Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н.С. Лескова. 190 лет со дня рождения. Часть 2"

Андрей Канавщиков

Родился 5 июля 1968 г. По образованию журналист (факультет журналистики Ленинградского государственного университета). Заместитель главного редактора газеты «Великолукская правда». Заместитель председателя Псковского регионального отделения Союза писателей России.

Публиковался в «Литературной России», «Литературной газете», «Дне литературы», альманахе «День поэзии», журналах «Смена», «Север», «Аврора», «Дон», «Наш современник», «Молодая гвардия», «На боевом посту», «День и Ночь», «Невский альманах» и др. Автор книг «Иней», «Красный рассвет», «Снайпер», «Земляника», «Смотритель маяка», «Дорасти до неба», «Кипяток», «Уходит лето в октябре» и др.

Лауреат международных и всероссийских литературных премий.

Через войну
Главы из повести

Пока не пришли партизаны

Зимой 1942 года немцы наградили Скальченко знаком «За борьбу с партизанами» III степени. Меч со свастикой был опоясан извивающимися змеями, а внизу лежал человеческий череп со скрещёнными костями. Скальченко получил ещё очередное звание обер-фельдфебеля, а потому с особым ожесточением рыл землю и никому не давал расслабляться. Редкий день, чтобы их отряд, замаскированный под партизанский, не прошёлся бы где-то с рейдом.

Вот и сейчас трое саней медленно тащились к деревне Кирюшино. По данным немцев, в тех краях, отрезанных летом от большого мира болотами и густыми лесами, о партизанах ещё не слышали. Скальченко хотел появиться здесь первым, чтобы создать у местных определённое представление о партизанах. Ведь, как известно, первое впечатление – самое крепкое. Сколько потом нужно сил, чтобы поменять это первое впечатление, сколько нервов, и ещё не факт, что в результате нужный эффект будет достигнут.

Егорыч ехал на замыкающих санях. Радовался, что не слышит пустозвонных филиппик Скальченко. Только иногда морозный воздух через скрип снега под полозьями и ржание коней доносили обрывки той бесконечной речи, что, казалось, никогда не прекращалась:

– У знака «За борьбу с партизанами» есть три степени. Золотой знак, за сто дней боёв, вручает лично рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер…

Так и виделось, как на этой фразе у Скальченко распрямляются плечи, загорается в глазах огонёк и он представляет себя на приёме у Гиммлера. Егорыч зло сплёвывает в снег. Парни, которые, нахохлившись от холода, сидят рядом, втянув руки в рукава овчинных полушубков, банально, тупо ждут, когда же будет деревня.

Они просто хотят жить, эти вчерашние пленные Водилин и Абрамов. Жить – вот их девиз и кредо, жизнь любой ценой. Они видят, что Германия берёт верх, что Красная армия отступает, значит, примкнуть к сильному – никакое не предательство, это просто хозяйская смётка, здравый смысл.

– Вы, мужики, кем до войны были? – спрашивает Егорыч, чтобы за разговором не слышать назойливых монологов Скальченко.

– Зачем тебе-то это знать? – дрожит от холода Абрамов, кладовщик потребкооперации из Смоленской области, вертлявый усач с по-детски пухлыми губами. – Может, я народным комиссаром внутренних дел был. Может, я со Сталиным чаи гонял.

Водилин, почти ровесник Егорыча, робкий, забитый крестьянский паренёк из большой архангельской семьи, солидарно смеётся:

– Какой вопрос, такой и ответ получился.

Разговор не клеится. Егорыч умолкает. От морозного скрипа снега тянет в сон, вожжи так и норовят вывалиться из рук.

– Во морозище-то! – ворчит Абрамов, глубже зарываясь в сено. – Добрый хозяин в такую погоду собаку из дома не выгонит.

– Так собаку же, а не полицая, – откликается Егорыч, думая про себя: «До собак вам ещё расти и расти, недоделки немецкие».

Водилин, думая, что их командир шутит, опять смеётся. Он всем норовит угодить, для всех остаться хорошим. «Пусть начальство думает, – размышляет Водилин. – А мне чего? Слушай да делай, что говорят, и всегда будешь в дамках». Исполнительный и послушный Водилин до войны даже в комсомол ухитрился вступить, что сейчас он тщательно скрывал. Билет им был разорван сразу же, как только их рота попала под Бобруйском в окружение.

