Текст книги "Невозможность страсти"

– Мама там как? – Панфилов посмотрел на хмурого Тимку. – Спала?

– Спала. – Тимка вздохнул. – Очень бледная…

– Ну, так оно и должно быть. – Лена успокаивающе погладила его по спине. – Ты вспомни, какая была я два года назад, когда Валентин меня с того света выволок.

– И я был не лучше. – Панфилов вздохнул. – В меня как-то раз стреляли, и Семёныч вытащил меня с того света. Похоже, тут у всех есть опыт общения с ним как с врачом.

– Маму он не оперировал раньше и не лечил. Они вроде в ссоре. – Тимка снова вздохнул. – Упрямые оба, как черти…

Панфилов завёл машину во двор и запер ворота. В доме горел свет – Тимка открыл дверь, и они вошли за ним, признавая его право хозяина.

– Тихо, Юрик спит уже. – Лариса выглянула из комнаты, где находился Павел. – Ну, что там? Тима, я Юрика на твою кровать уложила…

– Я всё равно у мамы спать собирался. – Тимка сбросил кроссовки и направился к спальне Ровены. – А вы хотите – ночуйте, тёть Лена, ты тут похозяйничай, если что.

– Тима, а поесть?

– Я не хочу.

Он скрылся в спальне матери и плотно прикрыл за собой дверь. Только здесь он смог снова дышать – в темноте пустая комната, полная запаха духов и чистого белья, казалась ему странной, и он на ощупь добрёл до кровати и упал на неё, достав из-под покрывала подушку. Он уткнулся в неё, пахнущую маминым шампунем, и замер. Там, в доме, чужие люди – и человек, который едва не убил его мать. И хотя он, возможно, не виноват – но это он бросил маму в стену так, что её рёбра треснули и пробили лёгкое. Знать, что он здесь, невыносимо, как невыносимо быть в доме без мамы.

Тимка уткнулся в подушку и всхлипнул. Он очень давно не плакал – но сейчас слёзы душили его, и он ничего не мог с этим поделать. Главное, чтобы никто из тех, кто бродит сейчас по их дому, не вошёл и не принялся его утешать. Потому что утешить невозможно – перед глазами всё равно будет стоять бледное лицо матери, тёмные круги под её закрытыми глазами, кровь, так страшно проступающая через повязку…

Тимка заплакал, кусая подушку, его тело содрогнулось – в четырнадцать лет плакать трудно, только сдержаться невозможно, потому что беда, свалившаяся так внезапно, слишком тяжела, чтобы принять её.

– Надо бы пойти к нему. – Булатов кивнул на дверь спальни. – Мальчишка совсем погас. Такое и взрослому вынести тяжело, а тут подросток.

– Нет, Лёш, надо дать ему возможность побыть одному. – Ника вздохнула. – Они в этом возрасте не очень любят, когда кто-то видит, как они плачут, а мы для него чужие люди и отчасти виновны в том, что произошло, – ну, в его глазах, ведь Пашка – наш друг. Пусть побудет один, поплачет, может быть, ему станет легче.

– Мужчины не плачут. – Панфилов прошёлся по комнате. – Ну, что, ребята, снова всё запуталось так, что не распутать?

– Распутаем. – Матвеев запустил пятерню в волосы, растрепав их окончательно. – Сейчас главное – ребят на ноги поставить. Лариса, как Павел?

– Детоксикация практически закончена, он в сознании, узнал меня и всех вас. То, что произошло с Ровеной, помнит смутно. Прошедшую неделю не помнит вообще. – Лариса привычным движением поправила выбившийся локон. – В общем, завтра с ним уже можно будет поговорить и он, возможно, вспомнит, что с ним происходило. Валентин звонил мне, рассказал о Ровене. Вы же знаете, какой он перестраховщик. Я думаю, всё там будет в порядке, просто нужно время – безусловно, операция сложная, и первые дни состояние её будет тяжёлым, это нормально для восстановления после такой операции. Она в нашей реанимации в надёжных руках, там её обязательно выходят. Надеюсь, всё со временем утрясётся. Ночевать я буду здесь, и если мне покажут, где взять чистые полотенца и какую-нибудь пижаму или халат, буду очень признательна.

