Текст книги "Альманах «Российский колокол» № 4"

С завода Геннадий Иванович шел хмурый и поникший. А ведь почти месяц назад он уже знал, что завод готовится к закрытию, но эта весть, как и всегда бывает, когда долго ждешь плохих новостей, прозвучала неожиданно и потрясла всех. Как пошел подписывать обходной лист, до того сжало грудь слева, что впервые почувствовал свое сердце, и слезы навернулись на глаза. За последний месяц, отпрашиваясь под тем или иным предлогом с работы, благо руководство шло навстречу, искал завод, на который можно было бы поступить на работу. Бесполезно: приема нигде не было ни на какую должность.

Шел он домой, да вот только ноги не слушались, и как замечал он бар, кафе или какое другое заведение, где водки выпить можно, так они сами старались повернуть к ним. Хотя эти торговые точки и принято называть увеселительными заведениями, а народ не только с радости, но и с горя туда идет. Так издревле было на Руси: грусть, радость, тоску, веселье и все мало-мальски выбивающее человека из его жизненной колеи пытался он оставить на дне стакана водки в кабаке. Сколько веков прошло с тех пор, как были кабаки на Руси, а нет-нет да и сейчас частенько слышишь упоминание его – прижилось это слово, кабак, и может, не столько в русском языке, сколько в русской душе с ее вечной и беспричинной тоской, с ее одиночеством, с ее постоянными поисками ответов на одни и те же вопросы многих поколений русских людей.

Хотя и говорят, что горе от радости недалеко ходит, а в жизни частенько одна беда притягивает к себе еще и другую. Вдоль всей дороги от завода до ближайшей автобусной станции – дороги, по которой шел основной поток заводчан, – по обочинам сидели бомжи, калеки, попрошайки: со всего города съехались, прослышав про закрытие завода, надеясь выпросить хоть сколько-нибудь денег у проходивших мимо них людей, надеясь на жалость, родственность душ будущих нищих и сегодняшних. То тут, то там слышались одни и те же слова: «Такая уж страна – от сумы да тюрьмы не зарекайся». Обгоняя Геннадия Ивановича, быстрым шагом, тяжело дыша, шел грузный заместитель начальника цеха, тоже уже бывший, и по всему было видно, что он решительно знал, что ему сейчас необходимо. Однако Геннадий Иванович все же спросил:

– Куда бежим, Михалыч?

Михалыч остановился, остановился и Геннадий Иванович. Оба повернулись назад, чтобы еще раз взглянуть на вчера еще родной завод, которому не один год отдали оба. Они уже отошли далеко от предприятия и смотрели сквозь смог на нечеткие очертания зданий цехов: завод находился в низине, как в яме, и круглый год над ним висел дым, даже если наверху было ветрено. Зимой весь снег вокруг завода был грязного цвета, и, как поговаривали, это темное пятно зимой было видно даже с самолетов. Михалыч немного отдышался и ответил:

– Геннадий Иванович, я тут знаю одну забегаловку, она неподалеку: чисто, культурно, закуска вполне приличная, цены терпимые, и водка не отрава какая-нибудь – пить можно. Идемте вместе?

– Нет, сослуживец ты мой бывший, не поможет это, спасибо за приглашение, но не пойду.

Не одни они шли после смены с упавшим настроением: рядом, грязно матерясь, шли работяги из разных цехов, постоянно призывая собеседников обсудить все, что произошло, и как жить дальше за стаканчиком-другим; брели задумчиво инженеры, размышляя, хватит ли дома оставшейся после вчерашнего водки или заранее прикупить чекушку; а уж женский состав бухгалтерии и других административных отделов, те, шумно ругаясь, визгливо и не без слез шли гурьбой, бестолково обсуждая сам факт случившегося. Стихийно среди женщин образовалась довольно большая группа, решившая сейчас же идти в храм и поставить там свечку. Вот только в какой храм идти и кому свечку ставить, женщины никак не могли прийти к согласию. Бывшие работницы обогнали Геннадия Ивановича, и чем окончился спор, он не слышал, но про себя подумал: «Ох, и как же это по-русски: чуть что случится, так женщины – за свечку, а мужики – за стакан».

