Текст книги "Крещатик № 91 (2021)"

– Ой, больно!

Женщина осмотрела меня и произнесла:

– Не бойтесь, больно не будет, будет хорошо.

Но я почему-то не пошел за женщиной, а побрел домой, еще раз наступив ей на ногу под воздействием слоновьей болезни.

Платон и Нина

Сидели с Платоном в кафе, и вот он рассказывает:

– Я со своей женой очень странно познакомился. Ходил в столовую «Советскую», ну брал тем оливье, пельмени, борщ в обед, котлетки, но вдруг стал замечать, что Нина, кассирша, мне то селедку под шубой забудет пробить, то компот, то грибочки, я вроде, молча все это сносил, а потом застыдился. Нина как-то вечером выходила после смены, а у меня как раз премия квартальная была, я подошел, взял ее под локоть:

– Может, в ресторан сходим, Нинок?

Ну Нина отказывалась, но я все-таки повел ее в самый лучший ресторан нашего городка, французский с Эйфелевой башней в центре, больше даже из чувства вины, чем из любви. А в ресторане выпили, и вот тяну я ее с собой к себе в общагу, а Нина говорит:

– Ты же из-за оливье меня к себе тянешь.

А я раздухарился уже, ну выпил же:

– Нет, нет, – кричу, – как увидел тебя, сразу полюбил.

– Ага, ага, селедку ты под шубой полюбил, – смеется, но поехала, да.

Ну а я утром проснулся, а у меня же в общаге грязища, а она уже вымыла все прибралась, стоит блестит, улыбается.

Я огляделся. Даже плинтус отмыла, даже стекла. Когда успела? Стоит и молчит, как в поликлинике. Ну я, конечно, к ней переехал, да и забеременела она прямо в ту ночь.

Вадик и русский народ

Сижу в кофейне у Адама. Заходит Вадик. Вадик рассматривает меню, написанное на доске. Рассматривает долго, потом говорит Адаму:

– А вот какой кофе пили в Древней Руси?

Мы с Адамом в недоумении смотрим друг на друга, потом медленно переводим взгляд на Вадика.

Вадик, понимая, что сказал что-то не то, уточняет:

– Ну при Петра I.

Мы с Адамом облегченно вздыхаем.

Адам снимает кепку кофейщика и произносит:

– Руссияно.

Вадик подсаживается ко мне. Я смотрю на него и говорю:

– Мне кажется, вы, Вадик, не любите русский народ.

Я посмотрел на Вадима. Вечернее солнце как раз заходило за горизонт, и алая полоса заката цеплялась за крыши домов.

Вадим оторвался от кофе, откинулся на стуле и взял в руки зубочистку, которой стал ковыряться в зубах.

– С чего вы взяли, Вячеслав Анатольевич, – Вадик вынул зубочистку изо рта.

– Ну вот вы мне говорили о северной тоске, южной тоске, о русской тоске, о будущем.

Мне не то, чтобы хотелось задеть Вадика, но просто было какое-то абсолютно безнадежное настроение, то ли от жаркой погоды, то ли от выпитой накануне бутылки «Каберне-Совиньон».

– Вячеслав Анатольевич, вы, как всегда, занимаетесь ерундой, – прервал меня Вадик, – хотите, я вам сначала покажу, что я люблю русский народ, а потом, как я не люблю русский народ.

– То есть соберете весь набор штампов.

Мне представилось, что Вадик стоит на трибуне и машет кепкой. Под ним волнуется море голов. В левую сторону он собирает толпы любящих русский народ отдыхающих и отправляет их в санатории. В правую сторону он собирает толпы не любящих русский народ отдыхающих и отправляет их в здравницы, причем и тем и тем абсолютно всё равно, куда ехать в санатории или здравницы.

Я улыбнулся:

– Где есть набор штампов, там всё бессмысленно.

Вадику понравилось моя идея.

– Видите, Вячеслав Анатольевич, вы сами понимаете, что разговор о любви бессмыслен.

– Бессмыслен к чему?

– Ко всему. Любите хамсу, птичек любите, в общем, любите всё, что подвернется под руку.

