Текст книги "Крещатик № 91 (2021)"

После ознакомления, меня посетила грусть, а театра хотелось. Я вышел на крыльцо-сцену, вынес пластиковый стул и сел курить, но тут полил крупный теплый дождь. Соседка Надежда сказала, что теперь он будет идти всю зиму, то есть два месяца. Я сидел под дождем, курил и думал, что за такую дождливую зиму можно как раз написать трагедию с элементами фарса и поставить ее на театральных подмостках Южного города.

Джаз

Никогда не любил джаз, точнее, я просто равнодушен к музыке. В Москве Г. В… почти всегда мне ставил джаз, но я скорее терпел, чем слушал. Джаз – это письмо без сюжета, писал, писал, выдумал главного героя и антагониста, слепил конфликт, придумал два сюжетных поворота, десяток завязок и одну устрашающую развязку, но вдруг захотел написать о чем-то совсем другом. Плюнул на главного героя, убил на первой странице антагониста, сделал семь завязок и все бросил, стал вдруг писать о голубях. Голуби в Южном городе большие и толстые. Наверное, Южный город дает им возможность питаться всякой ерундой и не испытывать чувство голода и потребности в человеке. Вчера сел на лавочку около кафе «Советская» и ко мне прилетела стая голубей, но потом убедившись, что я им ничего не дам, голуби неожиданно всей стаей вспорхнули и, как бомбардировщики, полетели над моей головой, а один голубь задел меня крылом, и я вдруг понял, что у меня здесь уже какие-то совсем региональные чувства. Москва видится сосредоточием. Сосредоточие чего? Сегодня пришел с работы и поставил в Ютубе джаз, как это любит Г. В, и слушал почти три часа. Южный город дает возможность делать и совершать то, что я бы никогда не сделал в Москве. Решил написать письмо Лене. Писал, писал и написал.

Вадим и барабулька

Сижу в кафе Южного города и ем жареную барабульку. Тепло, тихо, улица Пушкина, вечер, дети играют в волейбол, звучит легкая музыка.

Подходит двухметровый Вадим и, уставившись на мой субботний ужин, говорит:

– Барабульку ешь?

– Да, – говорю, – вкусная у вас здесь барабулька.

– Небось сетями выловлена, – отвечает Вадим.

Я тыкаю вилкой в ближайшую барабульку:

– А какая разница?

– Чтобы поймать настоящую барабульку, нужен не сейнер, – Вадим берет одну мою барабульку за хвост и отправляет себе в рот.

Удивлюсь:

– А кто?

– Надо спуститься с аквалангом на дно Черного моря, – продолжает Вадим.

– И что?

– Там, на дне, целые поля, зарывшейся в песок спящей барабульки, когда увидишь барабульку, главное не спугнуть косяк, иначе он взметнется на поверхность и умчится.

– И что же надо делать?

– Надо незаметно приблизиться к краю косяка, достать желтый сачок под цвет песка и аккуратно, не будя косяка, по одной доставать из песка спящую барабульку и складывать в карман.

– А когда карман наполнится?

Вадим берет у меня из тарелки вторую барабульку:

– А когда карман наполнится, можно стрелять из подводного ружья. Тогда косяк проснется и умчится вглубь Черного моря.

– Красота, – говорю задумчиво, – пиво хочешь?

Вадим гордо мотает головой и удаляется по улице Пушкина в сторону улицы Карла Маркса.

Я дожевываю оставшуюся барабульку, отправляя головы под стол кошкам. Тихо, весело и тепло.

Адам и Лида

По улице Горького бежит подросток, бежит быстро. Уже стемнело, но свет фонарей тусклый, поэтому подросток запросто может споткнуться и упасть.

Подросток кричит:

– Он не горит, Лида, он не горит!

Девочка Лида, которая наверняка живет на улице «Южной» Южного города, быстро уходит от подростка.

Вдруг она останавливается, оборачивается и с какой-то внутренней мольбой шепчет:

– Не подходи, Адам, не подходи.

Я присмотрелся и узнал в подростке кофейщика Адама, у которого я каждое утро покупаю американо.

Если до этого момента я думал, что Адам дал Лиде фонарик, чтобы она могла спокойно дойти до своего дома по не освещаемым дворам, то теперь я в недоумении.

Может Лида уходит к другому подростку. Влюбленный Адам бежит за Лидой и кричит, что у его соперника холодная и пустая душа, она не горит, не греет и не принесёт счастья южной теплолюбивой девочке Лиде.