Официально завод прекращал свою работу из-за безденежья, спада производства, из-за отсутствия заказчиков на его продукцию. Но люди-то не вымерли – остались, значит, остались и все потребности в стране. Многие понимали, что государственные заводы банкротят специально, чтобы потом почти даром передать их с помощью залоговых аукционов в частные руки под видом различных акционерных обществ, совместных предприятий…

Шли 1990-е годы: сокращения работников, закрытие производств, невыплаты зарплат по шесть месяцев и больше; люди искали, где бы еще подработать в нерабочее время, ломали голову, у кого бы из родственников занять денег. Те, у кого были огороды, вновь стали сажать картошку, как много лет назад; социализм приказал долго жить, а взамен процветали беспредел, преступность, воровство, грабежи. Женщинам приходилось носить сумочки, плотно прижав их к груди, чтобы не вырвали обнаглевшие до крайности подростки или не вытащили кошелек, разрезав бритвой сумку, освободившиеся уголовники, которых тогда, с радости, новая власть отпустила на волю в большом количестве: кому-то вообще закрывали статьи, переводя их из уголовных в административные, кого-то отпускали по амнистии или по условно-досрочному освобождению.

В общем, лихие годы – они и есть лихие.

Геннадий Иванович был широкоплечий мужчина, лет этак тридцати-тридцати трех, невысокого роста, взгляд задумчивый. Его можно было принять за сельского жителя: морщины как у крестьянина, работающего весь день на ветру в поле, но главное – руки, руки землепашца, широкие и натруженные. Рубашку носил дешевую, в клетку, брюки гладить не любил – так и ходил, без «стрелок». Не сразу и поверишь, что этот неказистый мужчина с деревенской внешностью успешно окончил один из самых престижных московских вузов и ходил уже в должности начальника цеха. Имел двоих детей, за которых был безмерно благодарен жене: мальчика Павла шести лет и девочку Вику, на год младше братика. Семью свою очень любил, и даже прожитые совместно годы не охладили его чувства к жене и не переросли, как часто с годами во многих семьях происходит, во взаимное уважение и дружбу взамен любви. Был он малопьющий, потому так и не завернул в какое-либо заведение, а вспоминая по дороге семью, никому из нищих ничего не дал. «Сами жить на что будем – не знаю», – думал он.

Ему предстояло сказать жене, что теперь он безработный, и он даже представить себе боялся, что с ней будет. Дверь в квартиру открыл своим ключом: знал, что дети еще в детском саду, а жена работает в полторы смены и заканчивает позже. Не зная, куда себя деть, сел за письменный стол, облокотил голову на руку и стал смотреть в окно, не обращая никакого внимания на то, что там, за окном, происходит. Вдруг на подоконник сел воробей и, посидев там немного, ежесекундно оглядываясь на человека у себя за спиной, вскоре вспорхнул и улетел по своим воробьиным делам. Вспомнилась бабушка – она любила подкармливать птиц крошками хлеба, приговаривая: «Как говорил Иисус, „взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…“, а мы все равно покормим их, лишнее не будет». От нее осталась старая икона Николая Чудотворца, которая и сейчас висела в углу его комнаты. Никто в его семье не молился, и икона висела как память об ушедшем близком человеке. Родителей своих не помнил: он совсем еще младенец был, когда случилась та страшная автомобильная авария, в живых остался только он один. Два года он прожил в детском доме, пока бабушка не забрала его к себе. За те два года он хорошо осознал сиротскую долю. Может, потому так и ценил отношения с женой, которая была для него не только женой, но и другом, и любовницей, а по жизни и матерью, и отцом. Будучи по характеру подкаблучником, он боготворил жену, и ему даже страшно было подумать, что мог ее и не встретить. Хоть бабушка и была верующей, но маленький Гена к вере так и не приобщился: ему было тяжело в церкви, там он испытывал тоску по родителям, пытался вспомнить их лица – и не мог.

Жена нет-нет да и говорила мужу:

– Может, снести икону куда-нибудь, где их оценивают? Вдруг она денег немалых стоит?

Но Геннадий Иванович стоял на своем:

– Пусть висит как память о бабушке.

Две маленькие фотографии паспортного формата советских времен, матери и отца Геннадия, были прислонены к иконе, но из-за их маленького размера невозможно было составить себе представление ни о внешности, ни тем более о характерах изображенных людей.

Опустив взгляд на письменный стол, Геннадий увидел много детских неумелых рисунков-каракулей: дети учились рисовать. Детей он любил безмерно и, взяв бережно несколько рисунков, аккуратно погладил их. «А ведь я когда-то неплохо рисовал. Учительница даже восторгалась, уговаривала после окончания школы идти в специальное училище, продолжить обучение изобразительному искусству», – вспомнил Геннадий и грустно усмехнулся.

«Может, надо было прислушаться к ее словам?»

Он взял со стола чистый лист бумаги и попытался нарисовать лицо жены, детей – не получилось: вроде и похоже выходило, а все равно не они.

Тогда Геннадий стал осматривать комнату: «Что бы еще нарисовать?» Взгляд его упал на икону Николая Чудотворца. Вскоре весь лист бумаги покрылся изображениями лика святого. Сам не осознавая того, принципы канонической иконописи он ухватил быстро, рука твердо выводила линии, но глаза – глаза, в отличие от глаз на иконе, были живые: глаза человека, много страдавшего и пережившего. «А что? Получается! И не хуже, чем на иконе, – подумал он, посмотрев на свои рисунки. – А что глаза живые, так это мне даже больше нравится. Ведь что-то помнит до сих пор рука, помнит! Но кому нужны сейчас иконы, если богом стал золотой телец?»

Хлопнула входная дверь квартиры, потом послышались быстрые шаги младшей, подбежавшей сзади к отцу, и вскоре из-за спины он услышал: «Мам, посмотри, а ведь хорошо у папы получается!» Младшая была в восторге. Из комнаты жены, куда супруга сразу же ушла переодеваться, мельком взглянув на рисунки, послышалось:

– Может, удастся продавать изображения святых? А то денег в доме вечно не хватает.

– Ты уже с работы вернулась и за детьми успела забежать? – машинально спросил супруг. – Выйди в коридор, Зина, разговор есть.

Они вышли из комнаты.

– Что-то случилось? – напряглась жена.

«От разговора все равно никуда не уйдешь», – подумал Геннадий.

– Завод наш с завтрашнего дня закрывается: обанкротился, и все работники становятся безработными, расчет дадут позже, как смогут, – выговорил он скороговоркой.

Зина как стояла в коридоре, так тихо по стеночке и сползла на пол.

– А?.. – только и сказала она перед тем, как зареветь бестолковыми жалостливыми и нескончаемыми бабьими слезами с причитаниями, как на похоронах.

Когда она немного поутихла, взяв себя в руки, но, еще всхлипывая, произнесла:

– Ты, Геночка, прости, не говорила тебе, чтобы не расстраивать, а уже полгода скоро будет, как я в НИИ не работаю: сдали все помещения в аренду. Бизнес-центр это у них теперь называется.

Геннадий так же медленно сполз по стеночке в коридоре и оказался сидящим на полу рядом с женой, обнял ее, прижал к себе, да так и просидели вдвоем с полчаса.

– Ну и как же мы выкручиваться теперь будем, Зин?

– Я уже полгода выкручиваюсь, как могу, тебе ведь зарплату уже полгода как не выдавали. С утра на вещевом рынке продавщицей стою, барахлом разным торгую, – сказала жена. – В четыре вечера сдаю выручку хозяину палатки и иду мыть полы в коридорах в тот самый бизнес-центр. Уборщицей – и то с трудом – устроилась: нигде не хотят русских брать на работу – мол, умные мы очень и законы знаем.

