Текст книги "У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №2(2) 2017 г."

– Ирина, ради этого стоило перепутать вагон, ведь какие замечательные звезды над безлюдной площадью висели. А потом, где-то в час ночи, ко мне подошел уличный скрипач и до самого утра играл Моцарта, Бетховена, возможно, для меня?

– Даце, мы здесь чуть с ума не сошли, я звонила в Ригу, обращалась в полицию, а ты в это времени в центре Львова развлекалась с бездомным скрипачом?!

– Прости, я думала о тебе. Мне было очень жаль, что ты не могла ко мне присоединиться и слушать волшебную скрипку.

В другой раз Ирина то ли в шутку, то ли всерьез спросила:

– Даце, ты когда-нибудь опаздывала на свидания с молодым человеком?

– С каким молодым человеком, Ирина?

– Неважно с каким, ты опаздывала на свидание?

– Нет, важно, Ирина. У меня было два молодых человека, с которыми я дружила. Один – Вилли, это было еще в школе. Я не всегда приходила к нему на свидания. А с Раймондом, моим мужем, свиданий почти не было. Ведь мы учились в одном институте, а после окончания института сразу поженились.

Кто знает, возможно, мы в зрелые годы стараемся восполнить то, что не удалось испытать в молодости? Например, любовь! Не было в юности любви, или не было взаимопонимания любви. И вдруг это чувство приходит… И тогда все остальное не имеет значения, потому что пришло то, чего ждешь всю жизнь. Нет, любовь – это слишком громкое слово! Вспомнилось стихотворение, которое Всеволод читал ей в ресторане:

 
Мне не забыть
Ресниц дрожания пугливых
И глаз опущенных, стыдливых,
Как тянется рука к руке.
Ты здесь со мной и вдалеке…
 

Надо же! Никогда не запоминала стихи. А эти несколько строчек врезались в память и не отпускают.

Улыбка долго не сходила с ее лица: и когда она стояла под душем, и когда растиралась махровым полотенцем перед зеркалом. С интересом смотрела на довольно крепкое белое тело, покрасневшее от горячей воды. От воды ли? Может быть, от потаенных мыслей? Не выдержала и провела пальцем вокруг одного соска, потом другого, удивляясь, как они резко реагируют на эти невинные прикосновения. Увеличились в размере и торчком торчат… Она поспешно набросила халатик и выбежала из ванной комнаты. Нужно было собираться на свидание с москвичом.

* * *

Ровно без четверти одиннадцать Мареев появился на Домской площади. Он подскочил к девушке, продающей мороженое:

– Помогите, пожалуйста. Я из Москвы и не говорю по-латышски. Где вход в собор?

Мареев с первого дня пребывания в Риге понял, что когда вежливо обращаешься к латышам, то даже молодые люди, почти не знающие русского языка, пытаются как-то помочь. И здесь он тоже не ошибся.

– Так вот он, справа от вас, – заулыбалась молодая латышка. – Вы хотите, наверно, орган послушать?

Он не успел ответить, так как увидел, что к нему спешит Даце в эффектном красном платье. Расцеловался с ней, совершенно забыв о девушке, но та сама напомнила о себе, сказав что-то по-латышски. Даце отрывисто ответила ей, сохраняя серьезное выражение лица. Девушка заливисто рассмеялась.

– Что девушка сказала, Даце? И что вы ей ответили?

– Она сказала, что у меня симпатичный муж!

– И?

– Я ей ответила: «Не муж, а любовник!»

– Ой, Даце! Не верю! Неужели вы можете так пошутить?

– Могу!

– Даце, я, действительно, люблю вас за ваш необычный латышский юмор!

– И только?

– Не только, у вас глаза красивые, и еще на кое-что примечательное я глаз положил.

– Положить глаз… это как, Всеволод?

– Даце, мы с вами родом из одной страны… Не правда ли?

– Да. Из Советского Союза. К сожалению, я начинаю забывать русский язык. Особенно, когда шутят по-русски. Иногда не догоняю.

Непосредственность северной женщины! Марееву стало так хорошо, что он не выдержал, приобнял Даце и опять поцеловал ее.

