Текст книги "Творчество и потенциал. Выпуск 3"

Что-то крутилось вокруг Коры, или она крутилась в чем-то. Но это уже успокаивало.

До этого она чувствовала, нет, знала наверняка, что вся она, ее тело упаковано в маленькую консервную банку, она даже ощущала ее жесткую форму.

Форма была треугольной. Такие банки с импортной ветчиной были в ее детстве. Она банка. И вместе с другими банками, тесно прижатыми к ней в одной картонной коробке, она летела по странному бесконечному темному туннелю с огромной скоростью и неизвестно куда. Куда-то.

Она не знала названия тому, что испытывала во время этого полета. Был ли это страх или отчаянная тоска? Она уже не хотела в этом разбираться. Это было раньше.

А сейчас всё кружилось и никак не могло остановиться. Ей хотелось за что-то зацепиться, ухватиться, чтобы остановить это кружение. Но что это могло быть, она не могла представить. Нечто белое вертелось над ней. Ей непременно надо было понять, что это, чтобы выразить словом.

Ей казалось, как только она определит этому название, оно непременно остановится. Одна точка в этом нечто показалась ей ярче других, плотнее, с желтоватым оттенком. Она еще не совсем была уверена в этом, но сосредоточила на этой точке всё внимание, на которое только была способна.

Точка начала расти и стала похожа на маленький колокол, из которого исходило сияние. Она всё еще не могла понять, что это такое, но ее губы уже начали складываться помимо ее воли:

– Ангел!

Почему «ангел», она не знала. Кружение замедлилось и вскоре прекратилось. То, что было похоже на колокол или на ангела – она и сама не была до конца уверена ни в том, ни в другом, – оказалось стеклянным абажуром лампы, висящей под потолком, с одной электрической лампочкой.

Она услышала противный металлический звук, будто кто-то перебирает столовые приборы в пустой комнате. К этому звуку прибавилось гудение каких-то невидимых аппаратов, звуки шагов, но не рядом, а где-то, возможно в другой комнате. Вслед за этим над ней появилось лицо женщины в белом колпаке. Женщина протянула руки куда-то поверх ее головы и сказала, непонятно к кому обращаясь:

– Зови дежурного! Она проснулась.

Хотелось пить. Подошли сразу несколько человек в белых халатах.

– Она что-нибудь говорила? – спросил мужской голос.

– Да, что-то… Ангел! Она сказала «ангел», точно! – ответил женский.

Теперь врач наклонился над ней:

– Ну, с возвращением!

Он тоже, как и женщина раньше, протянул руки над ее головой, так что перед ее глазами оказалась только нижняя часть его лица: усы, губы, подбородок. Она хотела сказать, что ей хочется пить, но сказала почему-то совсем другое:

– Ну и рот!

Она еще увидела, как этот рот улыбнулся. После этого сразу уснула.

Спина заболела еще во сне. Она открыла глаза и наконец точно поняла, что находится в реанимации. Здесь всё было белым: стены и пол, приборы и оборудование, потолок и плафоны светильников, халаты врачей. Недалеко стояли две незанятые кровати, покрытые белыми простынями; белыми же были тканевые занавеси-перегородки около них, сейчас они были отдернуты. Почему-то от этого ей стало неприятно.

Было утро, а может, день, всё помещение было залито светом. Здание больницы, вероятно, не так давно построенное, имело конструктивную особенность – одна из наружных стен реанимации выполнена целиком из стекла. Она увидела свои руки. Они были привязаны бинтиками к кровати, из них торчали иглы, прикрепленные пластырями, от игл вверх уходили прозрачные трубочки. Там наверху, на железных треножниках, были закреплены стеклянные пузыри с жидкостями. Как же пить хочется!

Она поерзала на кровати, пытаясь принять удобное положение, и поняла, что ослабела невозможно за этот день или дни. Как давно она здесь? Надо было это спросить у кого-то. Она посмотрела вокруг. Как она сразу не заметила? У противоположной стены, ближе к углу, стоял письменный стол. Наверное, это был самый темный угол палаты, потому что на столе горела настольная лампа. За столом сидела медсестра, что-то писала.

