Текст книги "Моя история СССР. Публицистический роман"

4. Нравственность и война

По моему мнению, война, особенно гражданская, не рождает героев, а их убивает, рождает же она негодяев. Из десяти девять опускаются по нравственной шкале на ступеньку, а то и гораздо ниже, и хорошо, если хоть одному из десяти удастся удержаться на своей. Потому что война – это величайший соблазн беззакония, играючей лёгкости грабежа, насилия и убийства, когда в твоих руках автомат, а напротив безоружные люди вне закона «за которых тебе ничего не будет, что бы ты с ними ни сделал», «противники», будь то незнакомая женщина, ребёнок, старик, пленный… Представляете какое удовольствие, какой соблазн хоть на миг ощутить себя богом тому кого в обычной жизни и не замечали вовсе, на ногу наступали и не извинялись! Мне удалось говорить со свидетелями гражданской войны, хотя во время советской власти и эти люди не могли сказать многого, что видели и что не вписывалось в официозные мифы, по которым все белые были негодяи, нелюди, а красногвардейцы показывались лишь с положительной стороны. Был период, когда я идеализировал белых лишь в силу того, что коммунистическая пропаганда их постоянно очерняла. Но война не делает людей благороднее ни с той, ни с другой стороны: её маятник ненависти сметает нравственность. Есть у меня друг в подмосковном Подольске художник иллюстратор Игорь Бабаянц. Была у него мама Варвара Мартыновна – сухонькая, маленькая армянская старушка с ясными голубыми глазами. Родом она была из Ростова-на-Дону, где был армянский анклав, называемый Новой Нахичеванью, из довольно культурной состоятельной семьи и, несмотря на восьмидесятилетний возраст и артроз суставов пальцев, я не раз слышал, как она играла на пианино.

Я часто бывал в гостях у Игоря и Варвары Мартыновны. «На пироги к Варваре Мартыновне» – это было своеобразным, как сейчас скажут, брендом. Она родилась около 1900 года и видела то, что происходило в Ростове уже вполне сознательным человеком. Город переходил из рук в руки. «Придут белые – вешают, придут красные – вешают… люди висят на фонарных столбах…» – без особой охоты вспоминала она, бывало. «А раз иду по улице – меня конный казак хвать за плечо, наклонился ко мне: «Жидовка?» – «Нет, говорю, армянка, а сама крестик на груди нащупала, вытащила и показываю… – «А, ну иди…»… Не гнушались некоторые белые части и еврейскими погромами в отместку за «еврейское» правительство в Москве (к примеру, в Нежине). Однако, как пишет участник событий С. Мамонтов «Многие офицеры протестовали против погрома и, генерал Барбович его прекратил энергичными мерами. Кого-то пороли и даже кого-то повесили, и всё сразу прекратилось.» Другое воспоминание Варвары Мартыновны. «Сидим мы за столом. Обеденное время. На подоконнике тарелка с горкой блинов. Вдруг дверь открывается, на пороге возникает женщина во френче, галифе и хромовых сапожках. Осматривает нас, комнату, твёрдым шагом направляется к подоконнику, берёт тарелку с блинами и, ни слова не говоря, уносит.»… «А красные, когда наступали, так белые по городу били, мы с детьми в подвале спрятались и тут красные солдаты тоже в наш подвал, несколько человек. Увидели детей и конфетами принялись угощать…» – Вот из таких простых вещей и складывается отношение народа к армии, независимо за какие идеалы она сражается, против какого зла борется… А у Белой армии, чем далее, тем хуже в этом смысле. С каждым месяцем бесконечных боёв она всё более приобретала нрав и повадки не армии освободительной, а армии захватнической, будто по чужой территории идущей. Деградацию её описал в своей книге «1920 год» Шульгин – как вчерашний студент доброволец становился грабителем.

