Текст книги "У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №2(2) 2017 г."

Прошли годы, семьдесят лет прошло, даже больше. В Москве зима, похолодало, минус двадцать, ночь… У меня жизнь без перемен. Я все так же тащу на себе картошку, только теперь от платформы Немчиновка до дома с едва теплыми батареями, и не в мешке, а в красивой сумке на молнии, но все те же три километра. А мимо проносятся лучшие в мире машины – «мерседесы», «вольво», джипы… Внутри веселые лица, ухоженные руки, негромкая музыка, легкие пиджачки, белые рубашки…

Попробовал остановить – вдруг, думаю, подбросят на пару километров. Ехать-то по пути, опять же – минутка-вторая-третья. Так вот – не остановилась ни одна машина. Ни одна. За что их владельцам и поныне чрезвычайно благодарен – открылась истина.

Вот растворились в песках египтяне, исчезли хазары, куда-то подевались эллины… А вы уверены, что мы живем в России? Как арабам нравится называть себя египтянами, так и пришлым племенам нравится называть себя россиянами. А русские… О! Это нечто совершенно другое. Себя отстояли, землю свою отстояли… Но, похоже, на этом их силы, их отвага и закончились. Последний воин рухнул, так и не выронив меча из руки.

Все бы отдал, только бы знать, что ошибаюсь.

Игорь Черницкий Ангел в целлофане

Игорь Михайлович Черницкий родился в Перми в 1953 году. Окончил театральный институт в Киеве. Много лет работал актером в Киевском академическом русском драматическом театре имени Леси Украинки, затем – актером и режиссером киностудии имени А. Довженко. Автор двух полнометражных художественных фильмов – «Ивин А.» и «В той области небес…». Лауреат нескольких кинематографических премий. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Член Союза писателей России.

Глаза итальянца засверкали, он взял несколько аккордов, гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его…

А. Пушкин. «Египетские ночи»

Наконец-то я нашел подходящую скамейку. Согласитесь, летом, в хорошую погоду наши многочисленные городские парки культуры и отдыха страдают от дефицита свободных скамеек. Просто диву даешься, сколько у нас неугомонных пенсионеров с газетами, нардами и домино, сколько абитуриентов, принципиально не желающих готовиться к экзаменам в тиши библиотек, сколько молодых пап с новенькими детскими колясками, сколько шахматистов-любителей и т. д. и т. п. Господи! Я уже валился с ног, когда появилась на горизонте эта благословенная скамейка в тени развесистого старого каштана. Превосходное дерево! Его листья распростерлись над землей – широкие лапы-вееры. Будто каштан для того и выведен, чтобы в его тени прятаться от столь утомительных, головную боль вызывающих лучей.

Я развалился на скамейке, вытянул ноги, разбросал в разные стороны по спинке расслабленные руки, запрокинул голову и от удовольствия закрыл глаза. Ноги гудели. Кстати, странное выражение: разве ноги могут гудеть? Стук в висках понемногу начал затихать. Тук-тук-тук, пауза, тук, пауза, тук… И вот я уже эти «туки» не слышу. Я ничего не чувствую. Хорошо! Вот он – истинный отдых.

Мне кажется, я довольно долго так просидел. Очнулся от взгляда. Повернулся направо… Ну, конечно! И эта скамейка вовсе не была необитаемой. На меня смотрел худенький маленький мужчина лет сорока. Впрочем, при его комплекции возраст определить довольно трудно. Он был в очках-телевизорах с очень толстыми линзами. От этого глаза его приобретали какую-то слишком выпуклую и круглую птичью форму. Он понимающе слегка покивал, вздохнул, поправил рукой на переносице свои внушительные очки и опустил голову. Перед ним были расставлены игрушечно-маленькие дорожные шашки. Видимо, он уже давно здесь вот так вот сам с собой играл, а я его сразу и не заметил. Я отвернулся. Пусть занимается своим делом. Я его не трогаю, он – меня. Только бы не предложил партию в шашки. Я не понимаю выражения «активный отдых». Если отдых активный, то это уже не отдых.