Поход с Надеждой на Чуфут-Кале

В брошенный город караимов меня Надежда заманила обманом. Ну то есть, если бы я знал, как долго и мучительно до него добираться, то из-за своего 120-килограммового веса, ни за что бы не согласился. Мы ехали с ней сначала в рейсовом автобусе, а потом вышли в каком-то странном городке, тянувшемся нитью между двух горных хребтов. Было пустынно и жарко. Обветшалые обшарпанные домишки перемежались салунами, отелями и забегаловками. Все это наводило на мысль, что я оказался где-то в Неваде. Вот сейчас главный герой крутого американского боевика, какой-нибудь красавчик Бред Пит, бежавший сюда от копов с мешком украденных из Нью-йоркского банка денег, проснется в зачуханном номере с крупными черными тараканами, медленно примет душ с ржавой водой, выйдет на узкую пыльную улочку, чтобы стоять посреди площади, не понимая, в какую дыру он попал. Вот к нему подбегает оборванец и за доллар просит купить поддельную безделушку, доставшуюся его бабушке от кровожадных ацтеков.

Надежда шла споро и радостно, находя для своего фотоаппарата какую-то фактуру, я же тащился сзади, морщась от накатывающего на меня раздражения. Дорога тянулась в гору, и видя мое раздражение, Надежда говорила, что осталось пройти всего сто метров, а там начнется ровное плато и можно будет передохнуть.

Мы уже прошли рестораны с восточной кухней, миновали православный монастырь, вырубленный в скале, прошли источник сладкой и целебной воды, тисовую рощу, но дорога все равно продолжала круто уходить в горы, и мне стало казаться, что Надежда просто разыгрывает меня или хочет совершить надо мной какое-нибудь злодеяние, хотя никогда ни в чем таком замечена не была, даже наоборот, всегда была готова прийти мне на помощь по первому зову.

А потом закончился асфальт и началась тропа, вымощенная неровными и отполированными временем булыжниками, по которым приходилось прыгать антилопой, мой дух упал окончательно, и я даже почувствовал в душе ростки ненависти ко всему окружающему. Иногда мы делали остановки и жадно пили из пластиковой бутылки безвкусную нагревшуюся воду.

Наконец где-то вдалеке, высоко показались крепостные стены. Над желтым рядом торчали хозяйственные постройки.

Подъем окончательно принял вертикальное положение, и я, взмолившись за сто метров до входа в крепость, повалился на желтую пожухлую южную траву.

– А знаешь, – сказала Надежда, – у них там не было воды.

– Не понял?

– Осликами возили.

Я представил бедного маленького ослика. Как он полный веры в долгую и счастливую жизнь каждое утро, понукаемый караимом-торговцем спускается в долину к источнику, набирает в меха воды, а потом, выпучив глаза и высунув язык, тащит эту нужную воду в горную крепость.

Мне стало жаль ослика.

– Мне жаль осликов, – сказал я.

Надежда засмеялась, спортивно подняла рюкзак с водой и весело и бодро полезла ко входу в крепость-музей.

– Ты лучше себя пожалей, – крикнула она мне через плечо.

Я смотрел Надежде в спину и думал: «Вот пройду я эти 150 метров с уклоном в 70 градусов, вот дойду до лестницы, вот суну голову в окошечко кассы, а мне оттуда миловидная шокающая девочка – вход 5000 рублей. Ого, подумаю я. 5000 рублей. Да у меня нет таких денег, это невозможно, я лез полдня на гору, а тут вход 5000 рублей, это невозможно, это ужас, это смерть и полная потеря естества».

Пока я так размышлял, я добрался до входа в Чуфут-Кале. К счастью, вход был почти бесплатен.

Если честно, то Чуфут-Кале напомнил мне израильскую крепость Моссаду, такую же гордую, высокую и трагическую. Ее защитники зарезали себя, не желая попасть в плен к римлянам. Жители Чуфут-Кале просто покинули крепость в 19 веке.