И наконец-то зазвучал орган, будто бы само хмурое небо Балтики накатывало, подобно волне, пока еще не обретшей силу и власть над душой человека. На лице Даце ничего не отражалось, оно было задумчивым и печальным… Что она представляла, слушая музыку Баха? Какие мысли рождались в ее голове? Может быть, никаких мыслей и не было, может быть, она гуляла среди луговых цветов или летала в бирюзовом небе над бушующим Балтийским морем?.. Мареев не мог похвастаться таким глубоким погружением в музыку. Он наблюдал за лицами людей, любовался алтарем без икон… Пытался представить девушку, сидящую за органом и извлекающую из инструмента эти божественные звуки. «Вот бы увидеть эту девушку», – подумал Мареев. Когда-то в Вене он оказался впервые в великолепном концертном зале, играли Моцарта. Он тогда ответил великому композитору и, может быть, этой девушке за органом Домского собора:

 
…Мелодии Моцарта тайной покрыты, -
Да разве по силам мне тайну открыть?
До срока печали-напасти забыты,
И хочется снова любить и любить.
 

Мареев искоса посмотрел на лицо Даце. Она сидела в той же позе, слегка прикрыв глаза. Что скрывается за этой отрешенностью от мира? Какие страсти бушуют в глубинах ее души, и почему она не позволяет вырваться им наружу? У каждого из нас свои отношения с музыкой, чем-то сродни отношениям мужчины и женщины. Словами не рассказать, и со стороны никому не дано понять.

Закончился концерт. На балконе высоко, почти под потолком, появилась маленькая фигурка девушки-органистки. Зал приветствовал ее аплодисментами. Разные национальности: латыши, немцы, русские, японцы, китайцы… Разные люди – одинаковые чувства, но у каждого слушателя своя тайна. Мареев и Даце некоторое время гуляли молча на Домской площади, потом северная женщина взяла руку Мареева и слегка пожала ее.

Мареев думал, что в душе Даце еще долго будет звучать органная музыка – их музыка, музыка двоих. Рижская бахиана для нее и моцартиана для него… Он взглянул на Домский собор, и на какой-то миг ему показался в высоком проеме открытых дверей Иоганн Себастьян Бах, смотрящий вслед Даце и ему, спутнику северной женщины.

04. 08.17, Рига-Москва

Виктор Пронин
Глупая вобла воображения

Виктор Алексеевич Пронин окончил Днепропетровский горный институт в 1960 году, работал на заводе «Запорожсталь», затем журналистом. В середине 1960-х начал писать прозу. Свою первую повесть «Симбиоз» отправил сначала в «Новый мир» Твардовского, затем в «Октябрь» Кочетова. В итоге повесть вышла отдельным изданием под названием «Продолжим наши игры» (1987). Первая опубликованная книга – «Слепой дождь» (1968). Работал в отделе морали и права журнала «Человек и закон». Среди произведений Виктора Пронина наиболее известным является повесть «Женщина по средам», по которой был поставлен фильм «Ворошиловский стрелок». Также известными являются такие произведения, как «Слепой дождь», «Тайфун», «Особые условия», «Кандибобер», «Каждый день самоубийство», «Падай, ты убит», «Смерть президента», «Дурные приметы», «Высшая мера», «Победителей не судят», «Женская логика» (экранизирована), «Брызги шампанского» (экранизирована). За сборник рассказов «Москва, как много в этом звуке…» удостоен Всероссийской литературной премии им. Антона Дельвига.

Чтоб дольше подыхали…

Случилось так, что подружился я с двумя бездомными собаками, и с каждых наших посиделок старался что-нибудь прихватить для них – косточку, кружок колбаски, огрызок сыра. Они уже поджидали меня на дорожке от платформы электрички. Когда я знал, что буду возвращаться поздно, то прихватывал с собой пистолет, «вальтер» называется. Изящная такая немецкая штуковинка, изготовлялась она во время войны для ихнего верховного командования. А подарил мне этот пистолетик некий немец по имени Рихард – я познакомился с ним на международной книжной ярмарке во Франкфурте. А оказался я на этой ярмарке вовсе не ради моих книг, которые, хотя и были выставлены в совершенно неприличном изобилии, никакого внимания к себе не привлекли. Что моего самолюбия ничуть не затронуло, поскольку цель моей поездки была совершенно не книжная – приехал я в этот Франкфурт, чтобы купить по дешевке подержанную машину и пригнать ее через несколько стран в родную и милую моему сердцу Немчиновку.