Лена кивнула и молча прошла мимо новых знакомых в коридор. Постучав в дверь спальни Ровены, она тихо позвала:

– Тима!

Ответа не последовало, Лена вошла, добралась до кровати и, нашарив рукой кнопку ночника, зажгла его.

Тимка спал поперёк кровати – в тех же шортах и майке, что и днём. Лена склонилась над ним. Его ресницы слиплись от слёз, и она, прикрыв его простынёй, погладила по голове. Тимку она помнила ещё новорожденным мальком, и то, что он вырос, не отменяло того, что ей он всё равно казался ребёнком.

Она достала из шкафа полотенца и ночную рубашку с халатом – для Ларисы – и вышла, оставив гореть ночник.

6

Страх сжимал его всего. Холодный пот катился по лицу, он чувствовал приближение чего-то, на что он не хотел смотреть, чтобы не лишиться рассудка. Не смотреть, не смотреть, даже не думать – я сижу за стеной, стена из кирпича, нужно посчитать кирпичи – один, два, три… нет, так не пойдёт, можно сбиться, надо сверху вниз, отличная стена, её не пробьёт то, что снаружи, о чём нельзя думать, надо просто считать кирпичи. Можно вспомнить теорему или извлечь квадратный корень, но отчего-то ничего вспомнить невозможно, а считать кирпичи легко – они прямо перед глазами, из них построена стена, отличные крепкие кирпичи…

– Не получается, ещё дозу.

Что-то касается его, и он вздрагивает – нельзя допустить, чтобы в его кровь попал яд, но змея кусает его, кирпичная стена плывёт перед глазами, и удержать её всё сложнее – один, два, три… семнадцать, восемнадцать… прекрасно, что есть цифры, забыть цифры невозможно, это просто символы, а не слова, символы забыть сложнее…

– Ещё дозу.

– Это его убьёт.

– Мне нужно, чтобы он заговорил.

– Если не заговорил сейчас, то не заговорит и дальше, ещё одна доза его убьёт, а от мёртвого мы точно ничего не узнаем.

Голос гремит где-то вверху – сто двенадцать, сто тринадцать, сто четырнадцать… не сбиться, считать, это крепкая стена, и кирпичи старые, спаянные раствором и временем, их не пробить словами, символы всегда сильнее… сто двадцать пять, сто двадцать шесть…

– Паша.

Он вскочил, грудь его ходила ходуном, пот залил его – и голова раскалывается, словно кирпичи, которые он считал, перебрались туда и тянут её вниз.

– Паша, успокойся, слышишь меня?

Над ним склонилось знакомое лицо, тёплая сухая ладошка легла на лоб. Синие встревоженные глаза, растрёпанные светлые волосы – и голос, который он узнал раньше, чем лицо. Это Ника с ним. Или она ему снится, он не знает.

– Макс, дай мне полотенце.

Кто-то протягивает ей полотенце, влажное и прохладное, и Павел опускается на подушку. Ника с ним, а это значит… Ничего это не значит. Это может быть сном, галлюцинацией, стену он потерял, и нужно строить её заново, а как тут строить, когда Ника положила ему на голову прохладное, тяжёлое от влаги полотенце.

– Ника…

– Паш, я с тобой, мы все здесь. Макс, иди сюда, сядь рядом.

Павел смотрит на эти два лица, освещённых светом ночника, – одинаковые глаза и волосы светлые, и губы, готовые улыбнуться. Он вздохнул и попытался сесть, две пары рук подхватили его, помогая устроиться удобнее.

– Паш, пить будешь?

– Буду.

Она подаёт ему кружку с водой, и он пьёт, вспоминая каждый кирпич стены – он должен быть готов в любой момент вернуть её на место, потому что он плохо отличает, где настоящее, а где сон.

Но Ника с Максом не выглядят галлюцинацией. Рука Ники сухая и тёплая, и её крепкая ладошка вполне осязаемая, он может дотронуться до неё, погладить гладкую кожу.

– Думаю, Лёшке этого лучше не видеть. – Ника хихикнула. – Он, конечно, не ревнивый, но кто знает…

И этот смех убедил его, что он не спит. Так смеяться могла только Ника, причём придумать для смеха такой повод тоже могла только она, а не его подсознание.

