Текст книги "Крещатик № 91 (2021)"

– Жениться, – не унимается раздражённо Григорий, – в моём окружении что-то не видел счастливых семей. И зачем мне жениться? Квартира у меня есть, оклад хороший. Дача не нужна. И с легковой машиной – одна морока.

– Перестань нести ерунду, – холодно останавливает его мать.

– Но действительно: каждый день, каждый час, каждую минуту одно и тоже лицо, одни и те же руки, которые вечно будут перекладывать мои вещи! Одни и те же глаза, которые всё время будут следить за мной. Одна и та же женщина днём, вечером, ночью. Как повторяющаяся лента кино. Если бы у меня было сто комнат, я бы смирился с этим несчастьем. Жена… Это же будет часть меня. Часть моей души, часть моего тела. Но часть совершенно ненужная мне. Как третья нога. Вот если бы вторая голова…

Мать слушает его истеричные извержения терпеливо. С некоторым горьким сочувствием, как безнадёжного ученика, который совершенно глух к увещеваниям учителя.

– Ты, прожив тридцать пять лет, верно, в жизни не любил ни одной женщины, – говорит Зинаида Петровна, вложив в голос всю возможную теплоту и сочувствие. Теплоту, на какую была способна.

Мать сейчас раздражает Маркова: любил, не любил. И слова какие-то затёртые, как в школьной программе для третьеклассников. И вообще, к чему это сочувствие?!

– Да. Да, мама, – не сдерживаясь, восклицает он, – ты прозорлива и мудра как царь Соломон. Я действительно пуст.

Развязный тон сына задевает Зинаиду Петровну, и она обиженно замолкает.

– А вот тут Данте, – Григорий показывает матери старые книги. – Это – редчайшие экземпляры. Перевод господина Николая Голованова, отлучённого от церкви. С посвящением Его Императорскому Высочеству Великому князю Константину Константиновичу. Правда, запачканы клопами, – какая-то нездоровая улыбка мелькнула на лице Маркова, – а в «Раю» Данте я обнаружил двух живых. Мама, ты представляешь: в раю – и клопы!

– Ах, перестань. Лучше выброси эту заразу, – устало говорит мать.

– Нет, ты только послушай, – не унимается Григорий:

 
«И этот полк презренных, силе вражей
Противных также, как и небесам.
Их жалких, никогда не жавших даже,
Нагих, терзал докучный рой мокриц,
И оводов, и мух, каких нет гаже.
И кровь текла с их измождённых лиц,
И смешивалась с горькими слезами,
На снедь червям лилась к ногам их ниц».
 

– Ну, как? – в голосе Григория какой-то нездоровый восторг.

– Оставь, пожалуйста. Я устала, – Зинаида Петровна уходит в свою комнату.

Пока Григорий говорил, ему было легче. Но мать ушла, и пустота, как что-то реальное и ощутимое, наполнила его. И звенит как натянутая струна. И страх, что эта струна вдруг оборвётся и всё исчезнет. Что это «всё» – Марков не знает. Но уверен, что всё.

В семь вечера пришла Варя. Начинает что-то рассказывать. Громко хохочет. От её уверенного голоса, делового стука каблуков, от переполненности своими, совершенно ненужными ему заботами, его пустота становится ещё гуще и тяжелей. И сама Варя ещё более чужой. Она говорит, что сегодня нужно обязательно отметить её успех. А Григорию совершенно не интересно, в чём нынче Варя успешна. И ему хочется выкинуть её в окно вместе с её успехами.

Варя подходит к зеркалу, губы подкрашивает ярко красной помадой. Обводит их коричневым карандашом. Марков вертит в руках этот карандаш.

– Ты прогрессируешь, – замечает он без интереса.

– Так сейчас модно, – отзывается Варя, – нас ждут.

– И зачем? – вяло спрашивает Марков.

– Как зачем?! – резко говорит Варя, – я уже обо всём договорилась.

– Понимаешь, я пуст. Совершенно пуст как барабан, – почти кричит Георгий.

– Деньги у меня есть, – холодно бросает Варвара.

«Дура», – хочется крикнуть Григорию, но он молча надевает свой парадный костюм.