– Извините! Не могли бы вы мне дать воды?

Медсестра тут же вскочила, направилась было к ней, но внезапно, словно что-то вспомнив, быстро пошла в сторону двери. Собственно, никакой двери и не было. Это был проем, за которым виднелись такие же белые стены – вероятно, там было еще помещение. Вскоре послышались голоса и в палату вошла медсестра, врач, которого Кора уже видела раньше, с ними человек в белом халате, накинутом на милицейскую форму.

– Доброе утро! – обращаясь к ней, сказал врач.

– Дайте же попить человеку! – ответила она.

Врач выразительно посмотрел на медсестру, та растерянно огляделась и, не придумав, видно, ничего более подходящего, налила воду из крана в раковине, которая тут же и находилась, в какую-то мензурку.

Затем подошла к ней, примериваясь, как бы половчей напоить ее, но тут врач сказал: «Давайте-ка я!» Его руки пахли чем-то медицинским и, очень отдаленно, сигаретами пахли тоже.

Она пила и не могла напиться. Вкус у воды был отвратительный, но и этому она была рада. Кажется, она уже несколько дней испытывала жажду. Несколько дней или… столько она здесь пробыла?

Милиционер начал задавать ей вопросы. Прежде назвал ее фамилию, имя, отчество и посмотрел на нее. Она сказала: «Да, Кора и всё там, что дальше, это я». На другие вопросы отвечала односложно – «да», «нет», совершенно никак не реагируя на суть того, о чем он спрашивал. Врач стоял рядом и очень внимательно разглядывал ее. Когда же он закончил это свое разглядывание, закончились и вопросы. Все отошли от нее.

Она только что, пока они все обступали кровать, хотела, чтобы они отошли, но как только это произошло, почувствовала холод и какое-то надсадное одиночество.

Она то засыпала, то просыпалась. Ей чего-то не хватало. Вот только чего? Может, звука знакомого голоса, который бы сказал… что? Что ей повезло, как сказал милиционер? Она подумала о том, что должна хотеть кого-то видеть или волноваться о ком-то в эту минуту.

Нет, она ничего такого не хотела. Ей нужно что-то другое. Ей не нужен кто-то. Ей просто нужно избавиться от этого чувства пустоты, которое заполняло ее изнутри. Именно сейчас, сию же минуту от него избавиться.

Она ли это вообще? Ее ли это тело, которое регулярно колет иголками теперь уже медбрат, сменивший медсестру? Касается ли ее всё то, что сейчас делают с ее телом, в чем прежде она усмотрела бы недопустимые для собственной стыдливости вещи? Что оно сейчас значит для нее, ее тело, всё опутанное торчащими из него трубками? Зачем оно ей, если оно заполнено только этой вязкой пустотой внутри?

Стеклянная стена реанимации темнела вместе с небом за ней.

Темнели крыши домов, погружаясь вниз, будто тонули. Как бы она потонула вместе с ними, и неважно, что там внизу… Лучше даже, если ничего. Куда же деться от этой пустоты? И так манит эта жажда погрузиться в «ничто».

На столе медбрата горит лампа, он что-то пишет, сидя к ней спиной, и не спешит включить верхний свет. Только бы он еще какое-то время не спешил.

Поморщившись от колющей острой боли в руке, она вытаскивает по очереди иглы капельниц. Теперь надо выдернуть катетер, а теперь надо встать… До стеклянной стены метров пять, может меньше. Ей только надо дотянуться до спинки следующей кровати. Стекло она разобьет стулом, который так кстати стоит близко к стеклянной стене. Наверное, у нее на голове скафандр – такая она тяжелая, ничего, ее можно опустить на грудь, главное, чтобы ноги не подгибались и не дрожали.

Несколько метров – в сущности пустяк на пути к…

Встать она всё-таки смогла, но тут же упала на кровать и сразу же почувствовала на себе руки, много рук, укладывающих ее обратно. Одновременно несколько игл впились в нее. Успокаивающий препарат ей ввели немедленно, безумная тяга в сторону стеклянной стены вдруг разом прекратилась, и ее охватила приятная дремота.