– Паш, ну ты как?

Матвеев смотрит на него очень знакомо, только глаза у него усталые больше, чем всегда. Много лет можно знать друга, а потом в какой-то момент понять, что у него усталые глаза тяжело работающего человека, которому некогда отдохнуть.

– Ничего, Макс. Просто я не всегда могу понять, что настоящее, а что – нет.

– Ну, это понятно. – Матвеев нахмурился. – Главное – ты с нами, нашёлся, остальное наладится. Ты совсем не помнишь, где был?

– Голоса помню… – Павел прикрыл глаза, вспоминая. – Они спрашивали что-то…

– Что?

– Я не слушал.

– Почему? – Ника протянула ему ещё кружку с водой. – Паш, мы должны понять, кто и зачем похитил тебя.

– Сколько меня не было?

– Четыре дня. – Ника сняла с его головы согревшийся компресс. – Мы всюду искали тебя – и полиция, и Пупсик… ты помнишь Пупсика?

– Я всех помню, кроме тех, кто… спрашивал. И о чём спрашивали, тоже не помню… старался не слушать.

– Как это возможно?

– Ника, меня этому учили. Надеюсь, учили не зря. – Павел отдал ей пустую кружку и осмотрел себя. – Мне бы в душ не помешало, и переодеться… где я вообще нахожусь?

– Это отдельная история. – Матвеев поднялся. – Схожу, принесу из машины свои шмотки, тебе немного великоваты будут, но велико – лучше, чем мало.

Он вышел, скрипнула дверь, Павел прислушался к звукам вокруг – тишина. Судя по всему, на дворе ночь. Как он оказался в этом доме? Почему здесь Ника с Максом? Кто ещё тут находится?

– Ника, где мы?

– Это дом кузины нашего Семёныча, она тебя сегодня на берегу реки нашла – вот в таком виде. Неужели не помнишь?

Это ещё один тест на то, не снится ли ему всё это. Галлюцинация может быть любой, но только то, что находится в подсознании, может стать предметом галлюцинации. А эту комнату он видит впервые.

– Не знал, что у Семёныча есть кузина.

– Я знала, но не была с ней знакома. – Ника устраивается рядом с ним на кровати, поджав ноги. – Они поссорились когда-то по молодости и не смогли впоследствии наладить отношения. Общались, но не близко, Семёныч нас с ней не знакомил, она не знала о нас. Так вот: это её дом, находится на Правом берегу, улица Анри Барбюса. Ты не помнишь, что было?

По тому, как осторожно Ника спросила, Павел понял, что произошло нечто неприятное. Он дотронулся до своего лица – отчего-то вспомнился чей-то неистовый крик и обжигающая боль, которая заставила его тело отреагировать привычным образом, и тело отреагировало, не отягощённое раздумьями… а потом снова пустота.

– Ровена.

Он отчего-то вспомнил имя – странное, нездешнее, не из этого времени. Снова галлюцинации? Леди Ровена, его первая настоящая любовь – сколько раз он читал эту книгу, чтобы снова встретить юную леди Ровену – и не мог налюбоваться ею. Он любил в ней всё: её доброе и верное сердце, её твёрдость и мягкую силу, он обожал землю, по которой она ходила… хотя старик Скотт просто придумал её, но Павел знал – она была, она все эти столетия жила, его леди Ровена, просто он не мог её найти. Скольких женщин он знал, и среди них было много достойных, но он не мог быть долго ни с одной из них, потому что ни одна не была леди Ровеной. Это всё галлюцинация, и Ника, и Макс, и эта комната, потому что только его подсознание знало о леди Ровене, которую он любил с двенадцати лет, с того самого дня, когда ему попался в руки роман «Айвенго». Есть стена, и кирпичи такие осязаемые, их снова надо пересчитать…

– Паш, ты что, снова глюкнул?

Толчок в бок совсем не похож на галлюцинацию. Павел поднял голову – глаза Ники совсем рядом, он ощущает знакомый запах её духов.

– Видишь, ты что-то помнишь. Ровена – это и есть кузина Семёныча. У них в семье принято говорить «кузина», странно, правда?

