Текст книги "Альманах «Российский колокол» №3 2020"

Евгения Палетте

Родилась во Владивостоке в семье флотского офицера. В 1946 году отца перевели служить в Калининград, тогда еще Кенигсберг, где еще жили ожидавшие депортации немцы. (Роман «Пейзаж с голубым до самого горизонта».) Пройдут годы, и она напишет: «… если не будет того, что мы называем воспоминанием, мы перестанем быть собой. Что я без этих двух рукавов Прегеля, без Замкового пруда, без каштанов и отголосков в моем воображении Замковой трубы, которая звучала в полдень в рассказах тех, кто сюда возвращался?.. Что я без Доршхауза, без его любви и ненависти, смешанной с непониманием и желанием понять, чтобы раз и навсегда сделать свой выбор в пользу добра, искренности, чтобы приблизиться к Человеку? Чтобы приблизиться к тем, кто и сейчас стоит на пьедесталах Посмертной Славы».

Здесь, в Калининграде, прошла вся жизнь писателя. И профессия врача тоже, думается, была выбрана не случайно. Сначала медицинский колледж, затем химикобиологический факультет Калининградского университета, после – специализация по медицинской микробиологии. Преподавала в медицинском колледже, который окончила сама, работала в СЭС, но никогда, ни в какие времена не оставляла скорую. Со скорой связано 40 лет жизни, которые прошли как один насыщенный и болью, и преодолением, и радостью, и благодарностью день.

В 9 классе неожиданно пришли стихи. И тогдашний главный редактор газеты «Страж Балтики» отнесся к ним благосклонно.

Потом были повести, рассказы, романы, в том числе в стихах. Опубликованы романы «Пейзаж с голубым до самого горизонта», «Квадрат», «Алиби», «Интрига», «Бенефис». В Германии издана повесть «Агнесс». Издано несколько книжек стихов. И всюду маленькая жизнь одного человека, впитавшая в себя жизнь тех, кто рядом, которая вдруг кому-нибудь может показаться значительной.

 
Ольха в полунаклоне от сосны
Мятежной кроной ловит равновесье,
Чтоб удержать его на редколесье
С подветренной сегодня стороны.
 
 
На редколесье, где горька роса —
В ней больше соли, чем соленой влаги, —
Клинком песчаным режет на бумаге
Поверхность моря Куршская коса.
 
 
Не прерывает линию извив,
Нарушивший пространства монотонность,
Сквозных ветров снующую бездомность,
Безмолвье дюн, шагающих в залив.
 
 
Два глаза белки в серебристой ели,
Два уха зайца – слева, под сосной.
Все – тишина. Мгновенья, дни, недели —
Все говорит и дышит тишиной.
 
 
И выпукло, и беспощадно зримо,
Что было и чему уже не быть.
Уже далекий, но еще любимый,
Как страшно с тишиною говорить.
 

 
Набежит волна, коснется и отхлынет вскоре.
Веткой ветер встрепенется, возвратится в море.
Запах ночи унесется в утро с ночью вместе.
Ничего не остается на одном на месте.
Ничего не остается – ни дождя, ни лета.
И хвоинка вдруг сорвется, улетит в примету,
За которой нет ненастья, за которой – воля.
Но не счастье, нет, не счастье, пустота – не боле.
Улетит да возвратится, чтоб однажды снова
Вдаль уйти за дальней птицей кораблем сосновым…
 

 
Я возвращаюсь. Будет ночь светла
И ясен день в душе моей отныне.
Туда, где на сосновых иглах стынет
Прозрачная, как истина, смола.
Где облака над озером в кольцо
И видное за ними еле-еле
Лицо зари, как женщины лицо,
У самой у озерной колыбели.
Там конь крылатый тайну стережет
Пока еще не найденного слова.
Но это слово есть. И слово жжет
И неизменно возвращает снова
С любой дороги, с Млечного Пути…
Туда, где озеро. Вот только бы дойти…
 

 
Говорят в ночи подковы.
Кони сытые – вразлет.
На Узмени старой новый
Зазвенел озерный лед.
Гул и топот. Гул и топот.
Ветер, бурю не свищи!
Слышишь, слышишь, хищный клекот…
Видишь – белые плащи.
Скачут – свист над головою —
По греховные дела.
Их, гляди, опять к разбою
Путь-дорожка привела.
Завела метель-дорога.
Замела метель следы.
Уж не дьявол ли в подмогу
Ей, предвестнице беды?
И о чем-то снова, снова
Меж копыт и звон, и спор.
Разговор ведут подковы,
Бесконечный разговор…
 