«Я помню, какое сильное впечатление произвело на меня, когда я в первый раз услышал выражение: «От благодарного населения» – Это был хорошенький мальчик, лет семнадцати-восемнадцати. На нём был новенький полушубок. Кто-то спросил его – Петрик, откуда это у вас, он ответил: – Откуда? «От благодарного населения», конечно и все засмеялись. Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный тонкокостный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения, лицо. Он говорит на трёх европейских языках безупречно и потому по-русски выговаривает немножко, как метис, с примесью всевозможных акцентов. В нём была ещё недавно гибко-твёрдая выправка хорошего аристократического воспитания… «Была», потому что теперь её нет, вернее, её как будто подменили. Приятная ловкость мальчика, несмотря на свою молодость, знает, как себя держать, перековалась в какие-то… вызывающие, наглые манеры. Чуть намечающиеся черты вырождения страшно усилились. В них сквозит что-то хорошо знакомое… Что это такое? Ах, да, – он напоминает французский кабачок… Это «апаш» – Апашизмом тронуты… этот обострившийся взгляд, обнаглевшая улыбка… А говор. Этот метисный акцент в соединении с отборными русскими «в бога, в мать, в веру и Христа», – дают диковинный меланж сиятельного хулигана»… Когда он сказал «От благодарного населения», все рассмеялись. Как это «все»? Такие же как он. Метисно-изящные люди русско-европейского изделия. «Вольноперы», как Патрик и постарше – гвардейские офицеры, молоденькие дамы «смольного» воспитания… Ах, они не понимают, какая горькая ирония в этих словах. Они – «смолянки». Но почему? Потому ли, что кончили «Смольный», под руководством княгини НН, или потому, что Ленин-Ульянов, захватив «Смольный», незаметно для них самих привил им «ново-смольные» взгляды – Грабь награбленное! Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно нагло роняет: – От благодарного населения. Они смеются. Чему? Тому ли, что быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Мусек и Гапок этот полушубок, он доказал наупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а, как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие «злодни», – этому смеются? «Смешной» ли моде грабить мужиков, которые «нас грабили», – смеются? Нет, хуже… Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в своё время Пушкиных, Толстых и Столыпиных укладывают под пулемётами своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население «благодарно» им… «Благодарно» – т.е. ненавидит..! Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего «Белого» дела, над своим собственным падением, над собственной «отвратностью», смеются – ужасным апашеским смехом, смехом «бывших» принцев, «заделавшмихся» разбойниками. Да, я многое тогда понял. Я понял, что не только не стыдно и не зазорно грабить, а, наоборот, модно, шикарно. У нас ненавидели гвардию и всегда тайком ей подражали. Может быть, за это и ненавидели… И потому, когда я увидел, что и «голубая кровь» пошла по этой дорожке, я понял, что бедствие всеобщее. «Белое дело» погибло. Начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов».

Днём, впрочем, на глазах у командования, строго запрещавшего такое поведение, заниматься этим белые стеснялись Ночью же многие объединялись в группы и мародёрничали, а тех, кто этого чурался, дразнили «чистоплюями». Но следить особо было некому, дисциплина слабая, да и каждый боец истощающейся Белой армии был на счету: полки то и дело превращались в роты, роты во взводы, усталость, равнодушие, озлобленность нарастали, возбуждая чувство права «брать» всё, что глаз цапнет, у тех, кто не воюет, у презренных штатских, кто не рискует жизнью, обоз разрастался из-за раненных, которых белые не бросали, делая части менее маневренными, линии фронта почти не существовало и двигались ударами, рейдами, не имея связи с соседними колоннами… После первых же боёв у белых стало образовываться огромное количество пленных, зачастую превышающее количество белогвардейских строевых частей, и их поначалу просто отпускали по домам (кроме комиссаров). Но когда одни и те же лица стали появляться и во второй и в третий разы, начались «расправы»: расстреливали всё больше и больше, маховик войны, запущенный большевизией раскачивался всё сильней, взаимная ненависть усиливалась. Мой дед Сергей по маме украинке был мобилизован на первую мировую. До сих пор осталось чудом через столетие дошедшее до меня фото на паспорту, сделанная, видимо, перед отправкой на фронт. Три русских мужичка – два с головами бритыми и уже коротко отросшим волосом стоят на фоне какой-то античной вазы с занавеской фотосалона справа и слева сидящего лихого парня в фуражке и с торчащим из-под козырька русым чубом (видимо, ефрейтор). Форма простая солдатская – тряпичные погоны, не совсем ладно сидящая на вчерашних крестьянах солдатская форма без наград, сапоги… Мой дед слева – высокий высоколобый и с какой-то смешинкой в глазах… Где и как воевал три года я не знаю – вся та война была объявлена «империалистической» и как бы не существовавшей, чтобы не заслонять «Великий Октябрь». Очевидно и из этих соображений госпитальное огромное кладбище на Соколе в Москве, где хоронили скончавшихся от ран, было выровнено и превращено в парк для гулянья – с тиром, качелями… Я жил и работал в этом районе, палил в тире, а ничего не знал о костях подо мною, впрочем, как и другие. Сейчас там кое-что попытались восстановить – широкие пространства с редкими памятниками новоделами – ну, хоть что-то. После революции, по словам мамы, дед Сергей воевал в Красной Армии (очевидно по мобилизации) и ничего об этом периоде его жизни мама не рассказывала, кроме того, что умер почти сразу как вернулся, году в 1921, очевидно от рака. А брат его родной, кстати, воевал у белых не то прапорщиком или даже поручиком… Судьба его была непонятной и загадочной. Вдруг появился после Отечественной войны в родной деревне и попросился к сыну жить. «Ну живи» – вздохнул сын, давно его уже забывший. Был брат моего деда к тому времени уже не молодой, но крепкий, сильный ещё мужик. О судьбе своей ничего не рассказывал, а сын и не расспрашивал о двадцати годах отсутствия… да и по тем временам – слово лишнее отпустишь, а на следующий день нет ни тебя, ни и близких! Было у меня в 1968году ещё одно знакомство. Я перешёл в 10 класс и мы с отцом отдыхали на Чёрном Море на турбазе близ Анапы. Рядом с летним домиком, где мы с отцом жили, был домик, в котором жил рослый вальяжный пожилой еврей со своей любовницей. Он был каким-то крупным проверяющим начальником на вагоностроительном заводе Луганска, от которого и была построена турбаза, и директором которого был мой дядя. Фамилия его была Каплун и судьба его была необычной: и акробатом-тяжеловесом в одесском цирке работал, и был начальником в системе Дальневосточного пароходства, где его чуть было не посадили из-за статьи в стенгазете, но самое для меня интересное было в том, что он успел послужить в красной коннице, идущей через Украину. С Каплуном, несмотря на разницу в возрасте у нас установилась какая-то взаимная симпатия, и мы иногда вдвоём обедали в столовой турбазы, где кормили из рук вон плохо. Он научил меня смешивать жиденький суп с перловкой, которую нам давали на второе, рассказав, что они делали так во время гражданской войны и называли это «шрапнелью». Я пытался расспрашивать о гражданской войне, но единственное, о чём он рассказал, что местное украинское население относилось к ним плохо. «И чего вы сюды пришлы?» – ворчала хозяйка, подавая бойцам к столу. Это меня удивило: «Ведь мы их освобождали!». Каплун промолчал: он уже знал и понимал гораздо больше меня.