– Её так зовут?

– Представляешь? Ни за что бы не поверила, если б сама не видела паспорт, когда в больницу её собирали…

Она осеклась и с опаской посмотрела на Павла.

– Что, Ника?

– Паш, ты не виноват, это всё препараты, будь они неладны, ты был не в себе, и знаешь, всё вышло к лучшему, я тебе сейчас по порядку расскажу, и ты…

Дверь открылась, вошёл Матвеев с картонной коробкой в руках.

– Видишь, по примеру своей сестры я теперь вожу в багажнике кучу своих вещей, не раз пригодились. Вот и сейчас они нам кстати. – Матвеев поставил коробку на пол. – Паш, всё чистое, выстиранное и новое. На все случаи жизни, так сказать. Давай выберем тебе подходящий прикид, и я покажу, где здесь ванная. Только тихо, все спят давно.

– А вы чего не спите?

– А мы с Никой – совы, ты что, забыл? – Матвеев улыбнулся и достал из коробки тёмную футболку. – В этом будет удобно спать. Рубашка вот, завтра надеть, и джинсы. В талии-то ты поменьше меня будешь, но пояс не даст штанам сползти. В любом случае тебе до дома доехать надо. А сейчас наденешь спортивные штаны, держи. Всё, идём, покажу, где у них ванная. Чёрт, а полотенца?

– Сейчас принесу. – Ника поднялась. – Они у Ровены в спальне, там Тимошка спит. Ну, ничего, я тихонько…

Она выскользнула за дверь, Павел посмотрел на Матвеева:

– Макс, что произошло?

– А ты не помнишь?

– Нет… – Павел нахмурился. – Крик, суматоха, чьи-то волосы светлые… длинные такие. Кровь вроде бы… не помню я, Макс. Просто скажи мне.

– Потом, Паш.

– Ну, потом так потом. – Павел прислушался к звукам. – Собаки где-то лают…

– Частный сектор. Тут у многих собаки. Пошли, что ли, мы подождём, пока ты искупаешься. Есть хочешь?

– Нет, а вот пить хочу.

Матвеев молча протянул ему большую пластиковую бутылку с водой.

* * *

Лена проснулась рано утром. За окном начинали петь птицы, то одна, то другая пробовала голос, небо было ещё серым – но Лена, обычно любившая поспать, осторожно сползла с кровати – рядом посапывал Тимка, завернувшись в простыню, он был похож на куколку мотылька. Вчера она обнаружила, что все спальные места в доме заняты, и ей пришлось улечься рядом с Тимкой – правда, тот даже не проснулся. Его сон был такой глубокий, что Лена даже обеспокоилась, вспоминая полузабытые страшилки о летаргии, наступающей после сильного стресса, – но Тимка сопел, иногда ворочался, и она уснула, вконец измаявшись от тревоги за него и Ровену.

Набросив халат, Лена прошла в ванную, оттуда направилась на кухню. В доме полно народу, и всех надо накормить завтраком. Причём трёхлетнему Юрику нужна молочная каша, Тимка любит оладьи с яблоками и клубничным джемом, а остальным тоже что-то надо предложить – Ровена никогда не простила бы ей, если б гости остались голодными в её доме. Вздохнув, Лена открыла морозильную камеру и достала упаковку замороженных отбивных – Ровена сама делала их и замораживала впрок.

– Картошку сейчас сварю, салатик порежу, ничего, поедят…

Поставив отбивные в микроволновку и включив режим разморозки, Лена достала из холодильника пакет молока и сварила кашу для Юрика, потом смешала тесто для оладий, потерев в него яблоко и добавив корицу. Почистив картошку, она залила её водой и поставила на плиту вариться, а сама принялась за отбивные. Они разморозились недостаточно, и Лена решила довести их до нужного состояния на плите.

Масло зашипело, затрещало – Лена выложила отбивные на сковороду, горячая капля обожгла её, попав на щеку, и она, охнув, отпрянула от плиты.

– Это оттого, что температура высокая, сделай огонь поменьше.

Голос незнакомый. Лена обернулась – в дверях стоял вчерашний бритый качок, одетый в чёрную футболку и спортивные штаны.