Уже во сне она пошла по какому-то коридору, в котором было очень темно. Откуда-то из глубин этой темноты к ней протянулась мужская рука. Она поняла, что невидимый ей предлагает помощь, он хочет вывести ее из этого коридора. Она хотела схватиться за эту руку, но рука вдруг исчезла.

Она резко проснулась. Всё тот же свет лампы на столе в углу палаты. Она снова, успокоенная, закрыла глаза. Сверху до нее донесся трепет крыльев. Птица! Черная птица опускалась прямо на нее, она уже могла видеть ее маленькие глаза. Птица оказалась большая. Задела своим крылом ее лицо, потом еще раз, потом и вовсе опустила крыло ей на лицо. Первое приятное ощущение от прохлады шелковистых перьев сменилось ужасом от того, что крыло всё теснее прижималось к лицу, не давая ей дышать.

Она хотела крикнуть и открыла рот, но только почувствовала, что перья уже во рту, а никакого звука она не произнесла. Как же ей позвать? Кто избавит ее от этой ужасной птицы. Кто?

– Ангел, Ангел! – закричала она громко, как ей казалось, а на самом деле прошептала – простонала непослушными губами. Звук щелкнувшего выключателя прозвучал как гром. Вся палата залилась ярким светом. Медбрат подошел к ней. Птица исчезла.

Через несколько дней ее перевели в обычную палату, на другой этаж. Она уже могла вставать и даже ходить. Вертикальное положение тела больше не казалось ей естественным, и она ходила, держась за стенку, из опасения, что, если отпустит руку, ее большая (как ей представлялось) забинтованная голова перевесит тело и потащит за собой, прямиком на пол, покрытый серым линолеумом.

Ее навещала мама. Приносила сумки с огромным количеством вкусностей, которые после ее ухода делились между всеми обитателями палаты. Со стороны могло показаться, что мама всё время спешила по каким-то делам. На самом деле ей, вероятно, было нелегко удержаться от собственных умозаключений по поводу случившегося, но врачи запретили говорить с пациенткой на эту тему. Это тяготило ее и делало визиты бесцельными, с ее точки зрения. Сколько раз она предостерегала Кору писать на такие темы, а та не слушала! Напоминать об этом было нельзя, но как забыть, что проигнорированные Корой слова оказались пророческими.

Из милиции больше не приходили. Только однажды Кору попросили прийти в кабинет главврача, где какой-то человек в штатском опять задавал ей вопросы, записывал ее ответы в протокол.

Потом он попросил его подписать. Она взяла ручку. Подержала ее над местом, где должна была поставить подпись, сделала какие-то движения в воздухе над ним, потом попросила чистый лист бумаги, пытаясь на нем что-то изобразить, пока не поняла, что не помнит, даже приблизительно, как выглядит ее подпись.

Это было ужасно.

Она заплакала.

Из больничной палаты вышел мужчина. Как только за ним закрылась дверь, в палате повисла пауза.

Две молоденькие соседки Коры, чью несомненную симпатию она завоевала со времени их появления здесь недели полторы назад, делали вид, что сосредоточены на своих занятиях. Одна перекладывала книги на своей тумбочке, очевидно, задавшись целью придать маленькой пирамиде, в которую они сложились, ведомое ей одной совершенство.

Другая производила ритуальные действия со своим мобильным телефоном, нажимая одну кнопку за другой, отчего он регулярно и неприятно попискивал в ее руках.

Кора вытянулась на кровати и крепко-крепко, то ли чтобы от чего-то закрыться, то ли чтобы удержать это что-то от нее ускользающее, прижала ладони к лицу… Этот посетитель. Этот непонятный мужчина.

Еще вчера, по телефону, матушка Мария предупредила, как всегда произнеся слова упругим, без интонации голосом, что приедет один из ее чад, потому как сама не может. Отказываться было бесполезно, матушка и не спрашивала разрешения, она просто поставила ее в известность и перечислила всё, что передала: мёд, воду из источников. И, закончив обычно: «Ну, Господи спаси!» – повесила трубку, не дожидаясь от Коры ответных слов.