О жестокости красных я впервые прочитал в Конармии Бабеля: как один будёновец ставил в ряд пять пленных поляков и одной пулей в висок ближайшему всех убивал. Такое вот развлечение… Белые дрались умением, а красные брали массой и непрерывностью атак, не давая противнику передохнуть. Какой там Суворов с его принципом бить не числом, а уменьем! Белый генерал Туркул не раз писал по этому поводу: красные валят и валят, многочисленные, «как икра»… Это, кстати, как я уже упоминал, так и осталось недоброй традицией советской армии: воевать числом, а не умением: так было в гражданскую, так было в финскую, так было (свидетель – мой отец) и в Великую Отечественную. «Единица – вздор, единица – ноль.» (Маяковский). Несмотря ни на что время показало историческую правоту борьбы Белой армии, но слишком поздно. За три поколения коммунистам в России удалось-таки вывести новый народ – не русский, но советско-русский, до сих пор вполне терпимо относящийся к памятникам Ленина по всей России всё ещё торчащими от Океана до Океана и позорящим Россию перед лицом Господа, народом, некоторые представители которого вновь вытаскивают на свет божий портреты собственного палача Сталина. Этот гнойник в общественном сознании России ещё предстоит окончательно исторгнуть, чтобы выздороветь. Но возвращусь к теме нравственности и войны. И здесь мне кажется более всего уместным закончить тему словами участника почти всех походов белых артиллериста С. Мамонтова. (книга «Походы и кони»). «Когда говорят о нарушении правил войны, мне смешно слушать. Война – самая аморальная вещь, гражданская наипаче. Правило для аморализма? Можно калечить и убивать здоровых, а нельзя прикончить раненного. Где логика? Рыцарские чувства на войне не применимы. Это только пропаганда для дураков.. Преступление и убийство становятся доблестью. Врага берут внезапно, ночью, с тыла, из засады, превосходящим числом. Говорят неправду. Что тут рыцарского?… Мне кажется, что лучше сказать жестокую правду, чем повторять розовую ложь.»