Передо мной открывался прекрасный вид. Прямо к парку примыкал чистенький дворик старинного трехэтажного особняка. Судя по сложной форме окон, по роскошному мезонину, по вычурной лепке, какой было украшено это небольшое здание – судя по всему, лет ему стукнуло безумно много и повидало оно на своем веку всякое-всякое. Я не знаток архитектуры, я просто люблю вот так вот смотреть на необычный дом и уноситься мысленно в иные века, в иные миры. Будто смотришь исторический фильм. Вот, мягко покачиваясь на рессорах, сверкая черным лаком, подъехала коляска. Серые сильные лошади бешено таращат глаза, точно злятся, что их так резко остановили. Стройный кавалер помогает сойти блестящей даме. Он целует ее руку, а она, улыбаясь, говорит…

– Молодой человек, может, все-таки игранем партию, а?

Вот и порвалась пленка, кончилось кино. Он все-таки меня позвал. От судьбы не уйдешь. Я обреченно повернул голову к своему соседу:

– Видите ли, я безумно устал. У меня с утра была масса неотложных дел, нужно было срочно решить массу вопросов, оббегать десяток инстанций… Сейчас я хочу хотя бы десять минут посидеть и ни о чем не думать… Понимаете?

– Бога ради! Бога ради! – как будто сдаваясь, поднял руки очкарик.

И мы опять попытались погрузиться каждый в свое. Вдруг он спросил:

– Товарищ, а вы знаете, что такое некоммуникабельность?

Я молчал.

– Некоммуникабельность – это никому! не! кабельность! – сказал он, точно выбросил эти слова, на каждом делая ударение и в такт дергаясь всем телом. – Это значит: всем друг на друга наплевать, – он начал складывать свои игрушечные шашки.

– Ну, хорошо, – согласился я. – В конце концов, мне совершенно необидно будет вам проиграть.

– Нет, нет, нет, – задергал он головой. – Зачем же эти жертвы? Если вы без желания, если без интереса…

– Давайте, давайте, – настаивал я. – По-моему, шашки – игра, не требующая уж таких больших умственных затрат.

Это его еще больше обидело. Он внимательно посмотрел на меня, и в его очках-телевизорах я увидел такой укор, такую боль и обиду непонятого гения.

– Простите, что нарушил ваш покой. Отдыхайте, будьте любезны. Счастливо оставаться.

– Господи! Да что ж вы так обиделись? Нельзя же так покоряться собственным комплексам. Честное слово, я теперь с превеликим удовольствием сыграю с вами в шашки. – Я вдруг захотел сыграть в эту неназойливую игру. Я сто лет не играл в шашки. – Ну, расставляйте. Давайте! Давайте!

Мы начали играть. Над нами заработал дятел. На скамейку посыпались крошки коры. Каждый раз их нужно было сдувать с нашей клетчатой магнитной доски. Он тюкал так ожесточенно, что мне вдруг стало казаться: сейчас рухнет массивная ветвь каштана на так удобно подставленные шеи горе-шашистов.

Мы молча сыграли три партии, и все три мой партнер проиграл. Причем так глупо проиграл. Я еще подумал: эх ты, игрок, чем только твоя головушка занята? Ведь сам-то я очень плохо играю, то есть я просто наугад переставляю эти кругляшки. На четвертой партии, уже чувствуя, что проигрывает, мой противник заговорил:

– Вы верно заметили насчет закомплексованности. Когда человеку часто не везет, его беспощадно начинают мучить комплексы. И напротив, я уверен, если совершенную бездарь каждый раз будут привечать как неслыханное дарование, то эта бездарь в конце концов и создаст нечто, пусть не из ряда вон выходящее, но, по крайней мере, достойное общепринятых стандартов. Тогда она, эта бездарь, уже становится если не талантом, то, во всяком случае, исполняющей его обязанности. А вот когда человеку приходится все время смотреть снизу вверх, когда ему, как в дремучем лесу, трудно докричаться, чтобы его нашли и заметили, он поневоле становится этаким ежиком, колючим и сгорбленным. Да что там, это истина: если человек на все и на всех смотрит сверху вниз, если он уверен, что над ним, как в степи, нет вершин, у-у-у… он обязательно многого добьется. Как говорится, в степи и дурак умнее. Мой дед мне говорил: «Йды, сынку, пасы коров, бо у стэпу и дурэнь умниш». А я пошел в литераторы. Правильно! Каждый должен знать свое место. Но что поделаешь, если ты находишь свое место, когда уже добрых две трети жизни прошло. Да и потом, по-моему, поговорку «Каждый сверчок знай свой шесток» тоже закомплексованные неудачники придумали… Себе в оправдание, чтобы заранее отказаться от всех попыток, от борьбы. Цели надо ставить перед собой достойные, идти к ним и верить в себя. Вера в себя – вещь великая. Не самоуверенность, нет, ни в коем случае, самоуверенность делает человека очень недобрым. Я вот утром прихожу на работу, сажусь у окна… Я корректором в издательстве работаю, вот в этом доме, – рассказчик махнул в сторону старинного особняка. – Сажусь я у окна и наблюдаю, каждый день наблюдаю, как здесь вот, в парке, крепкий, упитанный мужчина делает зарядку. Он немолод, уже хорошо видна лысина. Зарядку он делает активно, исступленно и как-то по-особенному агрессивно. Движения уверенные. Руками этак рубит воздух, кулаками, ногами бьет воображаемого противника. Губы поджаты, глаза прищурены, на лице замерла жесткая маска. И, вы знаете, честное слово, за всем этим проглядывает очень недобрый, нехороший человек. Не скрою, каждый раз он у меня вызывает такое раздражение, что портится настроение на весь рабочий день. Впрочем, уверенный в своих силах человек, настойчивый и одержимый в достижении своей цели, несомненно, вызывает раздражение у кой-кого из тех, кто встречается на его пути. Видимо, оно вызывается многими причинами: завистью, нежеланием помочь, проявить инициативу, обычной ленью, неумением и боязнью сдвинуться. Есть такие. Лишь бы чего не вышло. Я много раз за свою жизнь «имел удовольствие» общаться с подобными «табуретками». Видите ли, когда я еще оканчивал филфак, я уже отчаянно бомбардировал различные издательства и редакции своими рассказами. Но ни один из них не был напечатан. Я получал ответы следующего содержания – все они были как под копирку: «Уважаемый господин Жаворонок!..» Жаворонок – это моя настоящая фамилия, не псевдоним, нет – настоящая фамилия. А зовут, знаете как? Вообще обхохочетесь. Ангел Федорович! Мать болгарских кровей была. Отец предлагал Алешкой – тоже, вроде, как с Болгарией связано. Ну, помните песню «… стоит над горою Алеша, Алеша, Алеша…». Так она настояла. Сторговались: старшую сестру, говорит, чисто по-русски Аленкой назвали, пусть сын будет чисто по-болгарски… Ну, это, извините, все лирика. Так вот, отвечают мне каждый раз из редакции, аль издательства: «Господин Жаворонок!..» Заметьте, не по имени: Ангел для них, видать, слишком высоко. «Опубликовать ваш рассказ, к сожалению, не представляется возможным, так как его литературно-художественные достоинства оказались ниже предъявляемых редакцией требований. Рукопись возвращаем. С уважением…» Подпись. Но я не сдавался. Я стал писать сценарии и осаждать кинорежиссеров. Конечно, я смущался, конечно, сомнения комком подступали к горлу. Когда подходил к очередной двери с табличкой, сиявшей знаменитой фамилией, все внутри дрожало, я терял сознание, меня пугал этакий нагугошенный вид наших мастеров экрана. Но я шел. Шел, как удав в пасть к кролику… Простите, наоборот…

Жаворонок все больше и больше распалялся. Тяжелые очки постоянно сползали со вспотевшего маленького носика, и он всей пятерней нервно подбрасывал их к переносице. Но вот что удивительно: его лицо вдруг перестало казаться мне таким уж несимпатичным. Наоборот, точно хороший фотограф верно выставил освещение. Кстати, действительно, произнося свой монолог, он так теперь сидел, что на лице его сквозь каштановую листву трепетали солнечные пятнышки. Я слушал его, и мне показалось: мы знакомы давным-давно. И я его единственный и истинный друг, а он – мой. Второй я, который всегда протянет руку, без которого захлебнешься в этой бурлящей, подмывающей берега реке под названием Жизнь. Не знаю, как это связалось, но я вдруг подумал о своей маме и об одиночестве, и о том, что все утро сегодня я занимался ерундой, а нужно было просто сесть и написать письмо. А рассказчик между тем продолжал:

– И вот одного мастера я, наконец, заинтересовал. Во всяком случае, мне показалось – клюет. Учтите: я совсем не хотел и не пытался продать свои сценарии студии. Зачем им стареть и пылиться в студийном «портфеле»? Мне необходимо было, чтобы мной заинтересовался талантливый режиссер. Поймите, для меня это было своего рода проверкой, «тварь я дрожащая или право имею»? Так вот, прихожу я к этому, как мне казалось, заинтересованному режиссеру утром на студию и сразу понимаю: он меня начинает «пасти». То есть ни «да», ни «нет» не говорит, ничего конкретного, а с видом уставшего мэтра длинную лапшу мне на уши вешает по поводу того, как трудно жить в искусстве, и конца этой тягомотине не видно. Они так часто делают. Им ничего не решать – спокойнее. Равновесие поддерживается: и вверх не летишь, зато и вниз упасть нет опасности.