 
Счастье пишу. Осторожно, почти не дыша,
Прикасаюсь к нему, его легкому шагу
По земле. И беру понемногу, что взгляд унесет,
Чтобы перенести каждый крохотный квант на бумагу.
Квант из воздуха счастья. Высокий полет
Журавля и синицы… И то и другое – вдали.
Но зато облака до восторга, до праздника рядом.
Я беру их, совсем не касаясь глазами земли,
И – одни лишь глаза, не касаясь тебя еще взглядом.
И, не слыша пространства, трамвайных звонков и сирен,
Слышу только одну надо мною повисшую фразу:
«Вы кого-нибудь любите? Только не сразу
Отвечайте»… И чувствую, чувствую плен
Этой фразы и пальцев волненье.
Пальцев, пишущих глаз твоих прикосновенье.
Пальцев, пишущих счастье в его первый день.
И спешу написать. И боюсь торопиться,
Как боюсь ему плоть дать, дыхание, тень,
Дать себя обрести и потом уже не возвратиться
В этот миг, вдруг принесший весну и сирень,
И тебя в этот миг, в это прикосновенье
Длинным взглядом-вопросом, таившимся в нас,
Нас обоих. И праздничность, и удивленье,
И пронзившую мысль: ни дыханьем, ни тенью
Из «потом» не вернуться вот в это «сейчас»…
 

 
Под красный свет, под красный свет,
Людей, внезапно смолкших, – мимо,
Ругнув зевак, дохнув бензином,
Промчался РАФ под красный свет,
Как пес, несчастья взявший след.
Туда, где мысль остановилась
В полумгновенье от окна.
А сердце билось, сердце билось
Так, что взметнулась тишина
Между кроватью и окном…
И жизнь тревожным билась сном,
Дрожа на нити вполнакала…
Не сразу нить оборвалась,
Но, вздрогнув, больше не зажглась
Безмолвно. Было и не стало.
Как просто – было и не стало…
Так страшно – было и не стало,
Что даже смерть отозвалась
И, не стыдясь себя нимало,
Устами тишины кричала.
Должно, гостей на пир сзывала.
На скорбный пир своих страстей
К уже не ждавшему гостей…
И мчался РАФ под красный свет,
Беды привычно взявший след.
 

 
Ты здесь? Не торопись. Откуда и куда
Несешь в себе опять свои заботы?
Бесплотный образ твой. Ни звука, ни следа,
Ни тени, ни огня… Хотя я знаю – кто ты…
Знакомый дождь в безмолвной тишине,
Когда, казалось, мир на время замер
Без соглядатаев, без света и без камер,
Как перед исповедью… Я – тебе, ты – мне…
О чем мы?.. Не поверишь. О воде…
И в самом деле – дождь. О чем же боле?
Прохладных струй прикосновенья где,
Там нет ни сожаления, ни боли…
И нелюбовь коснулась не лица,
Но сердца, будто полного обиды.
И монолог дождя без паузы и конца
Незримо уведет в безмолвье Атлантиды.
В животворящий мир воды и водных струй…
Коль выучил урок, не заплывай за буй —
Спасительный рубеж и сердца и ума
И неизменный пункт, источник непокоя.
Настойчивая мысль, что это жизнь сама
Определила путь себя увидеть – кто я…
И будут в тишине ступать года,
И трепетнет душа, хоть всякий раз напрасно,
Пока ее Высокая Вода
Не позовет за буй неистово и властно…
 