Сегодня он будет блестяще остроумен. Довольная Варя будет представлять его своим друзьям: «Кандидат наук, талантливый инженер» И смеяться при этом. Григорию хотелось её поправить, мол, будущий кандидат. Но как-то не получилось. А все будут думать, как ловко девушка шутит. Но всё-таки этот Марков, наверное, ещё та штучка».

Ночью он будет возвращаться опустошённым. Варвара с пьяной нежностью, прижимаясь к нему, спросит: «Ты сегодня возьмёшь меня к себе?» Ему захочется крикнуть: «Нет, нет!» Но скажет тускло: «Конечно».

Август сыплет яблоками и звёздами. Звёзды прошьют полуночное небо и упадут где-то совсем далеко. А яблоки падаю под ноги. Его берёшь в руки и ощущаешь его летнее тепло и пряный аромат. Они такие земные и сладкие. А звёзды все падают, падают мимо.

Григорий Семёнович идёт по Невскому. В его элегантном портфеле тихонько позвякивают по-домашнему бутылки: ряженка маме, кефир для него. На Анйчковом мосту Фонтанки толпа. В центре её забулдыга с двумя малюсенькими собачками. Собачки дрожат и повизгивают. Их хозяин постоянно икает. Его речь прерывается постоянными всхлипами. Вцепившись пальцами в парапет, он обращается к толпе почти рыдая: «Пропащий я человек. Пьяница я… Последнее продаю… Мика и Вика. От одной мамочки. Царица была – не собака. Умнее человека. А глазищи-то… – вытирает грязной тряпицей себе глаза, – бывало зырк, зырк. Преставилась эти летом. Может, поможет мне кто-нибудь». Пропащий человек слезливо шмыгает носом, протягивает руку к толпе. Люди отворачиваются, пряча улыбки.

– Душевно говорит человек, точно в церкви, – прощебетала маленькая старушка из-под локтя Маркова, подняв на него выцветшие глазки.

– Тю-тю, милые собачки. Поцелуйте своего бедного папочку, – орут в толпе.

Забулдыга наклоняется над собачками, те лижут ему лицо. Он толкает легонько собачек в грудь. И они встают на задние лапки, просительно смотря на него своими круглыми, влажными глазками.

– Ишь, шельмы. Маленькие, а знают, как хлеб зарабатывать, – деловито замечает кто-то в соломенной шляпе.

– Хозяин – дурак, а собаки-то умные, – неожиданно чётко выговаривает собачий хозяин.

– Почём продаёшь? – суетливо спрашивает какой-то прыщавый.

– Да не купишь ты, – вдруг преобразившись, отмахивается собачий владелец. Окинув оценивающим взглядом затасканный костюмчик прыщавого, менторским тоном говорит:

– По мне хоть в бумажном костюмчике ходи, но чтоб уважение к животным было.

– А ты почём знаешь, что я не куплю? – забеспокоился прыщавый, – если только не краденые.

– Дурак, ты, милый, – солидно произносит собачий хозяин, – и паспорт на них есть, и уколы все сделаны.

Обиженный покупатель втирается в толпу.

– Пятьдесят рублей стоят, милый, – кричит ему вслед собачник, – посоветуйся с женой и приходи!

– Завсегда здесь стою, – неожиданно обращается он к Георгию Семёновичу.

Тот с каменным лицом отворачивается.

«Пятьдесят рублей, – мелькнуло в голове Маркова, – даже при моём нынешнем окладе двести пятьдесят – дороговато.

«Ах ты, сквалыга», – неожиданно пискнуло в нём.

Собаки дрожат. Прижимаются к хозяину. Какая-то сухопарая дама, явно не в наших, а изысканных одеждах и в седых буклях невозмутимо расталкивает толпу вокруг собачника. Направляет на ляжку коня Клодта, что на мосту через Фонтанку, свой фотоаппарат. Грузин с физиономией сутенёра уговаривает молодую блондинку. Хватает её за плечи. Блондинка лениво отталкивает его, поводя русалочьим глазами. Георгий Семёнович ловит на себе её взгляд. Собаки вдруг отчаянно завизжали. Хозяин ищет покупателя. Поредевшая публика снова густеет. Грузин уговорил блондинку. Марков с некоторым сожалением провожает её полные бёдра.

Невский плывёт в многоголосии уличных машин. Невский уносит и блондинку, и очаровательных собачек. Уносит и Георгия Семёновича с его странной тоской по крутым бёдрам блондинки.

