сейчас. – Адвокат заглядывает в бокс. – Здравствуйте, Ольга Владимировна. Как вы?

– Давайте покончим с этим, иначе полиция никогда не оставит меня в покое.

Они все трое входят в бокс, и в нем совсем не остается места.

– Меня зовут Александр Викторович Романец, я старший следователь прокуратуры.

Он молодой и очень серьезный. В синем кителе и фуражке выглядит немного комично, потому что у него совсем белые волосы и очень светлые кожа и глаза. Альбинос, надо же. Бог шельму метит.

– Спрашивайте.

– Саша, максимум – пятнадцать минут! – Семеныч обеспокоенно смотрит на приборы, к которым меня подключили. – Больно?

– Терпимо.

– Да после всего, что ты за полгода вытерпела, бедолага, тебе сейчас все терпимо. Ведь второй раз шили практически по живому. Нельзя наркоз было…

– Ничего, жива. Спрашивайте и убирайтесь, я спать хочу.

Стандартные вопросы для протокола – и стандартные ответы. Ничего я не знаю, парень, и представить не могу даже, кто меня так невзлюбил.

– Скажите, а мог бы кто-то из бывших… друзей вашего мужа хотеть причинить вам вред?

Вот этот вопрос вообще здесь лишний.

– Клима нет уже восемнадцать лет. Если бы кто-то из них хотел меня убить, незачем было ждать столько времени, тем более что я не прячусь.

– Да, конечно. А вы поддерживаете контакт с кем-нибудь из них?

– Нет.

Незачем было моим детям знать этих граждан, как и то, чем они сейчас, скорее всего, являются. И мне они были совершенно не нужны в той жизни, которую я строила для своих детей – такой, какую мы с Климом и хотели для них. И в ней изначально не было места старым друзьям Клима, он тогда и сам это отлично понимал и не обижался. Так оно осталось и после его смерти.

– И вы никого из них ни разу не видели после похорон мужа? Не поддерживали связи?

– Я не стремилась поддерживать знакомство ни с кем из них. Это не те знакомства, которые я хотела бы поддерживать, если вы понимаете, о чем я говорю, и очень опасные связи. Мне совершенно ни к чему, чтобы мои дети были знакомы с подобными людьми.

– Конечно. Я справлялся о вас, и все характеризуют вас в превосходной степени: прекрасный специалист, абсолютно порядочный человек, отличная мать. И, конечно, я понимаю, что… но я обязан был спросить, уж простите меня, Ольга Владимировна, что ворошу эту старую историю, но видимых мотивов для того, чтобы вас убить, я пока ни у кого не обнаружил.

– Но у кого-то он все-таки есть, как видите.

– Да, очевидно. Вы простите, что побеспокоил, но сами понимаете – есть вопросы, которые я должен был прояснить для себя, чтобы двигаться дальше. Уж не обессудьте, но старая история с вашим мужем так и осталась невыясненной, и я…

– Ничего.

Эта история так и не стала для меня старой, так же, как не осталась невыясненной – виновные были найдены и наказаны, но от этого никто не сделался более счастливым, и я в первую очередь. И все это до сих пор еще со мной, и я иногда думаю о том, что было бы, сложись все по-другому, что я могла сделать, чтобы уберечь Клима от убийцы – и по всему выходит, что ничего.

– Александр Викторович, я считаю, что упоминание о погибшем муже моей клиентки совершенно не имеет отношения к данному преступлению.

– Как знать… Что ж, Ольга Владимировна, желаю вам скорейшего выздоровления, а я со своей стороны постараюсь сделать все, чтобы виновник ваших бед был арестован и понес наказание.

Да ты понятия не имеешь, кто бы это мог быть – точно так же, как и я, и знать не знаешь, с какой стороны подступиться к этому делу. А я хоть и не знаю, но у меня есть, у кого спросить.

– С вашего позволения, Валентин Семеныч, мне нужно буквально пару минут наедине с клиенткой.

– Но не дольше. Идем, Саша, провожу тебя.

Они уходят, и мне становится как-то не по себе – отчего-то присутствие Семеныча меня успокаивало.

– Ольга Владимировна, экспертиза показала, что препарат, который вам пытались ввести, один из новейших.

– Я польщена. Кто-то следит за новинками на фармацевтическом рынке.

– Безусловно. Но я хотел бы знать другое: как вы считаете, кто бы мог вам все это устроить?

– Не знаю. Вот честное пионерское: не знаю! Моя жизнь – самая обычная, и кому я могла помешать, даже представить не могу.

– Но кому-то вы мешаете настолько, что человек два раза покушался на вас, и второй раз вы видели убийцу.

– Я тогда только от наркоза отошла и не вспомню ее лица даже под страхом смертной казни.