– Отойди, я сам.

Заметно хромая, он вошёл в кухню, снял с крючка фартук, повязал его на себя и, вооружившись лопаткой, отодвинул опешившую Лену от плиты.

– Порежь пока салат, мясо я сам приготовлю.

Словно это не он вчера смотрел на всех безумными глазами. Словно не он едва не убил Тимку и Ровену.

Лена молча отошла к столу и принялась резать овощи. Она не хотела говорить с этим человеком – ей не о чем с ним говорить. Он должен убраться из этого дома, все они должны уйти и оставить их с Тимкой в покое, потому что в их семье беда. По вине вот этого идиота – беда. Интересно, какую кличку придумала бы ему Ровена? Кинг-Конг? Годзилла? Снежный Человек?

Зазвонил телефон, и она, вытерев руки полотенцем, достала противно вибрирующий аппарат из кармана халата.

– Лена, где ты?

Это Сергей. Лена вдруг вспомнила – спальня, возня на кровати, красные трусы поверх раскрытой папки с бумагами… боже, как давно это было, в какой-то другой жизни. И ей тогда казалось, что это – проблема? Да ну. Смешно даже. Ровена была права, в личных отношениях она старается избегать конфликтов любой ценой. Она не любит терять людей. Но Сергей – вообще не отношения, надо просто решить вопрос с организацией его переезда.

– Я у Роны дома. – Она покосилась на парня у плиты, но выйти в коридор с трубкой означает перебудить всех. – Что ты хотел?

– Нам надо поговорить.

– Нет, не надо. – Лена прижала трубку к уху плечом и продолжила резать огурцы. – У тебя есть день, чтобы забрать свои вещи и съехать. Ключи оставишь консьержке. Машину можешь оставить себе и забрать телевизор из гостиной. Считай это разделом имущества. Но если я, придя домой, обнаружу малейший беспорядок или же пропажу своих вещей, я сделаю так, что ты будешь жалеть об этом долго и горько. Я понятно изъясняюсь?

– Лена, послушай, ты не можешь так со мной поступить, это была ошибка, я признаю, но…

– Два раза я повторять не буду. У тебя есть сутки, после чего тебя из моей квартиры просто вынесут, при этом машину и телевизор ты не получишь. Прощай, Серёжа. Документы на развод составит мой адвокат, общаться ты отныне будешь только с ним, он тебе позвонит.

– Лена…

Но она уже отключила телефон и, опустив его в карман, потянулась за помидорами.

– Жёстко. – Парень у плиты даже головы не повернул, переворачивая мясо на сковородке. – Это сейчас так люди разводятся?

Лена промолчала. Ровена была права, другого случая оборвать эти ненужные отношения у неё может и не быть, теперь главное – не позволить втянуть себя в сопливые разговоры и нытьё о втором шансе. Как, ну вот как Ровена могла знать, что всё это – просто блажь, не стоящая ни нервов, ни переживаний? Она всегда всё знает.

– Меня зовут Павел. А ты Лена, да?

Она промолчала – не будет она с ним говорить. Не хочет. Этот человек едва не убил Тимку и почти убил Ровену. Конечно, он не виноват – в полном смысле слова, но именно он швырнул Ровену в стену, он виноват в том, что… Но, с другой стороны, не будь его, Валентин не обнаружил бы то, что обнаружил, – зарождающуюся болезнь, которая могла медленно убить Ровену, и ничего бы уже нельзя было поделать. Прав Валентин, сто раз прав: не пошла бы Ровена по врачам, а глотала бы таблетки, искала бы в Интернете советы, и время было бы упущено. А так Валентин просто убрал опухоль, и Ровена будет жить долго и счастливо. Ну, с переменным успехом – насчёт счастья, но главное – она будет жить!

– Я понимаю, что мы завалились сюда внезапно, и ты злишься, ещё и хозяйка заболела…

– Заболела?! – Лена обернулась к нему, сжимая в руке нож, которым резала овощи. – Заболела? Да это же ты едва не удушил Тимку, а когда она попыталась помочь сыну, ты швырнул её через всю комнату так, что у неё рёбра в лёгкие вошли! Заболела – это же надо! У тебя мясо горит, идиот, ты что, не видишь?!