Купил – тот же Рихард и помог. И рынок нашел, и организовал, и оформил по ихним законам, и даже деньгами подсобил. И бак доверху бензином наполнил, и полную канистру на дорогу подарил, и до трассы проводил, и ручкой помахал. В общем, добрался я до Немчиновки. Не буду рассказывать, как в Варшаве заблудился, как перед Брестом обломался, как перед нашими гаишниками откупался… Добрался.

А когда все гостинцы я заволок на пятый этаж, между домочадцами их распределил, всех, можно сказать, осчастливил, – звонок. Из Германии, сами понимаете. Рихард беспокоится.

– Добрался? – спрашивает.

– Доволокся, – уточняю.

– Значит, довез, – через тыщи километров я услышал, как облегченно вздохнул Рихард. – Значит, так… Спускайся к машине, открывай задний багажник своего «мерседеса»…

– «Опеля», – поправил я.

– Назови его «опелем», – великодушно согласился Рихард. – Он, кстати, только внешне на «опель» смахивает. А внутри до последней гайки – это «мерседес» высшего класса. Не забывай об этом. У вас нет дорог, которые бы ему понравились. Но это все не главное. Спускайся к машине, откидывай крышку багажника и внимательно осмотри днище. Ты увидишь круглую жестянку… Приподними ее… Я отключаюсь. Позвоню тебе через десять минут – когда ты приподнимешь жестянку. Пока.

И связь оборвалась.

Я все проделал, как велел мне Рихард. Но когда я откинул неприметную жестянку, то в углублении увидел посверкивающий смазкой «вальтер», тот самый, который он все пытался мне всучить еще в Германии.

Зазвонил телефон.

– Нашел? – спросил Рихард.

– А ты знаешь, где бы я сейчас сидел, если бы его обнаружили на таможне?! – заорал я. – А я этих таможен прошел не меньше десятка!

– Когда тебя обыскивали на таможнях, моего подарка в машине не было.

– Это как? – обалдел я.

– Понимай, как хочешь. Это высшее достижение немецких инженеров недавнего прошлого. Таких пистолетов всего двенадцать. Второй у меня. Где остальные – не знаю. Слушай внимательно… Напротив твоего большого пальца на корпусе пистолета неприметная кнопка. Это предохранитель. Кнопка поднята – значит, пистолет готов к бою. Опусти кнопку, и пистолет исчезнет.

Я опустил кнопку и вдруг увидел, что в моей правой руке ничего нет. Разве что следы смазки.

– Убедился? – улыбнулся Рихард. – Не ищи его… Его нет. Его нет в природе. Он возникнет в твоей правой руке, когда ты окажешься в смертельной опасности. Одно предупреждение… Не забудь опустить кнопку предохранителя, когда опасность тебя минует. Все. Пока.

И связь оборвалась. Подозреваю, что навсегда. Больше Рихард не звонил. И на мои звонки его телефон не отвечал.

И до сих пор не отвечает.

И не надо.

Не о нем речь.

Вспомнил я об этом Рихарде совершенно случайно, просто для того, чтобы как-то самому себе объяснить, как-то оправдать те колдовские события, которые начались в тот вечер, когда возвращался я под легким хмельком с дружеских посиделок, когда брел, не торопясь, по заснеженной дорожке от электрички к себе домой, в ту самую Немчиновку, которую уже упоминал на первой странице.

Наступил зимний вечер, не поздний еще вечер, приятные такие ранние полусумерки. И вдруг, проходя через пустырь, вижу нечто странное – стоят молча люди по кругу, по большому такому кругу, метров двадцать в диаметре. Старушки стоят, мужички, крепенькие еще такие себе мужички, мамаши с детишками, некоторые с совсем еще маленькими, с колясками. И все молчат. А в центре двое парней, переговариваясь о чем-то и похохатывая, возятся с двумя моими собаками, теми самыми, с которыми у меня дружба завязалась этой зимой. Не разобрав еще толком, что происходит, я подошел поближе, поскольку в кармане у меня было припасено для них кое-какое угощение.