Вот и двор дома, где живёт Марков. Старинная арка с чугунными воротами. И скульптура Константина Ушинского сторожит вход в институт имени Герцена. Пульс города здесь точно замер. И как будто не существует Невского с его суматошной толпой. Спокойно и сонно. Итак пронзительно в этой сонной тишине раздаётся детский смех. Георгий любит свой двор тихо и по-домашнему. Здесь прошло его детство, и здесь он стал Георгием Семёновичем. Он любит мутную, грязноватую речку Мойку, протекающую в строгом граните вдоль его дома. Аллею тополей на набережной. Особенно в начале лета. Когда солнце пронизывает ещё не густые кроны деревьев, в воздухе стоит смолистый запах и летит, летит тополиный пух.

Марков весьма консервативен. Он совершенно не склонен к перемене мест. У него никогда не возникала идея переехать куда-нибудь. Эта возможная мысль просто испугала бы его. Переехать куда-нибудь к чёрту на рога. Или даже не на рога… Ха, ха, ха. А ближе. Это какое-то школярское фантазёрство! Не то, что этот Аркаша, сосед его, у которого ребёнок плачет каждую ночь. И точно в подтверждение своих мыслей Георгий слышит. Старухи две на лавке:

– У Аркаши в башке вечно хулиганство. Ещё мальчишкой был – дворники от него покоя не знали. Участковый, Пал Палыч, царствие ему Небесное, бывало, говорил с ним по-дружески: «Поберёг бы ты мать, паршивец. Кабы не мать, упёк бы я тебя давным-давно, куда следует». А с него, как с гуся вода. И мать-таки загнал в гроб. Она тянула его, тянула. А он школу бросил, связался с хулиганами. Говорят, ларёк хотели ограбить…

– Да нет, ящик с пустыми бутылками хапнули. Сдать их можно. Всё-таки по двадцать копеек каждая. Тоже ведь деньги.

– Не знаю, не знаю. За что купила, за то и продаю. Люди говорят… В общем, устроила его мать в какое-то фельдшерское училище. Будто, корабельным врачом должен стать.

– Да брось ты. Какой из него врач! Дай Бог, фельдшером.

– Ну, да ладно. Фельдшер, так фельдшер. Окончил он это училище с грехом пополам. В наш порт определили. Так не усидел, шалопут эдакий. И исчез… Мать всё: «Уехал, уехал». А куда уехал: рот на замке. То ли в тюрьме сидел. То ли в каком Казахстане промышлял. Такая вот молодёжь-то нынче. Ему бы как людям в армии послужить. Явился бы оттуда шёлковым. Армия бы из него дурь вышибла.

– А потом объявился, года четыре назад это было, – вставляет своё слово вторая собеседница.

– Помню, – перебивает её первая, – помнишь, кралю какую привёз. Совсем молоденькая тогда была. Вот уж краля, так краля. Институт на врача где-то кончила. Что-то по женской части. А, говорят, была сиротой из детского дома. Тихая такая девушка, вежливая. Только диковатая чуток. Да чего уж там. Провинция. Обломается.

– Вот уж истинно. Девчонка – не по дурню шапка. Да нет. Женился Аркаша. Остепенился вроде. На теплоходе плавать стал. Вроде как доктором, кажись.

– Да какой доктор из него! – возмущённо произносит вторая бабка, – фельдшером! Я ж тебе говорила.

– Фельдшером, так фельдшером, – соглашается первая рассказчица. – Из Ленинграда по Прибалтике. Ребёнок у них народился. Но недолго у них было спокойно. Начал опять колобродить Аркаша. Как с рейса – так пьяный. А то домой ночевать не являлся. Мать его тогда ещё жива была, рассказывала: «Валентина, жена Аркашкина, выйдет на крыльцо. До ночи ждёт его. За ворота не раз выбежит А он – только под утро в помятом пиджаке. Паша, дворничиха, ему ворота открывает. Тогда было строго. Чугунные ворота на ночь всегда на запор. Паша ему: «Что-то ты загулял, Аркадий Иванович». А он как сыч. Шляпа на глаза. Только фыркнет.

– Давеча его на Невском с девками видели. Идут, бесстыжие и ещё смеются. И юбки до пупа. Ох, креста на Аркаше нет. Хлебнёт Валька с ним горя.

– Да не с руки вышла замуж девка. Ну на что не пойдёшь, чтоб в Ленинграде осесть.

– А Люська-то, Люська. Петровны дочка, что со второго нашего этажа. Третьего дня закатил Аркашка с ней путешествие на своём теплоходе по морю-океану. Петровна мне вчерась шепнула. Муж-то ейный в Германии офицером служит. И деньги своей шлёт, и подарки в посылках дорогущие. Петровна, бывало, не нарадуется. А Люська эдакий концерт учинила. И тут, как на грех, муженёк из Германии на побывку. Ночь и день ждёт свою бабёнку. Петровна что-то врёт нескладно. Вышел он под вечер во двор, а навстречу Люська с Аркашкой. И развод. У них, офицеров, это быстро.

– А Валька-то Аркашкина знает?

– Узнает, чай. Найдутся добрые люди.

В этот вечер, сидя на соседней скамейке, Марков стал невольным свидетелем разговора старых кумушек. Надо отдать должное, о событиях, происходящих у его соседей, вещалось в дворовый мир соседками без искажений. Без искажений, как в «Ленинградской правде».

Ещё в старое доброе время, когда между супругами-соседями царил мир и любовь, Георгий Семёнович, случалось, был их гостем. Доброжелательная красавица-хозяйка и хлебосольный хозяин располагали Маркова к некоторым литературным изыскам. Надо отдать должное – ещё учёба в Педагогическом институте способствовала этому. С восторженной наивностью провинциалки Валентина ловила каждое слово столичного словоблуда. Аркадий снисходительно помалкивал. Обаятельная хозяйка и выпитое вино не в меру разжигали воображение Григория, и Валентина временами ловила на себе его довольно откровенные взгляды. Она смущалась, и её интерес к разглагольствованию Маркова затухал. Она с нескрываемой тревогой оглядывалась на мужа. Но Аркадий, совершенно уверенный в себе, лишь снисходительно улыбался, мол, с женой-то мне повезло. Но это произнесено не было.

А вот на прогулках по Невскому Аркаша «косил» под блатного. Надвинув лондонку на глаза и спрятав руки глубоко в карманах, медленно вышагивал по тротуару. И Валюшка, придерживаясь за его локоть, шествовала на высоких каблуках. Ловила со скрытым удовольствием взгляды мужчин. Наглые стиляги подкатывали к Аркадию: «Эй, чувак, может на часок одолжишь свою тёлку?» Увидев под лондонкой грозную физиономию Аркадия, теряли свой наглый пыл. И, отскочив на изрядное расстояние, орали: «Чувих мы клеим столярным клеем!»

Лишь однажды Аркадий как-то задумчиво проговорил, обращаясь к жене: «Да, на Невский тебя одну отпускать опасно». На что Валентина влюблённо посмотрела на мужа и залилась краской.

Но в семье произошёл разлад. Григорий как-то сразу это понял. Встретил Валюшу в парадной. На обычный вопрос: «Как дела, как твой Аркаша?» Вот уж Аркаша-то его совершенно не интересовал. Но надо было как-то начать разговор. И вдруг услышал совершенно неожиданное: «Аркаша уже не мой». И улыбка её трогательная и безутешная вдруг поразила до боли Маркова.

Нет, он, право, не ожидал такого. Чтобы страдание женщины передалась ему. «Что случилось?» – тихо произнёс Марков. Хотя стразу понял. Из него чуть было не выскочило: «Люська?». Но слышит тихий голос Валентины: «Что могло случиться. Всё как у всех». Марков заметил, что неожиданно её глаза стали влажными. Он протягивает к ней руку. Но Валентина резко отворачивается. И захлопывает перед ним дверь парадной.

Разлад в семье соседей: и он всецело встал на сторону Валентины. Но чем он мог помочь соседке?

Они – Марков и Валентина, разные и, в сущности, очень одинокие люди. У Валентины в Ленинграде, да наверное, и во всём белом свете нет ни родных, ни близких. И Григорий при всём обилии знакомых, не имел близких друзей. И родни. Пожалуй, кроме вечно сердитой на него матери. Марков вдруг почувствовал острую необходимость быть около Валентины: пожалуй, это был зов сердца. Он вдруг осознал, что может любить кого-то. И это было для него совершенно новым, неожиданным откровением. При случайных встречах с Аркашкиной женой он предлагал ей сходить в театр. Ну, наконец в кино. Кинотеатр «Баррикада» был совсем рядом. На все его предложения Валентина как-то странно улыбалась. И однажды он услышал от неё: «Гоша, пойми. Мне сейчас не до этого». И торопливо отошла от него.

Однако, ей сейчас действительно был нужен человек, исполненный искреннего участия. Она это понимала, но боялась признать это.

Сейчас она была убеждена, что с Аркадием всё кончено. И то, что отцом её ребёнка был Аркадий, казалось ей абсурдом. Всё, что было от Аркадия в ребёнке, настораживало и отчуждало её от сына.

Раньше она любила в ребёнке, все, что было от его отца. А сейчас любая черта в облике ребёнка, напоминавшая ей об Аркадии, приводила её в отчаяние. Нет, она не перестала любить сына. Но любовь это приобрела какой-то мрачный оттенок. Всё было как в фильме, который не в состоянии увлечь. Она со страхом сознавала, что фильм скоро кончится. И она вернётся в реальный мир, где для неё ничего нет. И Марков в этом фильме был для неё только статистом. Понимал ли он это? Её мало интересовало.

В её кабинет с надписью «Гинеколог» часто приходят девчонки, нечаянно залетевшие на беременность. Одна совсем молоденькая. Её, как-то спонтанно, Валентина спросила про возраст отца будущего ребёнка. «Ой, не знаю, не знаю», – торопливо проговорила будущая юная мать. «Не знаете возраст или кто он?» «Ни то, ни другое», – девчонка готова была расплакаться.

Валентина лишь тяжело вздохнула: вот она знает, кто отец её ребёнка. Но легче ли ей от этого?

А Григорий всё пытался сохранить доброжелательные соседские отношения, как в том недавнем прошлом. Не терпелось заглянуть к соседке. Надо было придумать только повод. И вот он, вроде, нашёлся: на работе услышал разговор двух сослуживиц. Дочка одной из них ищет работу терапевтом. Вот и повод удобный нашёлся. Хотя рядовой гинеколог чем может помочь? Захватил с собой нейлоновую кофту. Дефицит.

Зашёл в эту оглохшую квартиру: давно уже за стенкой не слышно музыки патефона и шума гостей. Она встретила почти приветливо:

– Спасибо, Гоша, что зашли.

И от этого «спасибо» внутри у него всё радостно заиграло.

– Валюша, решил заглянуть, вот великолепная нейлоновая кофта. Помню, ты бегала по магазинам, искала. Размер твой точно.

– Спасибо, Гоша, что помните, – слабо улыбнулась Валя.

Георгий выкладывает на стол кофту в полиэтиленовом конверте.

– Вот достал, по случаю.

– Нет, нет. Сейчас не могу. Вы знаете, сейчас у нас с деньгами. Аркадия сняли с парохода, теперь он в порту работает. А там зарплата такая…

И почему она называет его на «вы»? Как-то это неловко.

– Всё, – говорит Марков решительно, – когда-нибудь отдашь… Когда разбогатеешь. Я уверен, что с тобой это случится вскоре.

Появляется Аркадий. Со своей портовой говённой работёнки явился. Он так работёнку свою теперь сам называет.

– О, соседушка явился. Не ждали. А, может, ждали? – насмешливо оглядывается на жену.

Проходит по комнате. Подозрительно заглядывает в спальню.

– Аркадий, иди на кухню. Я тебе ужин там приготовлю, – сухо говорит Валентина.

– Нет, отчего же. Мы с соседом посидим, потолкуем за жизнь под рюмкой кофе.

– Я должен идти, – резко отзывается Марков. – Дела.

– Валя, как узнаю, тебе непременно сообщу, – говорит Марков первое, что пришло в голову. Почему-то уверенный, что Валентина его поймёт.

Та безучастно кивает головой. Марков ещё успел кинуть взгляд на стол. Вздохнул с облегчением: конверт с нейлоновой кофтой со стола исчез.

– До свидания, – говорит Марков.

– Будь здоров, – цедит сквозь зубы Аркадий.

Встречались на улице. После работы у них был один маршрут: булочная, гастроном.