 
Как радостна и как тиха она,
Упрямая надежда, что таится
В прозрачности живой – ни стен, ни дна.
Лишь легкое тепло из глубины струится.
И вот уже раскрепощенный дух
Украдкою вдыхает полной грудью,
Хотя пасьянс судьбы – одно из двух —
Пока еще не сложен. Многолюдье
Терзает неизвестность, ранит страх
Простых вещей подчас непониманья,
Опасных игрищ предзнаменованье
И миропониманья полный крах —
Разрозненный аккорд военной меди,
И диссонанс гармонии с судьбой,
И потускневший памятник Победе
Неандертальца над самим собой…
И реки вспять. И фуэте верблюда,
И хохот гор, молчанью вопреки,
И нерукопожатие, откуда,
Как ни старайся, не пожать руки…
Взгляд в никуда, безмолвный и бездумный,
Отставленный от мира и идей.
И снова, снова! Человек разумный
Совсем один. Один среди людей…
И снова допотопная туманность,
Где будто не ступала и нога,
И вирусно-немая первозданность
Творящего надежду очага…
Как радостно между ветрами, между
Дождями – очагу в них не гореть —
Почувствовать тепло живой надежды
И жизнь уже озябшую согреть…
 

(Это о Греции времен афинской демократии и поглощения Эллады македонскими варварами.)

 
Велик Дионисий, рожденный великим народом,
Кто дружным восторгом дарует любого, коль нет ни гроша…
В угоду себе и рабам, и свободным в угоду
Спешит сообщить всем, что жизнь хороша.
Комедия в театре отводит людей от порока.
Трагедия – вовсе хороших свершений пример.
В Афины весна собралась две недели до срока,
Но греческий люд не смутить недостатком манер.
Правдив и доверчив он, без сожаленья
Готов для обряда отдать свою сотню быков.
И также, с улыбкою и без сомненья,
С любым разделить и одежду, и кров.
Сегодня весь люд под охраной его, Диониса.
Нельзя арестовывать, требовать в праздник долги.
Народным собраньям – запрет. Никаких компромиссов.
Судебные иски отставить! Никто – ни друзья, ни враги.
Равны и велики в веселье и люди, и боги.
Они, все двенадцать, средь песен и танцев вокруг.
Им всем в одну сторону. Всем – по дороге,
Туда, где братается праздничный дух,
Где нет и вершка между «ними» и «нами»,
Из тех, кто вознесся… Кого ни возьми.
Где люди нечаянно стали богами.
А боги нечаянно стали людьми…
 
 
Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей,
И флейты восторженно славу поют.
Врываются в хор песнопевцев восторги и трели.
И в праздника чашу вино неразбавленным льют.
Плывет Дионис над весельем, большой и священный.
Статую несет вся агора – хореги, жрецы,
И даром что в дереве он воплощенный.
Поют ему гимны и воины, и мудрецы.
Корзины с плодами – над статью хорошеньких женщин.
Венки из плюща и фиалок у юношей и у мужчин.
И каждый, кто здесь, его славой увенчан —
Разбойник и праведник. И государственный чин.
Сирены, сатиры пешком, на ослах и на мулах
Кружатся в причудливых танцах стихии своей…
Комический образ насмешки… В пирах и разгулах
Рожденный всевластием глупых и жадных людей.
Наивный напев и дурашливый лик скомороха.
Под маской – зловредный и яркий народный протест.
Но праздник! И кажется, все не больнее гороха,
Шрапнелью стреляющего в обозначенный крест.
Проносятся толпы поэтов, хоревтов, актеров.
Священный огонь и восторги вокруг алтаря.
И сотня быков ревом глушит пространство, в котором
Ждут праздника люди, улыбки друг другу даря…
А рядом поет хор сатиров козлиный —
Козлиные маски как облик природы самой —
То песни про солнечный луч, чтобы жаркий и винный,
Тогда виноград будет тоже такой,
То песня про грусть, про дыхание смерти
Затем, Дионис чтоб услышал мольбу,
Ему принесенную в песне-конверте…
Назначено только ему одному…
И, как в подтвержденье того заклинанья,
Трагический мим поднял руки мольбы
И долго стоял, как само изваянье
Изменчивой и неизбывной судьбы.
И хор – уже снова про год без изъяна.
Грохочут тимпаны. И флейты поют.
И в желтый киаф козлоногого Пана
Сатиры вино неразбавленным льют…
 

 
Все станет на свои места,
Лишь здравой мысли перст железный
Сомкнет смешно и бесполезно
Тебя зовущие уста.
Все станет на свои места.
И будет тем, чем было прежде, —
Рояль бесстрастен и тосклив,
Будильник слишком суетлив,
И старый дог в большой надежде,
Что станет мир не так болтлив…
Забьется в угол пустота,
Боясь шипов воспоминаний.
И вздрогнет, как напоминанье,
Звонка глухая немота.
И мысль трудна, хоть и проста —
Все станет на свои места…
 