– Вот и мне теперь работу искать, – грустно произнес муж.

– Да подожди ты работу искать, много ли сейчас найдешь, в кризис-то, у тебя же талант к рисованию, – оживилась жена. – Иди с альбомом в церковь и срисуй разные лики святых, а я выставлю их на своем прилавке, когда хозяин отлучится куда-нибудь, и посмотрим, что будет. А если в церкви не позволят, то у меня отложены деньги на черный день, купим альбом с изображением святых – только работай. А для начала нарисуй во весь лист лик Николая Чудотворца.

Деловая жилка у Зины определенно имелась.

– Наверное, ты права, я уже месяц как по заводам бегаю, а так работы и не нашел. Кстати, иконы пишут, а не рис уют.

– Ну вот и напиши, – быстро нашлась жена, что сказать.

Наутро супруга отправилась работать на рынок, взяв с собой рисунок, а Геннадий отправился в ближайшую церковь, взяв с собой дочкин альбом для рисования, благо он был еще почти пустой. Он решил написать распятие Иисуса и только удобно устроился у колонны храма так, чтобы она скрывала его наполовину, достал альбом, карандаш, как тут же услышал спокойный голос местного батюшки:

– Не подобает в храме прятаться за колонны. Выйдите из укрытия, встаньте, как вам удобно, и пишите спокойно, только благословения в следующий раз спросите, – и перекрестил альбом, – дело это богоугодное, что ж скрываться. Только не во время службы. Дайте-ка мне, пожалуйста, ваш альбом посмотреть.

– Дочери младшей это альбом, а моя только одна страница, – ответил Геннадий.

– Вот и дайте эту страницу посмотреть, – настаивал батюшка.

Геннадий вытащил ее из альбома и подал священнику. Тот, в свою очередь, достал из сумки лист бумаги и приложил к первому листу. Видно было, что писала одна и та же рука.

– Я через рынок часто иду, зелени свежей купить. Вот и увидел ваш рисунок, – сказал батюшка. – Очень был удивлен, увидев лик Николая Чудотворца в таком месте, но и душа возрадовалась: много народа, лик лицезреть будут даже иноверцы. А за прилавком, значит, ваша супруга стоит? Я правильно понял?

– Да! Жить-то надо на что-то, а то вчера и наш завод закрылся.

– Да-да. Знаю, что в стране делается, а сейчас хочу вам сказать, что талант, и большой талант, к иконописи у вас есть. Давненько я не имел радости лицезреть столь мастерскую руку и почувствовать столь открытую Богу душу… Вы верующий? – спросил батюшка.

Геннадий замялся с ответом и старался не смотреть на священника.

– Ясно, – подытожил тот. – А по рисункам видно, что душа к Богу тянется, к вере. Учиться вам надо у хороших мастеров и со священнослужителями, с иконописцами да с монахами пообщаться. Хотите, рекомендацию напишу в один из монастырей, где работает и руководит мастерской иконописи старец Феофан? Мы много лет друг друга знаем, думаю, что он не откажет мне посмотреть ваши работы. На сегодняшний день он считается одним из лучших иконописцев.

– Конечно, хочу! – воскликнул Геннадий и, вспомнив, что он находится в храме, быстро прикрыл рот ладонью. – С женой только надо посоветоваться.

– Вы все о мирском, – сказал батюшка. – А иконописание – это служение Богу, и надо не только хорошо писать иконы, но и жить по христианским законам: изучать Святые Писания, молиться, причащаться… Ну да мастерская иконописи при монастыре, там хорошие учителя – растолкуют. Иконописание это – святое дело, это вера в Бога. Идите, но помните, что обучаться у Феофана – большая честь. Приезжать домой иногда вы сможете: монастырь не так далеко от города находится.

– А сколько времени надо учиться на иконописца?

– Только Бог это знает, – ответил батюшка. – Способности у разных людей разные. Впрочем, Феофан вам все растолкует. Вот теперь все, идите, советуйтесь с супругой.