– Наконец-то, – выдыхает Егорыч.

За лесочком начинается голое поле, и в сугробах высится первая избушка. Это и есть Кирюшино. Два десятка дворов, место «непуганых большевиков», как шутит Скальченко.

– Приготовились, – распоряжается Егорыч. – Сейчас вы бойцы партизанского отряда имени Чапаева. Пойдёте по избам раздавать листовки. Заодно всё примечайте. Без команды Скальченко ни одного движения, ни одного лишнего слова.

– Так уж и ни одного, – ухмыляется Абрамов. – А если какая молодка сразу приглянётся?

Егорыч только машет рукой и суёт полицаям по свёртку настоящих партизанских листовок, конфискованных неделю назад. На кустарных листовках пляшущими буквами выведено: «Немец – это гадкая тварь. Никакое благородное чувство недоступно ему. Человеческая речь не трогает его. Чтобы избавиться от немца – надо его убить».

Хорошая листовка. Егорыч сам её писал. Водилин читает текст и опять начинает смеяться. Егорыча раздражает этот слизняк. Он выхватывает автомат и даёт длинную очередь в небо. Очередь – знак для партизан, чтобы готовились к непрошеным гостям. Морозную тишину выстрелы разрывают особенно откровенно. Сам Егорыч на мгновение глохнет от лающих выстрелов.

– Какая тут ещё стрельба! – орёт с первой подводы Скальченко. – Ворошиловский стрелок хренов. Я тебе сейчас между глаз выстрелю!

Егорыч суёт вожжи Абрамову, прыгает в снег и бежит к передним саням. Объясняет:

– Господин обер-фельдфебель, мы сейчас партизаны, а потому должны показать местным, что никого не боимся. Мы – хозяева здесь, мы на своей земле, мы идём как победители.

Сморщившись, как от зубной боли, Скальченко выслушал оправдание Егорыча. Он чувствовал, что с выстрелами не всё складно выходит, но придраться к аргументации своего заместителя не мог. Ограничился строгим внушением:

– Чтобы такого никогда больше не было. Здесь я решаю, кто тут хозяин и кто на чьей земле победитель.

Гришка подвинулся на санях Скальченко, освобождая место для Егорыча.

Тот с размаху прыгнул в сено, тяжело дыша от бега и напряжения:

– Господин обер-фельдфебель, после вашей команды ребята пойдут по дворам с листовками. Листовки подлинные, от настоящих партизан.

– Сейчас я тебе не господин обер-фельдфебель, а товарищ командир, – наставительно заметил Скальченко. – Ещё заговоришься ненароком и в деревне меня этак назовёшь.

– Неужели я дело не понимаю?

– Хитрый ты, Черепанов, хитрый, – покровительственным тоном сказал Скальченко. – Ты никогда не ошибаешься. А я не люблю людей, которые никогда не ошибаются.

– Я не женщина, меня любить не нужно.

– Выкрутился и здесь, – улыбнулся Скальченко. И тут же резко, без перехода, затормозив сани у ближайшей избы, прыгнул в снег. Выбрался на расчищенную дорожку, пристукнул валенками, поправил ремень со звездой. Распорядился деловито:

– Гришка – у саней. Остальным действовать по плану.

Лжепартизаны, оживлённо переговариваясь, потянулись к избам. Они предвкушали богатую добычу, и их ноздри хищно раздувались, как у собаки, вышедшей на след.

Скальченко с Егорычем зашли в ближайшим дом, столкнувшись в сенях со стариком, уже одетым для улицы. Тот щурил слезящиеся глаза на гостей и часто-часто сглатывал слюну, так что кадык ходил ходуном:

– Вы кто такие будете? И откуда?

– Мы – партизаны, отец, – твёрдо ответил Скальченко. – В горницу-то можно пройти или нет?

– Проходите, чего ж, – заторопился старик. – И откуда ж это вы партизаны будете?

Скальченко вошёл в избу, поклонился маленькой, чистенькой старушке в сарафане, расшитом красными петухами, сел на лавку под образа, огляделся, удовлетворённо для себя отметив запах мясного:

– А пришли мы, отец, оттуда, где нас уже не найдёшь.