5. Страшная сказка в Раю. Коллективизация

Мама загорала на волшебной коктебельской гальке, закрыв глаза. Я только что выскочив из воды, мокрый и приятно озябший лёг рядом, чувствуя светлый летучий восторг солнечной быстро согревающей щекотки испаряющихся на коже капель. Мама любила лежать так, чтобы набегающие волны касались её стоп и пена доставала до голеней. Справа вторгался в море громадный Кара-Даг с его премудрыми изломами сказочными чудесами, бухтами, за ним в очередь, скалистый пик Сюрю-Кая, круглая зелёная от курчавого леса гора с серый прямоугольной проплешиной на склоне – три горы совершенно разного характера… впереди сияло синее море – бескрайнее как радостное обещание счастья. – А хочешь я тебе расскажу сказку? – неожиданно спросила мама, не открывая глаз. – Я, чтобы её не обидеть нехотя согласился – мне было уже 11 лет и сказок я уже почти не читал – всё больше приключения, фантастику… – Жила была девочка, – начала мама, – ей было столько же лет, сколько тебе. Родители её умерли, дома не было своего и она ночевала в сарае с коробками… И каждую ночь в сарае начинало шуршать, едва она собиралась заснуть – это были крысы, собиралась целая стая и они приближались наступали на неё. Девочке было страшно, и она отгоняла их от себя… Мама неожиданно замолкла. Шумело море, слышался весёлый визг детей. На продолжении сказки я не настаивал, сказка казалась какой-то неинтересной, начало и продолжение её тонули в какой-то серой мгле… А возможно мама просто не успела досочинить сказку, потому и не стала продолжать. Но что-то, видимо, было в её обертоне такое из-за чего эта «сказка» не забылась, а упала на дно памяти навсегда. И смутная догадка-подозрение оставалась: «Это была ты!»

– « А потом у неё всё стало хорошо!» – неожиданно закончила мама, обернувшись ко мне и открыв свои зелёные лучистые глаза и улыбаясь. Тем летом отец и мама поссорились в аккурат перед её отпуском, и мы поехали на юг без него. Здесь я впервые через много лет увидел снова море, но непохожее на голубовато-стальную холодную Балтику моего раннего детства, а ярко синее, а мама после короткого боя с директором пансионата Планерское выбила нам номер на первом этаже на двадцать дней.

Был 1962 год. Коктебель казался раем, наградой за год существования в сером промышленном и безликом городе в центре России со скучной школой, спасением от тоски которого были лишь пластилиновые игры-миры с приятелями по дому и впервые прочитанные «Остров сокровищ» «Три мушкетёра», «Следопыт»… А здесь всё намекало на приключение – и ветровые и вулканические скульптуры Кара-Дага (одни золотые ворота стоящие среди моря чего стоили!) его бухточки – Сердоликовая, Разбойничья… И чёрные спины дельфинов с острыми плавниками раза три прокатившиеся баллонами над ослепительной фиолетовой гладью в мелкой ряби, по территории ходили павлины с раздёрганными туристами, но не потерявшими своего великолепия перьями, кричавшие по ночам: «Мяу! Мяу!», здесь я научился плавать! Каждый день в Планерском (тогда так чаще называли Коктебель) приносил какое-то открытие….

– А вот я тебе расскажу как мы жили, когда я была маленькой, – мама неожиданно повернулась ко мне, в руке у неё оказалась палочка и она начала чертить на полосе песка среди гальки. Она начертила большой прямоугольник с закруглёнными углами – «Вот такой у нас был двор»… Потом она принялась рассказывать и чертить где что находилось: «вот тут каменный дом зимний под железом, дальше летняя хата, сад большой. А тут задний двор: кухня, сараи, где всякие хозяйственный инвентарь был – сеялка, веялка, плуг…» – Мне было не очень интересно, но я слушал, не понимая ни названий, ни назначения сельскохозяйственных предметов. Куда всё это делось меня не очень интересовало – я мечтал в этом году поступить в пионеры, потому что в пионеры, как говорили принимали самые лучших. (Какое же мне было разочарование, когда нас приняли гуртом, всем классом, включая отпетых двоечников!).

Мама ещё не раз рисовала двор своего детства – на пляжном песке или на бумаге, уже дома. Но мне не было дела куда всё это могло деться – ведь столько времени прошло и война была… А для мамы видно имело значение расположение каждой вещи на плане – кухни, хаты, дома под железом, хозяйственных построек… «Моя мама несла меня сто километров по степи! – не раз потом вспоминала она, словно местами прорывалась переполненная плотина. – У нас не было ничего, кроме платьев на теле… – далее она не продолжала. Однако и я не выспрашивал, что за беда такая заставила мою украинскую бабушку совершать этот родительский подвиг и погибнуть задолго до моего рождения – со свойственной юности эгоизмом я был слишком занят собой, будущим, и важным для меня представлялось лишь настоящее – учёба, поступление в институт… Да и сама мама не порывалась рассказывать более что-то и объяснять.