Зина возражать не стала и даже сказала:

– Ты не обижайся, Геннадий, но я очень устаю, а так – все же на один рот меньше, да и время от времени приезжать домой будешь, переживем как-нибудь эти мутные времена.

Подъезжая и уже даже подходя к тому месту, где должен находиться монастырь, Геннадий поразился тому, что самого монастыря видно не было: видна была только монастырская стена и слышен звон колоколов. Как только он прошел ворота, его взору открылся великолепный вид на белые церкви и все постройки монахов за много сотен лет. Обитель находилась в низине между двух холмов.

Позже Геннадий узнал, что, согласно преданию, уже более пятисот лет назад в пещерах одного из холмов поселились монахи, несущие Руси православную веру. Так началась история этого монастыря.

Воздух здесь был чист и прозрачен, и только легкий ветерок мягкими порывами, непрерывно меняющими направление, продувал всю низину. «Умели выбирать место для монастыря наши предки», – подумал Геннадий. И он вспомнил ту яму, постоянно накрытую смогом, в которой находился завод, где он раньше работал. Остолбеневший, постояв и надышавшись свежего воздуха после нескольких часов сидения в душном автобусе, наконец-то отправился дальше искать Феофана, постоянно спрашивая о нем проходивших мимо него обитателей монастыря.

Феофан оказался в мастерской иконописи. Это был старый худой монах, совсем седой, маленького роста; ряса его была перепачкана красками, и на руках, и даже на бороде тоже была краска. Глаза у монаха были настолько добрыми, что с такими глазами человек должен весь мир любить. Вот в очах и была главная сила Феофана, как узнал Геннадий, пожив в монастыре: когда в разговоре ему надо было убедить собеседника в чем-то своем, а тот не поддавался, взгляд Феофана становился каменным, не от мира сего, и устремлялся сквозь оппонента, наверное, туда, где ему открывалась истина. Может, он мог заглянуть за грань настоящего? Глядя в такие глаза, язык не поворачивался возражать, и спор сам собой прекращался: стороны полюбовно приходили к согласию. Поговаривали, что именно из-за такого его взгляда священники даже высокого чина побаивались ему перечить. Вера в его глазах такая была, что ни дать ни взять апостол Петр – кремень.

«Наверное, через многое прошел этот человек, прежде чем стать таким», – подумал Геннадий.

Посмотрев рекомендательное письмо и рисунки Геннадия, Феофан сказал:

– Знаю я этого батюшку, верю ему – оставайся!

Геннадий не мог скрыть той радости, что охватила его всего до самых глубин души, а немного придя в себя, все же спросил:

– Полагаются ли ученикам какие-нибудь деньги за их работу?

– Монастырь дает нам приют, а монастырская казна кормит и одевает нас. Будь то икона или какая другая работа, поступают заказы обновить или отреставрировать что-то по части иконописи, постоянно церковные лавки нуждаются в нашей работе, у всего есть свой заказчик – он и платит за работу. После принятия заказа и получения благословения иконописцы приступают к работе, а после выполнения ее все деньги поступают в монастырскую казну. Будь то иконописец или ученик, на руки деньги никто не получает.

Для Геннадия этот ответ был очень важен.

– Вижу по лицу твоему, не так ты настроен был да и семье помогать хотел, – сказал Феофан. – Не торопись. Подучись год-полтора, а там и самостоятельно работать сможешь: ты же монашеский постриг не принимал – свободный человек. Вот тогда заработаешь, все наверстаешь. А для начала иди, оглядись вокруг, посмотри, как устроена монастырская жизнь, – сказал Феофан.