В этот раз она необычно оживлена. Что-то быстро говорила, оглядываясь по сторонам. Будто кто-то должен за ней следить. Рассказывала о несчастных девчонках, которые из-за случайных связей становились беременными. Марков лишь поддакивает ей, часто невпопад. Но это его совсем не смущает, и Валя как будто не замечает его нелепостей. А он разглядывает её до неприличия пристально. Но Валентина будто не замечает его излишне откровенного взора. Слегка волнистые коричневатые волосы с медным отливом свободно спадают ей на плечи. Невысокий лоб. Чуть широкие скулы – эдакой русской глубинки. Чуть неправильные черты лица были мягки и нежны. Это придавало её лицу необычные очарование.

«Она что-то решила для себя, – думает Марков. – Как смело сейчас она встречает взгляды мужчин. Удивительно, как преображает женщин мужское восхищение».

Ведь раньше, за пеленой слепой любви к Аркадию, она никак не реагировала на мужское внимание. Да и в нём, в Маркове, она не видела мужчину. И это трезвая мысль больно резанула Григория. Они дошли до Мойки. Странно потерянное выражение вдруг возникает на её лице.

– Может, пройдёмся ещё, – неожиданно просит она.

Григорий не возражает, странное ощущение надежды вдруг почудилось ему. Надежды на что? Какое-то незнакомое ему чувство: прямо как старое немое кино про любовь. И хочется, чтобы длилось это кино долго-долго. И ему кажется, что и Валя погрузилась в эту грёзу. И потому идут они молча. Он бросил осторожный взгляд на свою спутницу. Она идёт, опустив голову. «Валюша, о чём ты сейчас думаешь? – Марков осторожно дотрагивается до её плеча. Валентина останавливается, внимательно смотрит на Григория. «Гриша, не о том, чего тебе хочется. Я думаю о несчастных беременных девчонках».

– Валя! – Григорий ошеломлённо уставился на свою спутницу.

– Ну конечно. Ты уже решил, что нынче у нас первое свидание. Но без надежды на поцелуи.

– То, что без надежды, ты совершенно права. Но заметь: мы уже с тобой не на «вы». Ещё вчера нас держало на расстоянии – «вы». А сейчас, ты даже не заметила, мы весь вечер говорим, как… – Григорий, будто, споткнулся на слове «близкие», которое чуть не сорвалось с его языка.

Он хмыкнул: «Как друзья». Валентина грустно улыбается:

– Как друзья-соседи.

– И не больше, – соглашается Марков, заметил, как соседка бросила на него быстрый взгляд. И ему показалось, что на лице её мелькнуло некое разочарование.

– Ой, Валечка, какая ты, однако, сложная женщина! – воскликнул Григорий.

– Простая провинциалка, которую пугают столичные вольности.

– Валя, мы и не заметили, как свернули с Невского на Садовую. Вот уже Марсово поле. Может, присядем на скамеечку.

– Гриша, на Марсовом поле нет скамеечек. Для этого надо идти в Летний сад. Но его вечером запирают.

– Да, да. Давненько мне не приходилось водить кого в Летний сад. Не докучать моралью строгой, слегка за шалости бранить и в Летний сад гулять ходить.

– О как вы, однако, так ловко переиграли Пушкина. Только юный Онегин в Летний сад сам не ходил. Его туда водил «француз убогий».

– О, Валюша, а как вы, однако, умело шутите надо мной. А я совсем забыл, что учился в педагогическом институте. Григорий неожиданно обнимает Валентину, пытаясь поцеловать её в губы. Валентина отвернула лицо, и поцелуй оказался в её щёку.

Она захохотал: «Какой вы неумелый ухажёр. Учиться тебе, Гриша, и учиться».

– Готов к труду. Без обороны… И учиться и учиться. Но только у тебя.

– Чему у меня учиться. Я всего лишь врач-гинеколог.

Какая-то вдруг невыразимая тоска послышалась в её голосе. «Свекровь уже заждалась меня», – произнесла она вдруг как-то отрешённо. – И пусть у каждого будет своё.