Она оттолкнула Павла от плиты и выключила огонь. Накрыв крышкой сковородку, отошла к столу и принялась ожесточённо кромсать помидоры – словно это они бросили Ровену о стену, а не Павел, застывший с ошарашенным видом.

– Я… что сделал?

– Тебе дважды повторить надо? – Лена взяла пучок зелёного лука и положила на дощечку, как жертву на жертвенный камень. – Ладно, для тех, кто в танке, на бис: ты едва не убил Тимку – уж не знаю, что тебе спросонок померещилось, но ты захватил его вот так…

Взмахнув рукой с ножом, Лена попыталась показать, как Павел схватил Тимку, и он попятился.

– Ты с ножом-то поосторожней.

– Мой нож режет только тогда, когда я этого хочу. – Лена презрительно сузила зелёные раскосые глаза. – А когда Рона попыталась помочь Тимке, ты что-то такое сделал, и она сломала руку, но это так, цветочки. Её рёбра, треснув, разорвали лёгкие. Всё понял или тебе опять надо повторить?

– Нет. И как… как теперь мальчик и… она?

– Мальчик в порядке, спал всю ночь как убитый – после такого стресса. Даже раздеться не смог, упал как подкошенный. А Ровена в реанимации, Валентин её прооперировал. Дела пока так себе. Так что угадай с трёх раз, какие нежные чувства я к тебе питаю.

Павел вспомнил ночной разговор с Никой и Матвеевым. И поспешные заверения Ники, что он ни в чём не виноват, и Матвеев, прячущий глаза и обещающий рассказать «потом», – всё сошлось, как и обрывки воспоминаний. Светлые волосы, кровь, борозды от ногтей на лице свежие.

Павел подошёл к окну и закрыл глаза. Он должен вспомнить, он просто обязан теперь всё вспомнить – ради той женщины, которая сейчас лежит на больничной кровати, мучаясь от боли. И он стал причиной этой боли, невольно, но стал. Вместо благодарности за спасение.

– Масло мне подай. В холодильнике, на верхней полке. – Лена принялась толочь картошку. – И молоко тоже. Возьми, влей в чашку и подогрей в микроволновке.

– Зачем?

– Затем, что от холодного молока пюре будет сероватого цвета. – Лена добавила масла в желтоватую картофельную массу и снова заработала пестиком. – Ты помнишь, как мы тебя нашли на берегу? Что ты вообще помнишь?

– Расскажи.

– Ты сидел на берегу около наших вещей. Рона побоялась, что ты сопрёшь наши мобилки и ключи от машины. Но я знала, что с тобой что-то не так…

– Как ты это поняла?

– Ни один мужик не может не таращиться на Рону, когда она выходит из воды. – Лена влила в пюре горячее молоко и попробовала массу. – Соль подай мне. Ну, так вот: я знала, что ты пьян или болен, потому что ты и головы не повернул. А потом она тебя растормошила – побоялась, что ты в таком виде полезешь в воду и утонешь. А потом те прошли… мы в ивняке спрятались.

– Те? Кто это – те?

– Мужики какие-то. Странно так шли. Не слишком медленно, как гуляют люди, но и не быстро, как-то так шаг в шаг, будто гончие… Рона отчего-то затолкала нас в кусты, а потом потащила тебя к машине, а у тебя ноги поранены. Песок горячий, но ты хоть бы хны. Неужели не помнишь?

– Нет…

– Ну, понятно. Отойди, оладьи Тимке пожарю. Можешь кофе сварить, возьми на полке в белой керамической банке. Кофе-то, помнишь, как варится?

Павел молча достал банку и открыл крышку. Запах зёрен напомнил ему, как он варил кофе в своей кухне, а потом кто-то позвонил… Он застыл с открытой банкой в руках. Вот почти такая же стоит у него в шкафу на кухне, и он варил кофе, и кто-то позвонил… А дальше пустота, как будто кто-то вырезал часть записанной плёнки, и следующая картинка – уже в этом доме. Суета, горячие капли, падающие на грудь, чьи-то светлые волосы…

– У твоей подруги какие волосы?

