Текст книги "Тюремный доктор. Истории о любви, вере и сострадании"

Глава шестая

Джаред Кин не был похож на других мальчишек, которые приходили ко мне в Хантеркомбе.

Долгое время я мечтала обнаружить в своей работе что-то вдохновляющее, и вот ко мне обратился восемнадцатилетний парень, которого через несколько месяцев должны были перевести в тюрьму для следующей возрастной категории, от 18 до 21.

Как только он ступил в кабинет, я поняла, что его тревожит нечто большее, чем просто жалобы на боли в спине. К этому времени я неоднократно сталкивалась с подобными проблемами. В основном боль в спине вызывали тоненькие матрацы и каменной твердости кровати, ну или излишнее рвение в тренажерном зале.

Джаред держался застенчиво, даже робко, избегая смотреть мне в лицо, и напрасно, потому что глаза у него были темные и выразительные, а улыбка очень славная. Правда, его не красила тюремная стрижка, да и кожа выглядела так себе. На костяшках пальцев красовалась татуировка с какими-то буквами, а оба запястья покрывали тонкие поверхностные порезы. Они располагались на равном расстоянии, и чтобы такие нанести, ему явно потребовалось немало времени и большая точность. Из записей в карте я узнала, что увечья он наносил себе краем баночки от йогурта.

Джаред заметил, что я рассматриваю порезы, и натянул пониже рукава серого свитера, нервно теребя края манжет. Порезы были свежие, но не воспаленные, и позднее в тот же день ему предстояло посетить психиатра для текущей оценки психического состояния. Заключенные, которые наносят себе телесные повреждения, попадают под особое наблюдение, согласно «Акту о защите и адаптации». Это позволяет обеспечить им безопасность с помощью протокола, в который контактирующие с ними сотрудники тюрьмы регулярно вносят записи об их состоянии и настроении. При возникновении риска суицида за заключенными наблюдают 24 часа в сутки в специальной камере.

Чтобы Джаред немного расслабился, я начала расспрашивать его о том, болела ли спина раньше, надеясь таким образом побольше о нем узнать. Я всегда считала, что для корректной оценки состояния больного надо постараться узнать его как человека. В случае Джареда можно было не сомневаться, что за простой жалобой стоит нечто более серьезное.

Люди наносят себе увечья по разным причинам, но в основном чтобы вытеснить душевную боль: ради этого они идут как на мелкое членовредительство, так и на самоубийства. Впервые оказавшись в Хантеркомбе, я была поражена частотой этого феномена, но со временем начала понимать его причины. Одиночество, всепоглощающее чувство беспомощности и безнадежности, острая клаустрофобия от того, что ты заперт в клетке. Груз вины также вносил свой вклад. Многие из этих мальчиков совершили страшные преступления и не могли примириться с самими собой. Некоторые переживали о том, что подвели любимых или семью.

Как обычно, я не знала, за что посадили Джареда, и не считала возможным спрашивать. Если захочет, он может сам рассказать, что с ним произошло.

Он потер рукой левую сторону поясницы.

– Спина болит с тех самых пор, как я тут очутился.

– А сколько ты уже здесь, Джаред?

– Слишком долго, мисс.

Он глубоко вздохнул и выпустил воздух сквозь сложенные губы.

– Два с половиной года. И еще три осталось.

– Тебя переводят?

– Переводят, мисс.

Выходит, он совершил что-то серьезное, раз его приговорили к пяти с половиной годам. Возможно, вооруженное ограбление. Но точно узнать было нельзя.

Я собралась осмотреть его; попросила Джареда встать и поднять свитер. Он напрягся, и я тут же поняла почему. Вся его спина пестрела старыми шрамами от сигаретных ожогов. Они напоминали маленькие кратеры, рассыпанные по поверхности кожи. Вряд ли он сам этот сделал. Я сразу же заподозрила, что сигаретами его прижигал кто-то другой.

Джаред явно испытывал неловкость, так что я опустила его свитер и прощупала спину сквозь ткань.

– Ой! – воскликнул он, стоило мне коснуться поясницы слева.