Но из отдельных оговорок, упоминаний начинала складываться нечто общее о прошлом мамы, как из паззла картинка. А было вот что. Дед мой Сергей умер вскоре после возвращения с гражданской войны, как говорила мама, судя по признакам скорее всего от рака кишечника в 1921 году. Оставил он четырёх дочерей и жену. Хутор Устиновка стал полностью женским. Но чтобы землю пахать требуется мужская сила. Из ближней деревни Прищепьевки стали приглашать кого-нибудь из мужиков для работы в поле – в обмен на временное использование им сельскохозяйственным оборудованием или лошадями, которых не было в его хозяйстве. Так и жили не один год, трудясь от зари до зари. Вот и первый повод для «раскулачивания» – использование наёмного труда «эксплуатация человека человеком» с ликвидацией которой наступит счастье! А скорее ещё пригляделся новый дом «под железом» для правления, да немалое хозяйство! В одночасье жители хутора Устиновка оказались выброшенными, в чём были, из своего жилища и подлежали высылке на Соловки. Матери с младшей дочерью (моей будущей мамой) удалось бежать в город, минуя комсомольские кордоны. Через дикую степь сто километров. В городе нашлись хорошие люди, евреи Яблонские, к которым, спасая её от детдома, устроила её мать, сама умирающая от голода и бед. Но перед смертью успела сказать дочке: «Никогда никому не говори откуда ты и кто твои родители, говори детдомовская!!!» В те годы на одной только Украине, говорят, умерло от голода два миллиона крестьян, а в России и других республиках и того больше. А как звали мою бабушку-мученицу я и сам не помню, чего простить себе не могу. А ведь спрашивал уже став взрослым, но забыл. Какое-то русское редкое красивое имя на «П» – не то Полина, не то Пелагея… Прости меня Господи! Мама говорила, что у неё были красивые волосы…

«Никогда не говори кто твои родители, говори – забыла, маленькая была, никого у меня нет!…» – Она так и повторяла, уже став правоверной комсомолкой в городе Кривой Рог. Ей так хотелось влиться в эту прекрасную жизнь полную энергии, подвигов – гремели имена героев-лётчиков, совершавших первые дальние перелёты, Байдуков, Чкалов, Гризадубова, полярников, Папанин Ширшов Кренкель, героев коммунистического труда стахановцев, челлюскинцев… Лидерские качества тянули её вперёд, выталкивали на комсомольские трибуны, но оставалось тайное пятно прошлого, которое могло обрушить всё чаемое будущее, страх (а вдруг узнают?) и втайне она иногда начинала ненавидеть это прошлое, упрекать своих родителей – ведь их покарали, а у нас не ошибаются – значит было за что,! – А она должна страдать! И в это время вдруг кто-то шепнул: «Твоя родная сестра здесь и тебя разыскивает!». – Как обухом по голове и первая реакция: «Нет у меня никакой сестры!!!» Чуть позже они всё-таки встретились тайком, преступив свою комсомольскую совесть, но внутреннее, человеческое одолело. Это была старшая сестра Галина, которую с мужем отправили на Север. Она рассказала как их с мужем и тысячи таких же крестьянских семей везли на поезде. Зимой в архангельской области поезд встал ночью среди глухой тайги и всех выкинули на снег. Мороз был лютый и мужчины сразу пошли дрова рубить, соорудили костры, шалаши… К весне выжило половина, дети и старики погибли…

Когда мы жили в Таллине, где отец работал главным хирургом республиканской больницы, уже после смерти Сталина, тётя Галя даже раз приезжала к нам. Я её почти не помню – только светлые слегка удивлённые глаза при её имени возникают из детства. Судьба её сложилась относительно благополучно: сын стал моряком и на фронт его не взяли из-за того, что родители репрессированы… А вот отца мужа «посадили» лишь за то, увидев гниющие доски заметил: «Был бы хозяин, такого бы не допустил…».