Я прихлебываю кофе с молоком и курю «Галуас». Мне интересно, чем все закончится.

Адам, увидев реакцию Лиды, остановился в метре от нее. Адам хипстер, у него огромная черная борода, хвостик и роскошные усы. Наверняка он сердцеед. По нему сохнут все девочки Южного города. Адам что-то держит в руке.

Теперь я уже думаю, что Лида, чтобы избавиться от назойливого поклонника Адама, что-то подарила ему и это что-то не горит.

«Какая-нибудь безделушка», – думаю, – «сердце на светодиоде или медвежонок».

Рядом огоньками цветет цирк. Возле него ходят зазывалы, сообщая что сегодня последнее представление в сезоне заезжей труппы. В Южном городе нет своей труппы.

Из подвального кабачка выходят вечерние посетители, едва стоя на ногах после выпитого на розлив портвейна, который здесь не хуже португальского.

Пока я их разглядывал, Адам встал перед Лидой на одно колено и дает то, что не горит. Лида разворачивается и молча уходит. Я так и не узнал, что у них не горело. Мне хочется подойти к Адаму и спросить, что у них там не горело, но мне лень, потому что тепло и хорошо.

Буфетчица Нина из кафе «Советское»

Сегодня чудовищный день. Я обидел буфетчицу Нину из кафе «Советское». Я там всегда обедаю в 12 часов дня, но сегодня сумел вырваться только к 16–00.

Я, как обычно, вошел в зал, снял кепку, повесил на вешалку пальто, взял поднос и подошел к раздаче.

Нина, пышная, сдобная, мягкая, стояла напротив меня в белоснежных халате и колпаке, источая аромат духов «Ландыш серебристый», и вертела в красных ладонях блестящий половник, посверкивая золотым зубом, в ожидании, когда я, как обычно, закажу оливье с сырокопченой ветчиной, уху из норвежской форели по-царски с лимоном и оливками, кисель ягодный и свино-говяжьи пельмени с жареным луком и сметаной.

Я уже хотел все это заказать и даже взял оливье из холодильника, наклонившись, как попрошайка, но тут я увидел на стене плакат, на котором было написано, что после 16 часов можно заказать комплекс из салата, супа и пельменей всего за 166 рублей.

Сумма в 166 рублей манила. Обычно я плачу 350. Я постоял, подумал, почесал затылок. Мое отражение в зеркальной витрине выражало смесь сомнения, жадности и восторга. Я подумал, кашлянул и произнес:

– Ниночка, мне, пожалуй, комплекс.

Нина вздрогнула пышной массой. На ее лице промелькнуло легкое презрение, потом презрение переросло в разочарование. Холод опустился на ее чело. Веки отяжелели. Еле сдерживаясь (надо полагать, она сама варила уху по-царски, стругала оливье и лепила пельмени) Нина произнесла:

– Что ж, Вячеслав Анатольевич, вот вам квашеная капуста, суп из чечевицы и тефтели с гречкой.

Нина смотрела на меня как на сумасшедшего. Комплекс собирала нехотя, придурковато посмеиваясь. В ее глазах я пал ниже плинтуса.

Я был смущен, я быстро расплатился и ушел в самый дальний угол кафе «Советское».

Капуста была хорошая, чечевица свежая, гречка отменная, но, когда я все проглотил, надел пальто и кепку, вышел на улицу и закурил, я испытывал чувство стыда перед доброй и трудолюбивой Ниной.

Набережная

Если пройти вглубь от кинотеатра «Украина» до гранитной набережной реки Салгир Южного города, то на мосту вы встретите старушку, торгующую семечками в полиэтиленовых пакетах. Даже если вы не купите у нее жареных семечек, то она все равно пожелает вам хорошего дня. Я в ответ всегда желаю ей хорошей торговли. Видимо, семечки на набережной реки Салгир имеют такую же ценность, как попкорн в московских кинотеатрах. Сидишь на деревянных скамеечках, глядишь на уток, плавающих в мутных водах реки Салгир, и философски отправляешь кожуру от жареных семечек под ноги Вселенной. Вселенная тяжело вздыхает, но для нее любое философское проявление в человеке намного ценнее чистоты. Тем боле, надо полагать, что если не осмысливать философски Вселенную, то дворникам Южного города будет нечем заниматься и их уволит Администрация ввиду отсутствия объекта работы.