Я извинилась и прошлась пальцами по другим участкам, чтобы убедиться, что боль локализована с одной стороны. Так и оказалось, и я была уверена, что это мышечная боль, скорее всего, вызванная матрацем, точнее, его низким качеством.

Я уложила Джареда на кушетку, чтобы продолжить осмотр.

– Ночью я пытался спать на другом боку, но это не помогло. Я вообще плохо сплю, а теперь чувствую себя как в смирительной рубашке, потому что еще и двигаться не могу.

– Конечно, спать на таких кроватях не особо удобно, – сочувственно заметила я.

Он поймал взгляд, направленный на его запястья, и, не дожидаясь вопроса, сказал:

– Все в порядке, не надо так смотреть.

Голос у него был хриплый от эмоций. Я смягчила и тон, и взгляд.

– Ладно, я не собираюсь делать ничего против твоей воли, Джаред. Давай-ка ты сядешь, хорошо?

Он присел на стул напротив меня, и я выписала ему болеутоляющие, остановив выбор на не очень сильных и не вызывающих привыкания. Подписав рецепт, я попыталась копнуть чуть поглубже.

– У тебя на свободе семья, Джаред?

Я определенно задела больную струну. Он помолчал, обдумывая, рассказывать мне или нет, а потом ответил:

– Нет, мисс. У меня нет семьи.

Я ничего не говорила, дожидаясь, что он продолжит.

– Ни братьев, ни сестер – никого, насколько мне известно.

Он еще раз глубоко вздохнул.

– Я вырос в приюте, – его слова повисли в тишине кабинета.

Работая в Хантеркомбе, я не раз сталкивалась с мальчиками, воспитывавшимися в приютах, и их истории разбивали мне сердце. Там было и физическое насилие и, что порой еще хуже, эмоциональное, и психические травмы – настоящий кошмар.

Как получилось, что бедняга Джаред дожил до 18 лет и не было ни единого человека на всей земле, кто позаботился бы о нем?

Я подумала о двух своих сыновьях, о том, как им повезло иметь и мать, и отца, которые очень их любят.

Порой мне казалось, что многие подростки, с которыми я имела дело в тюрьме, становились отцами в раннем возрасте, потому что мечтали о семье, которой сами были лишены.

Откуда же у Джареда эти жуткие шрамы на спине? Еще из детства? Конечно, несчастное детство не искупало преступления, которое он совершил, но я могла понять, как подросток, низведенный до полного самоуничижения, мог махнуть рукой на собственную жизнь. Если никто его не любит, то как ему самому себя полюбить?

Я прикидывала, что можно сделать, чтобы помочь ему со сном. Можно, конечно, выписать таблетки, но надо сначала попробовать какую-нибудь альтернативу.

– Ты любишь читать? – спросила я.

Многие мальчишки в Хантеркомбе не умели ни читать, ни писать, но Джаред, судя по его речи, был достаточно образован. При упоминании о книгах в его глазах промелькнула искра интереса.

– Да, мне нравится читать. Но иногда я путаю буквы. Поэтому дело идет медленно, и я начинаю злиться.

– Тогда читать перед сном тебе не стоит, – сказала я, пытаясь вспомнить другие успокаивающие виды деятельности.

– Правда, мисс, мне нравится писать, – признался Джаред.

Такое в Хантеркомбе услышишь нечасто; мне показалось, что надо поддержать его увлечение, чтобы немного повысить самооценку.

Джаред тем временем продолжал:

– Когда мне не спится, я записываю свои мысли.

Я вспомнила ту бессонную ночь после конфликта на прежней работе. Как я писала до самого рассвета, с каждым словом меняя свою жизнь.

– Мне это тоже помогает снять груз с души, – ответила, – и я чувствую себя гораздо лучше, когда выплесну все на бумагу. Давай в следующий раз, когда будешь переживать и захочешь снова себя порезать, ты лучше попробуешь сначала записать свои мысли, хорошо?

– Да, мисс.

Голос у Джареда дрожал. Я постаралась встретиться с ним взглядом.