«Чадом» оказался мужчина, достаточно молодой и совершенно непохожий на всех матушкиных друзей, фанатично озабоченных собственным внешним благочестием… Этот мужчина принес с собой поток такой полной и чувственной энергии, запах жизни, которая отдалилась от нее в этих больничных стенах.

Смуглый, черноволосый, с резковатыми чертами лица, хоть и без характерного акцента, он был, вероятно, откуда-то с юга, может и с Кавказа. Матушка Мария сама родилась в Осетии, около нее всегда собирались земляки.

Представился Иваном. Коре показалось, что это не его имя. Оно совершенно не подходило ему. Не обман ли это? Вряд ли. Крещеный, и от матушки Марии приехал.

Во всем облике Ивана – в фигуре, в лице, в осторожных движениях тела – было столько сдержанной силы и порывистой стремительности, что совершенно непонятно, как он мог оказаться здесь, около нее, в роли, пусть очень кратковременной, скромной сиделки.

Всё в нем было вызывающим: его голос, манера не по-московски быстро проговаривать слова, взгляд, которым за время беседы он и одарил-то ее всего раз или два, но и этого оказалось достаточно. Его глаза прожигали ее насквозь. Это длилось всего по нескольку секунд. Но странно… Если огонь может одновременно обжигать и нести ласку, то это был именно такой огонь.

Мужчина будто сердился на себя за то, что она может увидеть это, и отводил взгляд в сторону окна, отчего глаза его светлели, приобретая мечтательное выражение. Это мучило ее и доставляло наслаждение. Она не встречала такого взгляда ни у кого, ну во всяком случае до сегодняшнего дня.

Почему матушка выбрала его? Хотя, скорее всего, она вряд ли могла представить, какую бурю эмоций он вызовет своим появлением в Кориной разбитой голове.

Кора по привычке прижала руки к лицу и почувствовала слабую тянущую боль в переносице – шину сняли с переломанного носа только вчера.

Она поспешно отняла руки от лица и вытянула их вдоль тела, но какая-то сила подбросила ее на кровати. Она села. Но и этого было мало. Ей хотелось подпрыгнуть, встать, танцевать, даже завопить что-то индейским кличем. Всё это было невозможно, как невозможны были любые резкие движения, от которых страшно кружилась голова, заставляя руки искать опору во всем, что было рядом, – только бы не упасть.

Кора увидела недоуменные лица своих соседок по палате. Она успела привязаться к этим девчонкам. Они были помладше ее лет на десять, обе современные, уверенные в себе, но совершенно не заносчивые. А может, обстановка, в которой они все оказались, напрочь убирала это качество (если оно и было) куда-то за границу тесного общения, даже какого-то союзничества в этой больничной палате. Может, дело было в том, что они ей были интересны, как вообще интересны люди, проживающие свою жизнь в незнакомых ей измерениях.

Был один вечер, который очень сблизил их. Одна из девчонок, прозванная в шутку Мишки Гамми за аппликацию на пижаме, дала ей газету. Эта была статья про сновиденья, что-то мистическое.

Кора картинно покачала головой, сетуя на ужасное качество репродукции картины Дали «Сон», и рассмеялась от души над наивным вопросом Мишки Гамми: «Как ты узнала, что это картина Дали, здесь же нигде не написано?»

Это был волшебный вечер. Он весь растворился в образах Дали. Как рассказать картины? Это то же самое, что рассказать музыку, – немыслимо, но, вероятно, ей удалось заразить их своим восхищением тайной гения, даже если он был для многих злым; непостижимостью воплощений образов, которые он озвучивал на холсте. Он не был ее идеалом в живописи, но она не могла не отдать должное его осмыслению мира, его метафизическим идеям, наконец, просто фактам его судьбы, совершенно необыкновенным, как ей представлялось.

Девчонки слушали жадно, с какой-то наивной детской непосредственностью, задавали вопросы, радостно блестели глазами, открывая для себя новое. Это было обоюдное наслаждение.