Итак, слушаю я мэтра. Как-то сник, на ушах «лапши» гирлянды. Видно, и ему стало скучно, потому что слушаю-то я его без энтузиазма, без восторга и преданности в глазах. Вот он мне вдруг и говорит:

– Так плохо себя чувствую! Все из рук валится. Просто хоть бросай сегодня работу. Наверное, не выдержу – придется уйти.

А я:

– Может, вас проводить?

– Куда? – говорит. – На тот свет?

– Нет! Ну что вы! Я с вами связал все свои надежды. Можно, я вас домой провожу?

И вот у него дома, выкурив две пачки сигарет и выпив литр кофе, я сыграл перед ним весь свой сценарий, все роли. И как сыграл! Де Ниро мне бы позавидовая! При расставании мы обнялись. Будущее мне виделось, как июльский рассвет в Гурзуфе. Через месяц он мне позвонил и сообщил, что выдерживает куликовские битвы за мой сценарий, но дела, кажется, положительно и неуклонно продвигаются. На следующем крупном совете, где все должно решиться, необходимо мое присутствие.

– Только, пожалуйста, голуба, ни в коем случае не опаздывай. Это очень важно. Будет сам…

Тут Мастер назвал одну фамилию, которая вам, человеку непосвященному, все равно ничего не скажет, но у меня она вызвала легкий озноб. Если мой режиссер почитался мною как мэтр, то тот, кому предстояло вынести окончательный приговор сценарию, несомненно, носил титул как минимум «полтора мэтра». Кстати, на студии моего режиссера все его подчиненные называли не иначе как Мастер. Я вообще заметил: у них как-то принято режиссера-постановщика возвеличивать. За ним на съемочной площадке носят стульчик, время от времени поят его чаем или кофеем. Я знаю одного режиссера, которого все в съемочной группе называют Маршалом. Представляете?! Согласитесь, такая обстановка просто обязывает создавать шедевры. Но я отвлекся. Простите.

Можете вообразить, как я готовился к этому решающему в моей жизни сражению. Я мылся и одевался во все чистое, словно герой Бородина накануне битвы. К студии я подъехал намного раньше назначенного времени. Я бродил вокруг и, едва шевеля губами, беззвучно, но очень красноречиво, вдохновенно и обезоруживающе убедительно громил своих невидимых оппонентов. Я рассчитал все так, чтобы открыть дверь кабинета, где должна была решаться моя судьба, точно в назначенный час. И вот я вошел в здание, в обычный производственный корпус. О, сколько трепетных чувств теснилось в душе моей, когда я входил в этот загадочный мир, заполненный такими уверенными, бесцеремонно-раскованными и высокомерно-деловитыми людьми. Не смогу я описать вам, что за организм киностудия. Это попытались сделать Ильф и Петров, но, мне кажется, здесь нужна армия Петровых и армия Ильфов. Иду, а навстречу мне бойцы в касках с пэпэша наперевес, а то вдруг молодцы в кольчугах с алебардами, а шлемы у них на головах так и горят на солнце. Сказка!.. Оставим. Необъятного не объять!

Я вошел в лифт. Его кабинка на тот раз, как это ни странно, была пуста: ведь на всех киностудиях тысячи людей очень много суетятся, постоянно сосредоточенно бегают из одного конца в другой, что-то несут, кого-то ищут, кого-то ведут. Это большой муравейник. А тут – возле лифта пусто, со мной ни одного попутчика. Невероятно! Мне бы прочитать в этом роковое предвестье, а я… Я вошел в лифт. Нажал кнопку нужного этажа. Кабина начала подниматься, но вдруг задергалась, что-то над ней страшно застучало, как будто кто-то очень сильный там, наверху, у самой крыши, замолотил что есть мочи от избытка злости обрезком водопроводной трубы о лифтовые блоки. Знаете, так: ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-дух. Ох, страшно! Лифт застопорило.