– Длинные и светлые. – Лена перевернула оладушек. – Вспомнил хоть что-то?

– Не совсем. Обрывки того утра, когда… не помню, кто-то мне позвонил, я кофе не успел сварить, вышел из квартиры, а дальше – провал.

Узнать, кто звонил, можно. Взять распечатку звонков и выяснить, оттолкнуться от этого знания, а там уже распутать остальное. Павел даже засопел при мысли, что он сделает с теми, кто стал причиной стольких несчастий, и ладно бы только его. Злорадно прищурившись, он покосился на нож, оставленный Леной на столе. Ему не придётся колоть препараты объектам, потому что они после допроса будут уже не нужны.

– Ничего, вспомнишь. – Лена кивнула Павлу, показывая на его запястья. – Видишь? Тебя связывали. Может, верёвкой или скотчем.

– Полоса двойная, это наручники.

Павел вчера хорошо рассмотрел повреждения, которые оставили на нём похитители. Принимая душ, он изучил следы от инъекций, потом долго рассматривал борозды на лице, мысленно прикидывая, потребуется ли шлифовка – нельзя иметь такие особые приметы. Болела раненая нога, но мазь, которую он снова наложил на рану, ускорила процесс заживления, и утром он просто перевязал ступню бинтом. А вот следы на запястьях говорили о том, что наручники на него надевали не раз и не два, и очень туго. Но он не постоянно был в наручниках, значит, на какое-то время он терял сознание, и похитители знали, что он не опасен.

Осознание того, что он пребывал где-то и не контролировал себя, пугало его и злило, но он понимал, что сейчас это лишние эмоции, и сжимал себя в кулак. Эмоции – потом, сейчас важно вспомнить. Ведь что-то же он должен помнить, воспоминания живут где-то на дне его подсознания, и их надо вытащить во что бы то ни стало.

– Можно мне поесть? – Павел вдруг почувствовал адский голод. – Я могу подождать остальных, но, если честно, очень проголодался.

– Молочная каша ребёнку, оладьи – Тимке, остальное бери, ешь. – Лена поморщилась, услышав звонок сотового. Она знала, кто звонит. – Вот чёрт… да, мама.

Когда-то её мать была обычной тёткой – в меру раздражительной, в меру ухоженной, обычной, в общем. Бабушка Люся, Салтычиха, иногда попрекала её – распустёха, ни к мужу ласково, ни к дочке по-матерински, ни себя обиходить. Бабушка держала всех в ежовых рукавицах, диктуя чёткие правила, которым следовали все в их доме. И только мать иной раз пыталась нарушить их, но не от бунтарства, а просто от безалаберности, за что бабушка бранила её и педантично припоминала все прежние грехи.

Иногда Лена думала, что, будь бабушка жива, отец, пожалуй, тоже до сих пор был бы жив – бабушка никогда бы не позволила Варваре жить в их квартире. Она всех видела насквозь, Салтычиха, она даже знала, какую кличку ей придумала Ровена, – и отплатила ей тем же, называя не иначе как «долговязая прощелыга из пятого дома». Но это не мешало ей учить их с Ровеной готовить и одинаково бить их обеих по пальцам, когда они неправильно набирали петли на вязании, и о многом, что они делали сообща, знала Люся Салтычиха – только она и знала, измышляя им наказания одно противнее другого. Например, отмыть дочиста грязную лестницу в парадном, с первого по седьмой этаж, и лифт тоже пришлось им после того, как они залили клеем замочную скважину соседа снизу, грузного лысоватого мужика, утопившего котят дворовой кошки Маруськи. Бабушка в два счёта уличила их в преступлении, и они с Ровеной целый день драили стены и лестницу под одобрительные возгласы жильцов.

Их с бабушкой состязание в злодействах шло примерно с равным счётом, а потом, когда им с Ровеной было по шестнадцать лет, Люся Салтычиха взяла и умерла. Счёт оказался в её пользу, потому что она совершенно не должна была умирать, она никогда ничем не болела. А вот умерла, оставив недовязанные варежки, её похоронили на Капустинском кладбище, и в доме вдруг стало холодно и пусто.