Из не происходящего надо всегда найти происходящее. Например, вы идете на работу. Ваш маршрут обычен. Вы выходите из дома в 7-30, заходите в кафе «Советское», покупаете круассан с шоколадом и американо, поглощаете всё это ровно 10 минут. Потом идете по проспекту Кирова ровно до кинотеатра «Украина», там ныряете в переход и оказываетесь на улице Петропавловской, проходя мимо парочки соборов, чтобы ровно в 8-00 очутиться на рабочем месте. Если бы вы были в Москве, а не в Южном городе, то прибавили троллейбус до метро 15 минут, 40 минут в метро и маршрутка, от Марьино до офиса 10 минут. Такая обыденность дает вам право считать, что взмах ресницы встреченной вами девушки – это событие. Но в принципе, событием может послужить просто дурное расположение духа (то есть причина внутренняя, не имеющая внешней ценности), о чем, безусловно, стоит написать.

Вадик и климат

Встретил Вадика на улице Самодиша. Он шел с центрального рынка и нес в пакете полтора литра парного молока, банку сметаны и домашний творог. Встали, поздоровались.

– Привет, – говорю, – Вадик.

– Здорово, Славик, – отвечает.

На улице ветер, холодно, зима.

– Зима наступила, – говорю и смотрю на Вадика грустно.

– Зимы не будет, – Вадик улыбается.

– Почему? – мне уже интересно.

– Потому что в 2014 году ось Земли сместилась на 14 градусов и в Южном городе стали субтропики. Был континентальный климат, а стал субтропический.

Я всегда верю Вадику и сейчас верю.

– Вот, раньше мы зимой мерзли, – продолжает Вадик, – а сейчас нет. Раньше летом было 30, а сейчас и до 60-ти доходит.

– До 60-ти? – переспрашиваю я.

– До 60-ти, – кивает Вадик.

Мне страшно:

– И что делать?

– Ну что, прошлое лето, когда было 60, я покупал три бутылки пива из морозильника в ларьке, садился в трусах на скамейку и одно пиво пил, а две бутылки лил себе на голову.

– Помогало?

– Помогало, – Вадик для подтверждения кивает.

– А я не пью, Вадик, – мне зачем-то захотелось соврать.

– Ладно, – Вадик треплет меня по плечу, – пойду я.

Из его пакета торчит молоко, сметана и творог.

Теодор Рузвельтович и философия недеяния

Вечер, курю на крыльце, когда я курю, то включаю свет над крыльцом и нахожусь, как на подиуме, меня хорошо видно из любой точки двора.

Скрипит соседская дверь, потом хлопает, слышен сдавленный кашель курильщика. Это вышел автослесарь Теодор Рузвельтович. Вот показалась и его массивная фигура. Тень легла на всё пространство.

– Добрый вечер, – киваю Теодору Рузвельтовичу.

– Здравствуйте, Вячеслав Анатольевич, – отвечает мне Теодор Рузвельтович, – все приблудных кошек кормите.

– Да, – отвечаю, – кормить приблудных кошек – это гуманно.

Мы немного помолчали. Потом слышно кряхтение Теодора Рузвельтовича и его грудной голос:

– Вы никогда не думали, Вячеслав Анатольевич, что гуманность – это продукт ваших установок, но надо понимать, что любая философская система противоречива, потому что вы принимаете на веру установки на базе которых строите философскую систему.

Я молчу, мне интересно, куда клонит Теодор Рузвельтович.

– Вот, вы говорите «гуманно», но выключаете на ночь галогенную лампочку над вашим крыльцом и от этого весь двор вас проклинает. Вы экономите жалкие копейки, а мы ходим во тьме. Разве это гуманно?

– Ой, – подпрыгиваю, – я не знал, Теодор Рузвельтович, извините.

– Или вот взять ваших кошек. Вы так верите в гуманность, что не можете понять, что это просто принятая вами установка. Поверьте, если кошек не кормить, то найдется кто-нибудь другой, такой же безголовый как вы, кто будет кормить кошек.

– Почему вы не можете, Теодор Рузвельтович, оставить мне это свойство – быть безголовым?

– Потому что, Вячеслав Анатольевич, я вас люблю. По-своему, но люблю. Мне нравится, когда вы по вечерам сидите на крыльце и курите Галуас, мне даже ваша гуманность нравится.

– Я польщен.