Скажу вам честно, я так перепугался, оттого что сразу почувствовал беду. Лифт застопорило! Встала именно моя кабинка. Справа и слева от меня лифты бесперебойно работали. Я слышал, как в них поднимаются, весело болтая, люди. Мне показалось, они были почему-то особенно веселыми, очень громко смеялись. Сначала я дрожащей рукой нажимал подряд все кнопки, давил упругую кнопку вызова. Лифт ни с места! И на вызов никто не откликнулся. Мне стыдно было поднимать шум. Добавлю еще, что только в этом проклятом лифте я обнаружил, что, по врожденной рассеянности своей, забыл дома мобильник. Стыдно было кричать и стучать: ведь киностудия представлялась мне священным храмом неземных чудес, в который мне впервые великодушно было позволено вступить и где мне подобает быть робким и незаметным. Я вдруг ясно представил, как все эти деловитые люди соберутся меня вызволять, оставив все свои серьезные творческие дела, соберется целая толпа. О, как это ужасно – оказаться центром такого внимания! Вы знаете, наверное, подобное чувство мог бы испытывать абсолютно голый человек, окажись он не в бане, а в фойе Большого театра. Я обливался потом, ворот моей новой рубашки душил, как петля, но мне почему-то не приходило в голову расстегнуть его и распустить галстук. Я все нажимал и нажимал кнопки. Лифт мне представлялся чудовищем, которое, не задумываясь, поглотило меня, как мошку, как ничтожную козявку. Поглотило со всем моим духовным богатством, незаурядностью, творческими терзаниями, надеждами, верой в свое предназначение, в то, что не случайно мое бытие…

Вы так слушаете меня, что я не боюсь быть с вами до конца откровенным. В общем… я… я заплакал. Стою в лифте и плачу. Я почувствовал, что плачу, ибо стали дрожать и расплываться номера кнопок. Слез на щеках я не ощущал: ведь они совершенно сливались с льющимся потом. В кабинке было очень душно, а тусклый свет вообще превращал ее в душегубку. Я понял, что здесь я и умру. А ведь меня ждут! Возможно, еще ждут! И я решился стучать. Стучал долго. Заболели руки, и я стал стучать ногами. Наконец на мои призывы откликнулись внизу, посоветовали подпрыгнуть и резко нажать какую-нибудь кнопку. Я послушно выполнил этот маневр. Результат – ноль. Тогда мне пообещали, что пойдут кого-то позовут. Я ждал. Потом опять начал стучать – откликнулись наверху и тоже ушли кого-то звать…

Тут рассказчик как-то постепенно скис, погас его энтузиазм, и он, в конце концов, замолчал. Я терпеливо ждал, дав ему возможность преодолеть тяжелые воспоминания. И вот он вновь заговорил:

– Лифтер обнаружился только к концу рабочего дня. Он пришел отключать лифты и меня освободил. В этот вечер я не решился звонить Мастеру: мне слишком ясно представлялась его ярость. Зачем лить воду на раскаленный утюг? Я позвонил утром. «Ну, голуба, – сказал он густым басом. – Все! Кандей твоему сценарию. Подвел ты меня здорово. Я слишком много аванса тебе выдал. Так о тебе таким людям говорил, доказывал, отстаивал. Мол, молодое дарование, мол, надо поддержать, мол, сценарий, конечно, сырой, но мы подкрутим, подвинтим, дотянем. А ты… ты с такими людьми, как с мальчишками. Пришли, сидят, ждут, томятся. Пришли, чтобы автору пожелания высказать, благословить, так сказать, а автор-то даже и не удостоил. И я сижу и никак объяснить не могу, сижу, как олух царя небесного. Позор! Стыд! Хамство! Да ты должен был за час приехать и ждать, как верный бобик. Ты что, думаешь, ради тебя без конца такой консилиум будет собираться?»

Я начал свой рассказ про лифт, про этот проклятый лифт. Мастер не перебивал, слушал меня, а когда я замолчал, спросил:

– Все?

Я наивно всхлипнул:

– Все.

А он:

– Ну, голубь, ты и нахал. А знаешь, дорогой, не очень-то талантливо все это придумано. Скучно и уж совершенно неправдоподобно, – и он повесил трубку.

Связь оборвалась. Путь к кино, к моей религии, к богу моему, был отрезан. А знаете, почему он мне не поверил и подумал, что я над ним издеваюсь? – мой рассказчик вдруг открыто и как-то очень светло улыбнулся. У него оказались белые, очень красивые, ровные зубы.