Монастырь кроме большого поля имел много подсобных хозяйств: огороды, сады, пасека, конюшня… И везде работали сами монахи. Особенно понравились Геннадию сады с их бесконечным разнообразием птиц, количество которых было и не сосчитать, многих из которых он в жизни никогда не видал. Голоса птиц сливались в единую песню, вызывающую в душе покой и умиротворенность. Ему вспомнились дом, дети, Зина и… икона Николая Чудотворца. Он лег между яблонь и стал смотреть на облака. Закрыв глаза, Геннадий увидел, как легкие белые полупрозрачные облака, соединяясь друг с другом, преображаются в такой же белый полупрозрачный храм с куполами, раскинувшись во весь небосвод. Сквозь этот храм продолжали плыть белые облака. Очнувшись, он подумал: «Как же я жил раньше, не видя такой красоты: поющих птиц, проплывающих по небу облаков?..»

Незаметно промелькнул год, как он работал в мастерской Феофана: учился каноническим изображениям святых, учился краски готовить, с окладами работать, ходил на проповеди в монастырь и на лекции в семинарию. Он был уже далеко не мальчик и быстро все схватывал. Редко, когда появлялась возможность, ездил домой.

Вот только глаза святых по-прежнему не давались ему: получались живыми, и сам Феофан постоянно подправлял их, поскольку иконы его нового ученика были настолько талантливыми и ценными, что мастер боялся, как бы кто не испортил их.

– Да пойми ты, Геннадий Иванович (Феофан всегда обращался к Геннадию по имени-отчеству, когда хотел подчеркнуть важность разговора), что верующий человек, глядя на икону, через нее к Богу обращается со всеми своими бедами и радостями, – говорил Феофан. – А на твоих иконах прихожанин видит живого человека и волей-неволей обращается к нему, не к Богу, а это уже язычеством называется. И я тебе скажу, почему так у тебя получается: веры в тебе нет еще. Ты внимательно слушай проповеди и лекции, что дают в монастыре, изучай Святые Писания и соблюдай правила, которые предусмотрены для иконописца, и откроется тебе. Благословение дается иконописцу перед написанием каждой иконы, вот и помни об этом постоянно. Пока икону пишешь, от всего мирского отвернись: молись, соблюдай посты, не греши и не на доску и кисть смотри, а в душу свою – в самую глубь ее пытайся заглянуть. Там, только там и есть царствие Божье, и помни всегда, что и Бог постоянно смотрит на тебя через икону, которую ты пишешь. Вот твой путь к вере: смотри внутрь себя и почувствуй душу свою, тогда и вера придет. Я понимаю, что пришел ты ко мне не отроком несмышленым и с детства воспитан в атеизме, а не в православии, но если дашь душе свободу и поймешь, кто вложил в тебя талант, то придешь к вере – к истинной Вере.

Геннадий очень старался выполнять наставления Феофана и, изображая лики святых, делал огромные усилия над собой, чтобы взгляд на иконе был холодным и как будто проходил сквозь того, кто на икону смотрит, не видя богомольца.

Приезжая домой, видел, что семья стала жить лучше. Тем не менее, посещая магазины и видя ценники на прилавках или на вещах, если это был магазин одежды, каждый раз спрашивал жену:

– Зина, я по магазинам прогулялся, видел цены на продукты и вещи – вещи копейки сейчас стоят, но у продуктов просто запредельная цена. Как ты сводишь концы с концами?

– Торговля идет хорошо. Мы ведь теперь на рынке тоже продуктами торгуем и не только в розницу (про оптовую торговлю алкоголем она умолчала), – ответила жена, избегая прямого взгляда в глаза мужу.

– А молодец ты все-таки у меня: такое трудное время, а выкручиваешься, – сказал глава семейства и обнял жену. – Закончу обучение, и я семье в помощь буду. Ты не знаешь, завод-то наш открылся или нет?

– Нет, муженек ты мой дорогой, не открылся. И ты можешь забыть про него: даже если откроется, то платить будут гроши, так везде происходит, когда предприятие открывают новые хозяева.

– А ты знаешь, Зина, я бы и не хотел туда возвращаться: передо мной открывается такой мир, как будто я только что родился и смотрю на все вокруг детскими удивленными глазами и вижу все впервые.

– Ты в монастырь в монахи-то не уйдешь, надеюсь?