Кора продолжала рассказывать и одновременно ощущала, как отдаляется сейчас от всего, что случилось с ней, от грустных мыслей, от непонимания часто повторяемого ей разными людьми словосочетания «осталась жива», от пугающей пустоты грядущего.

– В общем, так! Или вы мне сейчас что-нибудь скажете, или я погибну! Я лопну просто от вашего молчания!

Девчонки тут же подошли к ней и уселись на пустую кровать напротив:

– Так-так, наша девушка с сюрпризами, оказывается! – выводила нарочито певуче Мишки Гамми.

Кто он, откуда, какой красавчик, она скрывала от них молодого любовника и строила из себя святошу! Они перебивали друг друга, сами хохоча и побуждая ее присоединиться к ним. Она только смеялась в ответ, поддавшись вдруг этой незначительной радости, бесхитростной, возникшей ниоткуда, не имеющей никаких предысторий, только лишь прелесть очарования этой минутой.

Мишки Гамми, с видимым усилием напустив на себя серьезность, сказала:

– Ну ладно. Тебя не расколешь. Он придет еще, хоть это ты скажешь?

Кора не знала, что ответить. Наверное, не придет. Да и зачем ему приходить? Он выполнил просьбу матушки Марии, и всё на этом.

– Да какие могут быть сомнения! – сказала вторая девушка, Алёна. – Посмотри на букет! Столько бабла отвалил! Придет, точно придет! И потом… ему явно понравилось то, что он увидел. Точно! У меня глаз – алмаз!

Это вызвало очередной взрыв хохота. Кора попросила зеркало. Алёна тут же достала его, как фокусник, из кармана халата со словами: «Да ты отпадно выглядишь!»

Да, было чему порадоваться. Шину с носа сняли, опухоль прошла, ссадины почти зажили. Правда, голова была в бинтовой шапочке, из-под которой торчали остатки волос, не попавшие под безжалостные медицинские ножницы, трудившиеся над ее прической перед операцией, и теперь отрастающие как ни попадя.

– Стрижка вообще люкс! – никак не могла остановиться Алёна.

Они уже хохотали в голос, все втроем. И было в этой больничной радости что-то такое теплое, такое волнующее и отчаянно бесшабашное, что не хотелось это остановить ни на мгновенье.

Уже ночью, лежа в неудобной больничной кровати без сна, она всё перебирала подробности краткого свидания – так ей хотелось это называть – с Иваном, находя новые оттенки его слов, которых он и сказал-то очень немного. Тут же себя одергивала, что нечего понапрасну увлекаться. Он случайный человек в ее жизни, и только.

Но вскоре опять невольно возвращалась к его взгляду, который запечатлелся у нее в памяти, каким-то незначительным мелочам. Она еще и еще раз разглядывала это свидание со стороны, со всех сторон, любуясь всеми его деталями.

Она не хотела анализировать свои ощущения. Она стыдилась их. Но всё было бесполезно: они уже окружали ее плотным кольцом. Из всех мыслей, которые в смятении метались в ее голове, она выделила одну: ей отчаянно захотелось жить.

Именно сейчас она словно очнулась от инерции, по воле которой двигалась продолжительное время, и увидела впереди слабый отблеск пламени, манивший ее к себе. Только отблеск, еле различимый, но сила его притяжения была такова, что всё существо ее устремилось к нему.

Жить!

В коридоре послышался грохот колес каталок, гул голосов, топот ног, быстрые шаги. Всё это было очень необычно. Здесь так строго соблюдался режим и ночь начиналась уже вечером. Все проснулись и тревожно прислушивались к этим звукам. Резко открылась дверь, и влетела медсестра:

– Так, вторая палата! Сколько у вас свободных мест? – Она даже не спрашивала, а как будто просто повторяла чьи-то слова.

– Ой, не надо к нам никого… – начала было Мишки Гамми.

– Что значит… ты знаешь, что случилось? «Норд-Ост»! – выпалила медсестра, словно это слово всё объясняло.

Насколько было возможно быстро Кора и девчонки вышли в коридор. Но и там только это слово неслось со всех сторон: «Норд-Ост!»