Там были мавзолей, молельный дом, пещеры. Караимы выдолбили глубокие пещеры, Надежда сказала, что в принципе, долбить известняк несложно. Достаточно добиться резкого перепада температуры – развести костер и залить водой.

Но самое главное не в этом. Самое главное вид вокруг. Ты стоишь на краю обрыва, а перед тобой бесконечная зеленая долина, уходящая вдаль и сливающаяся с голубым сияющим небом. Над долиной нависают горы, странные и непонятные для северного московского человека, но обычные и нормальные для человека южного.

«Место силы, – подумал я, – место силы», – хотя никогда в эту ерунду не верил.

Потом мы спускались. Хотели успеть до темноты. Зашли на караимское кладбище. Надгробия и надписи на диалекте иврита. 800 лет истории покинутого города.

Теодор Рузвельтович и щенок Багратион

Моя странная особенность состоит в том, что я не люблю собак. Возможно, это связано с тем, что в детстве меня покусал дедовский кобель Мухтар. Хотя я сам виноват. Мы приезжали к деду каждые два года, и в тот год Мухтар был трехмесячным щенком. Я шестилетний гонял его зачем-то ивовой хворостиной по всему двору. Он бедный не знал, куда от меня спрятаться. Дед и бабка были в заботах, все-таки двадцать соток огорода и сад, и машина, и мотоцикл, а мне казалось, что боль не имеет никакого значения. Дети вообще не понимают боли. Но Мухтар оказался с хорошей памятью. Когда через два года я к нему приехал снова и мы остались один на один (родители сидели в доме, а дед и бабка копались на огороде), он меня цапнул от всей души. Его, конечно, потом выставили из дома, отправили, кажется, в милицейскую часть, но факт остается фактом.

Сегодня я заметил, как мой сосед автослесарь Теодор Рузвельтович что-то вынес во двор и положил почти к моему крыльцу. Я наклонился, это были куриные объедки.

– Теодор Рузвельтович, – спросил я, – что это такое?

Он немного опешил, побледнел, потом как-то смутился и произнес:

– Щенку это, Багратиону.

– Какому Багратиону.

– Ну Вадикову.

– О Теодор Рузвельтович, – воскликнул я, – похоже, вы считаете, что щенок Багратион не будет гадить на ваш огород?

– Мир дуален, – ответил автослесарь, – если я не люблю кошек и считаю, что они гадят, это еще не значит, что я не люблю собак и не отношусь спокойно к тому, что они гадят на мой огород.

Я закурил, задумался. Пошел спать.

Лида

По субботам я хожу в книжный магазин Игнатия и копаюсь во вновь поступивших книгах. Иногда мне кажется, что, беря с полки очередной том, я чувствую тепло людей, которые до этого владели этими книгами. Они ушли, эти люди, их нет, ушла их культура, их убеждения, их тела распались на мелкие атомы, их души, возможно, живы, а может, и нет, а судьба привела их к какому-нибудь тупику, потому что если не нужны их книги, их кумиры, их поэты их философы, их знания, их опыт, то значит, и их жизнь прошла зря. Сегодня среди полок я вижу Лиду. Она сжимает в руках томик Цветаевой. Глупая, глупая Лида, зачем ей Адам, но Адам стоит рядом, он любит Лиду и Адаму двадцать лет, и Лиде двадцать лет, они поженятся, у них будут дети, и внуки, и правнуки, и Лида не понимает, что если я уеду в Москву, то никто в Южном городе не поговорит с ней о Пятигорском, Бердяеве и Розанове. Я смотрю на Лиду, и мне, кажется, что если бы я имел силы, или мужество, или просто любовь к Лиде, то подошел бы к Лиде, обнял ее и увез куда-нибудь, но я лечу в Москву.

Лена

Я стою в очереди на посадку в самолет. Зачем я встал в очередь на посадку в 14–40, хотя на посадочном талоне стоит время посадки 15–15, я не знаю. Все встали, и я встал. Сейчас мне хочется сесть, но жалко. Вдруг уйдет очередь, пока я буду сидеть. Но я все-таки сел. К черту очередь. За мной села и рыжая девушка. Говорит, если бы я не сел, то она бы продолжала стоять. У нее жёлтые глаза, кудряшки и красные загорелые руки. Мы вместе летим в Москву. Девушка держит в руках журнал «Колыбель автотранспорта». Представил ее за рулем «Майбаха».

