Текст книги "Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 2"

Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 2

© Интернациональный Союз писателей, 2022

Вступление

Международная Академия наук и искусств при поддержке Интернационального Союза писателей представляет вашему вниманию второй том альманаха «Словесность».

Приятно отметить, что мы с вами продолжаем великую традицию выпуска альманахов в России, начатую в конце XVIII века. Еще в 1827 году А. С. Пушкин писал: «Альманахи сделались представителями нашей словесности. По ним со временем станут судить о ее движении и успехах». И это действительно так. В свою очередь, В. Г. Белинский называл эпоху выходов альманахов в России «альманачным периодом» и писал, что «русская литература была по преимуществу альманачною».

Альманах Международной Академии наук и искусств является своего рода жемчужиной и многонациональным достоянием, так как содержит в себе произведения наиболее значимых авторов, независимо от их национальности и мест проживания, пишущих произведения на русском языке.

В нашем альманахе нет границ, есть только полет мыслей и литературное творчество во всех его проявлениях, что доказывает присутствие на его страницах авторов из России, Украины, Молдовы, Белоруссии, Казахстана, Армении, Киргизии, Узбекистана, Таджикистана, Латвии, Эстонии, Туркменистана, Израиля, Италии, Франции, Германии, США и многих, многих других. Так или иначе, все авторы альманаха Международной академии наук и искусств, представленные в сборниках, вносятся в «Бронзовый список», «Серебряный список», «Золотой список», «Платиновый список» и «Бриллиантовый список» Международной академии наук и искусств. Лучшие из них будут удостоены общественной награды – медали или ордена «Звезда дружбы», учрежденных Международной Академией наук и искусств при поддержке Интернационального Союза писателей.

Альманах Международной Академии наук и искусств имеет особенность. Он разделен на территориальные части света: Азия, Европа, Россия – по месту рождения или проживания авторов.

Азия

Анжелика Биляк Каракелле

Родилась в 1972 году в белорусском городе Могилеве. Читает с четырех лет. Школу окончила в неполные шестнадцать.

В 1991 году семья будущей писательницы репатриировалась в Израиль.

Анжелика Биляк Каракелле получила специальность налогового инспектора, работает бухгалтером в крупной фирме, одновременно является частным предпринимателем.

Пишет с детства – прозу, стихи, басни, песни. Много читает. Среди любимых авторов – Лион Фейхтвангер и Алексей Толстой, Станислав Лем и Жюль Верн, Дэн Браун и Олег Рой, Дарья Донцова и Борис Акунин[1]1
  Признан в РФ иностранным агентом.


[Закрыть]. Интересуется популяризацией науки, занимается спортом и танцами, любит театр и балет.

Номинант на премию «Поэт года – 2021», участник проекта «Антология русской поэзии – 2021».

 
Смотря на небо, жду ответа,
от звезд кружится голова.
Где я во всей этой Вселенной?
Куда исчезну навсегда?
Там так невероятно много
комет, галактик, черных дыр…
Замру, к истокам возвращаясь.
Мой мир внутри неизмерим.
Наверно, с Космосом сравним он.
Во мне не меньше тайников.
И путь любви неповторимый,
и блеск улыбок, чудо снов.
Весь необъятный свод небесный
в свою я положу ладонь.
Я то окно миров огромных.
И правит этим разум мой?
Он или я, вот тут загвоздка.
Я часть всего иль все во мне?
Тупик. Ищу ответ у Б-га,
моля его: «Дай мир в себе».
 

 
Игриво шепчется листва
с бродягой-ветром шаловливым.
Его природа такова —
быть странником неутомимым.
Его ласкают облака,
послушные его утехам,
пред ним склоняется трава,
и старый дуб поет дуэтом.
Я ж у закрытого окна
сама решаю, что мне делать.
И не позволю я трепать
те занавески, что надела
я на душу свою, закрыв
ее от посторонних взглядов.
Я больше шторма не хочу,
мне штиль теперь уже по нраву.
Прощаясь, ветру вслед шепну:
«Лети, дружок, а я не стану».
Я свои чувства не хочу
дарить бродяге-урагану.
 

 
Замерзла я, ты отогрей
меня своей душой строптивой.
Прижми и трепетно шепни…
Я привыкаю быть любимой.
Прижавшись к косяку спиной,
смотреть, как пьешь с утра ты кофе.
Учусь, вдыхая запах твой,
футболки класть в шкафу на полку.
Учусь с улыбкой засыпать,
когда, обняв, сопишь мне в ухо,
учусь быть мудрой и молчать,
когда молчишь. Встречая утро,
учусь делить с тобой свой мир,
как в зеркала в тебя смотреться,
учусь счастливой с тобой быть,
чтобы прожить с любовью в сердце.
 

 
Подталый снег несет ручей,
бросая его в реки.
От нашей той большой любви
остались только дети.
Напоминание о том,
как раньше сердце билось.
Так незаметно, день за днем,
все это изменилось.
В движениях скользила страсть,
душа в любви купалась.
Обиды, будней кутерьма…
Лишь пустота осталась.
Мы для детей храним очаг,
но холод пробирает.
Давно хочу надеть пиджак,
но силы не хватает.
Бежишь ты от семьи в дела,
я в буднях своих таю.
Любовь же, покидая нас,
измотанно шепнет: «Прощаю».
 

 
– Сколько можно писать?
– Можно? Вечность!
– А о чем?
– Как всегда, о любви…
– И зачем?
– Чтоб понять быстротечность
нашей жизни и этой земли.
– И она даст ответ?
– Я надеюсь.
– А она для кого? Между кем?
– Любовь к людям – отдельная песня,
а к Отчизне-то гимн посложней.
– И к букашке есть чувства?
– Конечно. Она тоже бредет по траве.
– И к волкам?
– Безусловно. Послушай,
как те воют при полной луне.
– Что же движет планету?
– Надежда. И она же ее тормозит…
– А любовь?
– Это чувство безбрежно,
и оно лишь сквозь вечность скользит.
 

 
Усталый день блуждает где-то на задворках,
В дрожащей глади моря нежится луна.
К спине спиной прижавшись, сидят двое.
У ног игриво плещется волна.
Нанизанные, словно бусы, звезды
Подмигивали счастьем в темноте.
О будущем мечтали эти двое.
Держал юнец ее ладонь в руке.
Они без слов друг друга понимали,
Излишним был им даже моря шум.
Спиной к спине, друг друга ощущая,
Открыла вечность двери этим двум.
Им ветер теребил беспечно души,
Закручивая чувства в ураган…
А волны были страсти так послушны,
Что руку не отпустит мальчуган.
Надеюсь, ждет их длинная дорога,
Что на осколки счастье им не раздробить.
Коли ниспослан дар двоим у кромки моря
Спиной к спине безудержно любить.
 

 
Укради меня у меня,
укради меня у мечты,
обними словами меня,
чтоб умолкли сплетни толпы.
Укради меня у ночей,
у бессонных страниц стихов,
подари мне волшебный мир
из весенних простых цветов.
Обласкай меня рифмами снов
и открой мне надежды дверь.
Укради меня у других —
без тебя пусто мне теперь.
 

 
Ты не бойся, я буду с тобой.
Обниму и дышать буду рядом.
Прорасту под ногами травой,
На руках понесу, если надо.
Ты не бойся, все можно пройти,
Если руки держать всегда вместе,
Я могу даже звезды зажечь,
Если так для тебя будет легче.
Не смотри, что я с виду слаба.
Я могу очень много, поверь мне.
У любви два огромных крыла,
И они пронесут нас сквозь время.
 

Виктор Медведев

Поэт, прозаик, журналист. Родился 15 апреля 1948 года в пригороде города Алматы в Казахстане. Отец – уроженец Рязанской области.

По образованию историк. Несколько лет работал преподавателем истории и рисования в школах Казахстана и Украины, инспектором в районном отделе народного образования, затем журналистом и секретарем областного общества охраны памятников. В дальнейшем-художником, организатором артели резчиков по дереву и росписи по керамике. В 21 год опубликовал первые стихотворения в городской газете «Ленинская смена». Более десяти лет являлся одним из постоянных авторов в коллективных сборниках «Лики земли», «Ступени», «Горизонт» и других. На радио вел рубрику «Стихотворения в прозе» – зарисовки красивейших мест природы Казахстана. Опубликовал десятки статей и очерков в защиту памятников архитектуры.

Первый авторский сборник стихов «Мельница времени» увидел свет в 1988 году. Вслед за этим была издана хорошо иллюстрированная сказка в стихах «Волшебный журавль» по мотивам белорусского фольклора. В текст всюду вплетены народные пословицы и поговорки. На слова сказки в дальнейшем была написана музыка. Произведение исполнялось на радио и в филармонии.

 
Здесь отчий дом —
Бревенчат, низок,
Зато вокруг полей размах,
Здесь храмы древние – как в ризах —
Стоят сурово на холмах —
Здесь исцеляла боль Россия
И в годы смуты,
И войны,
Здесь принимали бой святые —
Простые воины страны.
И здесь в начале было Слово,
Что не избыть и не забыть,
Являя горько и сурово
Два смысла —
Быть или не быть.
Слова рождались и мужали,
Не рассыпались страхом в прах,
Творили вечные скрижали
«Спаси-помилуй»
На крестах.
И здесь от вечного, родного,
По сущей правде наших уст,
Огромный мир возрос из слова,
Как свист меча на битве, —
Русь!
 

 
Над суетой городского квартала
Дерево встало, как будто восстало,
Возле канав водосточных и луж
Ветки смычками касаются душ.
Город – он весь из незыблемых линий,
И, словно взрыв, силуэт тополиный,
Будто стихия дождей и ветров
Бросила вызов квадратам дворов.
Вечное древо, ты что нам пророчишь?
Что перед бурей, как ворон, клекочешь?
Видишь, что давят нас серость и фальшь,
Как твои корни свинцовый асфальт.
Нет первоцвета на милой тропинке,
Нет ни тропы, ни цветов, ни былинки.
И, не любя, не борясь, не спеша
Каменной пылью покрылась душа.
В долгой погоне за крошкою хлеба
Наши глаза оторвались от неба,
Взгляд к равнодушному камню привык,
Дерзость глаголов утратил язык.
Средь бытия, что и мелко, и лживо,
Вечное дерево истиной живо —
Вечно бунтует у каменных стен
И никогда не сгибает колен.
Чтобы безверие наше развеять,
Дерево знает, что надо посеять, —
В душах, где прежде надежды цвели,
Ищет клочки плодородной земли.
Дерево сеет упорно и скорбно
Горсти семян – как библейские зерна,
Знает – в песке прорастут семена,
Верит – в безвременье есть времена.
 

 
Я прежде был счастлив, пьянея от рифм и от ритма.
И были стихи как признанье, как бунт, как молитва…
Весь мир, мне казалось, лежал на ладони руки,
Был прост и понятен, вмещаясь в четыре строки.
Но время пьянило, а небо грозило возмездьем
За легкость, за гордость, за странную веру созвездьям.
Весь мир изменился – но правда превыше всего,
И только двух строчек хватило теперь для него.
А после был гнев, и обман, и страданье, и милость,
Суровая мудрость в усталых глазах отразилась,
И долго, в сомненье, вела, как слепая, рука,
Но всю мою жизнь, без остатка, вместила строка.
А там уже смерть и друзей, и родных отнимала.
Лишь нескольких слов на последнем прощанье хватало.
Я правду постиг, но сказать это слово боюсь…
О всех, кто ушел, без единого слова молюсь.
 

 
Был вечер влажен и лилов
Над глубью зябнувшего сада,
В ворота сонные дворов
Втекал молочный запах стада.
В разбитый желоб колеи
Спускались тени осторожно,
И пахло хлебом от земли,
От терпкой пыли придорожной.
Звучали смутно голоса,
Брели сквозь сумерки поверья,
Мяукал кот,
И с полчаса
На все лады скрипели двери.
И вновь, задолго до темна,
За полем,
На юру продутом,
Икона желтого окна
Лучилась светом и уютом.
Казалось, свой огарок лет
Там чья-то мать сжигала тайно,
Благословляя хрупкий свет
И ожиданья, и отчаяния.
 

 
Полыхнула сирень из дождя, из дымящейся зелени,
Подожгла подоконник за мокрым, в дождинках, стеклом.
И в стакане окна заплясало горячее зелье,
Будто дождь нипочем и весна заждалась за углом.
Бьются листья в стекло молодыми весенними птахами,
Они просят впустить – и рука уже тянется в сад,
В этот ворох сирени, что ветер хватает охапками,
Где в зеленом развале цветы факелами горят.
За окном все дрожало, кипело, дышало, смеялось,
Захлестнула полмира волна самовольных цветов,
И душа, как девчонка, к стеклу удивленно прижалась,
Хохоча от восторга, задыхаясь от замерзших слов.
А по комнате бегали блики и смутные тени,
Дом скрипел и качался, будто облаком плыл в синеве,
Погружаясь то в сумрак необъяснимой сирени,
То в факельный свет, заплутавший в счастливой листве.
Мне уткнуть бы лицо в эти свежие мокрые ветви,
В этот парус зеленый, поутру окрыляющий сад,
И на вкус ощутить на сирени настоянный ветер,
Из-за вольной воли бездумно уйти наугад.
 

 
Деревянный смычок…
Кем-то брошенный, кем-то забытый,
Кем-то просто не поднятый,
Словно не понятый, друг.
Кем-то просто не найденный,
Вечной открытостью скрытый,
У кого-то в глазах вызывающий тайный испуг.
Ты был веткою клена, осеннего желтого клена,
Красной плетью лозы,
Будто пальцем живого огня,
Ты под снегом зимы никогда не скрипел обреченно,
Но смеялся и плакал на скрипке весеннего дня.
Мы с тобой по полям, два шарманщика старых, бродили,
Я тебе подражал,
Я учился быть тихим смычком,
А когда твои губы на флейте зарю выводили,
Так хотелось заплакать,
Упав на дорогу ничком.
Я, как ноты, читал в небе клинопись птиц улетавших,
И тоска их мелодий туманом легла на жнивье,
А прощальные клики
Отставших от стаи уставшей,
Как колючий кустарник, царапали сердце мое.
Деревянный смычок,
Не ломайся от горьких мелодий,
Будь и дальше слепцу неприкаянным поводырем,
Будь усталому посохом в его безвозвратном походе
По родимой земле,
Не поросшей быльем.
Я так предан тебе!
Это ж ты мою душу наполнил
Жаждой новых путей и нечаянно – верой в себя…
Но сегодня мне стриж о родительском доме напомнил
И о том перекрестке, где так изменилась судьба.
Деревянный смычок,
Возврати меня вновь на дорогу,
Что смиренно ведет в отчий дом на зеленых холмах.
Дай губами прильнуть к золотому родному порогу,
Дай росою мне смыть
На ногах накопившийся прах.
Я приду починить и сарай, и забор, и калитку,
Я пройду по траве,
Что мои не забыла следы,
И в тишайшем саду постаревшую маму окликну,
А потом обниму,
Не тая набежавшей слезы.
Ты постой возле нас,
Мой смычок, поводырь, мой шарманщик,
И уйди незаметно в просторы весеннего дня…
Там увидит тебя
Удивленный, растерянный мальчик —
Ты его позови
И в пути сбереги, как меня.
 

 
Я смотрю, как ребенок, на ствол необъятного дуба,
Он вершиной своей навсегда утонул в облаках,
Он ветра усмирил, небеса подпирая упруго,
А под ним, у корней, даже камни рассыпались в прах.
 
 
Его корни ушли на десятки немереных сажен,
Как ладони отца, загрубела с годами кора…
А я помню тот желудь, что нами был в землю посажен —
Уж полжизни прошло, а как будто случилось вчера.
 
 
Под дождем проливным, под раскаты далекого грома
В чреве мокрой земли вырыл лунку отец у крыльца,
Чтобы я посадил этот желудь у самого дома,
Ради жизни самой, а случилось – что в память отца.
 
 
Этот желудь пророс и тянулся ветвями все выше,
Чтобы каждый в деревне по дубу наш дом узнавал,
Чтобы листья шатром распустились над красною крышей,
Будто это кузнец из железа узоры сковал.
 
 
И вознесся он вверх, этот царственный дуб необъятный,
На бугристой коре каждый год отпечатал свой след,
Здесь ожоги от молний – суровые черные пятна
И глубокие трещины – шрамы тех зим и тех бед.
 
 
Оголенные ветки – свидетели бурь одичавших,
Что от дальних морей совершали свой страшный набег,
А на самой верхушке – спасенье для птиц улетавших,
Гроздья брошенных гнезд, что отставшим даруют ночлег.
 
 
Так упрямо и прямо стоял этот дуб над деревней,
Диким мхом обрастал каждый год его каменный ствол.
Он как будто был полон неведомой силою древней
И делился со всеми, что сам в этой жизни обрел.
 
 
Каждой осенью желуди с дуба, как с неба, слетали,
Колотили по крышам, до нас достучаться спеша,
Словно от глухоты наши черствые души спасали,
Чтобы их понимала любая на свете душа.
 
 
А когда после бури вставала зима на пороге,
Дуб умел бабьим летом порадовать наши дворы,
И листвой золотой устилал перед этим дороги,
И в холодные ночи подбрасывал листья в костры.
 
 
Всем завистникам было невмочь с этим чудом бороться,
И они на наш дом возвели свой безбожный навет —
Что наш дуб каждый год заслоняет им небо и солнце,
И просили меня от напасти избавить навек.
 
 
Я не знаю, как быть, и молюсь, и не верю, что буду
Завтра корни рубить, чтобы дуб извести до конца…
Как бы время вернуть, прислонившись к родимому дубу,
И остаться ребенком, обнявшим колени отца.
 

 
Живет на Севере преданье
О тех, кто здесь построил храм.
Стоит он будто в назиданье
Таким же дерзким мастерам.
Он рвется в небо, многоглавен,
Касаясь крыльев лебедей…
Здесь каждый зодчий храм прославил,
Скрепляя бревна – без гвоздей.
Все под рукой у них – смекалка,
Топор, да русское «авось»,
Да та поморская закалка,
С которой жить им довелось.
Без иноземных астролябий,
А только волей да умом
Они растили храм из хляби,
Сверяя угол за углом.
Из бревен ввысь взлетали главы,
Легки, как ладные слова,
И кто-то, будто для забавы,
Сплетал из досок кружева.
 
 
Храм на рассвете легок, светел,
Осыпан пылью звездных рос,
Как будто дул осенний ветер
И, как листок, сюда занес.
Но не понять, что он огромен —
Его затейливая вязь
Из золотых онежских бревен
С природой Севера слилась.
Здесь любоваться – как молиться,
С волненьем крестик теребя…
А главы храма смотрят в лица,
Нас возвышая до себя.
 

 
С тех пор и стала в Заонежье
Гулять стоустая молва,
И в деревнях на побережье,
И на далеких островах.
Шел слух, что на Преображенье
Был свыше знак народу дан —
Явилась церковь как знаменье
Для православных христиан.
А строил кто? Догадки меркли,
Но примирились все одним —
Кто б ни был зодчий этой церкви,
Над ним светился Божий нимб!
А дурачок, просящий милость,
В рванье, в веригах и босой
Изрек: «Она с небес явилась,
С такой же ангельской красой».
И люд поплыл на дальний остров
С названьем северным – Кижи́,
В дорогу взяв с собою просто
Лучка да хлебушка из ржи.
Кто греб, кто парус ставил ветхий,
По солнцу путь определив,
И спорил с волнами нередко,
Ведь у Онеги нрав сварлив…
Но все упали на колени,
Когда вдали открылся храм.
А главы храма, как ступени,
Вели, по вере, к небесам.
Сиверко дул, и капал дождик,
Но, крест нательный сжав в руке,
Застыл столбом седой художник,
Увидев диво вдалеке.
Стоял, не смея шевелиться,
Открытый северным ветрам…
И за него пошли молиться
Простые люди в этот храм.
 

 
Онега или Заонежье…
Слова волнующе звучат.
Они то шепчут о предснежье,
То, как ручьи в лесу, журчат.
Здесь древний лес – густой, зеленый,
Как старый парусник скрипит,
Ольшаник, ветром обожженный,
Дождями к облаку прибит.
Льняная нить тропинки серой
Среди замшелых родников
Все дальше тянется на север,
Как будто в глубину веков.
И, вопреки сомненьям косным,
На берегах студеных рек
Упрямо к небу рвутся сосны,
Ветрам не кланяясь вовек.
И первозданной мощи скалы
Стоят на этих берегах,
Как будто кованы из стали,
Забронзовевшие в веках.
Да только край не этим славен.
Здесь каждый знает наизусть:
Он стал опорою державе
В войне за Северную Русь.
Ни итальянцы, и ни греки,
И ни другие хитрецы
Того не сделали вовеки,
Что наши деды и отцы.
В родной глуши лесов карельских,
В краю лесов, озер, болот
С размахом делали умельцы
Царю России грозный флот…
Дома здесь ставили на зависть,
В узорах, краше кружевниц.
Из пены стружек здесь рождались
Живые образы жар-птиц.
Как миражи – мостов изгибы,
А храмы – чудной лепоты,
Где лик Христа в извечном нимбе
И православные кресты.
 

 
Случилось так – один художник
Из белокаменной Москвы
Влюбился в этот край таежный,
В ручьи да шаткие мостки.
Когда, забыв про осторожность,
Он день за днем писал, спеша,
Случилось то, что невозможно, —
Здесь пролилась его душа.
Он не на Севере родился,
Но здесь провел так много лет!
Навеки с Севером сроднился
И разгадал его секрет:
Когда березку обнимаешь
В порыве радости, как мать,
Россию сердцем понимаешь,
Ее иначе не понять.
Здесь каждый храм из бревен срублен,
Он ладно скроен, крепко сшит,
Морозом северным продублен,
Что на Крещение трещит.
На этот праздник каждый житель —
Охотник, каменщик, солдат, —
Оставив теплую обитель,
Ныряет в прорубь,
Стар и млад.
А на рождественские святки,
Оставив все дела свои,
Спешат соседи без оглядки
Смотреть кулачные бои,
Идут деревня на деревню
Или деревня на село…
Таков уж был обычай древний,
Как жаль, что время унесло…
И здесь художник своенравный
Не просто стал монахом жить —
В сюжет своей картины главной
Он жизнь свою хотел вложить.
Он все писал —
Как стынут сосны
В серо-зеленом тусклом сне
И то, как дальние погосты
Столетья дремлют в тишине,
Как, упираясь, держат храмы
Весь звездный купол над собой,
Храня в себе былые драмы,
Кому-то ставшие судьбой…
Когда ж звезда с небес слетает
В своем последнем вираже,
Все верят – места не хватает
Еще одной земной душе.
Она так робко ввысь стремится,
Как пар над светлою водой,
Но вскоре рядом загорится
С Полярной северной звездой.
 

 
И так художник встретил старость…
Он все, что мог, успел сказать,
И лишь одно ему осталось —
Поэму кистью написать.
Не мимолетом, не случайно,
А с убежденьем, как завет,
Когда душе открылась тайна —
Как примирить и тень, и свет.
Он скажет все мазками кисти,
Он красок таинства постиг,
В них – откровенья, чувства, мысли,
Его слова, его язык.
Давно желания и страсти,
Его раскаянье в глазах
Рвались на холст, искали краски
И оживали в образах.
Здесь все у мастера сложилось,
Он сможет правдой поразить,
Он заслужил такую милость —
Всю жизнь в холсте отобразить.
Создать всего одну поэму
Своей мятущейся души,
Где нет ни замысла, ни темы,
Лишь выдох Господа – Кижи.
Как прежде тот, безвестный мастер,
Что эту церковь строил сам.
Теперь художник был не властен
Не написать бессмертный храм.
С его осанкой и обличьем,
Поморской строгой простотой,
С каким-то царственным величьем,
С непостижимой красотой.
Так могут вдруг соединиться
Несовместимые вовек —
И бури рев, и пенье птицы,
Цветы весны и белый снег.