– Не кривляйтесь, но просто я хочу предостеречь вас от этой крайний формы идеализма, которая вам свойственна.

Я расстроен. Я никогда не был идеалистом.

– В чем же мой идеализм?

– В том, что вы вмешиваетесь в естественный ход событий. Поймите крокодил – зеленый, волк – с зубами, кошки не должны гадить на мой огород.

Теодор Рузвельтович бросил окурок в мою сторону. Искры полетели огоньками во тьму. Скрипнула дверь. Я еще посидел. Немного поразмышлял над услышанным и тоже пошел в дом. Долго думал, выключать ли галогенную лампочку над крыльцом. Посчитал, сколько она жрет. Решил оставить.

Портвейн «Ливадия»

Захожу в подвал и прошу портвейн «Ливадия».

– Вам не следует так увлекаться портвейном, – говорит бармен Игорь.

Я смотрю на него удивленно.

– Почему, это же самый прекрасный напиток, ароматный, нежный, терпкий.

– Потому что он быстрее всего всасывается в кровь.

– Разве это плохо?

– Ну нехорошо да.

– По-моему, то, что быстро всасывается, быстро и выходит.

– Ну только не портвейн «Ливадия».

– Хорошо, налейте мне хереса.

– И херес быстро всасывается.

– Что же вы мне посоветуете?

– Вина, сухие красные вина.

– Может виски?

– Нет, вина, вина.

Надежда и горы

– В горах выпал снег, – сказала соседка Надежда и внимательно посмотрела на меня.

– Снег – это хорошо, снег – это холод, холод замораживает и сохраняет подобие жизни.

У Надежды тонкие изящные пальцы. Она медленно перебирала ими полосу волос, спускающуюся из-за плеча.

– Я пойду в горы, на лыжах, – произнесла Надежда, тонкая венка билась у нее на виске.

– Вы? – мне почему-то стало немного не по себе.

– Я.

– Никогда бы не подумал, – я достал из кармана сигарету и закурил, – меня с собой возьмете?

Надежда загадочно улыбнулась:

– Конечно, нет.

– Почему.

– Потому что некоторых людей не стоит брать в горы.

– И этот человек я?

– Ваш мир – четыре стены и иллюзии. Зачем вам горы, если вам проще их выдумать.

– Ну я все-таки родился на Камчатке, а там не только горы, но и вулканы.

– Возможно, именно это и сделало вас таким.

– Каким?

– Вы ходите, где все. Но это не страшно. Вы любите шоссе, а я тропы.

У Надежды очень красивые зеленые глаза. Она поправила челку и поглядела в глубину двора.

– Но может, я исправлюсь?

– Зачем вам исправляться? Вы даже листья опавшие от винограда не можете убрать. Посмотрите, все уже убрали листья. Вчера подходила дворничиха и спрашивала, почему вы не убираете листья.

– Мне нравятся листья.

– Ага, и стены, и шоссе.

– Так вы возьмете меня в горы?

– Нет, нет, и листья уберите.

Надежда развернулась и пошла к своей калитке, непотухшая сигарета обожгла мне палец, я чертыхнулся и пошел в дом.

Ухаживание за девушкой

Понял для себя идеальное ухаживание за девушкой. Я шел к этому пониманию долгие годы, в юности я был иным, в первом браке тоже, но сейчас, когда мне сорок восемь лет, я точно сформулировал процесс ухаживания за незнакомой девушкой. Ты сидишь в питейном подвале, пьешь терпкий сладкий портвейн «Южный берег», на блюдечке у тебя четыре оливки, наколотые деревянными шпажками, ты читаешь Розанова, играет легкий джаз, какой-нибудь Thelonious Monk. Музыка разливается по всему пространству и проникает в каждую точку уютного темного помещения.

Напротив тебя сидит обаятельная прекрасная черноволосая незнакомка. Ты не ведешь с ней никаких разговоров о погоде, ценах на центральном рынке, сослуживцах, моде, театральных постановка, книгах, телевизионных передачах и рок-идолах.

Иногда, отхлебнув портвейна и перевернув страницу книги, поднимаешь глаза и смотришь на красивую девушку. Вы молчите. Так проходит час, два, ты отхлебываешь портвейн, читаешь книгу и смотришь на девушку. Потом вы молча встаете и идете гулять по ночному Южному городу.

Претензия

Зашел в книжный Игнатия и наблюдаю веселую картину.