– Нет, что ты, я ведь неверующий, – смеясь, ответил супруг, потом задумался на минуту и, снова рассмеявшись, добавил: – Пока что.

– Ген, а если я снова забеременею?

– Вернусь домой и буду искать работу здесь, вместе будем растить ребенка, – ответил супруг, став сразу серьезным.

Неожиданная мысль о возможном ребенке захватила его, и всю обратную дорогу в монастырь он только и думал о нем. «Рождение нового человека – это как обновление всей нашей жизни. Новая волна любви захватит нас в свой круговорот!» – подумал Геннадий.

Попутчики с интересом и удивлением разглядывали молодого мужчину, смотревшего в окно автобуса и глупо улыбающегося чему-то, что знал только он.

Вернувшись в мастерскую, он сразу же принялся писать, и жизнь быстро вновь вошла в привычное русло.

Однажды он задремал за работой. Снилось ему бесконечное поле цветов. Неожиданно над горизонтом во всю ширь, которую только взгляд может охватить, появились глаза. Это не были глаза человека. Их взгляд охватывал любовью весь мир и всех живущих сейчас и когда-либо раньше живших на Земле. Это был взгляд бесконечной любви – взгляд Бога. Очнувшись от дремы, Геннадий почувствовал, что в душе его происходят большие перемены и он уже становится другим человеком. Об этом событии он рассказал только Феофану. Тот улыбнулся и ничего не ответил, но ходил весь день в приподнятом настроении, шутил и хвалил всех своих учеников.

Феофан радовался успехам своего любимого ученика, и не без его помощи нет-нет да стали поступать заказы для Геннадия от монастырей и церквей. За год его ученик стал настолько известен, что выбирал, какие заказы в первую очередь выполнять, а какие и подождать могут.

Прошло уже два года, как Геннадий оказался в монастыре. Заказов у него было много, и, выполняя правила, установленные для иконописцев, когда они, получив благословение, пишут икону – посты, молитвы, воздержание, – домой стал ездить реже, но писал письма семье чуть ли не каждый день. Вера все больше захватывала его душу: в нем боролись любовь к Богу и любовь к жене и детям. Весь образ жизни в монастыре вел к тому, чтобы вытеснить родных из его души. Феофан тоже стал замечать эту борьбу в душе ученика. Он видел, что душа Геннадия тянется к Богу и в то же время любовь к семье осталась самым сильным чувством в его душе, и тот никогда не уйдет из семьи.

Еще через полгода, боясь, что такое состояние его любимого ученика приведет к психическому расстройству или к религиозному фанатизму, Феофан неожиданно заявил Геннадию:

– Съездишь в дальний монастырь, договоришься о росписи алтаря и об иконе Богородицы и домой поедешь. Работать здесь, в мастерской, ты больше не будешь – дома работай. Сейчас в миру разрешили предприятия регистрировать, вот и будешь работать в собственной официальной мастерской. Комната, сам говорил, у тебя большая; после предварительных работ выезжай к заказчику в монастырь или в церковь согласовывать вопросы, если таковые накопились. Если посоветоваться надо – заезжай ко мне, поговорим. Извини ты меня, старика, но больше я тебя научить ничему не могу, и так все с тобой изучили, да и сам ты работал как подневольный эти два с половиной года. Теперь учись работать самостоятельно и жить продолжай по-христиански, а то там, в мирской жизни, соблазнов много. Спросят меня об иконописце – тебя рекомендовать буду. Только ты поступай по-христиански: монастыри и церкви сколько смогут сами заплатят – много их еще бедных, а восстановление их ой как разворачивается, большая потребность в иконах и в росписях ощущается. Можешь работать с частным лицом-посредником, а уж тот пусть, где надо, обо всем договаривается: так прибыльней будет, да и хлопот меньше, но незаконно это. Нужна будет рекомендация – приезжай, дам. Решать тебе – выбирай свой жизненный путь. Верю, у тебя все получится, и я еще не раз услышу о тебе и порадуюсь твоим работам. И помни о глазах у святых на иконах, не забывай мои слова.