Марков хотел ещё спросить: «Муж тебя не ждёт?» Но время, кажется, вдруг остановилось. Он внезапно остро почувствовал, что Валентина сейчас от него невообразимо далеко. Вот было бы всё, как в нынешнем советском кино, в котором сначала всё безнадёжно плохо. Но потом – всё прекрасно. Возможно… Господи, досмотреть бы этот фильм до конца. И откуда это «Господи» из него, коммуниста, выскочило. А, верно, покойный дед, священник православной Ярославской церкви напомнил о себе. Ещё, помнится, мать рассказывала, что её, как дочь попа, не приняли в пединститут имени Герцена как «классово чуждую». Пришлось два года зарабатывать пролетарское происхождение на фабрике «Красный треугольник». Клеила галоши для пролетариев. В тот самый «Герцена», во дворе которого он нынче живёт.

Где-то рядом зазвенел трамвай. Он и не заметил: они опять на Садовой. Валентина только махнула ему рукой. Он и не успел вслед за ней заскочить в вагон. Дверь со скрипом захлопнулась перед ним.

А вот с Варварой всё было просто. Всё укладывалось в простейшую формулу: он – мужик, она – женщина. Арифметика для первоклассников. Один плюс один, равняется… И вот тут-то пошли интегралы для умников. Оказывается 1 + 1 часто равняется нулю… Но знание не всегда сила. Он, наверное, циник. Циник всё упрощает до школьной арифметики. Но и в ней он нечестен. Заглядывает в конец книги и подгоняет решение под подсмотренный ответ. Вот и Варвару пришлось изрядно обкорнать, чтоб уложить её в заготовленное им ложе. Но что из этого вышло. У него так и не возникло ощущения, что он что-то приобрёл. Так и остался обездоленным. Циник легко смотрит на жизнь. Он не способен вообще верить во что-либо. Потому легко перешагивает всё, что представляется этими ненужными принципами. Но так ли это? Цинизм – всего лишь маска труса. Григорий болезненно усмехается: «Всё. Подвёл черту». Он давно уже не верит в правомерность своих жизненных установок. Вот Валентина. Ему казалось, что он может предугадать любой поворот её души, любой её поступок. Она готова любить, полна ещё не растраченных чувств, и ум её не погряз в мелочах. И сердце её полно теплоты. И потому Георгия влечёт к ней. А он идёт к ней на ощупь, осторожно. Боясь разорвать тонкую нить доверия, казалось, только что возникшую между ними. Но вдруг трамвайный трезвон. И дверь перед ним захлопнулась.

Как-то совсем недавно в кафе «Север», что напротив «Гостиного двора», он сидел за столиком с рюмкой коньяка. Услышал знакомый голос с эдакой хрипотцой. Конечно, это был Аркадий. Наверное, этот голос и завораживает женский разум. Аркадий сидел к Григорию спиной, что-то рассказывал парню, расположившемуся напротив. Марков невольно стал прислушиваться. Что-то весьма любопытное излагал сосед: «Выгнали меня с парохода. И знаешь за что: капитан застал меня с девкой в каюте. Официанткой нашего корабельного ресторана. Девка-то оказалась в любовницах капитана. Я не знал об этом, и она молчала. Я, мудак, не догадался каюту запереть. В трудовой книжке хотели написать: "За грубое нарушение санитарного режима". За то, что девчонку без презерватива трахал!» – прыснул во всё горло Аркашкин приятель. Так что посетители кафешки стали оглядываться на них.

– Тише ты. Что заржал, как кобыла необъезженная, – остановил Аркадий приятеля, – удалось уговорить, написали: «по собственному желанию». Вот сейчас в порту околачиваюсь в той же должности фельдшера. Но оклад в два раза ниже. Хоть вой. Вальке сказал, что было сокращение штатов.

Аркадий собирался в очередной рейс. Всего-то был в ссылке на берегу полгода. Новый теплоход набирал команду. Медработники до зарезу нужны. Рейсы длительные по Балтийскому морю – океану. С заходом в иностранные порты. Не какие-нибудь Клайпеды или Лиепаи. Обещал Валентине заморские подарки. Но Валентина лишь усмехнулась: «Ты уже сделал мне подарок».

– Ну что ты! Наслушалась сплетен дворовых старух, – почти искренне возмутился Аркадий. Уходя, возмущённо хлопнул дверью.

Валентина подошла к окну. Смотрела, как бодро вышагивал муж по двору. И какая-то невыразимая тоска заполнила всю её. «Мама, что ты такая, – к ней подошёл её маленький сын, – папа обещал всякой вкуснятины привезти». – «Да, да, сынок», – безучастно ответила Валентина. И подумала: «Ведь даже не оглянулся на наши окна».