– С тобой все в порядке, Джаред?

– Да, мисс.

Он коротко глянул мне в глаза, а потом снова уставился на пол.

Я сказала, что выписала ему болеутоляющие на следующие несколько дней, и 3 раза в сутки медсестра будет давать ему таблетку. Если боли не пройдут, ему надо будет снова обратиться ко мне. Кстати, большинству заключенных не позволялось держать у себя лекарства и самостоятельно их принимать, особенно если ранее они причиняли себе увечья.

Когда Джаред выходил из кабинета, я обратила внимание на его сгорбленные плечи и на шаркающую походку, выдающую усталость от недостатка сна и общей подавленности. Это было душераздирающее зрелище, и впервые за долгое время я ощущала присутствие пациента в кабинете еще долго после того, как он ушел.

* * *

Прогулки по лугам за нашим домом всегда приносили мне облегчение, помогали привести в порядок мысли и отпустить переживания на свободу. Я перелезла через изгородь в резиновых сапогах, стараясь быть осторожней, чтобы не поскользнуться в грязи. Сделала глубокий вдох, наполняя легкие свежим морозным воздухом. Я шла по лощине, мимо двух изящных лошадок, которые щипали сено из стога. Обе, заслышав мои шаги, подняли головы. Одна, заинтересовавшись, проводила меня взглядом, выдувая из ноздрей горячий белый пар. Пару раз махнула хвостом, а потом продолжила жевать.

Какое же это счастье – свободно ходить по лугам! – подумала я.

Я гуляла здесь десятки раз с тех пор, как начала работать с мальчиками, но контраст между их жизнью в неволе и моей никогда раньше не был так очевиден. Подросткам полагается развлекаться с друзьями, устраивать вечеринки, заводить романы, быть под родительским присмотром. Мои подопечные заперты за решеткой, и это очень печально и неправильно.

Мысль о Джареде не давала мне покоя. Каково это – сидеть взаперти в тесной камере, зная, что никому на планете нет до тебя дела? Никто по тебе не скучает. Тебе не на кого опереться в тяжелой ситуации. В Хантеркомбе было много таких мальчишек, не представлявших, что значит иметь семью. Но его случай отозвался во мне особо.

Знакомство с Джаредом заставило меня по-новому посмотреть на привычный мир, в котором я жила все эти годы. Материальные вещи, которые, как когда-то казалось, имели огромную важность, теперь выглядели ничтожными на фоне страданий восемнадцатилетнего парня. Я острее, чем когда-либо, поняла, что главное в жизни – ощущать любовь и защиту.

Порыв ветра толкнул меня в спину. Я отдалась на его волю, надеясь, что он развеет мою печаль и этой ночью я спокойно засну.

* * *

Похоже, я произвела на Джареда такое же сильное впечатление, что и он на меня. Неделю спустя он снова появился у меня в кабинете, на этот раз с признанием.

– Если честно, со мной все в порядке, мисс, – сказал он.

Я удивленно посмотрела на него, гадая, зачем он попросился на прием.

– Тогда чем я могу тебе помочь?

Он запустил руку в карман тюремного комбинезона. Послышался шелест, и из кармана появился сложенный лист бумаги. Я увидела рукописные строчки, разбегающиеся по листу.

– Я сделал, как вы сказали: записал свои мысли. И придумал повод, чтобы повидаться с вами. Ну, показать, что получилось.

Щеки его при этих словах зарумянились.

– О, это чудесно! – воскликнула я.

Было приятно, что он последовал моему совету, и я была тронута тем, что он решил поделиться тем, что написал.

– Я с радостью прочту.

Джаред протянул мне листок, кажется, даже с гордостью. Я ожидала прочитать хаотические обрывки мыслей, записки запутавшегося подростка, стремящегося избавиться от тягостных дум, чтобы спокойно заснуть. Однако, читая, я ощутила, что тронута до слез: Джаред написал прекрасное стихотворение о своем детстве. Оно было грустное. И трогательное. И трагическое. А еще отлично написанное. Да, там имелась пара ошибок, и строчки шли вкривь и вкось, но у Джареда определенно был талант, способность выражать свои мысли.