И что же я вижу…

У одной собаки вспорот живот, и из него, из этого живота, тянутся по снегу вывалившиеся наружу кишки. Собака пытается спастись, убежать, но кишки зацепились за какую-то вмерзшую в снег корягу. Собака молчала, и только увидев меня, тихонько заскулила, как бы извиняясь за тот недостойный вид, в котором я ее увидел.

Вторая моя собака была в руках у этих двух парней. Один из них оседлал ее и держал сзади за морду, а второй, радостно хихикая, воткнул, на моих глазах воткнул вглубь собачьего уха окровавленный нож. Собака дернулась, попыталась вырваться, но не смогла и замерла, затаившись. А парень тем временем вынул из собачьего уха дымящийся на морозе нож и до основания, по самую рукоятку воткнул его в другое ухо.

– Живучий, сучий потрох! – расхохотался он, оглянувшись на стоявших кругом людей.

Все молчали.

– Что происходит? – спросил я, подходя ближе.

– Потеха происходит! – опять расхохотался парень. – Не видишь? Они же бездомные! Зараза от них!

Когда парень повернулся ко мне, я увидел его румяные щеки, белозубую улыбку и ясные голубые глаза, приглашающие меня присоединиться к веселью.

– Хочешь тоже попробовать? Давай, они еще живые!

– Вы что, полные козлы или наполовину? – спросил я и почувствовал, ребята, явственно почувствовал, как пальцы мои разжимаются, пропуская в ладонь рукоять «вальтера». Почему-то пришла уверенность, что в руке я сжимаю именно рукоять «вальтера», рукоять, наполненную боевыми патронами. Я и сейчас могу поклясться, что не было у меня в кармане пистолета, не было! Он возник сам по себе. Так бывает, ребята! Теперь я знаю наверняка – так бывает. И пока я привыкал к новому для меня ощущению – сжимать в руке холодную сталь пистолета, мой большой палец помимо моей воли, он, оказывается, соображал куда быстрее меня, так вот, пока я оцепенело смотрел на дымящуюся собачью кровь, стекающую с ножа, мой большой палец правой руки хладнокровно сдвинул вверх кнопку предохранителя на пистолете.

– Мужик, ты поосторожней со словами, а то мы только разохотились! – и парень, легко вскочив на ноги, шагнул ко мне с дымящимся ножом в руке.

– Нет, ребята, вы полные идиоты! Таких убивать надо! – это сказал уже не я, это спокойным голосом произнес «вальтер», сработанный умелыми руками немецких мастеров.

– А ты попробуй! – рассмеялся второй парень, тоже с ясными голубыми глазами и белозубой улыбкой. И тоже с дымящимся на морозе ножом.

– Зачем пробовать, – сказал я. – Одна попробовала…

– И что? Чем кончилось?

– Тройню родила, – ответил я и, вынув пистолет из кармана, не целясь, выстрелил парню в живот. В его веселых ясных глазах вспыхнула не боль, не страх, в них было только удивление. Видимо, его со вторым парнем связывала хорошая такая, мужская дружба, поскольку, увидев упавшего товарища, он тут же, не раздумывая, бросился на меня.

Я и ему выстрелил в живот. И он тоже рухнул в залитый собачьей кровью снег, дергая ногами и надсадно постанывая. Видимо, мне все-таки удалось зацепить у ребят жизненно важные органы. Сунув пистолет в карман и, не забыв опустить кнопку предохранителя, я повернулся и пошел своей дорогой – от платформы в сторону пятиэтажек. Уже почти совсем стемнело, и все окна светились теплым призывным светом.

– Мужик, подожди! – услышал я крик за спиной. А, обернувшись, увидел милиционера – это был совсем молоденький парнишка с веснушчатым носом.

Я остановился.

– Извини, я только хотел спросить… Игрушка вот у тебя хорошая, безотказная, а стреляешь ты неважно… Оба раза в животы мужикам попал… В грудь-то ведь надежнее.

– А я в животы и целился… Чтоб дольше подыхали.

– А-а, – протянул парнишка, – тогда ладно… Тогда другое дело… А я сразу не врубился. Ты домой?

– Домой. А что?

– Советую на электричку. А дома тебя сразу наши ребята вычислят.

– Надо же! – удивился я. – Ну, спасибо за подсказку. Счастливо! Авось, увидимся!