Римма Байтимирова

Родилась в Орске Оренбургской области. По первому образованию инженер-строитель, по второму юрист. Свою жизнь посвятила семье, воспитав двух прекрасных сыновей, и с удовольствием работала, в основном по первой профессии.

После смерти мужа сперва начала писать воспоминания, потом стала замечать, что ее волнуют и чужие проблемы. В ее творчестве появились истории о любви. Во время пандемии написала целую серию рассказов. Всё это она показывала только друзьям и родственникам. Однажды брат посоветовал размещать произведения в соцсетях, так появилось много поклонников и друзей. Потом были заметки в местную газету. И вот представилась возможность продемонстрировать свое творчество. Этому автор была несказанно рада: ждала реакции от руководителя проекта, а получив добро, почувствовала, будто выросли крылья!

В конце 80-х годов я была в санатории – лечила свои суставы. Очень хороший санаторий, под Куйбышевом (сейчас Самара). Случалось, что люди туда приезжали совсем плохо ходящими, а через некоторое время оказывались на танцплощадке. Но не об этом я хотела рассказать.

В комнате нас оказалось четверо: я и три Гали. Одна из них была чуть постарше меня, и мы с ней подружились. Второй Гале, из Узбекистана, было лет под пятьдесят, а третью мы назвали «тетя Галя», она тоже из Узбекистана, крымская татарка. Какого она была возраста, я не знала, определить не могла.

Вот я и жила среди этих Галь. С молодой у нас были прекрасные отношения, мы с ней повсюду ходили вместе: и в столовую, и на процедуры. А вот та, что постарше, меня поражала тем, что ей было всё равно, как она одета, причесана. Она постоянно рвалась уехать домой, всё переживала, что ее муж и девочки (на выданье уже) умрут с голоду. Мы пытались тормошить ее, звали на танцы, но она никуда не ходила, читала запоем книги, вставала взлохмаченная и только бегала в столовую. Так и проходили дни.

А суток за десять до отъезда с этой Галей произошла какая-то метаморфоза. Она вернулась в нашу комнату под утро, плакала до самого завтрака, потом расчесала волосы, надела красивое платье, которое у нее до этого пролеживало в чемодане, навела легкий макияж – ну совершенно другая женщина! Поразительно другая! Мы пребывали в полном шоке! Что с ней такое?

– Не смотрите на меня, потом всё объясню… – тихо сказала она.

– Хорошо, ловим на слове! – мгновенно среагировала молодая Галя.

– Можете ловить или не ловить, всё равно всё расскажу, если успею! – улыбаясь, ответила наша Галя.

И засмеялась, а до этого я и смеха-то ее не слышала.

И вот во время послеобеденного отдыха она тихонько заходит в комнату, вся светящаяся и такая красивая, просто не сравнить с той, какой мы знали ее поначалу, и говорит:

– Девчата, я влюбилась! И такого счастья со мной никогда не случалось. Я поняла, что такое быть женщиной, любимой женщиной! Скоро домой, не знаю, как сложится моя жизнь, но мне теперь всё равно, теперь я знаю, как плакать от счастья, быть счастливой и как может любить мужчина! Разве я жила? Даже не существовала! Все сидели на моей шее и помыкали мной! Девчонки взрослые, а им всё подай да принеси! Муж ни разу за свою жизнь и хлеба на стол не нарезал, не говоря уже о том, чтобы приготовить покушать, даже если я задержалась на работе. Всё! Я решила изменить свою жизнь… – потом на секунду застыла и тихо проговорила: – Если хватит духу!

Очень она мне запомнилась, конечно. Не знаю, смогла ли она изменить свою жизнь… С того дня Галя не ночевала в номере: ее друг снял квартиру, и до отъезда они были вместе. Вот тогда я осознала, как любовь может перевернуть жизнь: человек меняется и внешне, и внутренне. Это хорошо, когда есть любовь. Иногда она бывает безответной, но что поделаешь… Всё равно хорошо, что человек как-то защищен любовью!

Так вот, я всем желаю жить с любовью, и лучше – с ответной!