– Просто прекрасно! – сказала я, смахивая слезы ладонью.

Джаред посмотрел на меня, словно не веря, что его стихи способны производить такое впечатление. И тут я нарушила первое правило тюрьмы – крепко его обняла! Меня переполняло желание показать ему, что мне не все равно, что он не одинок. Хотелось поддержать его поэтический дар. Я знала, что для него мое согласие прочесть стихи очень много значит, что я первый человек, кто поверил в него. Подозреваю, что и обняла я его впервые за очень долгое время.

– Я рад, что вам понравилось, мисс. Я напишу еще стихотворение и тоже вам принесу, – сказал он, воодушевившись.

Большие глаза Джареда заблестели. Он явно стремился стать лучше, и мне очень хотелось его поддержать. Я с нетерпением ждала следующего приема, позволившего с удовольствием прочитать еще два его стихотворения. В них говорилось о том, почему ему трудно заснуть, о воспоминаниях, которые терзают его по ночам. Большую радость мне доставила и новость о том, что стихи немного помогают ему со сном.

Я видела, что ему порой не хватает слов, и по-матерински стремилась ему помочь, поэтому как-то вечером после работы заехала в книжный магазин. Я точно знала, что мне нужно: толковый словарь.

Вернувшись домой, я показала свою покупку Дэвиду.

– Я хочу помочь ему с языком. Совершено точно, он готов учиться, и хоть это такая малость, иногда маленькие изменения перерастают в большие. Если Джаред поймет, что в чем-то хорош, то обретет уверенность, которая поможет ему изменить свою жизнь.

В нашем браке Дэвид всегда был спокойной, уверенной, рациональной стороной, в то время как я – более порывистой и эмоциональной. Так мы с ним уравновешиваем друг друга.

– Только помни, что это трудные подростки, – заметил он, – не хочу, чтобы тебя постигло разочарование, когда ты не увидишь перемен, на которые надеешься.

Я крепко его обняла, обхватив руками за талию.

– Это за что? – спросил Дэвид, тоже обнимая меня.

Я прижалась к нему и улыбнулась.

– Просто за то, что всегда слушаешь меня. И за то, что ты такой замечательный. Не волнуйся. Я не буду разочарована. Даже если Джаред хоть разок заглянет в книгу, я буду считать, что оно того стоило.

* * *

На следующее утро я особенно торопилась на работу. Я знала, что Джареду осталось каких-то пару недель до перевода в другую тюрьму. Меня радовала мысль, что теперь у него будет что-то, что поможет ему отвлечься, если тяжелые мысли станут вновь мешать ему уснуть в его камере.

Прижимая толстый томик словаря к груди, я дождалась, пока откроются створки металлических дверей. Сердце пело, и я представляла лицо Джареда, когда протяну ему подарок.

– Доброе утро, док, – сказал Джоуи, один из охранников, убиравших свои вещи в соседний со мной шкафчик.

Губы мои сами собой растянулись в улыбку.

– Вы-то мне и нужны!

– Ого, и что я натворил? – подмигнул мне Джоуи.

Он был высокий и крупный. Белая рубашка плотно обтягивала живот, а между пуговицами кое-где проглядывала кожа, покрытая волосами.

Я спросила его, не сможет ли он передать от меня подарок одному из заключенных в его крыле, Джареду Кину.

– Кину? – переспросил он. – Тому, которого переводят на следующей неделе?

Я протянула книгу, по-прежнему улыбаясь. Джоуи пару раз мигнул, ни слова не говоря.

– Не самый роскошный, согласна, – хихикнула я.

Джоуи еще немного посмотрел на книгу, потом тяжело вздохнул и потер голову руками.

– Даже не знаю, как вам и сказать, док, но я не могу это ему передать. Правила запрещают.

Пораженная, я уставилась на него.

– Но… почему?