– И это… Давай шапками поменяемся!

– Зачем?

– У меня черная, а у тебя белая… Тебя ведь по шапке будут искать… Вот мы их и собьем со следа!

– Ну, ты даешь! Спасибо! – сказал я на прощание и повернул к электричке.

– Все! Пока! – помахал милиционер мне рукой. – Да! Игрушку-то свою…

Отдай. Мне положено изымать такие вещи.

– А у меня и нет ничего! – я развел руки в стороны: обыскивай, дескать.

Милиционер похлопал меня по карманам – конечно, все они оказались пусты, не считая колбасных огрызков, которые я нес своим собакам.

– Успел выбросить? – усмехнулся милиционер понимающе. – И это правильно. Грамотно. Ладно, пойду протокол составлять, пока свидетели не разбежались.

На следующий день, едва сойдя с платформы электрички, я увидел, как в ранних сумерках по нашей заснеженной дорожке от сумрачно-неприветливых пятиэтажек с ржавыми потеками от жестяных карнизов, навстречу мне, радостно повизгивая, несутся две мои знакомые собаки.

Константиныч наливал иначе…

Редакция нашей молодежной газеты выехала в воскресенье на природу. Повод – мне двадцать пять лет. Молодые спецкоры, фотокоры, машинистки, уборщицы! Трещат сучья, горят шашлыки, стреляют в вечернее небо бутылки шампанского. Визжат радостно румяные красавицы – юные дарования из всех отделов, от комсомольского до спортивного. Мясистые мужики хватают их за что попало, куда попало тащат, что попало обнажая. Кто-то свалился с обрыва в речку Самару, кричит о помощи. Вытащили на берег, но оказалось, что по пьянке спасли не своего – бросили обратно в воду. Оказалось, он хотел утонуть вместе с девахой, с нашей девахой, ребята! Второй раз его спасала уже сама деваха – пожалела придурка.

А в сторонке, на пригорке, под кустиком тихонько сидит странное существо. Старое, печальное, худенькое, и чему-то своему затаенно улыбается. Это Евсей Моисеевич Держаков – нештатный фотокорреспондент нашей газеты «Знамя юности».

– Моисеич! Одолжи ручку! – подбежала к нему девчушка. – Какой-то хмырь хочет мой телефон записать.

– С возвратом! – строго сказал старик. – Потому как дареная.

– А кто подарил-то?

– Юра подарил.

– Какой Юра?

– Гагарин.

– Ого! – охнула девчушка, возвращая ручку.

Через некоторое время кто-то принес и протянул Моисеичу полрюмки водки. Старик взял рюмку, повертел ее в пальцах, усмехнулся.

– Да… Константиныч иначе наливал.

– Какой еще Константиныч? – обиженно спросил парень.

– Георгий Константиныч… Жуков его фамилия. Может, слыхал?

– И по какому поводу он тебе наливал?

– По поводу взятия города Берлина. Май сорок пятого.

– Неужели приходилось? – парень присел на бугорок.

– Было дело, – Моисеич взял из рук у парня початую бутылку водки, второй стакан, почти доверху наполнил оба и, не торопясь, выпил свой до дна.

– Крутые вы ребята со своим Константинычем! – восхищенно воскликнул парень. – Такие могли взять Берлин!

– Ничего ребята, – Моисеич поставил пустой стакан на траву. – А надо будет – опять возьмем.

– Нисколько не сомневаюсь! – поднявшись, парень уважительно похлопал по тощеватому плечу Моисеича и, не поморщившись, опорожнил и свой стакан.

Хорошо мы тогда отметили мое 25-летие. Это был сентябрь 1963 года. Пригород Днепропетровска, река Самара, спортивный лагерь горного института. А с девахой, которая с каким-то придурком у берега тонула, у нас три дочки родилось. Но это случилось чуть попозже, уже после Сахалина.

Там, где сухо и тепло…

Подсела в электричке, помолчала, закинув ногу на ногу, очень даже неплохие ноги оказались у моей поздней попутчицы, и говорит:

– Ну и чего ты на меня уставился?

– А потому я на тебя уставился, что ты есть тот самый человек, которого мне не хватало для жизни последние тридцать лет.