Получилось красиво. Черный майбах и рыжая девушка с кудряшками. Но мы летим в синем самолете, а не едем в черном майбахе.

«Волков Алексей, Волков Алексей, вылетающий в Петропавловск-Камчатский, куда вы пропали, мы ждем вас, мы ищем вас», – шепчет радио в аэропорте. Я вырос на Камчатке. Я сижу и думаю: «Может, это я Волков Алексей, и мне вместо Москвы надо лететь в детство в Петропавловск-Камчатский». К вулканам, к гейзерам, к красной икре, к сивучам и камчатскому крабу. Но я не Волков Алексей. Мне 48 лет, и я лечу в Москву к жене, которая никак не хочет переезжать из Москвы в Южный город, потому что боится за свою работу. Санкции, проклятые санкции. Проклятый Южный город.

Так как зрение мое неважнецкое, то Аэробус, в котором я лечу, напоминает мне театр теней. В полете выключили свет, и только где-то вдалеке (а Аэробус односалонный и очень длинный) шевелятся какие-то странные еле заметные фигуры стюардесс и стюардов, будто это рыбы в огромном аквариума. Впервые лечу в самолете, где не дали ужин. Оказывается, еда подается только в том случае, если ты заказал её при покупке билета. Никто, конечно, не заказал, но вся проблема в том, что человек пять заказали и бизнес-классу положено. И вот над всем голодным салоном витает запах еды, вызывающий обильное слюноотделение. Некоторые пассажиры спрашивают стюардесс:

– Посмотрите, может, нам положено?

Стюардессы долго роются в каких-то бумагах и спокойно, не моргнув даже, отвечают:

– Нет не положено.

Я сижу в хвосте. Слышу разговор стюардов.

– Нам нужен Мессия, – говорит стюард хихикающей стюардессе.

Услышав такое в полете на высоте 10 000 метров, я мучаюсь. Стюардесса хихикает.

– Нет, честно, нам нужен Мессия.

Мне становится страшно, мне хочется, чтобы в полете стюарды разносили ужин, а не обсуждали Мессию. К счастью, объявляют посадку и разговор прекращается сам собой.

Письма подмосковному другу – 2

Здравствуй, мой далекий конаковский друг Г.В., как ты там в суровой Северной стороне? Я слышал, подступает жестокая московская зима, ты уже запасся березовыми дровами, прочистил дымоход, проверил свой теплый овчинный тулуп и зашил старенькие валенки. Я знаю, что зима будет долгой, я знаю, что тебе будет трудно, но эта темень, которая наступит, но эти крещенские морозы и ледяные сосули принесут тебе радость, потому что долгими вечерами ты будешь сидеть около огарка восковой свечи и писать великолепные стихи, а то (кто его знает) замахнешься и на настоящий русский роман со слезами, кровью, любовью и горестной бесконечной русской тоской.

Александр Спренцис /Киев/

Вечерний свиток

 
конец весны
холмы в белых пятнах —
деревья, кусты, цветы…
 
 
холодно в доме
     квартире,
                 душе́…
холод на улице
холод никого не жалеет
 
 
голоса друзей по телефону
как руки тонущих в реке
 
 
что мне розы?
я жду простых цветов —
мелких, неприметных
 
 
возраст это:
свет настольной лампы…
      плед…
            тишина…
 
 
аллея:
кроны деревьев нависли
а за ними – холмы
холмы моих предков
 
 
жизнь тоньше крыла бабочки,
легче её вздоха
 
 
мечты о жареной картошке,
яичница, томат…
мечты просты, но…
настоящи!
 
 
ветер с полей принес
аромат горьких трав —
благословение древних!
 
 
…Солнце?
Солнце это ненадолго!..
 