Джоуи объяснил, что, передавая подарок, он навлекает на себя подозрение в неформальном общении: под этим термином подразумевалась ситуация, когда заключенные уговаривают или подкупают сотрудников, чтобы те проносили для них в тюрьму запрещенные вещи, включая наркотики и телефоны. Мой подарок могли счесть потенциальным предшественником более серьезной контрабанды.

Я взмолилась:

– Да ради Бога! Это же просто книга!

– Но правила есть правила, док.

Джоуи пожал плечами.

– Вот как освободится, так сразу ее и заберет.

– В следующей тюрьме.

– Боюсь, что так.

Я была разочарована, растеряна. Книге предстояло пролежать без дела вместе с остальными вещами Джареда еще целых три года. Я хотела, чтобы он знал, что я в него верю и беспокоюсь о нем. Однако приходилось покориться тюремным правилам, пускай и чрезмерно суровым. Я пыталась ему помочь, но иногда помочь заключенному в тюрьме невозможно.

Запрет на передачу книги напомнил мне еще об одной проблеме – необходимости избегать подобных привязанностей. В отличие от прежней частной практики, где я видела одни и те же лица, день за днем и год за годом, следила за судьбами своих пациентов и знала, что с ними происходит, здесь, прощаясь с пациентами, я не должна была знать, как сложится их жизнь.

Мне важно было сознавать, что я помогаю людям. Однако в качестве тюремного врача я не могла ничего знать наверняка. Мне не удавалось забыть Джареда. Еще долгое время я думала о нем и о том, что сталось с ним дальше, продолжая работать в Хантеркомбе. Писал ли он еще стихи? Стал ли лучше спать по ночам?

Вместе с работой в тюрьме я начала участие в проекте по улучшению паллиативного лечения.

Однажды нам объявили, что тюрьму закрывают. Ходили слухи, что после реконструкции там будет тюрьма для взрослых, категории С, но точной информации не было, так что мое время там подошло к концу. Однако я поняла, что хочу продолжать в том же направлении. Хочу и дальше работать в тюремной системе, делать все, что в моих силах, с учетом ограничений, понять, могу ли оказывать влияние на жизнь людей, с которыми сталкиваюсь там. Наверное, я все еще находилась в поисках цели.

Вот почему, в возрасте 55 лет, когда вполне могла бы посиживать по вечерам на диване с бокалом вина и хорошей книжкой, я подала заявление на должность врача в одной самых старых и известных тюрем Великобритании.

Часть вторая
Скрабс
2009–2016

Глава седьмая

За моей дверью стучали ботинками охранники. В их рациях гремело: «Синий код в крыле А». Когда объявлялся синий код, бежали все: медсестры, охранники, врачи – целая процессия людей устремлялась на галереи.

На случай, если я не услышала, хотя не заметить такой шум было просто невозможно, Сильвия, медсестра, заколотила мне в дверь:

– Док, синий код!

Я схватила сумку, затолкала в карман пару хирургических перчаток и присоединилась к людскому потоку, стекавшемуся в крыло А.

Прошло уже несколько недель, но я все еще приспосабливалась к новой работе в гигантской мужской тюрьме викторианской постройки, Уормвуд-Скрабс в Западном Лондоне, известной просто как «Скрабс», с пятью крыльями, от А до Е, каждое из которых занимало четыре этажа. Столько времени ушло на адаптацию потому, что после относительно спокойного учреждения, где я лечила подростков с обычными медицинскими проблемами, я испытала настоящий шок, когда мне пришлось бегать между крыльями тюрьмы, занимавшей гигантское здание, где содержались опаснейшие преступники. Меня поражали масштабы, шум, постоянная суматоха этого места.

Синий код означал серьезное происшествие, обычно с угрозой для жизни, возможно, самоубийство. Вслед за остальными я бежала мимо служебных помещений, в которых гремели еще рации и другие сотрудники присоединялись к нашей кавалькаде.

– Общий вызов, общий вызов, всем постам. Синий код в крыле А.