– А к нам зачем будете? – поинтересовалась старушка.

– Вы как нерусские, – ласково прикрикнул Скальченко, подмигивая дедку у двери. – Даже накормить, напоить гостей с дороги не хотите.

– Накормить – это можно, – засуетилась старушка, вытаскивая из печи горшок житной каши со шкварками.

По избе пошёл сытный, дурманящий дух.

– Вот это другое дело, – снял с головы шапку с красной ленточкой Скальченко. – Рассказывайте, где тут у вас немцы стоят, много ли их?..

– До немцев от нас далеко, мил человек, – старик любовно разглядывал красные ленточки на шапках гостей.

– Слыхал, гарнизон в Чернозёме разгромили? Наших рук дело! – горячо заверил Скальченко.

– Целый гарнизон! – невольно воскликнул старик.

– А то! – подтвердил Егорыч, ища повод, как бы ему убраться вон из избы и не участвовать в спектакле Скальченко.

Но повода не находилось: дрова у печи есть, воды вдоволь. Он обречённо опустился на лавку возле обер-фельдфебеля.

– Значит, говоришь, немцев у вас не было? А партизаны? – довольно, по-кошачьи, щурится в тепле Скальченко.

– Никто к нам не ходит. Вы за всю войну первые будете, – закивала головой старушка.

– Сыны в армии небось? Много-то сынов у вас?

– Двое сынов. А писать не пишут. И весточек от них нет. Как там, на фронте-то, дела идут, мил человек?

Скальченко встрепенулся, давно ожидая таких слов. Он заговорил страстно, увлечённо, с жаром и душевным подъёмом:

– Бьёт Красная армия немцев, по всем статьям бьёт. Приходится, правда, пока отходить, но манёвр верный выбран. Так что победа наша будет. Уже к весне немцев за границу обратно выкинут.

– К весне? Данные-то верные?

– Самые верные! Совинформбюро сообщало, лично слышал!

«Давай, дед, побольше эмоций, побольше вопросов, раскрывайся», – торжествовал в душе Скальченко. В принципе, семейку двух красноармейцев уже можно было выводить на двор и расстреливать. Настроение резко улучшилось, обер-фельдфебель уже знал, с кем имеет дело и чего от этих людей ждать.

Они с Егорычем сытно пообедали.

Скальченко отошёл от стола, поглаживая живот, запросто наказал старику:

– Ты, Прокофьевич, собери нам тёплых вещей побольше. Всё ж таки в лесу жить приходится. Еды побольше положи. Да не скупись. Для своих ведь, не для немцев даёшь!

«Как складно плетёт», – холодел Егорыч. Но ничего поделать не мог, помогая старику собирать в большой мешок валенки, платки, одеяла.

– И это тоже партизанам надо? – с сомнением переспросил старик, жалостливо наблюдая, как в мешок отправляется четвёртая пара шерстяных носков – всё, что было в сундуке.

– Если победы нашей хочешь, то надо.

– А нам как жить? Последнее ведь берёте!

Скальченко выпрямился во весь рост, сделал пылающее праведным гневом лицо:

– Для освободителей своих паршивые носки жалеешь, старик?!

Для пущей убедительности он погрозил автоматом. Потом подхватил за угол мешок с тряпьём и поволок его на двор, к саням. Егорыч тащил второй мешок. На деревенской улице уже стояло не трое, а семеро саней, включая реквизированные в деревне по случаю военного времени. Все они были доверху нагружены разным добром, включая медные самовары и граммофон. К одной из подвод была привязана корова.

– Как же это? – опустились плечи у старика.

– Мы должны победить, – убеждённо сказал Скальченко. – Мы всё должны принести на алтарь победы. Мы, партизаны, – ваша опора здесь, на оккупированных территориях. Мы здесь у вас и советская власть, и коммунистическая партия одновременно. Кстати, сам-то не коммунист?

Старик только отрицательно покачал головой. У него не было ни слов, ни желания их произносить вслух.

– Пошли, что ли? – буркнул, обращаясь к Скальченко, Егорыч, стараясь поскорее закончить этот разговор, чтобы старик не ляпнул полицаям чего-нибудь лишнего от переполняющей его обиды.

– А сыны твои – коммунисты? – всё не унимался обер-фельдфебель.