– Дело в том, что все действие моего сценария происходило в лифте. Понимаете, в лифт попали совершенно разные, совершенно несовместимые люди. И лифт застрял. И смех, и грех. Вот вам и решение проблемы некоммуникабельности. И название-то сценария очень простое – «Лифт».

Жаворонок поднял брови, поправил очки, опять улыбнулся и, отвернувшись от меня, надолго замолчал. Молчал и я: спрашивать не о чем, вроде, все ясно. Потом он, будто вспомнив, чуть ли не прокричал:

– А давайте в последний раз?! В поддавки?! А?

Я медленно пожал плечами. Мы стали расставлять шашки. Вдруг откуда-то прилетел порыв ветра, с соседней урны, с груды переполнившего ее мусора сорвал обрывок целлофана от увядшего растрепанного букета цветов, понес, понес его и прилепил прямо на голову Ангелу Федоровичу.

– Ну вот, именно на меня, бес его задери! – выругался Ангел, срывая и комкая целлофан.

– А может, это хороший знак, почем знать, – засмеялся я. – И потом, не пристало Ангелу нечистого поминать.

– И то правда, – согласился Ангел. – Кто знает, что случай нам готовит. Он – Бог и царь. А нам терпеть и верить. Неси свой крест, как говорится…

– Знаете, сегодня еще бабки все решают, – заметил я с усмешкой бывалого циника. – Рублики, а еще лучше доляры – капуста зеленая-зеленая. Взращивать эту капусту – вот главный талант нынче.

– Это правда, – согласился он. – От этого еще горше. Жалко только, что годочки-то бегуть. Жизня-то несется, как лифт, и без остановки. Верить бы только, что все наверх, все на небо, а там, глядишь, и продолжишь свои… мытарства. Ну, ходите: ваши белые…

В красивом старинном особняке вдруг запикал радиоприемник. Этот резкий звук через раскрытые окна ворвался в тихую улочку, в задремавший было старый каштановый парк.

– Ну вот, два часа, перерыв закончился, – всполошился мой собеседник и стал поспешно складывать свои шашечки. – Господи, как надоел мне этот дом с мезонином! Скучнейшее здание, не находите? Сейчас Александра Леонтьевна меня встретит: «Опаздываете, Жаворонков!» Она все время мою фамилию вот так вот редактирует. Никак не может смириться, что я просто Жаворонок. А о том, что Ангел, уж и говорить нечего.

Говоря это, очкарик вскочил и передразнил, нет, талантливо сыграл, видимо, очень крупную и солидную начальствующую даму и, подняв указательный палец, подытожил:

– Женщина у штурвала власти – это сплошное плаванье в шторм. Вот удивительно, меня почему-то все исключительно по фамилии называют. Даже жена. Жаворонок да Жаворонок.

Он поднялся, встал и я.

– Вы уж простите меня за эту неожиданную и назойливую исповедь.

– Ну что вы, – промямлил я, неизвестно от чего смущаясь.

– Лифт! – многозначительно произнес он и снова потряс над головой указательным пальцем. – Лифт! Кого-то вверх поднял, кого-то неумолимо опускает вниз, а кто-то между этажами застрял и тарабанит, что есть силы тарабанит… – он положил шашки в карман пиджака и уже было повернулся, чтобы уйти, но, все еще глядя мне в глаза, говорил:

– Я сделал интересный вывод: счастья не дождешься, когда ждешь, и не найдешь там, где ищешь, но его надо всегда ждать и всюду искать. И вот оно приходит, когда уже устанешь ждать, искать, когда потеряешь всякую надежду. Короче, нужно жить и работать. Всего вам доброго. Будьте здоровы! – и он повернулся, чтобы направиться в свой старинный особняк.

Мне захотелось как-то ободрить его, и я почти выкрикнул:

– Вы стихи пишите! У вас наверняка здорово получится.

– А я и пишу, – ответил он серьезно и просто. – Только уж это для себя. Только для себя. По ночам. А, может, для сына, коли он будет. Очень хочу. А уж интересно ли ему будет читать потом… Это уж опять случай покажет. Прощайте.

Он отвернулся, только сделал шаг, как на него с лаем набросилась собачонка – смешной безобидный мопс на длиннющем поводке. Выгуливавшая его в парке хозяйка тут же поспешила этот поводок укоротить:

– Ленчик, фу! Фу, Ленчик!