– Здравствуйте, – обращается к Игнатию стареющий мужчина сильно за пятьдесят.

– Здравствуйте, – отвечает Игнатий и отрывается от Пелевина, от «Желтой стрелы».

– Я вчера у вас книгу покупал, – посетитель тыкает в Игнатия книгой.

– Какую книгу? – Игнатий немного отшатывается.

– Вот эту, – посетитель еще раз тыкает в Игнатия книгой.

– Понравилось? – Игнатий сам сомневается в своем вопросе.

– Ну как. Я в общем поэтому и пришел. Вы знаете, ваша книга, как это, с выражениями, – посетитель морщится.

– Не понял, – Игнатий делает вид, что не понял.

– Ну с матюгами она. Я жене дал, она аж завизжала.

– Ну так там же написано 18+ и целлофан, – у Игнатия ничего не понимающий вид.

– Где написано? – посетитель начинает раздражаться.

– Вот здесь, – Игнатий показывает на обложку.

– Точно. Не заметил. А вы можете мне за эту книгу деньги вернуть, а книгу забрать, а то жена на меня кричит, посетитель начинает извиняться.

– Не могу, – Игнатий суровеет.

– Почему?

– По закону книги вернуть нельзя.

– А обменять.

– И обменять нельзя.

– И что же мне делать?

– А знаете, напишите претензию. А то этот автор уже всех достал в нашем книжном магазине. Напишите, хотите я вам помогу? Напишем и пошлем! Куда надо пошлем! Везде пошлем! Напишем и пошлем.

Игнатий обнимает посетителя, они берут листок бумаги, ручку и вместе пишут претензию в издательство «Эмо».

Устал от барменов

Устал от подвала, от барменов его. Их на самом деле три, но я всех зову Игорь.

Первый Игорь самый доброжелательный, самый отзывчивый, он всегда подскажет, молча нальет, посоветует вино, зная, что я в нем не разбираюсь, но вот вся его эта учтивость, вся эта его смиренность и покорность как бы постоянно показывает, что он имеет дело с больным, обреченным и бестолковым щенком, то есть мной.

Второй бармен Игорь тоже спокоен и выдержан, ласков и приветлив, всегда готов помочь и объяснить, но он делает это как уставший замученный профессор математики, имеющий дело с негодным материалом егешников из средней школы. Вся его выдержка моментом пропадает, когда ты начинаешь заказывать закуску. Не дай бог тебе попросить шоколадку к вину (вино пьют без закуски), а не к коньяку, или портвейн попытаться заесть сыром, а не оливкой, как он перестает тебя замечать, превратившись в камень.

Ну и самый страшный Игорь – Игорь третий. Когда я вижу, что разливает он, то просто ухожу (поэтому я вино тут пью не каждый день). Похоже, Игорь-3 здесь уже очень давно и на самом деле очень хорошо знает свою работу, но то презрение, с которым он объясняет это приезжим, а приезжих тут каждый второй, может вызвать только чувство глубокого сострадания к приезжим.

Вот сегодня разливал Игорь-3. Я просто ушел, нервная система дороже.

Девушки слушают Шопена

Напротив музыкальной школы сидят девушки и слушают Шопена, доносящего из окон школы. Девушки возвышенные, у одной бледная кожа, у второй пушистые ресницы. Одна девушка сжимает скрипку, вторая держит стакан кофе и айфон.

Девушка со скрипкой патетически, воздев руки к небу потрясая ими произносит:

– Так нельзя жить! Так нельзя жить!

По улице идет работяга. Обеденный перерыв. Работяга оглядывается по сторонам. Никого кроме девушек рядом нет.

Работяга в промасленной одежде и засаленных брюках подходит к ним и вежливо спрашивает:

– А не подскажете, где купить водки?

Девушка, потрясавшая руками, замолкает. Вторая девушка перестает пить кофе. Скрипка лежит рядом. Из окон музыкальной школы играет Шопен.

Все молчат. Я спасаю работягу и девушек. Подхожу и объясняю работяге, как дойти до универмага Яблоко.

Иду на работу.