 
Как ярок свет. Слепит как никогда.
Идет паром средь тысяч солнц. И дали
Безоблачны. И прошлое едва ли
Догонит, распростившись навсегда.
Идет паром вперед. Идет – туда.
Мне не туда, мне по пути – обратно.
И солнце, отраженное стократно,
Единственным вдруг станет. И вода
Его отпустит в полумрак каминный,
Туда, где Бинц и вечные ветра.
И сенбернар – свидетель ночи длинной,
Распахнутой в «сегодня» из «вчера».
И необъятность дня, и тайна ночи,
И разноцветье крыш, и чувств река.
И тихий шепот потаенных строчек:
Остаться до последнего звонка…
Прибоя натиск, рокот непокоя,
Дневные неприкаянные сны,
И что-то неизбывное, земное
Придет, тебя увидев, со спины.
И смолкнет тишина на полуслове.
И я свое вязанье отложу.
И трепетнет мгновенье – лещ в прилове.
И ты: «Не уходи». – «Не ухожу».
 

 
Ущербная луна. И над Босфором сизым
Предутренней порой струится сизый свет.
И тайный челн, влекомый легким бризом,
Скользнул в волну, минуя минарет.
Крест-накрест – храм. Три слова – верным людям.
«Даст Бог, вернемся?» – тишина в ответ.
«А налетят?» – «Ступайте. Мы остудим…
Даст Бог, вернетесь», – шелестнуло вслед.
Челн исчезал, и появлялся снова,
И, увернувшись, обходил волну.
Писания спасительное слово
Вело их через море. И одну,
Всего одну молитву говорили.
Она была негромка и проста.
Не о себе. Не для себя просили.
Просили об одном – спасти Христа…
Константинополь не глядел укором.
Не ведал тайны до поры Коран —
С Московского Вселенского собора
Вернулись братья вестью от христиан.
И высились повсюду минареты,
Святой Софии застилая свет.
Но свет иной нарушил эти меты —
Великий древних пращуров завет:
Стоянье в темноте долготерпенья,
Хранящие безмолвие уста.
И тихая забота о моленье,
Спасавшем в каждом своего Христа.
 

Татьяна Панкова

Родилась 15 июля 1974 года в городе Минеральные воды.

В настоящее время проживает и работает в городе Санкт-Петербурге.

В 2002 году окончила экономический факультет СПбГУ.

По специальности устроиться на работу не получилось.

Сейчас работает кассиром в магазине.

Воспитывает десятилетнего сына. Не замужем.

Хобби: музыка, спорт (бег, спортивная ходьба).

Увлекается поэзией с детства. Написала около 200 стихов различной тематики.

Также имеется немало стихов в процессе работы.

 
Не привыкать нам побеждать:
Мы – русские, сильны мы духом!
Коль надо, будем воевать,
Все стерпим: голод и разруху!
 
 
Наш мир сегодняшний бесценен:
Столь крови за него лилось
Прошедших русских поколений,
Спокойно чтобы нам жилось…
 
 
Вот и сейчас мы твердо знаем,
Ради чего мы стерпим все:
Богатыри ведь подрастают,
Дух русский в них возьмет свое!
 
 
И русских девочек-красавиц
Прекрасней нет на всей земле!
Пускай уверенно шагают
К своей победе и мечте.
 
 
Сколь вырастет средь них ученых,
Что двинут мир на новый путь,
Художников, поэтов новых,
Чтоб красоту в людей вдохнуть.
 
 
Всего, что в них, не перечислишь!
В ответе мы за них сейчас,
За русских девочек, мальчишек,
Гордились чтоб они за нас.
 
 
За стариков могучих наших
Горой мы встанем и стеной.
И помним мы геройски павших,
В беде закрывших Русь собой.
 
 
Сплотимся мы великой силой
Перед лицом любых невзгод.
Должны мы помнить все, что было,
Преодолел что наш народ!
 
 
Не утопить наш дух великий
В вине, наркотиках, грехах!
Победа русскими добыта
Для нас с слезами на глазах…
 
 
Земля полита под ногами
Священной кровью с верой в то,
Что будем дальше жить мы с вами!
Россию не возьмет никто!
 