Скальченко перебил Абрамов. Он сбросил с плеча к нему в сани, словно мешок, девочку лет двенадцати. Девочка беззвучно рыдала, и в её голубых глазах остановился ледяной ужас. Непокрытые соломенные волосы трепетали на ветру, платье было порвано и всё съезжало с одного плеча, обнажая ослепительно-белое тело.

– Для тебя старался, товарищ командир. Я твои вкусы знаю, – заверил Абрамов.

– Как же это? – всё повторял старик. – Что же это делается-то?

– А вот так! Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб. Победа будет за нами, наше дело – правое. Партизаны вас в беде не бросят.

Ночь с Марусей

Из рейдов с лжепартизанским отрядом Егорыч всегда возвращался особенно измотанным и разбитым. Он ненавидел эти рейды за своё вынужденное бездействие, за пассивность, за то, что лучшее, чего он мог добиться, было до неприличия ничтожным.

Но и отказаться было нельзя. Во-первых, многие из деревенских знали, что Черепанов служит в полиции, а значит, по одному его присутствию в отряде понимали подвох. Во-вторых, Егорыч всегда предупреждал настоящих партизан о передвижениях ряженых Скальченко. И, в-третьих, иногда удавалось получать ценнейшую оперативную информацию раньше, чем она доходила до немцев.

Так, при аресте советского офицера-окруженца, который совсем по-глупому ломанулся из леса навстречу красноленточным полицаям, Егорыч через плечо Скальченко сумел разглядеть ни много ни мало, а целый адрес явочной квартиры в Идрице. От подобного безрассудства и мальчишества чуть вслух не вырвалось: «Ну и дурень же ты, парень! Суёшься навстречу, как телёнок некормленый». Скальченко развёл нашего лейтенанта как по нотам.

Тот на еду набросился, повторяя: «Товарищи, товарищи», – а его прямиком в комендатуру везут. Ест пирог с рыбой и Скальченко на ходу всё выкладывает. И о том, как из лагеря под Псковом бежал, и о том, у кого укрывался, с фамилиями и адресами. «Вот ведь пентюх», – кипел Егорыч. А на коротком привале, когда полицаи, ухмыляясь, стали облачаться в свою истинную форму, он, совсем не сдерживаясь, от души двинул бедолаге-лейтенанту в челюсть.

– За что ты его теперь-то? – удивился Скальченко, разглядывая офицера, который в бессознательном состоянии раскинулся на снегу.

– Сволочь большевистская, – только и прошипел Егорыч, всё повторяя в уме те адреса и фамилии людей, которые назвал полицаям отогревшийся мальчишка, по недоразумению носящий звание лейтенанта.

Надо было торопиться, пока немцы не взялись за проверку сведений, выболтанных отряду Скальченко. И тут помог следующий плюс членства Егорыча среди фальшивых партизан. Под предлогом посещений своих любовниц в нескольких деревнях округи Егорыч почти официально отлучался из конторы ГФП когда на ночь, а когда и на более продолжительное время.

Скальченко проверял поначалу адреса, куда уезжал Егорыч, внезапно посылал за ним нарочных. Те ломились в двери и окна, норовили сорвать крючки с петель, но всегда им являлись заспанный Егорыч в кальсонах и женский силуэт на заднем плане в нижнем белье. После нескольких подобных проверок Скальченко от Егорыча отстал, и, заявившись для вида вечером в такую избу, тот свободно уезжал оттуда по темноте, куда было нужно, чтобы утром вернуться и разыграть перед соседями спектакль пробуждения счастливых любовников.

Надо ли говорить, что ни с одной из девушек, наших связных, живших в этих избах, Егорыч близких отношений не имел, ни об одной даже не знал ничего. Они также лишнего не спрашивали. В свою очередь, легенда о любовной связи с чином из ГФП позволяла девушкам Егорыча успешно отшивать приставания как немцев, так и полицаев. Проблемой была разве что удвоенная ненависть местных жителей по адресу «подстилок», но тут уж ничего не поделаешь.

Егорыч пнул лежавшего лейтенанта валенком («Создал проблему на пустом месте, дурак!») и обратился к Скальченко:

– Платон Анисимович, можно мне сейчас смотаться в Большуны? Когда ещё к Маньке выберусь, а тут крюк всего полверсты.