Старый город начинается возле моей работы. Каждый раз, когда я выхожу курить, я с тоской смотрю на Старый город и думаю, что мне уже давно пора его посетить. Почему за 4 месяца пребывания в Южном городе я там не был, не знаю. Может, потому что я много слышал о Старом городе. Лучшие режиссеры страны и мира приезжают в Южный город, чтобы снять Старый город. Это последние декорации чего-то там. Какой-то тайны. Поэтому мне кажется, что посещать Старый город надо в солнечную погоду. А сейчас зима, идет дождь. Уже несколько недель. Пасмурно. Я опять смотрю на группу в фейсбуке, где всемирно известный гид Южного города собирает желающих послушать истории о Старом городе. Я почему-то всегда не успеваю, хочу пойти, но не успеваю. Группы наполняются и уходят в Старый город.

Вадим, мне грустно

– Вадим, мне грустно, – Вадим сидел у меня за столиком в кафе, жевал розан с творогом, макая его в вишневое варенье и запивая кофе с горячим молоком.

– Отчего же? Здесь, в Южном городе, тепло, много свободного времени, фрукты, море, барабулька, красивые женщины, коты, отчего же вам грустно?

– Не знаю, грустно и все.

– А вы что думаете, что грусть имеет северную природу? Тоска – это обычное русское свойство.

Вадим посмотрел на кота, тершегося о его ногу. Кот был с ошейником, из магазина «Любимая книга», где я купил Шестова, Пятигорского и Сопровского.

Вадим щелкнул кота по уху, кот недовольно фыркнул и отбежал на изрядное расстояние. Вадим продолжил:

– Скоро, скоро вы поссоритесь со всеми соседями и сослуживцами, перечитаете все книги, которые можно купить в Южном городе, будете смотреть по телевизору первый канал или весь день сидеть в социальных сетях.

– Что я там не видел.

– Там вы обретете свой броневик. Будете с трибуны вещать прописные истины, ругать власть и Москву, от тоски хвалить Южный город, в душе проклиная его, и требовать почтительного к себе отношения, как к мессии, который удалился в горную келью от мирской суеты.

– Зачем мне все это?

– Не знаю, так делают все приезжие.

– Разве я приезжий?

– А кто вы?

– Приезжий. А Надежда?

– Ну Надежда здесь выросла. Вам нравится Надежда?

Я вспомнил стройную зеленоглазую русую соседку, как она подрезает виноград и убирает двор от осенней опавшей листвы. Вспомнил ее тонкие нежные руки, и мне стало не по себе.

– Не знаю, – я тоже отпил кофе и посмотрел на Вадима. Вадим криво усмехнулся.

– Вот, видите, вы сами не знаете чего хотите. Скоро пройдет ваше вдохновение, чувства притупятся, новые впечатления улягутся, и вы получите ту же саму северную тоску, от которой бежали в Южный город, только теперь она будет южной.

– Разве может быть южная тоска?

– Может. У северных народов Ад – это холод, а у Южных – это жара.

– Что же мне делать? – я тяжело вздохнул. Кофе остыл и был противным и горьким на вкус, я забыл его подсластить. Шоколадный круассан не радовал.

– Попробуйте попутешествовать, или играйте в шахматы с пенсионерами, попивая пиво, или найдите себе хобби. У вас есть хобби?

– Нет.

– Ну тогда слетайте в Москву.

– Зачем?

– Чтобы время от времени избавляться от броневичков.

Книжный Игнатия и Лида

– Игнатий, откуда у вас все эти богатства? – задал я вопрос владельцу небольшого книжного магазинчика, расположенного в подвале особнячка 19 века Южного города.

Я прохаживался возле пыльных полок с номерами журналов «Нового мира» за 1986 год, «Огонька» за 1991 и его поэтической серии, стопок журналов «Октябрь» и «Наш современник», со страниц которых на меня смотрели Домбровский, Орлов, Левитанский, Межиров, Липкин, Бергольц, Тряпкин и Сопровский с Ерофеевым. Здесь же, связанные веревочками, лежали дореволюционный Шульгин, революционные Лев Шестов и Розанов, буйные Зинаида Гиппиус с Мережковским. Иногда я спотыкался о Керуака, Миллера и Горация, восторженно чертыхаясь в темноте.

– А-а-а-а-а-а-а, сдают, – протянул Игнатий и лениво зевнул, щелкая пультом от телевизора, на котором шла пресс-конференция президента.

– Кто сдает?

– Ну интеллигенция сдает.

Я представил старенького сгорбленного профессора университета, несущего в букинист Игнатия философа Бердяева или поэтов Блока с Цветаевой и мне это показалось невиданным делом.

– Не может быть, – охнул я.