 
мои страдания! хотел их описать
но… тушь расплылась —
бумага вся в слезах…
 
 
Учение это: кольца дыма, скользящие вверх…
…посох старца – опора в пути…
…небо в озере…
…звезды в реке…
 
 
и если не успею:
моя последняя строка —
полет стрижа на вечном небосклоне
 
 
разговоры о Боге:
Мудрец смеется.
разговоры о Боге:
Мудрец грустит.
 
 
вот опять что-то начал делать
и опять напортачил!
старый дурак,
безмозглый, безрукий!..
 
 
счастье – это умереть
и не возрождаться —
никогда и нигде…
жаль долго ждать!
 
 
лето…
жара…
муха бьется в окне…
я тоже бьюсь…
 
 
вырвусь ли?
 
 
в дзенской скрипке нет струн.
ей не нужны смычок и пальцы —
она звучит сама по себе
 

Молитва

 
– о Господи, помоги!
Ты есть или нет?
о Господи! Ты есть или…
Голос: «Есть хоспис».
 
 
в этом летнем великолепьи
я, полуслепой, брожу
по улицам родного города…
 
 
что и говорить!
у Хань-Шаня кроме бумаги
были камни, деревья и скалы.
а у меня —
обшарпанные стены домов
и гнилые заборы…
 
 
у меня теперь
    ничего не осталось.
кроме пения струн,
    музыки речи…
 
 
я, ослепший Орфей, бредущий в тьму…
 
 
дождь идет целый день…
 
 
раньше он шелестел
а теперь
      оплакивает меня…
 
 
мне все равно кто любит меня
или не любит…
 
 
мне главное чтобы в вазе
стояли полевые цветы…
 
 
это существо по имени Спренцис
это социальное животное по имени
                                (смотреть выше)
этот сапиенс состоящий из дхармо-частиц[2]2
  Всякая фигня, из которой он состоит.


[Закрыть]
скоро распадется на эти же дхармо-частицы
и наступит полный кирдык!
                    Аминь!
 
 
мы – корабли
мы как корабли
            тонущие в ясную погоду…
 

В. Чернию

 
сижу в хандре…
но позвонил друг
и отвлек меня от грустных мыслей
 
 
потом он сказал: «Да пошло
оно все в жопу! Надоело все!»
я с радостью подтвердил
этот глубоко-философский постулат,
освященный веками
говорят, что жара вернется…
 
 
«…храм и церковь – всего лишь музеи
сутана, ряса, пиджак – разницы нет
вечер в кафе – не меньше, чем Пасха
все верования – что тени облаков…»
 
 
Учитель пьет кофе и улыбается…
 
 
песенка одна —
старость, нищета!
тара-рим,
тарара
 
 
как же так?
как же так?
цепляясь, лечу в бездну…
все проносится кувырком.
старость моя неприглядна —
беды, болезни, страдания…
 
 
на свалке Времени
лежу консервной банкой
ржавой и ненужной…
 
 
мы с васильком
во поле златом
головы сложили
за правое дело
за бравое дело
 
 
а поминальной песнью
нам будут трели жаворонка
 
 
ливень
 
 
льет и льет
льет и льет
 
 
я как Будда в сезон дождей
где друзья?
где ученики?
 
 
я отбросил верования
как спичечный коробок
– щелк! – пустой и ненужный…
теперь я – Никто, перед лицом Ничто
 
 
…я теперь как царь,
похоронивший сам себя…
я и трава:
она – сверху
а я – снизу
 
 
теперь мы на равных
 
 
перо, бумага —
руку протянул —
и шедевр готов!
я завидую степным богиням —
они уже в том,
                   что меня ожидает.
 
 
ветер Вечности овевает их лица.
 

<2020>

Игорь Шестков /Берлин/

Царица ночи

Выскочил из подъезда как лев из клетки. Хрякнул и ножкой притопнул. Неужели пришло и мне время молодиться, демонстрировать к месту или нет старческий задор и дежурный оптимизм? Хвастаться, что я еще могу три раза подряд.