– Соскучился по зазнобе? – усмехнулся обер-фельдфебель. – А Люська ревновать не будет?

– Мы же ей не скажем, – поддержал игру Егорыч.

Так полагалось. Настоящий солдат рейха должен был быть любвеобилен и ненасытен по части женских ласк. На тех, кто избегал участия в групповых изнасилованиях, недобро косились, подозревая их в голубизне или иной мужской неполноценности.

– Ладно, – почти ласково махнул рукой Скальченко. – Иди. Да смотри слишком не задерживайся, а то у нас есть кому к Люське заглянуть.

Водилин с готовностью загоготал. Он ещё не сталкивался с кулаками Егорыча, а потому искренне играл с огнём. Но Егорыч слишком торопился, чтобы обижаться на Водилина. Взвалил на плечо вещмешок, на другое плечо повесил автомат и быстро зашагал по снежной целине к хутору Большуны.

В уме Егорыч прикидывал расстояние: «Ночью я буду в отряде. До Идрицы разведчик доберётся на лошади не раньше обеда следующего дня». Егорыч думал и плевался: «Если не рация, то немцы успеют арестовать наших по списку лейтенанта на несколько часов раньше».

От парня клубами валил пар, когда он заявился в дом Маньки. Стройная, ладно сложенная зеленоглазая девушка Маруся жила со слепой матерью и тайком пекла партизанам хлеб. Ей не нравилось, что к ней постоянно шляется какой-то полицай, вызывающий насмешки у всей деревни, но таков был приказ командира, а против приказа не попрёшь.

– Доброго здоровья! Принимай гостя, – громко сбросил вещмешок с плеча Егорыч.

– Это ты, Витя? – откликнулась из-за занавески слепая мать, которая, как и Маруся, знала Егорыча под этим именем.

– Я. Гостинцы принёс вам. Тушёнку, сахар, сало.

– Маша, налей гостю с дороги чарку.

– Вы же знаете, что я не пью, Пелагея Карповна, – отозвался Егорыч. – А вот от чайка горяченького не отказался бы.

Маруся поджала губы и пошла цедить кипяток из самовара. «Как ты не нужен здесь, – думала она. – Мать он, видите ли, подарками задабривает. Словами ласковыми заговаривает. Та всерьёз уверена, что Витька – это мой жених. Но как же это можно, если мой Васенька сейчас на фронте, фашистов проклятых бьёт. Не как некоторые!»

При мыслях о Васе лицо Маруси залилось тихим светом. Егорыч даже залюбовался на девушку: нежная розовая кожа, правильный овал лица, милый курносый носик с бледными сейчас веснушками, густые ресницы, округлые припухлые губы. Почувствовав на себе чужой взгляд, Маруся вспыхнула и, с трудом скрывая ненависть к гостю, поднесла ему стакан кипятку, заваренного сушёным смородиновым листом.

– Благодарствую. Из твоих рук, Маша, даже простая вода – наслаждение, – играл свою роль Егорыч, не в первый раз замечая, что эта роль ему необыкновенно нравится.

Слепая мать за занавеской благодарно заворочалась в своих одеялах. Ей доставляло удовольствие, что жених дочери такой обходительный и приветливый.

– Что нового слышно, Витюша?

– Колядки я вспоминаю нынешние, – с наслаждением тянет душистый кипяток Егорыч. – Брательники у меня щепку в рукав тулупа просовывали, получалось очень похоже на гуся. Рукав – это длинная шея, а лучинка – голова гуся. В темноте очень похоже. Очень они домашних моих позабавили. А когда эти гуси в окошко стучатся, до того похоже, что я сам залюбовался. А дома на полу у нас лежит шкура медведя. Она с тех времён, когда ещё с берданками охотились. Шкура попорченная при выделке, потому и нам незадорого досталась. Лежит она под деревянным диваном возле чугунки. Закопаешь в медвежью шерсть ноги, сидишь, тепло тебе, хорошо… Вот и мать сидела так вечером, вязала варежки. Чугунка топилась, ноги приятно грела медвежья шкура. Вдруг чувствует мать, что зашевелилось что-то под ногами, задвигалось, зарычало. Первой поднялась медвежья голова, потом лапа. В свете огня из чугунки и глаза медвежьи ожили, заискрились жёлтым… Как мать подпрыгнула, – улыбается Егорыч. – И вязание далеко, чуть ли в противоположную сторону избы, отшвырнула. Сама ловко забралась с ногами на диван, кричит от страха, а убежать боится, чтобы только оживающей медвежьей шкуры не коснуться. Перепрыгнуть через неё – не выйдет, большая шкура. Боком обойти – но у шкуры уже и вторая лапа с огромными когтями вверх поднимается.