В тот день она возвращалась с работы. Её остановила Люськина мать. Начала елейным голосом:

– Чего это ты, милочка, за своим мужиком не смотришь?

– Это уж ваша забота за мужиками подсматривать, – огрызнулась Валентина, стараясь побыстрее пройти.

– Нет, ты постой! Мне что, одной мучиться! – в голос завыла Люськина мать, преграждая дорогу. – Старалась, угождала доченьке. А тут пришёл твой кобель. Всё испоганил. Куда теперь Люська-то?! А-а-а!

Ошеломлённо Валентина взглянула на старуху, бросилась к своей парадной. Дома упала на диван. Зарыдала бесконечными бабьими слезами. Часы пробили шесть. «Надеялась, что всё сплетни. Нужно идти за ребёнком в детский сад. Останется ещё один», – горькая и тревожная мысль заставила её подняться. Слёзы текут. Ополоснула лицо холодной водой. Поправила волосы. Никто не должен видеть…

Но страшно выйти во двор.

Всё стало очевидно безнадёжно. Ничто не давало облегчающего, спасительного сомнения. Валентина тяжело опускается на стул.

– Мама, а папа к нам вернётся, – сын неслышно подходит к ней.

– Конечно, сынок. Куда он денется, – Валентина прижимает к себе мальчика.

Одиночество, пустота, сумрак.

А тут ещё Григорий со своим бесплатным и ненужным участием. И ему же всё о ней доложило сарафанное радио. Но на другой день Валентина всё-таки скажет «спасибо» Маркову. Через пару недель Аркадий вернулся из рейса. Его ждали недюжинные неприятности. Люськина мать написала в партком порта. И совсем уж некстати вспомнил свою обиду и капитан прежнего теплохода. Девка, изменившая ему с Аркадием, не пожелала с ним больше играть в любовь. Хотя он и клялся, что простил её. Так и сказала, что не хочет со старпёром якшаться. Вот ведь сучка! А какой он старпёр! Ещё шестидесяти нет! Тоже не удержался. Написал свой донос на Аркашку в партком порта. Короче, Аркадия списали вчистую. Болтался он без дела с месяц. Потом устроился на «скорую помощь» санитаром. Работает неделю в ночную смену, неделю – в утреннюю.

Валентина стала очень сдержанной с Марковым. И будто даже избегала встреч с ним. Григорий понимал, что с ней делается. И не в состоянии был преодолеть отчуждение, возникшее между ними. Его пугала развязка, которую он почти предвидел: всё сойдёт на нет. И всё станет обыкновенным и будничным. Она будет выносить мусорные вёдра, выходить в коридор в не очень свежем халате. Равнодушный взгляд Григория будет скользить по её полуобнажённой груди. А она даже не удосужится застегнуть верхние пуговицы халата. Они станут просто соседи, слишком много знающие друг о друге, чтобы быть взаимно интересными.

Варвара вдруг снова появилась. Почувствовала крутую перемену в нем. Стала навязчиво настойчива. Как-то даже эдак ехидно спросила: «Что, соседушка дала отбой? Труба трубит?» Варвара его просто бесила. Хотя, что не сделаешь с горя: переспал с ней недавно пару раз. Теперь стала уверять, что беременна. Боже, как всё это скучно. Будто не знает, что надо сделать. Ведь давно не девочка. Нужны будут деньги – даст. Впрочем, ещё доподлинно неизвестно, от него ли она залетела. В объяснениях с Варей он был груб и жесток. Он это прекрасно сознавал. Но других решений некому было подсказать. И она, что и говорить: орёт как базарная баба, будто её на рынке обокрали. А на самом деле, Григорий Семёнович в душе даже улыбнулся, ведь сделали подарок: ребёнка подарили. В её-то годы удастся ли ещё раз…

Но сегодня утром всё закончилось. Согласилась на аборт. Проводил её до больницы. После этого обычно на отношениях ставится крест. Он надеется.

Помнится, когда Варя снова заявила о своих правах, он ещё раз решительно сказал: нет. Он был готов к истеричным воплям. Но Варя вдруг просто и тихо сказала: «Проводи хоть меня до больницы». Марков не посмел отказаться. Обещал утром быть свободным и выполнил своё обещание.