– Да? – удивилась она, вскинув не то левую, не то правую бровь. – Тогда в чем дело? Бери меня, я вся твоя! Будем считать, что тебе двадцать лет, а мне – восемнадцать. Вперед, мужик!

– Знаешь, сдается мне, что уже поздновато нам для таких подвигов.

– Что? Спекся?

– Похоже на то.

– Тогда нечего пялиться! Понял?!

– Понял.

– Или это все, что тебе осталось? Пялиться?

– На такие ноги не грех и попялиться…

– Выпить хочешь? – спросила она, опять вскинув бровь.

– Хочу.

– Ха! Кажется, у нас с тобой что-то получается…

– Не исключено, – я твердо посмотрел в ее глаза, шалые глаза, между прочим.

– Тогда наливай, – она выдержала мой взгляд с усмешкой, полагая, видимо, что уж после этих ее слов я все-таки спекусь окончательно.

А я не спекся. Спокойно отдернув молнию, я раскрыл нутро моей сумки. Женщина закрыла глаза в восторженном ужасе. В сумке было все, что может понадобиться пассажирам поздней электрички, которая уже проскочила мимо Немчиновки и со свистом, раздвигая своей плоской стеклянной мордой струи первого весеннего дождя, неслась в мокрый мрак подмосковных лесов. Это была последняя электричка, и немногим пассажирам в пустом составе надеяться на что-то в этой жизни уже не стоило.

– Ну, ты даешь… – озадаченно протянула женщина и медленно опустила замок своей куртки. – Но уж рюмок-то у тебя точно нет!

Не отвечая, я опустил руки в наружные карманы своей куртки и вынул две граненые стопки, которые час назад похитил в Нижнем буфете Дома литераторов. Вынул и поставил между нами на деревянное сиденье.

– Боже! Да ты страшный человек!

– Немного есть, – улыбнулся я.

– Но предусмотрел не все… Следующая остановка – Немчиновка. Тебе надо выходить.

– Ошибаешься, красавица. Предусмотрел я все – на платформе прекрасный навес. Там тепло и сухо. Сойдем вместе.

– Так не бывает.

– Только так и бывает.

– Мы можем завязнуть… По жизни… Может получиться надолго…

– Я уже смирился.

– Когда?!

– Когда пялился на твои ноги.

– Все-таки ты страшный человек.

– А ты?

– Разберемся.

С тех пор мы частенько сходим на этой платформе. Правда, в навесе надобности уже нет, в Немчиновке нам всегда сухо и тепло – как очень похоже выразился когда-то Хемингуэй.

Крик в себя

Иногда охватывает непонятное, неизвестно откуда приходящее желание прямо вот сейчас, в электричке, в вагоне метро, в подземном переходе на улице Большой Никитской прокричать в пространство слова, обращенные к человеку живому, а то и к уже неживому… Вот прокричал в себя, внутрь, молча, – и опять в душе тишь да гладь, да божья благодать… Видимо, это дает о себе знать тоска именно по этому человеку. Именно в это вот мгновение…

И вот иду я по подземному переходу и молча ору во внутреннее свое пространство:

– Олег! А ты помнишь Днепровскую гранитную набережную тридцать километров длиной сорок лет назад?! А ты помнишь тридцатиградусную жару средь бела дня на этой набережной? А шестидесятиградусную водку «Первак» в эту жару? А меня – молодого, красивого, счастливого, хмельного и талантливого – помнишь?! И я тебя помню – молодого, красивого, счастливого, хмельного и талантливого! Это было лето, когда ты влюбился в Зорину, а она в тебя, когда ты поступил во ВГИК, когда Твардовский телеграммой вызвал меня из Днепропетровска в Москву, в «Новый мир», а у Женьки Городецкого вышла книжка, а Сережку Бондарчика напечатали в «Радуге», а Володя Мельник открыл экономический закон, а Игорь Пуппо женился на девятикласснице, а Витя Крамаренко на неделю украл Смыслова – чемпиона мира по шахматам, а Боря Сотников во дворе Дома железнодорожника присмотрел, наконец, местечко для собственного памятника! Потом, кстати, на этом месте соорудили лучший в городе общественный туалет – там продавали жвачку и «мерзавчики» с водкой! Да! А с нами была юная собутыльница-соблазнительница со смешной фамилией Перетятько! Недавно, кстати, она звонила и передавала тебе привет! Она тебя помнит и любит до сих пор! А ведь ей за восемьдесят, Олег! За восемьдесят!