 
Не привыкать нам побеждать:
Мы русские – сильны мы духом!
Ведь Русь достойна процветать:
Так завещали деды внукам!
 

Геннадий Рязанцев-Седогин

Член Союза писателей России, член ИСП, член-корреспондент Академии Российской словесности.

Автор тринадцати книг поэзии, прозы и эссе.

Лауреат литературных премий имени Александра Невского, Ивана Бунина, Ярослава Смелякова, Алексея Липецкого и других.

Живет и работает в Липецке.

 
Я знаю, дьявольская бездна
Незримой силою полна.
И кажется, что бесполезно,
В ней жизнь кипит не зная сна.
 
 
Своими страхами и мглами
Душа находит сходство с ней,
И нет преграды между нами
В глухую ночь, в стране теней.
 
 
Не наблюдай ночную вьюгу
Во мраке скованных снегов.
Я знаю, мы близки друг другу
Смертельной близостью врагов.
 

 
Флагами город украшен
В память победной войны.
Где же свидетели нашей
Вставшей из пепла страны?
 
 
Голос страны оскверненной,
Загнанной нелюдью в ад.
Шел мостовой запыленной
Старый последний солдат.
 
 
Выйду на праздник Парада
С пестрой и праздной толпой.
Мертвых тревожить не надо,
Ра́спятых страшной судьбой.
 
 
Ветром полощутся флаги.
Площадь ограждена.
Сколько же нужно отваги
Пить эту чашу до дна!
 

 
Я выходил в глухую ночь
В родную снежную безбрежность,
И как мне было превозмочь
Снегов холодных безмятежность?
 
 
Острее зрение и слух
Под звуки заунывной вьюги.
Прощай, мой брат, прощай, мой друг.
Есть у России две подруги,
 
 
Они навек укроют твердь —
Зима да лютые метели.
Твою безвременную смерть
С кровавой раною на теле
 
 
Не позабыть родной Руси!
Она нам стала еще ближе.
Ты там у Бога попроси
За всех, кто в странствиях обижен.
 
 
Нас всех роднят напевы вьюг
Да песни Родины унылой.
Прощай, мой брат, прощай, мой друг,
Согретый холодом могилы.
 

 
Пахали в ночь. Погожие деньки.
Успеть, успеть посеять в землю зерна.
Седые небеса пространны, глубоки,
Земля вздохнувшая покорна.
 
 
Кормилица и ласковая мать,
Тебе не занимать терпения и воли,
Ты не устала со смиреньем принимать
Людей, не помня ни обид, ни боли.
 
 
Падет зерно в твою густую плоть,
Его остудит дождь, ночные ветры.
Путем зерна, считая километры,
Пойду и я. Благослови, Господь.
 

 
Жизнь у старухи тяжела:
Забыта и людьми, и Богом.
Клонится старая ветла,
Распались камни под порогом,
И набок съехало крыльцо.
Согнулась, сгорбилась старуха,
В морщинах серое лицо,
Давно глуха на оба уха.
 
 
Сидит и смотрит на поля,
Где рожь волнами колосится,
Ей чудится – поет земля,
Как в бездне неземная птица.
Ей видится цветущий сад,
Согретый солнцем на закате,
И неба гаснущего взгляд,
И сумрак в одинокой хате.
 

 
Ну что же ты, поэт, среди людского шума
Молчишь иль убегаешь прочь?
Занозой залегла в душе угрюмой дума,
И мучит, и томит тебя всю ночь?
 
 
Где ж рифм твоих простое постоянство,
Людскому шуму благостный ответ?
Где суете мирской души твоей пространство?
Иль растерял ты Богом данный свет?
 
 
Молчишь, закрывшись в доме темном,
И думаешь, что все уходит прочь,
Что в этом мире, в сущности, бездомным
Ты прожил жизнь и больше жить невмочь.
 
 
Один, один в чужом закрытом доме,
И друга нет, никто не стукнет в дверь.
Стоишь в слезах в распахнутом проеме,
Как в клетке одинокий зверь.
 

 
Не поминаю Бога всуе,
Закон не позволяет мне.
Повсюду дьявол торжествует,
Разгуливая по стране.
 
 
Зловещие мелькают лица,
Животный исторгают стон.
Страна как древняя блудница,
Весь мир – безумный Вавилон!
 