Никто из бежавших не знал, что нас ждет по прибытии. Сильвия обернулась проверить, поспеваю ли я за ней. Я уже познакомилась с двойными воротами, которые нужно было открывать и закрывать при переходе из одного крыла тюрьмы в другое. Чтобы добраться до сектора А, нам предстояло преодолеть четыре таких системы. К счастью, охранник, бежавший впереди, придерживал для нас створки, чтобы ускорить процесс.

С громким стуком ворота закрылись у меня за спиной, и я поняла, что нахожусь на втором этаже огромного четырехэтажного крыла.

В воздухе витал запах пота, оставленный заключенными, которых провели по галерее пару минут назад. Сейчас было так называемое «свободное время», когда арестантов выпускали в общий холл. Однако из-за объявления синего кода их развели назад по камерам, что вызвало всеобщее недовольство. Сотни кулаков лупили в металлические двери, и грохот разносился по всем четырем этажам.

Я побежала вместе со всеми по галерее, стараясь не смотреть на заключенных, выглядывавших в застекленные щели на зеленых тюремных дверях.

– Эй, выпустите нас!

– Устроили цирк себе на потеху! – кричал какой-то мужчина с другой стороны крыла.

Я бежала вперед под гром кулаков, ощущая на себе их сверлящие взгляды.

И снова голос, хриплый от сигарет:

– А ты ничего, док, симпатичная!

– Заткнись! – заорал охранник, бежавший за мной, стукнув кулаком в дверь.

Я тем временем устремилась к толпе, собравшейся перед камерой в конце галереи. Судя по искреннему ужасу у всех на лицах, зрелище там открывалось совершенно жуткое. Протолкнувшись ко входу, я увидела настоящую кровавую баню. Кровь была повсюду, покрывая пестрыми брызгами и стены, и кровать. На цементном полу в багряной луже корчился мужчина с перерезанным горлом.

К счастью, молодой и очень компетентный врач по имени Марк уже находился на месте и пытался остановить кровотечение. Он работал неподалеку, когда включился сигнал тревоги. Скорая уже ехала. Марк стоял на коленях, склонившись над заключенным, в белой рубашке, залитой кровью, и обеими руками зажимал зияющую рану. Чем арестант смог ее нанести? Пронесенным контрабандой ножом или бритвой? В данный момент это не имело особого значения.

Я натянула хирургические перчатки и встала на колени по другую сторону от Марка. Теперь мы оба зажимали парню горло, стараясь давить достаточно, чтобы кровь не текла, но в то же время не чересчур сильно, чтобы его не задушить, поскольку давление приходилось и на дыхательные пути.

Он весь дергался и извивался, что нам только мешало, и что-то выкрикивал на языке, которого я не понимала.

– Кажется, он испанец, – сказал Марк, – ни слова не понимает по-английски.

Заключенный завертелся с еще большей силой, и мои руки соскользнули с его шеи.

– Черт побери, может кто-нибудь его подержать! – закричала я.

В камере было слишком тесно даже для нас троих. Двое тюремных офицеров, стоявших в дверном проеме, схватили его за ноги, стараясь прижать их к полу. Лужа крови разрасталась с каждой секундой, растекалась по полу, пробираясь под моими туфлями к стенам. Несмотря на ее обилие, артерия, похоже, не была задета, иначе он уже давно бы умер.

Марк прорычал:

– Да где же эта скорая!

Казалось, что до ее приезда прошла целая вечность. Жизнь парня в буквальном смысле утекала у нас между пальцев, и оба мы уже думали, что он так и умрет в этой страшной маленькой камере.

Я продолжала зажимать рану, похожую на сырое мясо. Кровь струилась по пальцам, сбегая на густые длинные волосы мужчины и склеивая их в липкие комки. Ему было лет двадцать пять. Как печально пытаться покончить с собой, когда ты еще толком и не жил! Я даже имени его не знала. Все, что я могла сделать, это продолжать говорить с ним, пытаясь утихомирить.

– Все будет хорошо, мы о вас позаботимся, – бормотала я, стискивая края раны. Вряд ли он понимал мои слова, но интонации, надеялась я, его немного успокаивали.

Внезапно он вздрогнул и снова начал извиваться. Мы как будто ловили скользкую лягушку, столько крови натекло вокруг.