А потом работу отца оценили за границей, и пришли деньги. Мать из обычной задёрганной тётки превратилась в визгливую барыню, которую раздражало всё на свете. Она, оказывается, тоже умела измышлять разные гадости, узнавая о других неприятные тайны, но у неё это получалось больно и очень обидно, и хотелось не соревноваться с ней, а просто взять и отравить, чтобы больше не видеть её лисий прищур.

Но, выведывая чужие тайны, она проморгала беду в своём доме.

Лена думала: что было бы, если бы бабушка не умерла так рано, если бы Варвара никогда не переступала порога их дома, если бы… и всегда знала: отец был бы жив. Умерев, бабушка запустила в их доме какой-то маховик, который дремал в матери, – и бабушка о нём, видимо, отлично знала. И этот маховик, раскрутившись без Салтычихиного присмотра, уничтожил их всех по одному, и даже Лена не уцелела, хотя мать считала иначе. Словно с уходом отца она обрела новый смысл жизни – вмешиваться во всё, что касалось Лены, даже на расстоянии. При этом всё внешне было благопристойно. Всё-таки мать опасалась, что дочь в какой-то момент перестанет давать ей деньги, хотя Лена, конечно же, не перестанет. И мать, видимо, это подозревает, а потому она всегда – на стороне, которая против Лены, но обставляет всё так, словно это для блага её дочери, не понимающей по глупости, в чём состоит её счастье. Видимо, Ровена права, это доставляет ей удовольствие. И Лене всегда больно от мысли, что мать постоянно на стороне врага. Но, по большому счёту, мать ей безразлична, хоть она никогда об этом не говорит, даже себе.

Но теперь этому конец. Наверное, эта встряска с Сергеем была нужна, а вчерашняя катастрофа просто довершила дело, но Лена точно знала, что больше не позволит матери так с собой обращаться.

– Мама, мне некогда с тобой говорить.

Это была обычно фраза матери: «Лена, мне совершенно некогда с тобой разговаривать!» И она даже умолкла на полуслове, оборвав тираду, которая уже лилась из телефона. Голос матери, недовольный и капризный, сделался таким как раз тогда, когда отец стал признанным учёным, а его изобретение стало приносить в их семью регулярные и очень большие деньги.

– Елена, я считаю, что ты делаешь ошибку. – Мать откашлялась. – Я понимаю, что Сергей поступил нехорошо и ты имеешь право злиться, но посмотри правде в глаза: тебе тридцать пять лет, ты не способна родить ребёнка, внешность у тебя самая заурядная, и развестись с мужем просто из-за глупой интрижки – глупо.

«Ну да, ты не развелась. – Лена вспомнила затравленный взгляд отца. – Ты сожрала его с потрохами, а меня не было дома, я понятия не имела, что произошло, и узнала поздно, когда он сделал то, что сделал, и ничего уже нельзя было исправить».

– Мама, это совершено не твоё дело. – Лена покосилась на Павла, азартно поглощающего мясо. – И я считаю, что ты не имеешь права голоса.

– Елена!

– Всё, больше нам говорить не о чем. Возвращайся к своим делам, не стоило так рано вставать из-за подобных пустяков.

Лена бросила сотовый в карман и посмотрела на часы – восьмой час. Быстро же Сергей справился – он был уверен, что тёща встанет на его сторону, он очень быстро понял, что её мать ни при каких раскладах не будет на стороне дочери, и часто пользовался этим. Но сейчас ничего не вышло, потому что Лена вчера наконец поняла, что действительно важно для неё. Её жизнь – та, которую она построила, дружба Ровены и благополучие Тимки. И перспектива, которая теперь у неё появилась.

– Ты всегда футболишь людей? – Павел отодвинул от себя опустевшую тарелку. – Фух, наелся, спасибо. Что же такое происходит у тебя, что ты всех вот так расшвыряла?

– Ты – последний человек, с которым я стану это обсуждать. – Лена подошла к двери кухни – все спят, идти некуда, и пока эти люди в доме, она Тимку с ними не оставит. – Ты лучше вспомни, кто тебя накачал всей этой дрянью.

Она снова достала телефон и набрала номер Валентина. Нужно узнать, как там Ровена.