 
Толпятся в праздности народы,
Снуют в бесстыдной наготе.
И затаились в пустоте
Всепоглощающие воды.
 

 
Иду дорогой от деревни,
По обе стороны – поля,
И никого на тракте древнем,
Как будто вымерла земля.
 
 
Взываю к небесам дремотным,
Печальным, грустным небесам,
Внимаю звукам мимолетным
И приглушенным голосам.
 
 
И сердце закипает грустью
От невеселых наших мест.
Мое родное захолустье,
Здесь счастье грезилось окрест.
 
 
Бывало, тянется подвода,
Пылит дорога, ось скрипит.
День жаркий или непогода —
Работа на полях кипит.
 
 
И слышны песни баб веселых,
Мелькают белые платки.
По вечерам в соседних селах
В гармонь играют мужики.
 
 
Иду по тракту грусти полный,
Как встарь, волнуются поля.
И эти солнечные волны,
Печаль моей души, земля.
 

 
Я построил свой дом над оврагом,
Дальше – ветряные поля.
Мне мое одиночество – благо,
Здесь мне ближе родная земля.
 
 
Здесь сверкуча река и текуча,
Здесь в заказнике много зверья,
Здесь брюхатая движется туча,
Здесь чиста ледяная заря.
 
 
Здесь народ работящий и строгий
И в общенье легки мужики.
И, как встарь, здесь изрыты дороги,
И все те ж на селе дураки.
 

 
Не приемлю холодные храмы.
Мрамор звонкий, колонны, скамьи.
И картины библейские в рамах
В Нотр-Дам-де-Пари.
 
 
Там орган оглушительно громок,
Себастьян истекает в крови.
Не поймет одичавший потомок
Тайну кроткой Господней любви.
 
 
Я люблю потемневшие лики
Древних досок, дубовых колод,
Не помпезные базилики,
А родных алтарей низкий свод.
 

Павел Савилов

1963 года рождения. Выпускник Воронежского государственного медицинского института им. Н. Н. Бурденко (1986 год). Сельский врач. Работает в одной из районных больниц Тамбовской области. Член Российского союза писателей. Лауреат литературных премий им. М. А. Булгакова (поэзия), В. В. Набокова (поэзия), М. Ю. Лермонтова (поэзия). Лауреат литературного журнала «Сура» (Пенза) в номинации «Поэзия» за 2018 год. «Лучший писатель года 2015–2019» по версии Интернационального Союза писателей.

 
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога, как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
 

Б. Л. Пастернак

 
Молчит пустыня, обнимаясь с ночью,
Холодный ветер кружится, шутя.
Вертеп в скале. У девы непорочной
Явилось в нем к полуночи дитя.
 
 
А над пустыней, в серый плащ одетой,
Не помнящей уже свои года,
Вдруг замерцала необычным светом
На звездном небе новая звезда.
 
 
Свет от нее был виден во всем мире.
Признав его, почтенные волхвы
Пошли туда, куда лучи светили,
Неся с собой богатые дары.
 
 
Разбужены с небес идущим светом,
Стряхнув песок с разостланной дохи,
Пошли к пещере друг за другом следом,
Свои стада оставив, пастухи.
Невидимые, двигались за ними
Небесные посланники босые…
 
 
А вот и пещера, отверстье скалы,
Туда уже входят седые волхвы.
Их дева Мария с поклоном встречает,
У входа другим подождать предлагает:
– Потом вознесете свои нам хвалы.
Проснется младенец – вручите дары.
 
 
Завернутый тканью и спящий в яслях,
Ребенок не слышал движений входящих,
Не видел он лиц звездочетов, стоящих
В молчанье пред ним с удивленьем в глазах.
 
 
Боролся светильник один с темнотою,
Последние силы собравши едва.
Вдруг свет необычный прорвался в покои —
То в гости явилась звезда Рождества.
 
 
Разбуженный ею, ребенок проснулся,
Волхвы с интересом склонились над ним.
Завернутый в ткань, он им чуть улыбнулся,
Вниманьем Марии надежно храним.
 
 
Вдруг, ручку избавив от тканного плена,
Ладошкою вверх он ее приподнял.
О, если бы знали волхвы! Со вселенной
Младенец с рожденья себя обвенчал.