– Страсти какие ты, Витя, на ночь глядя рассказываешь, – охает мать Маруси.

– Что делать? Только приготовилась мать бороться с чудищем, как из-под шкуры мой младший брат выскочил. Это он шутил так, стервец, – важно заключает Егорыч, а не получается у него строгого тона, наружу постоянно смех вылезает. Скоро он уже смеётся открыто, во весь голос.

Смеётся за своей занавеской и Пелагея Карповна. Даже Маруся, которая изо всех сил старается убедить себя, что ей неприятен Егорыч, и та не выдерживает. Она представляет эту внезапно ожившую медвежью шкуру, вращающую по сторонам головой, и заразительно прыскает. Её смех, чистый, задорный, разливается по горнице тонким колокольчиком.

Все трое вдруг забывают, где они, что с ними. Кажется, что и войны никакой нет. А они, как заправская семья, коротают зимой вечернее время, сидят дружно, пьют душистый горячий чай, разговаривают. И им очень спокойно, радостно на душе.

Егорыч спохватывается первый:

– Маруся, давай я тебе посуду помогу помыть? Сколько ж сидеть-то?

Не дожидаясь ответа, Егорыч сгребает в охапку металлические кружки и тащит их подальше от занавески матери. Шепчет, чтобы та не расслышала:

– Маруся, мне надо срочное известие передать. Срочное, чтобы сегодня!

Девушка тоже шепчет ему:

– В моей половине поговорим. Проходи туда.

Пелагея Карповна недовольно ворчит:

– И чего шептаться, чего шептаться? Всё равно ведь всё слышу. Разве не понимаю я, что дело у вас молодое, – мать снова радостно смеётся, и от этого смеха у Егорыча холодеет спина.

– Что вы понимаете? – вырывается у него.

– А всё и понимаю, – подтверждает Пелагея Карповна из-за занавески. – Никакой ты, Витя, не полицай, это соседки понапрасну про тебя говорят.

– Соседки? – насторожился Егорыч.

– Да не бойся ты. Я ж их только слушаю, я с ними не спорю.

– За такие разговоры быстро в комендатуру упеку, – по-настоящему разозлился Егорыч.

Невольно вспомнилась изба Любки в Плюхине. Любка жила одна, и там было всё проще и легче. «Конспирация хренова, – бешено колотится кровь в висок. – Шито всё белыми нитками, в любой момент раскроют мою любовницу за здорово живёшь. Первый нормальный допрос, и вся легенда накроется медным тазом».

В половине Маруси, за дверью, оклеенной разноцветными открытками, развеялись последние остатки веселья. Девушка привычно вошла, погасила лучину, чтобы соседи чего лишнего не подумали. Вздохнула, начала раздеваться, забралась на перину, набитую сеном, закуталась в шерстяное одеяло. Егорыч сидел у кровати на полу:

– Мне нужно весточку передать сегодня. Завтра может быть поздно. Завтра она, может, и не нужна будет уже, эта весточка.

Маруся понимала, к чему клонит парень, и ей становилось по-настоящему страшно. Егорыч просился этой же ночью идти к партизанам, но в ясную погоду следы на снегу, ведущие в лес, были бы его очевидным провалом. Засветились бы и он сам, и Маруся, и этот хутор, числившийся у немцев в благонадёжных.

Егорыч до рези в глазах вглядывался в тёмные проёмы окон. Но на улице не было ни метели, ни ветра, стояла идеальная зимняя погода с забористым морозцем и искристым снежком. От напряжённой тишины и томительного молчания Егорыч потянулся рукой в сторону Маруси. Просунул пальцы под одеяло. Уткнулся во что-то тёплое, мягкое. Из головы разом вылетели все мысли. Егорыч приподнялся на коленях и просунул руку глубже, пока ударом с кровати не был грубо отброшен прочь.