Все на улице так, как и неделю назад. Дома еще стоят. Машины еще ездят. Хотя и меньше их стало заметно. Жители нашего района бродят. Все с сумрачными лицами. Как гамлеты…

Пошел к автобусной остановке. Натянул маску на морду. Пандемия, ничего не поделаешь. Придется в маске весь концерт просидеть. Главное, в обморок не упасть. И в штаны не наделать. Случалось уже и такое – но не со мной.

Автобус был пустой. Только на задних сидениях развалились трое или четверо подростков, демонстративно, без масок, а ноги на передние сидения положили, стервецы. Один курил. Старался на них не смотреть, не хотел приключений на свою задницу. Хотя мог бы их избить и из автобуса выкинуть.

На Герензеештрассе пересел на эс-бан.

Медленно ехал поезд. Иногда почему-то дергался, как паралитик. И скрежетал.

И тут вагон был почти пуст. Третья волна. Некоторые предрекают, что самая страшная будет – седьмая. Три процента населения Европы уже на том свете… А седьмая волна, говорят, унесет каждого четвертого.

На станции Осткройц в вагон ввалилась пьяная компания, человек двенадцать. Жуткие типы с наколками. И вульгарные бабы с ними. Бандиты? Или только изображают крутых? Сейчас никому и ничему верить нельзя. Карнавал в разгаре.

У двоих болтались на боках ножны с мечами. А еще один держал в руке автомат Узи. Подделка или настоящий? Проверять не стал, выскочил.

Следующий поезд пришел через двадцать минут.

На остановке Хакешер Маркт ко мне подошел хорошо одетый мужчина средних лет с тростью и в кепке и проговорил, сверкая рыбьими глазами: Скорее выходите, a-то пропустите Большой гон. Незабываемое будет зрелище!

Сказав это, он проковылял к восточному выходу с платформы. Когда я подошел к лестнице, ведущей на улицу, он был уже внизу. Оглянулся, нашел меня глазами, ухмыльнулся, кивнул и поманил меня рукой.

Вышел на улицу. никого.

Пошел к театру.

На том месте, где Ораниенбургерштрассе вливается в Розенталерштрассе стояли, вытянувшись в линию, сотни мужчин как будто ждали чего-то. мой человек в кепке был среди них. Он заметил меня, подошел, фамильярно ударил по плечу и прошептал на ухо: Люди говорят, сегодня евреев будут гнать. Из синагоги. Спрятались, на замки позакрывались.

И тут же откуда-то слева послышались свист, улюлюканье и истошные крики.

Мимо нас пробежала группа голых мальчиков лет десяти. На их лицах читался смертельный ужас. Их, кажется, никто не преследовал кроме крупной черной собаки. Из окровавленной ее пасти вырывался огонь.

Примерно через минуту я увидел бегущих нагих и босых женщин. Рядом с ними бежали мальчики-подростки. В руках у них были палки. Ими они били бегущих женщин. Пытались попасть по ягодицам и половым органам. Женщины отчаянно кричали, мальчишки радостно свистели и улюлюкали. Глаза их сверкали как звезды.

Одна из женщин вдруг споткнулась и упала. На ней все еще был надет непонятно как уцелевший белый старомодный корсет. Видимо, люди, срывавшие с нее одежду, не довели почему-то свое черное дело до конца. Ее тут же, как муравьи бабочку в муравейнике, облепили подростки, они сорвали с нее корсет, а затем страшными ударами заставили встать и бежать дальше.

После женщин и мальчишек мимо нас медленно пробежали нагие мужчины.

Все за шестьдесят, некоторые за семьдесят… пузатые, обрюзгшие, задыхающиеся. Их гнали и били палками юноши лет восемнадцати-двадцати со счастливыми лицами и характерными короткими стрижками. Когда один из стариков упал, его не стали поднимать и заставлять бежать дальше, его убили выстрелом в голову. Труп оставили валяться на асфальте у входа в закусочную Неаполь.

Человек в кепке поднял с мостовой и подал мне на тросточке остаток белого корсета.

– Не хотите ли взять на память? Историческое свидетельство. Вставите в рассказик или повестушку.

Не знаю, что тут со мной случилось, но я выхватил из его руки трость и изо всех сил ударил его по лицу. И быстро пошел к театру.