Как и всем нам, между прочим…

Ах, какое это было лето! Как жаль, что вас не было с нами!

Но ведь и другие леты были у нас не хуже!

Почти Борхес

Во время нашего невинного застолья в Нижнем буфете какой-то добрый человек похитил у меня тяжелый складной чешский нож, который я купил в магазине таможенных товаров. И вот, будучи как-то на даче у этого человека, я увидел на столе свой нож. И, насколько мог неприметно, положил его к себе в карман.

– А нож верни на место, – спокойно сказал хозяин.

– Это мой нож, – ответил я.

– Положи на место, – повторил хозяин.

А я сжимаю в руке тяжелый чешский нож и чувствую – он узнал меня. Он вспомнил, как я затачивал его до бритвенной остроты, как смазывал машинным маслом и лелеял, как устранял еле заметное колебание лезвия, и, сжатый в моей ладони, он наполнялся мною, как наполняются энергией электрические батарейки при зарядке. И вдруг я ощутил его посыл – «Отдай меня, но ему в руки».

И я отдал. Протянул нож хозяину дачи.

И он его взял.

При этом оба мы: и я, и хозяин дачи, когда-то укравший у меня этот нож, твердо знали – нож мой.

Но ситуация была на его стороне, и он не пожелал отступить. И взял нож из моей протянутой руки.

И все. И началось. С этого мгновения события изменили свое направление, немного, на несколько градусов, но этого оказалось вполне достаточно. Я уходил с этой гостеприимной дачи с таким ощущением, будто оставлял у хозяина за спиной своего человека – надежного, преданного и безжалостного.

Так вот – началось. Ребенок этого доброго человека, строгая щепку, порезал палец, хорошо так порезал, до кости. Жена уронила нож со стола, и он упал острием ей в ногу. Напоминаю – это был мой тяжелый чешский нож. Брызнула кровь. «Скорая помощь», и все такое прочее. И, наконец, последнее… Во время глупой пьянки с соседом, поссорившись с ним, хотя никогда прежде не ссорился, хозяин дачи схватил со стола этот преданный мне нож и, уже обороняясь от нападавшего соседа, отмахнулся в тот самый момент, когда сосед падал, споткнувшись о табуретку… Но все эти подробности уже не имели большого значения, другие силы управляли событиями – нож вошел соседу в горло.

Хозяина дачи судили за убийство. В зале суда, после объявления приговора, я изловчился пройти мимо клетки, в которой сидел поникший осужденный.

– Ты все понял? – спросил я его.

– Что понял? – заорал он, вскакивая со своей скамьи.

– Это был мой нож… Ты пожелал оставить его у себя, но нож продолжал служить мне. Он ко мне еще вернется. Раньше, чем ты вернешься из заключения. А у тебя… У тебя будет достаточно времени подумать обо всем этом.

После всех этих событий я был у следователя – надо было подписать кое-какие бумаги, свидетельские показания, характеристики от нашей конторы – хорошую характеристику дал осужденному наш великодушный начальник. Нож проходил как вещественное доказательство, и по закону подлежал уничтожению. Этого я допустить не мог. В данный момент он беззащитно лежал на столе следователя среди вороха каких-то бумаг. Во время нашего разговора следователь, повертев нож в руках, бросил его в ящик стола. «А сейчас он должен выйти из кабинета», – подумал я. И действительно, в ту же секунду кто-то позвал следователя из коридора, он быстро вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Следователь и должен был выйти из кабинета, поскольку все эти печальные события и произошли только для того, чтобы нож мог вернуться ко мне.

Я не стал дожидаться более удобного случая и, поднявшись, обошел вокруг следовательского стола, открыл нужный мне ящик, взял нож и, снова задвинув ящик, вернулся на свое место в полной уверенности, что следователь не помешает мне, что он не вернется раньше времени.

– Если понадобитесь, я вам позвоню, – сказал следователь, когда я был уже у двери.