Игнатий еще раз зевнул:

– Ну не они сами, внуки их сдают или мы из домов вывозим. Мрут-с.

Я представил, как Игнатий на своем Форде объезжает старенькие пятиэтажные дома Южного города и собирает бумажные книги.

– И что они никому не нужны.

– Никому, кроме вас, – Игнатий потянулся за чаем, он уже давно дымился на его столе. Я явно мешал ему выпить стаканчик и закусить мягким эклером.

Я посмотрел в телевизор. Там серьезные журналисты пытали уставшего президента. Президент нехотя и грустно отвечал на их вопросы.

– И цены у вас божеские.

Игнатий еще раз зевнул, потянулся за стаканом и обжегся, разозлившись, он произнес:

– Брать будете, а то цены подниму.

– Кто же их тогда у вас купит, я один их у вас покупаю.

– Купят, купят, вы вот Пятигорского искали, а его взяли, – Игнатий весело и ехидно посмотрел на меня.

– Пятигорского? «Переулок…»? Я так хотел. И кто?

– Девушка молодая. Лида.

– В пальто белом и шапке с бубенчиком?

– Да, да, – Игнатий засмеялся.

Я ничего не сказал Игнатию и вышел на улицу Пушкина. Мне было печально и одновременно радостно, что вот в этом Южном городе есть юная девушка Лида, купившая Пятигорского, которого так хотел купить я. Мне почему-то казалось, что она одинока и что ее надо обязательно найти.

Счастлив

Как я счастлив, что живу на юге. Наконец-то я могу не скрывать свои эмоции. Прожив 30 лет в северной Москве, я был вынужден ежесекундно скрывать свой взрывной невыдержанный южный темперамент под маской скучающего безразличия. Я мысленно убивал толкающихся пассажиров метро, душил неторопливых продавщиц, проклинал громко орущих детей и кидал камни в огромных клыкастых псов. На Юге я могу это делать абсолютно легально. Я могу ругаться на рынке с молочницами за каждую копейку, я могу спорить о политике Верховного Главнокомандующего и посылать его в жопу, я могу скандалить, требовать и ужасаться. И заметьте, никто, никто не подумает, что я сумасшедший. Я могу сегодня поссориться, а завтра помириться, я могу ехать в электричке и на протяжении всего пути доказывать дряхлому старику, что его инжир дрянь, а он сначала схватит меня за грудки, а потом нальет 60-градусный чачи и мы будем рыдать и смеяться, как безумные. Я могу здесь три часа просто говорить и меня будут слушать, а не мрачно кивать и поддакивать, как на Севере. Я могу не хвалить Мандельштама и Олешу и не ругать Верочку Полозкову, я могу не читать газет и журналов и вместо канала Культура смотреть ютуб. А самое главное, я люблю южных женщин. Черноволосых, с крутыми бедрами и стройными ногами, с кричащей красной помадой, с розовыми ногтями в 5 сантиметров, торчащей шелковой комбинацией из-под кожаной юбки, в пышных синтетических шубах, как у барашков. О эти, шумные, язвительные и пылкие южные женщины, так жаждущие не айфонов, а любви!

Любимая

Любимая пишет, что мне надо на ком-нибудь жениться.

– Я на тебе женат, – удивленно написал я, отложив Зинаиду Гиппиус.

– Ну смотри, вот, например, Пелагея.

– Кто такая Пелагея?

– Певица, знаменитая.

Чат пылал.

– И что Пелагея?

– Разводится с Иваном Телегиным.

– Кто такой Иван Телегин?

– Хоккеист знаменитый.

– Да ладно, я всех хоккеистов знаю. Третьяк, Фетисов, Мальцев, Харламов, Боби Ор.

– Он в ЦСКА играет.

– Хорошо, но какое это отношение имеет к нам, зачем разводиться?

– Чтобы потом пожениться, – на меня смотрели, как на сумасшедшего.

– На ком?

– Не знаю. Но зато об этом напишут газеты.

– Ага, ага, газеты напишут только в том случае, если я зарублю поэта, например, Г. В.

Я представил, как я еду к Г. В. на Конаковскую дачу и вместо обещанной ему книги Сопровского из серии журнала «Огонек» везу за пазухой топор. Я выхожу на дальней глухой станции, потом долго иду по заснеженной степи к даче Г. В. Г. В. сидит за столом, пьет чай с баранками и пишет стихи. Я смотрю на него сквозь окно. Мне жаль Г. В., но тяга к известности толкает меня на чудовищный поступок. Я открываю дверь дачи, достаю топор… На этом моё воображение дало сбой.