– Да подержите же его! – закричал Марк.

Он понимал, что персонал не виноват в том, что камера слишком тесная, но все мы страшно волновались, не зная, удастся ли сохранить заключенному жизнь.

– Разойдитесь, едут носилки!

Наконец-то! Помощь прибыла, отчего я испытала невыразимое облегчение. Мы изо всех сил сражались, чтобы парень выжил. Такой стресс, такая ответственность… От сознания того, что сейчас эту ответственность можно будет переложить на других людей, у которых гораздо больше средств, чтобы справиться с задачей, у меня закружилась голова.

Толпа снаружи расступилась, давая дорогу фельдшерам скорой. На полу было столько крови, что они каждую секунду рисковали поскользнуться. Заключенный затих, и его готовились переложить на носилки. Голова его перекатилась на бок, глаза то открывались, то закрывались, с каждым разом оставаясь закрытыми все дольше. Мы его теряли. Фельдшеры начали отсчет, чтобы поднять его одним рывком:

– Раз-два-три!

Они переложили парня на носилки, пока я продолжала давить на рану. В тот момент, когда показалось, что заключенный умер, веки его вдруг поднялись. Он посмотрел мне прямо в глаза, выразительным говорящим взглядом. Я подумала: Бедняга, последним, что он увидит в жизни, буду я!

Однако у него определенно имелись на этот счет собственные соображения, так как он снова начал вырываться, словно животное, посаженное в клетку. Невозможно было понять, хочет он освободиться или пытается нам помешать его спасти.

Мы прижали его к носилкам, а фельдшеры затянули ремни у него на руках и ногах. Мне хотелось закричать:

– Мы изо всех сил бьемся, чтобы спасти тебе жизнь, а ты сам себя убиваешь! Да полежи ты спокойно!

Пришлось напомнить себе: изначально он все-таки хотел умереть. Я смотрела, как его на каталке увозят по галерее, надеясь, что парень выживет. Ему все так же зажимали рану; скорой нужно было как можно быстрей доставить его в госпиталь. Горло он прорезал слишком сильно и глубоко, чтобы отделаться простым наложением швов. Наверняка понадобится массированное переливание крови, если он вообще доживет до больницы.

Заключенные еще громче колотили в двери, но среди тех, кто стоял перед камерой, воцарилось глубокое молчание. Потрясенные, мы переглядывались между собой. Марк заговорил первым: негромко поблагодарил всех за работу. Мы испытывали громадное облегчение от того, что не дали заключенному умереть у нас на руках. Дальше предстояло выяснить, кто он все-таки такой, сколько просидел в тюрьме и за что. Состоял он на учете по «Акту об адаптации», или попытка суицида была спонтанной?

Ответов никто не знал. В Скрабс парень попал пару дней назад. Насколько помнили сотрудники, врача он не требовал; заключенный был иностранцем и оказался в тюрьме за грабеж, дожидаясь вынесения приговора.

Его сокамерник, который и поднял тревогу, был потрясен не меньше остальных. Наполовину азиат, с маленькой бородкой и бритой головой, он тоже ожидал приговора и поэтому ходил в собственной одежде, а не в сером тюремном комбинезоне, который выдают тем, кто уже получил срок. Около 60 % заключенных Скрабс ждут судебного решения, в котором будет сказано, сколько времени им предстоит провести за решеткой. Говорил он с выраженным лондонским простонародным акцентом.

– Я тут много лет просидел. Кочевал из тюрьмы на свободу и обратно с 17 лет, но за все это время еще ни разу такого не видел, – сказал он, пораженно разглядывая лужу крови.

– Он не казался угнетенным или возбужденным? – спросила я.

Я все никак не могла поверить, что человек может вот так вот просто взять и сам себе перерезать горло.

Его сокамерник пожал плечами, постучав в стену ногой.

– Да нет, сидел тихо, не приставал. Проблем у меня с ним не было. Хотя в любом случае я не понимал, что он говорит.

Он закашлялся.

– И кто теперь будет все это убирать? Я лично к этой кровище и пальцем не притронусь.