Маруся присела, подобрала колени к подбородку, заплакала. Она тихо плакала и не могла остановиться. Где-то сквозь далёкий густой туман ей виделось лицо родного Васи, но лицо расплывалось, было нечётким. Девушка заставляла себя видеть более ясное изображение, воображала его, но это не удавалось. Вокруг была только одна большая обида и тоска, перехлёстывающая через край.

Егорыч потянулся приобнять Марусю, но та отчаянно оттолкнула его, зло зашептала:

– Думаешь, раз война, то всё можно? Думаешь, власть надо мной получил?

– И ничего я не думаю такого, – честно ответил Егорыч, растягиваясь на полушубке на полу, положив под голову кулак. На улице стояла прежняя тишина, от которой звенело в ушах.

– Неужели Родине нужно моё бесчестие? Неужели ей нужно, чтобы в меня плевали, унижали, чтобы в деревню выйти нельзя было без насмешливого взгляда? Любовница полицая! Вот ради чего я в школе училась, в радиокружок ходила…

Такой беззащитной и слабой Егорыч никогда Марусю не видел. Он не спорил с ней. А чего спорить-то, слова понапрасну изводить? Они выбрали свою дорогу, и они пойдут по ней до конца. С плачем, явным или тайным, с горем, открытым или скрываемым, но всё равно пойдут.

Больше для очистки совести, чем считая это очень необходимым, Егорыч заметил:

– Во-первых, ты не любовница полицая и Вася твой ничего не теряет. Во-вторых, своим плачем ты можешь мать взволновать. А в лес я всё равно сегодня пойду. Пусть только уснёт деревня как следует.

– Но следы же, Витя! – у вспомнившей о деле Маруси разом высохли слёзы. – Ты точно не можешь мне данные оставить?

Егорыч мягко разъяснил девушке:

– На часы сейчас счёт идёт. Я не могу ждать. В крайнем случае для своих в полиции придумаем версию, что ты меня прогнала сегодня.

– Прогнала?

– Ну да. Например, венерическое заболевание какое-то у себя обнаружила. Закатила скандал. Такой, что ночью мне восвояси пришлось убираться. Я открыто уйду, сделаю крюк до большака и буду в отряде самое большое через три часа.

Маруся скривилась:

– Какая же у тебя фантазия грязная! Не хочу я никакими болезнями болеть!

– Придумаешь чего лучше, скажешь, – хмыкнул Егорыч. – К тебе тогда точно никто из немцев до конца войны не сунется.

Девушка замолчала. Она проклинала войну, себя, эту погоду, полицаев, партизан, всех вместе и каждого по отдельности. Помаленьку приходил сон. Вдалеке улыбался Вася, а на красноармейской пилотке у него фосфорическим светом горела большая алая звезда. Он стоял на ожившей медвежьей шкуре. Шкура шевелилась и летела стремительно вдаль, словно ковёр-самолёт. Мать улыбалась откуда-то сбоку и приговаривала: «Заболела наша Машенька, заболела».

Вдруг от неожиданного постороннего звука Маруся даже присела на кровати. Прислушалась, не сразу поверила сама себе, сердце радостно, часто забилось: за окном вовсю, со свистом и придыханием, кружила метель, ветер с шумом просеивал в воздухе летучий снег.

– Витюша! – тихо позвала Маруся Егорыча и, склонившись над ним, сильно потрясла за плечо. – Снег, Витюша! Слава богу, снег!

– Ну что ж, нам и лучше, – зевнул Егорыч, собираясь. – Пока я не вернусь, на людях не показывайся, у нас с тобой сейчас страстная медовая любовь.

Попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице сложилась только усталая гримаса. Всё было как-то нескладно, коряво, не по-человечески. Не прощаясь, Егорыч бесшумно выскользнул наружу. Теперь он знал, что в отряд точно успеет. А Маруся долго-долго всматривалась в морозную темноту за окном, кусала губы. Ей было страшно, но одновременно как-то радостно и легко.