– Звоните, – ответил я из коридора. И ушел, чувствуя в кармане радостную дрожь моего ножа. Мы снова были вместе, я не корил его за содеянное – у него не было другой возможности вернуться ко мне. И потом, у них, у ножей, свои правила поведения, и не мне учить его хорошим манерам.

Полуторка

Когда-то, очень давно, так давно, что даже совестно называть цифру прошедших лет, – я в те годы учился во втором-третьем, может быть, даже в четвертом классе средней школы города Днепропетровска. Жили мы тогда, в послевоенные годы, в конюшне, в бывшей конюшне, лошадей там уже не было, на самой окраине города. Дети, внуки, правнуки моего брата до сих пор живут в этом гостеприимном сооружении и неплохо себя чувствуют – здоровенькими растут. Так вот, до школы было километра три – специально замерял, когда однажды, уже взрослым и усталым, забрел в эти места.

Дорога в школу проходила мимо затопленных оврагов, дровяных и угольных складов, сквозь заросли Ботанического сада – так возвышенно и красиво назывались тогда, в послевоенные годы, эти заросшие провалы в земле. А последняя часть пути проходила по шпалам брошенной железнодорожной ветки. Рядом с ржавыми рельсами шла обычная грунтовая дорога с рытвинами, колдобинами, лепешками конского навоза. По этой дороге шли в город на работу, возвращались с работы, женщины добирались на базар – чего купить, чего продать, а продавали все, что вырастало на их скудных огородах. Кто тащил на себе ведро картошки, кто мешок кукурузных початков, кто прямо по дороге катил перед собой тыкву, неожиданно выросшую до несуразных пугающих размеров – земля отдохнула за годы войны.

По этой же дороге шныряли и мы – босые, дочерна загорелые и всегда голодные. Мы норовили изловчиться и, ухватившись за какой-нибудь крюк, проехать, проволочься хоть малую часть бесконечного пути в школу на телеге, запряженной полуживой кобылой, на заднем сиденье немецкого мотоцикла, на полуторке, уцелевшей в военной мясорубке.

Еще немного терпения, дорогой читатель! Я уже произнес ключевое слово, которое заставило меня написать эту страничку – полуторка!

О, Боже ты мой, Боже праведный!

Как мне рассказать об этом несчастном, полуживом, многократно навылет простреленном автомотосоздании, которое всю войну на немощных своих плечах тащило мертвых с поля боя, тащило раненых в санчасть, снаряды и патроны тащило опять в пекло боя, а потом консервы, а потом бинты, хлеб и водку…

Потому что только в ней, в полуторке, и было спасение!

Когда она проваливалась под лед, в болотную топь, в речной омут, ее всем отрядом спасали, как живую тварь, умоляя, уговаривая, упрашивая… «Милая, душенька, ну, поднатужься, ну, еще разок, сейчас заведется мотор, вот увидишь, он заведется, смотри, он уже заводится…»

И мотор действительно заводился, и полуторка, как живая, с надрывным стоном выкарабкивалась на твердь. И солдаты не могли сдержать слез, ее гладили, как живую, убирали с капота прилипшие ветки и комья грязи. А полуторка, доставив полуживых раненых в санчасть, нагруженная снарядами и патронами, снова ковыляла к болоту, из которого только что выбралась, ковыляла, зная, что ее ждет…

Полуторка на моей школьной дороге… У нас с ней были свои счеты, свои отношения. А вот и приблизились слова, ради которых написана эта страничка: не было случая, чтобы полуторка не остановилась перед человеком, поднявшим руку, попросившим помощи. Женщина ли возвращалась из города с мешком непроданной картошки, замурзанный голодный школяр с сумкой, сшитой из старой рубашки (это я о себе), инвалид ли с костылем (в те годы половина прохожих состояла из инвалидов с костылями и без). Все эти подробности не имели значения, потому что водитель в любом случае ждал, пока человек заберется в кузов и усядется на пол у самой кабины, вцепившись немытыми своими пальцами в край занозистой доски. И только потом машина трогалась с места. Она совсем недавно вернулась с войны, и у нее оставались еще военные привычки, военный характер, и, да простится мне высокий стиль, из полуторки еще не выветрилась нравственность военных лет. Она еще помнила хриплые стоны солдат: «Поднатужься, милая… Еще немного, мотор сейчас заведется…»