Один из охранников сделал шаг вперед.

– Ладно-ладно, доктору ни к чему все это слушать, – сказал он и куда-то повел заключенного по галерее.

Все начали расходиться, и я спросила Сильвию, не проводит ли она меня в туалет. Меня до сих пор сопровождали по территории тюрьмы, потому что я еще не получила собственного набора ключей, так что ей приходилось всякий раз отпирать для меня туалет, когда мне надо было им воспользоваться.

Мы молча дошли до медицинского блока, размышляя о происшествии. Собственно, туалет мне не был нужен, просто очень хотелось как следует вымыть руки. Хоть я и работала в защитных латексных перчатках, все равно казалось, что руки в крови, и я не могла избавиться от ощущения ее липкости и теплоты.

Я пробыла в туалете довольно долго, и Сильвия нетерпеливо окликнула меня:

– У вас все в порядке, док?

Я словно впала в трас, наблюдая за тем, как холодная вода течет по пальцам и убегает в черную дыру слива. Перед глазами у меня мелькали брызги крови, вырывавшейся из перерезанного горла. Я находилась словно где-то далеко, пытаясь переварить увиденное, и Сильвии пришлось снова меня позвать:

– Док?

– Уже иду, – отозвалась я.

Потом поглядела на отражение в зеркале: лицо покрывала меловая бледность, в точности как у заключенного, которого только что увезли. Рубашку залила кровь. На лице тоже остались брызги. Я начала яростно оттирать их пальцем.

Сильвия просунула голову в дверь.

– Док?

Я сделала глубокий вдох.

– Да, прости, надо было просто немного привести себя в порядок. Я уже закончила.

Сильвия сказала, что всем, кто находился на месте происшествия, следует явиться в офис начальника тюрьмы для доклада.

– Это стандартная процедура после серьезного инцидента, – объяснила она.

Я еще толком не общалась с высшим руководством. В тюрьме имелось несколько начальников, которых было легко отличить от охраны, одетой в форму, так как те ходили в гражданских костюмах.

Я бросила последний взгляд в зеркало, пригладила руками волосы, сделала еще один глубокий вдох и сказала:

– Ну что ж, пойдем!

Мы прошли по административному блоку к залу совещаний, где уже дожидался начальник тюрьмы. Вскоре все собрались и расселись за большим переговорным столом.

Начальник поблагодарил всех за выполненную работу и спросил, есть ли у кого-то замечания или вопросы относительно того, как все происходило. Далее он сказал, что те, кому нужно немного оправиться после увиденного, могут раньше уйти домой. Однако предложения никто не принял: тот день, когда сотрудник тюрьмы говорит, что его травмировало увиденное, запросто может стать его последним днем на работе.

Обычно в машине по дороге домой я слушала радио, но теперь мне не хотелось препятствовать свободному течению мыслей. Я поудобней устроилась на водительском сиденье, постаравшись расслабить ноги. Хотелось скорее добраться до дома, затолкать одежду в стиральную машину и встать под душ.

Небо посерело, и на лобовом стекле начали оседать мелкие капли.

Я гадала, выжил ли тот парень. Последним, что я слышала от медсестры, ездившей со скорой в госпиталь Сент-Мэри в Лондоне, была новость о его состоянии: стабильное, но критическое. Чудо, что он вообще не умер по пути.

Невольно я вспомнила и Джонатана. Как много лет назад помешала ему перерезать себе горло. Помню, в каком ужасе была от мысли, что стану делать, если он все-таки выполнит свою угрозу. Что ж, спустя много лет другой человек действительно это сделал, но я оказалась рядом, чтобы его спасти.

Было ужасное предчувствие, что это не в последний раз. Я сама выбрала мир, в котором насилие было неотъемлемой составляющей.

Может, тот парень вовсе не собирался кончать с собой. Может, просто настолько отчаялся и перепугался, оказавшись в тюрьме, что не знал, как с этим справиться. Я надеялась и молила Бога, что мы спасли его от совершения необратимой, фатальной ошибки.