Карающая радиостанция

Ближе к полуночи Егорыч вышел к условленному месту на опушке леса. Попрыгал на одной ноге, согреваясь. Пристально вгляделся в стоящие кругом вековые кряжистые дубы. Позёмка весело мела, заметая следы и задувая снег за пазуху, в рукава полушубка. Скрип ветвей смешивался с воем ветра, а вместо света луны и звёзд с неба лилась только невнятная серая муть.

Егорыч нетерпеливо свистнул в окружающее пространство. Потоптался, ожидая ответа. Подумал, что его свист не услышали за воем вьюги, свистнул громче. Так и есть! Только сейчас за деревьями зашевелилась чья-то тень, и вразвалочку к Егорычу направился невысокий худощавый мужичок в тулупе почти до пят. Он недружелюбно оглядел парня, с сонной хрипотцой выговорил:

– Чего Машка-то не пришла?

Разговаривать совершенно не тянуло, и Егорыч только пожал плечами. Он тоже хотел бы увидеть не этого незнакомого мужичка, а отца или Тихона из разведки, но что есть, то есть, выбирать не приходилось.

– Убили вчера Тихона, – словно угадав мысли Егорыча, произнёс мужичок, пока они через сугробы лезли до саней, стоявших за деревьями. – Мину заложил под рельс, а провод оказался коротким.

Словно спохватившись, мужичок бросил попутчику пароль. Бросил на всякий случай, потому что сообщение о смерти Тихона вдруг с явной остротой напомнило о военном времени:

– Граната!

– Кольцо! – быстро отозвался Егорыч.

Ему не понравилось, что о пароле партизан вспомнил с запозданием, но, с другой стороны, таскаться глухой ночью по лесу в одиночку ни один полицай никогда не рискнёт. Здесь и сейчас по определению не могло быть не своих.

На всякий случай поворчал:

– Чего сразу-то пароль не спросил?

– А я немцев нутром чую, они мне и без всяких паролей как на ладони видны, – партизан попробовал пошутить, но шутка не получилась. Он сам почувствовал это и глубже втянул голову в ворот тулупа, словно ожидая удара.

– Какое у тебя нутро чуткое, – прищурился Егорыч.

– Ты командиру об этом не говори. Ладно? – как-то обречённо попросил мужичок и объяснил доверчиво: – Совсем я, парень, замёрз, на кость замёрз. Тут имя своё скоро забудешь, не то что пароль.

– И про Машку ты зря вслух заговорил. А если бы я чужой был?

Мужичок только рукой огорчённо махнул. Ещё раз попросил:

– Командиру не говори. Он у нас мужик строгий. Не пьёт, за продукты крестьянам даёт или деньги, или расписки с довоенной печатью. Коммунист!

– Сказать-то я не скажу. Да однажды ты сам погоришь с такими замашками.

– Правда твоя, – согласился партизан, отвязывая лошадёнку от высокой сосны, одиноко стоящей среди лиственного разнолесья.

Потом он смачно зевнул и плюхнулся в сани:

– Ну, вот и в дорогу двигаемся.

Егорыч с наслаждением вытянулся на санях, задремал от плавного хода полозьев по снегу и ритмичного завывания вьюги. Из-за усталости и душевного напряжения мороз почти не ощущался. Не прошло и получаса, как Егорыч уже видел в дремотном умиротворении себя самого, очень маленького, счастливого, лёгкого, перепрыгивающего через деревья и горы, летящего куда-то со смехом.

На нём нарядная рубаха с карманом и большими блестящими пуговицами. Откуда-то снизу ему машет отец, который выглядывает из окошка трактора. Маленький Егорыч машет ему в ответ и от избытка энергии перепрыгивает одним затяжным прыжком сразу всё поле. Не нужно даже ногами на землю опираться, отталкиваться прекрасно можно и от неба.

Но вот сани останавливаются, и Егорыч сразу просыпается. Он трёт снегом по щекам, чтобы прогнать остатки дрёмы, разминает замёрзшие ноги, похлопывает себя по плечам. Прямо перед ним землянка. Первым в низенькую дверь протискивается возница. Он бросает в полутьму:

– Товарищ Мирон, человек до вас прибыл.

На этих словах партизан снова уходит к саням. Егорыч расстёгивает верхнюю пуговицу полушубка, стягивает с головы шапку и скоро начинает различать в неярком пламени лучины коренастого человека с волевым красивым лицом.