На входе в театр стояли два охранника. Посмотрели на мой билет и зачем-то потребовали паспорт. А он у меня месяц, как просрочен. Один из охранников хотел было уже отогнать меня от входа в театр, но другой посмотрел еще раз на мой билет, затем сказал что-то на ухо первому, и они пропустили меня. Хмыкая и хихикая.

Публику в масках, праздно слоняющуюся по фойе, я рассматривать не стал, прошмыгнул в зал и начал искать свое место. Странно, но в моем билете не был указан ряд, только место. Место 35. Но ни в одном ряду не было места 35. Что за наваждение!

Подошел к тетке, которая раздавала программки, рыхлой и старой, в сиреневом парике и с лиловыми ногтями, сунул ей билет. Она посмотрела на него своими выпученными бесцветными глазами и почему-то встревожилась. Показала скверные зубы и пролаяла: «Видите ли, гражданин, это место особое!»

– Как это так, особое?

– Особое. Оно. лежачее.

– Как так лежачее?

– А вот так. Вон, видите, в центре зала, прямо у сцены, – кровать двуспальная. Подушки пунцовые. Одеяло синее. Там ваше место.

– Извините, а другого места у вас для меня нет? Я не гордый, могу и на галерке посидеть.

Дама обиделась.

– У нас только партер. От кресла до кресла – два метра, как и положено. Только одно исключение есть – два лежачих места для супружеской пары. Не понимаю, почему вы от своего счастья отказываетесь. Вот, посмотрите, на вашем билете, внизу, маленьким шрифтом написано – лежачее. Идите, ложитесь и слушайте прекрасную музыку. И обнимайте жену. Или сейчас же покиньте театр. Я вызову охрану.

– Не надо.

Пока шел к проклятой кровати, мне казалось, что все на меня смотрят, пальцами показывают и злобно шушукаются. Сгорая от стыда, присел на одеяло. Как бедный родственник. Думал, вот представление начнется, я встану потихоньку и в полутьме займу свободное кресло. Кто-нибудь опоздает. Дирекция часто держит бронь до последнего.

Ко мне подошли четыре вооруженных охранника. Четыре! Один из них, седой и важный как Бисмарк, провозгласил: «На кровати нельзя сидеть, уважаемый. У вас место лежачее. Повторяю, лежачее. Понятно? Вы должны раздеться и лечь под одеяло. И поживее, пожалуйста, представление начнется через три минуты».

Пожилой озабоченно посмотрел на свои серебряные карманные часы с выгравированным на крышке святым Георгием, убивающим змия. Постучал толстым ногтем по металлической спинке кровати.

– Или вы хотите, чтобы мы вас насильно раздели?

Он не шутил.

Я скинул с себя одежду и влез под одеяло. Охранники ушли, прихватив с собой мои вещи. Тут свет в зале погас.

На сцену вышли старый аккомпаниатор, похожий на Артура Рубинштейна, и певица, вылитая Анна Нетребко. Аккомпаниатор, распустив фалды фрака, сел на табурет. Его голая задница беспокойно заерзала. Певица оперлась правой рукой о рояль, левую прижала к напудренной, вывалившейся из платья груди, глубоко вздохнула и запела арию Царицы Ночи из «Волшебной флейты». Эту, гневную. В которой Царица Ночи убеждает Памину зарезать Зорастро.

Певица пела и смотрела вверх. Большие ее груди болтались вправо и влево. Аккомпаниатор ёрзал обнаженным задом по табурету.

Рядом со мной под одеялом лежала женщина. Лет сорока пяти. Похожая на ту, что споткнулась.

Она дрожала и прижималась ко мне.

Я обнял ее и осторожно приласкал.

Зал неожиданно зааплодировал. Я думал, публика аплодирует певице. Поднял голову, но ни рояля, ни аккомпаниатора, ни певицы на сцене не было.

Вокруг нашей кровати стояли те же юноши, которые преследовали и били старых мужчин во время Большого гона. Все они держали в руках палки.

Я почувствовал боль только от первых пяти или шести ударов.