Посмеиваясь, Ангел Федорович вернулся ко мне:

– Надо же, именно на меня набросился. И имя у него, в отличие от меня, простое человеческое…

– Вы резво шагнули в его сторону, вот он и затявкал, – пожал я плечами.

– Э-э, нет, все в этой жизни неспроста…

– Вы же только что утверждали – все случайно.

Жаворонок на секунду опустил голову и вдруг взглянул на меня так, будто тумблер какой включил, и зажег глаза свои так, что свет их даже в солнечный день не потерялся:

– А хотите импровизацию?

– То есть, – не понял я.

– Стихи! Тут же, мигом! Тему! Тему давайте!..

– Тему? Господи, какую же тему?..

– Да скорее же: мне на рабочее место пора!

– Ну, хорошо, тему так тему. Вот хоть этот пес, что вас облаял…

– Есть! Отлично! – Ангел на секунду закрыл глаза и тут же начал:

 
Бежит ко мне, смешно болтая ухом,
Виляя бойко на раскрытую ладонь…
 

Я попытался возразить:

– Он вовсе не вилял, а как раз наоборот. Да и вилять там особо нечем. Это же мопс, хвост – крючок жалкий…

– Не мешайте! – взвизгнул Жаворонок. – Художник имеет право на домысел. Это не копия! Это подлинник, – он воздел кверху руку, и мне даже показалось, что кончики пальцев его коснулись кроны каштана. – Это акт! Его величество творческий акт!

Мне показалось, что он немножко того… немножко ку-ку. И я даже с опаской огляделся, не собирается ли вокруг нас народ. Слава богу, дама с мопсом удалялась, и ее Ленчик бодро потявкивал на новых встречных и поперечных.

Ангел Федорович Жаворонок вновь взметнул свои руки-крылья:

 
Бежит ко мне, смешно болтая ухом,
Виляя бойко на раскрытую ладонь,
А на цепи скулит и припадает брюхом
Дворняга-матъ: не тронь его, не тронь!
 
 
Куда бежишь ты, глупый кругляшок?
Что тычешься своим сопливым носом?
Чуть поманил тебя – и я уже дружок,
Который камнем ни за что не бросит…
 
 
Ах, псина милая, да я и сам таков:
Айда вприпрыжку за друзьями!
Все не отучат нас, щенков,
О стенку разбиваться лбами.
 
 
Пойми, малыш, жизнь впереди собачья:
Хвост подожмешь, и вырастут клыки,
Слюнявя раны после битвы брачной,
Помянешь мать и взвоешь от тоски.
 
 
Помянешь, как она предупреждала,
Всплакнешь о том, что не ценил ни в грош,
И удивишься: ах, как детства мало…
И лучше мамы друга не найдешь.
 

Он замолчал. Молчал и я. Вдруг он будто сдулся, как-то ссутулился, из ангела превратился снова в маленького жаворонка.

– Ну, как? – выдохнул он.

– Нормально, – промямлил я, уже боясь его нечаянно обидеть. – Я в стихах-то не очень. Грустно, конечно…

– Грустно, значит, есть чувство, атмосфера, – нетерпеливо перебил он меня. – Уже кое-что. Как утверждал Роден, искусство – это, прежде всего, чувство, – он помолчал и вдруг безнадежно махнул рукой. – A-а… Все это ерунда, наивно, ну, короче, слишком по-детски. Хм-м, мама в меня очень верила…

Ангел Федорович отвернулся и быстро пошел прочь.

Жаворонок. Он и в самом деле был похож на птичку. Но какую-то пощипанную, нахохлившуюся, которой пока не до песен и полетов. У него острый носик, круглые глазки. Он быстро и едва заметно заикаясь говорит. Голова втянута в плечи, от этого вид у него какой-то испуганный. Да, что-то не верится, что этот «жаворонок» поднимается высоко в небо и поет вдохновенно по утрам. Вообще, эта птичка скорее похожа на изрядно потрепанного воробья. Вон как быстро перебирает ножками. По-моему, он немного шизо…

Жаворонок почувствовал, что я слежу за ним, обернулся и вдруг пошел ко мне. Еще на подходе заговорил:

– Вы думаете, я сдался? Ошибаетесь! Да, я корректор в издательстве «Предприниматель». Но я пишу! Несмотря ни на что – я пишу. И я еще напишу роман. Вот увидите. Так что до встречи… – он подмигнул. – До встречи в лифте.