Домой Геннадий решил не сообщать, что совсем возвращается: пусть будет сюрприз. Накануне он и сам решил уехать из монастыря, но разговор с Феофаном избавил иконописца от трудных объяснений с учителем, почему он решил покинуть монастырь. Слово сказано не было – инициатива была мастера.

Дописав иконы (частенько работал и ночами), на что ушло еще недели три, Геннадий уехал из монастыря. Домой летел как на крыльях. Шутка ли, полгода дома не был, а три недели и писем не писал: заработался, выполняя сложный заказ. Поднимаясь на свой этаж, заранее достал ключи от квартиры. Вышел из лифта, глядит – а у его квартиры дверь входная новая: металлическая, с покрытием, видно, что дорогая, не то, что было раньше – простая деревянная дверь, которая служила еще с момента постройки дома. Сел на ступеньку лестницы и стал ждать своих. Как всегда, все пришли вместе часа через два. Дети бросились обнимать и целовать отца. Зина коротко сказала «Привет» и стала открывать входную дверь, не глядя на мужа.

– Пап, а ты теперь всегда будешь ходить с бородой и усами? – спросила Вика.

– Нет, дети, сбрею: я ведь из монастыря совсем уехал, закончил учебу на иконописца.

Войдя в свою комнату, он первым делом перекрестился на Николая Чудотворца, трижды поклонился иконе и поцеловал ее. Затем нежно и аккуратно погладил святой лик и вышел из комнаты.

– А откуда дверь-то новая? – спросил Геннадий.

Зина что-то собиралась сказать, но дочь опередила ее и скороговоркой сообщила:

– Дядя Коля подарил, он часто у нас бывает. Он хороший, он нам игрушки часто дарит.

Геннадий уже собрался было что-то сказать, как вдруг Зина повернулась к нему боком, и он заметил, что жена беременна: месяце на пятом-шестом. Как молнией поразило это Геннадия, и он, упав на колени в сторону иконы и непрерывно наклоняясь лбом до пола, стал благодарить Бога:

– Спасибо тебе, Господи, что услышал молитвы мои и возблагодарил раба твоего Геннадия за иконописание во славу тебя…

Он хотел еще благодарить и восхвалять Господа за подаренное счастье, но вдруг услышал слова жены:

– Дети, идите в свою комнату и поиграйте там во что-нибудь, мне с папой поговорить надо.

Когда дети ушли, Зина сказала:

– Не твой это ребенок, развожусь я с тобой. Хотела в письме тебе обо всем написать, но не решилась.

Геннадий выслушал молча, все так же стоя на коленях. Затем он снова склонился до пола и замер в таком положении. Через несколько мгновений плечи его, а вскоре и все тело начали содрогаться то ли от рыданий, то ли в конвульсиях. Все происходило при полной тишине. Единственное, что с трудом удалось расслышать Зинаиде, было: «За что, Господи, за что?» Через некоторое время он затих и встал на ноги. Глаза его были красными от слез и, как на иконах, неживые, будто смотрел он сквозь собеседника куда-то вдаль, куда вскоре может забросить его судьба.

– Дядя Коля?

– Да, – ответила Зина.

– Кто он? – спросил Геннадий.

– Директор наш, – решительно произнесла жена. – Он жить и зарабатывать умеет, не чета тебе. Только за счет него и продержались эти годы. Хоть и выучился ты на иконописца, а все равно много не заработаешь: ведь и бедным церквям, и монастырям помогать будешь.

– Буду. Бедность не порок. Порок – тело свое продать за земные блага, даже ради детей.

Оба замолчали.

Он смотрел на жену и видел перед собой уверенную в себе женщину, как будто только ей дано право решать, с кем детям лучше жить.

– Бог тебе судья, – произнес Геннадий и прошептал для себя: «И воздаст за твои грехи, только бы детей эта кара не коснулась».

Он молча отвернулся и пошел в комнату к детям. «Сколько еще мне их видеть? По всему видать, недолго».