Если бы кто-то сказал тогда маме о массовых репрессиях, она бы ни за что не поверила, в лицо бы рассмеялась клеветнику. А то, что случилось с её семьёй, как и многие другие в подобной ситуации, считала роковой ошибкой, случайностью. Ведь сказал же вождь, что были «Перегибы»… А ещё вождь сказал, что сын за отца не отвечает! А мама верила, хотела идти вперёд, учиться, подала заявление в институт. Всё было в порядке с документами, не хватало одного – о происхождении. И вот, собравшись с духом, впервые после беженства мама поехала в родные места, ведь сказал Сталин, что дети за родителей не отвечают, ведь сказал, что были «перегибы» в коллективизации и там, в родной деревне, наверное, разберутся по справедливости. В деревне она увидела обычную колхозную разруху. На родном доме «под железом» развевался красный флаг – теперь в нём было правление колхоза, и вид он имел обшарпанный, грязный. Встретили девушку недружелюбно, УЗНАЛИ, мрачно удивились воскрешению, и на её просьбу выдали цидулю: «Из раскулаченных». На обратном пути, она остановилась посреди моста через знакомую речушку, достала бумажку и, порвав в мелкие клочки, выкинула в воду. Но оптимистический склад характера не позволил ей озлобиться – своих обидчиков она почти не вспоминала, зато не раз поминала добром людей, которые ей помогли и не раз говорила: «Знаешь, сколько раз меня спасало то, что я всегда почему-то встречала хороших людей!» В устройстве её судьбы, когда она стала сиротой активное участие принимала некая дочь попа революционерка. Молодая еврейская пара Яблонских взяла её под крышу и относилась к ней как члену семьи: мама нянчила их маленькую дочку Раю. А директор детского сада Фаня (отчество не помню), когда она чуть подросла и добавила себе в паспорте год, взяла её работать в детский сад и поспособствовала её устройству в педагогическое училище. По словам мамы это был честнейший человек, во время войны она не уехала из города и была немцами казнена. Даже вспоминая тот ужасный поход по степи, она рассказывала об отзывчивости людей: стоило вечером постучаться в любую хату и им без лишних расспросов, не требуя платы, давали ночлег и пищу.

Но это я узнал гораздо позже, а в 11 лет я ещё верил в наступление коммунизма и считал дни и месяцы (будет через двадцать лет! – объявил на всю страну Хрущёв). Шли недели, месяцы, годы, а в сером и грязном чадящем заводскими трубами Подольске, где мы жили, не происходило ничего нового – те же пьянство, грубость, угрюмость людей, очереди за продуктами и ширпотребом не уменьшались, дни будто ходили по кругу повторяясь и повторяясь, и я начинал сильно тревожиться – успеем ли за двадцать лет? Мы с моим другом Володькой Деменковым думали-рядили отчего же так и приходили к выводу: «Был бы жив Ленин – всё было бы по другому, Ленин слишком рано умер…». Вот какие мы были умники! Дома о политике не говорили и «Держись подальше от политики, это опасно!» – не раз лишь повторял отец, знавший не по наслышке систему террора в стране и полностью утративший иллюзии в справедливое социальное устройство человечества, в руссоистскую идею изначальной доброты человеческой природы ещё со времён геноцида и беженства. – «Занимайся наукой – вот твой путь: учиться!» Отец после смерти Сталина встречаясь с родственниками армянами часто вспоминал годы геноцида армян, вину за который советская власть со свойственной ей тупой бесстыдностью возложила на национальную партию дашнакцутюн (единственную организацию хоть как-то пытавшуюся организовать сопротивление армян страшной беде после развала русского кавказского фронта большевиками). При Сталине же сам по себе такой разговор расценивался бы как проявление национализма с последующими карами вплоть до лагерей. Но при Никите хотя бы среди своих об этом можно было говорить без опаски.

Мама же большую часть своей жизни вынужденная скрывать своё социальное («кулацкое») происхождение, однажды с горестной усмешкой вспомнила о том, что слушая рассказы отца, не раз думала: «Знал бы ты, что я не через меньшие беды прошла,!» Оба они стали сиротами в одном возрасте с разницей во времени в 10 лет как будто по разным причинам, а по сути вследствие одной: и развал большевиками кавказского фронта, из-за чего семья отца в одночасье была вынуждена бежать из Нахичевани в 1918 году и почти вся погибнуть, и коллективизация 1928—1930 годов, когда семья мамы была вышвырнута из собственного дома пьяными комбедовцами и чекистами из деревни Прищепьивка и по большей части рассеялась и погибла были деяниями большевиков. А мама на всю жизнь запомнила песню тех лет:

 
Соловки, Соловки – дальняя дорога
 В сердце боль и тоска – на душе тревога…