Я подумал и написал Лене.

– Мне кажется, жизнь это не догонялки.

Я еще какое-то время представлял заголовки газет. Мне почему-то было стыдно перед Г. В.

Надежда и эпическое начало

– Мне кажется, Слава, в вашем повествовании не хватает эпического начала, – сказала мне соседка Надежда и вернула зажигалку.

Вообще-то, Надежда не курит, но иногда, чтобы поддержать разговор, она просит у меня сигарету, и для этого я ношу в кармане тонкий ментоловый «Вог», хотя сам курю «Голуас».

– Эпос, эпос, что это такое? – я повернулся к соседке и заметил на ее лице полуулыбку. Эта странная полуулыбка так часто появлялась на ее лице, невозможно понять ее причину.

– В вашем повествовании слишком много человека.

Я смотрел в темноте на Надежду. Она глядела в сторону плато, там на плато всегда ходит ветер и от этого чувствуешь радость жизни.

– То есть вам, Надежда, не хватает птичек? – мне стало смешно и весело.

– Ну да. Обожествление природы – это и есть Юг. Горы, море, Неаполь скифский, Старый город, коты.

– Ну котов у меня хватает.

– Ваши коты не имеют родины, вы же человек без корней.

После этих слов Надежды мне стало немного обидно. У меня есть корни, но я никогда не придавал им значения.

– Мне обидно, – сказал я и загрустил.

– Настоящий Южный город не различает мифологию и жизнь, – продолжила Надежда, – хотя вам этого не понять.

– Отчего же?

– Ваши герои, как герои Мураками, вместо саке пьют кока-колу, вместо суши едят гамбургеры и вместо того, чтобы заниматься любовью, говорят о любви.

– Зато я их люблю.

– Зачем любить то, что не существует.

Надежда подняла с земли монетку (кто-то потерял монетку) и пошла к себе во двор.

Гадалка

Покупаю молоко на Центральном рынке Южного города. Взял пластиковую бутылку и пячусь назад, чувствую, толкнул кого-то, слышу:

– Не толкайтесь.

Оборачиваюсь. Стоит немолодая, но прелестная и веселая женщина. Меня опять толкают, и я наступаю ей на ногу. Женщина ойкает:

– Что же это такое.

Немного думает и произносит:

– А хотите, я вам погадаю.

Мне интересно.

– С чего бы это? – отвечаю.

– Ну судя по всему, что вы за десять секунд толкнули меня и наступили мне на ногу, у вас слоновья болезнь.

– Нет, – говорю, – у меня слоновьей болезни, просто толкаются все.

Но ладонь даю.

Женщина поправляет прическу, отводит в сторону прядь со лба, берет мою ладонь и долго рассматривает.

– Вы родились на юге, но выросли в снегах. У вас, – говорит, – было счастливое детство, в кругу вашей семьи было принято дарить подарки и любить друг друга, вы часто гуляли на берегу моря и дышали свежим воздухом.

– Продолжайте, – киваю ей. Я и вправду родился на Кубани, а вырос на Камчатке у Тихого океана.

– Вы много и хорошо учились и уехали в большой город.

Киваю, я и вправду в 16 лет уехал учиться в Москву.

– Но там счастья не обрели, у вас второй брак и нет детей. Озадачиваюсь.

– Вы способны достичь необъяснимых высот, но на вас поставили сглаз.

– Ага, – отвечаю, – и теперь у меня слоновья болезнь.

– Вы зря смеетесь, – улыбается, – если вы сейчас пойдете ко мне, то мы легко снимем сглаз.

Я осмотрел свои пакеты, в которых лежали молоко, сметана, домашний сыр, укроп, кинза, редиска, помидоры, сырокопченая колбаса и малосольная хамса. Я представил, как иду в дом этой прекрасной рыжей женщины. Она заводит меня в темную комнату, надевает халат с блестками и синий высокий колпак с маской, гасит свет, зажигает свечи, шепчет заклинание и изгоняет демона слоновьей болезни, обрызгивая меня водой. От неожиданности я вскакиваю, бьюсь головой о висящую над дубовым столом зеленую лампу. Мне больно, я хватаюсь за голову. На этом месте воображение сыграло со мной злую шутку, и я воскликнул: