Текст книги "Музей развитОго социализма"

8. Завещание сапожника

До получения заказанной литературы оставалось около часа. Валентин поднялся на верхний ярус читального зала центральной медицинской библиотеки. Здесь всегда было меньше народу, больше свежего воздуха и естественного света, проникающего через воронки-иллюминаторы в потолке. Ковёр гасил шаги. Читатели общались шёпотом и тихими голосами. Удобное мягкое кресло поманило к себе, он плюхнулся в его уютную люльку и принялся созерцать нашлёпнутое на ребро стеклобетонной многоэтажки за окном, напротив библиотеки бетонное образование в два этажа, изобрающее ленту Мёбиуса (видимо, здание было каким-то техническим институтом), но более похожее на гигантское ухо, призванное ловить любой антисоветский шёпот. Откинув голову, прикрыл глаза.

Мысли привычно реяли в привычном русле. Неужто война?.. – пожалуй, геронтократы из политбюро устроят апокалипсис… ядерная войну… А может пронесет?… Черт с ней, политикой, тем более, что один он ничего изменить не может, политика приходит и уходит, а наука остается: лампочка Яблочкова светит и при капитализме, и при социализме, облегчая жизнь людям, и жить хотят люди тоже, пусть и при социализме!.. Но медицина пока вовсе и не наука, огромные горы разрозненных фактов, наблюдений, практических навыков. Наукой ее сделает лишь молекулярная биология, которая позволит создать цельную, поддающуюся математическому расчету модель организма, как это есть в кораблестроении, авиации к примеру. И главное на этом пути – исследование и расшифровка ДНК! И наукой ее сделает он!

А ведь прав был тот сапожник!.. Когда это было? Кажется, сотни лет назад, а учитывая, что в двадцатом веке за десяток лет происходит не меньше событий, чем за сто лет раньше, то вообще в средних веках можно сказать – после революции, при каком-то нэпе, подобии капитализма, в двадцатые годы… Шел по базару украинского города свежеиспеченный студент первого, недавно еще петербургского, а теперь ленинградского медицинского института. Чего только на этих базарах не продавалось: дары полей и садов, бесчисленное барахло распотрошенной эпохи и даже девичья невинность – за пять копеек. Куплетисты наяривали на скрипочках, потешая толпу песенками: «Нынче были времена, а теперь моменты, даже кошка у кота просит алименты!»… Шел студент, и вдруг у него что-то с кожаной дешевой сандалией приключилось, какая-то лямка оборвалась. А тут целый ряд холодных сапожников. Почему холодными их прозвали? – А Бог его знает, теперь уж, наверное, не объяснит никто. Подошел студент к сапожнику, и стал тот сапожник починять ему обувь. Гвозди привычно во рту держит, но беседовать с очередным клиентом ему это ничуть не мешает. Хохол типичный – белая украинская рубаха с узором вокруг шеи и нагруди, вислые светлые усы…

– Откуда будешь?

– Из Ленинграда.

– И что там, в этом Ленинграде?

– Учусь вот, на доктора, – с гордостью.

Хохол некоторое время молчал, подшивая лямку, и вдруг как скажет:

– Э-Э, да что она медицина!.. Вот пока живое вещество создать не смогут, лечить толком не научатся!..

Молодой человек, целый год слушавший старых петербургских профессоров, уходил с базара задумчивый. Был этот молодой человек дедом Валентина по отцу, профессором хирургии.

Несколько раз дед Петр Егорович наведывался к ним из Москвы в гости. Они сидели с отцом и выпивали. Мать его не любила. Похож он был на старого коршуна и славился чудовищно неуживчивым характером. У него было пять или шесть жен: две до войны, одна военно-полевая и две после. Дед обычно пил чай, с удовольствием вспоминал уцелевшую после революции старую петербургскую профессуру. Находил, что это будет полезным для мальчика, который ерзал на стуле напротив и только и мечтал, как бы его побыстрее отпустили к любимым игрушечным солдатикам.

И вот однажды Петр Егорович и рассказал этот случай, так запавший в память мальчика. Теперь от грандиозности идеи у Валентина приятно захватывало дух. Ещё ранее он прочитал слова Гераклита Эфесского» Только тогда можно понять сущность вещей, когда знаешь их происхождение и развитие»…

Как странно бывает: никогда не знаешь, как наше слово отзовется!

Вот Могилевский дерзновенно желает постигнуть тайны рака, первым осчастливить человечество… Но что такое рак? Это даже не болезнь человеческого вида – это особая, единственная болезнь присуща всему живому, всем многоклеточным, даже растениям!.. А значит, без постижения некоего главного общего закона, плана, присущего всему живому, невозможно будет его понять и излечить! Конечно, уже понятно многое: например то, что все клетки организма, клетки любых тканей содержат весь геном организма, полученный при зачатии. Просто в процессе развития одни части генома замолкают, другие работают… Дифференциация! Но иногда клетка забывает, для чего она предназначена, дисциплина разрушается и начинается бунт, восстание, когда каждая клетка обретает полную свободу, волю-волюшку разбойную! Клетка растет, множит таких же анархисток, растут, как хотят сами и куда хотят, и убивают организм, убивает порядок…

Могилевский говорит, что теоретической генетики еще нет… пока нет! Но нужна теоретическая база, новая философия, нужны также, конечно, и исследования – вблизи действующих вулканов на Камчатке, чёрных вулканов на морских глубинах в местах соединения литосферных плит! Так вот зачем нужны космические путешествия! – Так вот они зачем и нужны!!!.. Самопознание жизни, а вовсе не бессмысленная трата средств!!! И он представил себя в скафандре вблизи разлома литосферных плит, извергающего чёрные облака магмы на дне океанском! Или медленно шагающего по поверхности Марса, вглядывающегося в каждый артефакт… Он бы пошёл! Он бы рванул, не думая об опасностях! Какие опасности, когда так интересно, когда такой азарт!!!

Валентин открыл глаза, мягкое кресло казалось теперь неудобным. Напротив склонилась над какими-то книгами симпатичная блондинка. Ему вдруг нестерпимо захотелось узнать, что же она с такой серьезностью изучает. Он медленно встал и не спеша прошел мимо ее стола, бросив взгляд на стопку книг – «Заболевания верхних дыхательных путей в детском возрасте»… Ему захотелось рассмеяться, рассмеяться, как мог бы смеяться олимпийский бог, различивший суетное копошение простых смертных, и покровительственно погладить русые кудряшки.

Валентин и Ирина сидели на кухне – примерные детки над тарелками с жареной картошкой и сосисками. Их добыла таки Ольга Ильинична, но на вопросы об их происхождении лишь загадочно улыбалась: неудобно было при зяте сказать, что сосиски, первоначально предназначенные больным клиники, удалось выкупить у поварихи столовой, большой мастерицы по всяким окольным гастрономическим манёврам. Тут подошел и Виктор Иванович Деев, неожиданно раньше обычного вернувшийся с работы, – широкоплечий, седой, с острыми глазами – типичный производственник, начальник цеха. Завод, на котором он работал, был засекреченный, хотя производил котлы для вроде бы вполне мирных атомных энергетических станций. Как начальник о характере работы и времени отсутствия на работе Виктор Иванович не обязан был дома ни перед кем отчитываться.

«Среди полей спелых, среди снегов белых, течет река Волга, конца и края нет!..» – пело настенное радио голосом Зыкиной. Голос был настолько задушевный, что Валентину хотелось по-собачьи тоскливо завыть и хряпнуть рюмку водки. И желание его будто материализовалось по волшебству: на столе появились хрустальные фужеры, Виктор Иванович извлек откуда-то бутылку водки, ловко сорвал головку, наполнил фужеры себе и Валентину, самую чуточку Ире, а Ольга Ильинична вообще пить отказалась.

– За что? – вопросил тесть, приподняв фужер.

– У меня на работе эксперимент закончился! – бухнул Валентин. – Кажется успешно…

Выпили… Хваленая водка показалась Валентину особенно горькой, однако он даже не поморщился.

– Ты бы рассказал, в чем суть, а то три месяца будто военную тайну хранишь…

– Вовсе нет никакой военной тайны, просто не думал, что вам интересно…

– Это как же, – удивился тесть, – нам интересно, расскажи…

Валентин почувствовал легкую расслабленность от водки, однако постарался сосредоточиться.

– Ну, понимаете, есть такая молекула ДНК. Длинная-предлинная, в которой все признаки организма записаны: например, что кожа должна быть белая, волосы русые, а глаза голубые или карие… нос большой или маленький… По этому шифру строится весь организм, как по плану. Участок этой молекулы, который определяет только один признак, называется ген.

– Понимаю, – кивнул Виктор Иванович, – читал в «Науке и жизни».

– Так вот мы пытаемся эту ленту расшифровать. Штука в том, что, как оказалось, гены соединены между собой одинаковыми по строению участками. Много повторов, роль которых неясна… Но мы придумали, как их использовать! Мы воздействуем на эти участки ферментами, которые при попадании их разрушают. Но не всегда фермент попадает куда нужно, поэтому где-то цепь порвать удается, а где то нет. Но оставшиеся куски в определенном числе случаев могут соединяться концами, образуя кольцевидные структуры. Так вот, если рассчитать величину достаточного количество этих петель, то должна выявится кратность их величин, а следовательно, мы можем, составив график, вычислить величину гена! Мало того, образование этих кольцевидных структур может послужить удобной формой переноса гена от одного организма к другому, то есть мы сможем лечить, например наследственные заболевания, когда у человека какой-то ген повреждён!..

– Валентин хочет спасти человечество! – торжественно объявила Ирина.

– Я ничего не понимаю, – призналась Ольга Ильинична, – ты лучше дело скажи: как насчет твоей кандидатской.

– Ну, это само собой разумеется, главное, чтобы эксперименты шли… Первым идет Паша Кучеров, а за ним я… думаю, годика через три…

– А почему не ты первый? – в который раз переспросила Ольга Ильинична и в который раз Валентину пришлось объяснять, что он пришел работать позже, чем Кучеров, да к тому же и база у Паши посильнее.

– А твоя что?

– Да я нагоню, дайте только время!..

– Ну, ну… – все они обещают, – недоверчиво покачала головой Ольга Ильинична.

– Ты сначала кандидатский минимум сдай! – ввернула Ирина.

– А что кандидатский – почти все статьи на английском и так приходится переводить, – пожал плечами Валентин. – Ну, по специальности Могилевский обещал помочь… Диалектический материализм… – Валя запнулся, представив себе бешеные чёрные глаза профессора Малькова, отъявленного хама и клинического садиста. Говорили, что не одну душу сгубил он при Сталине своими интригами и доносами, и связей с того времени у него оставалось много… Поэтому никто в открытый конфликт с ним не вступал. Боялись его все, от студента до директора института, и сдать ему экзамен по лженауке научного коммунизма считалось везением, хотя абитуриенты-везунчики выходили униженные, как оплёванные, потные, девчонки в слезах….

– Давай-ка за удачу! – предложил тесть, наливая еще по фужеру себе и Валентину. – За успех советской, так сказать, науки!

– Она недавно еще антисоветской была, – тонко заметил Валентин.

– Ну, да ладно, ладно, партия умеет признавать свои ошибки.

Валентин только открыл свой антисоветский рот, чтобы возразить, как получил под столом предупредительный пинок Ирины.

– Слушай, а может, мы квартиру снимем? – предложил Валентин, когда они с Ириной очутились в своей комнате.

– Зачем? – удивилась Ирина. – Неужели тебе мои родители не нравятся? Это оттого, что тебе всегда со всеми спорить хочется!

– Да нет, просто тесновато как-то…

– Да и на какие деньги?..

– М-мда… – задумался Валентин.

– Да разве нам так уж плохо здесь? Мама помогает, а то бы я с ног сбилась по хозяйству… А папке ты нравишься, не думай… Знаешь, нам просто надо чаще выходить куда-нибудь, на выставки, вернисажи. Чаще друзей приглашать… Вон август на носу, а мы еще не решили, куда ехать… – на море хочется…

– Мне тоже…

Валентин расстелил видавшую виды туристическую карту-схему Крыма, которую купил еще в школьные годы, когда мама возила его в Судак. На сгибах она была протерта до такой степени, что пришлось их проклеить лентой лейкопластыря. Она была красива, как картина: здесь были горы, в которых можно было различить отдельные гольцы, леса, в которых бродили олени, скопления крошечных белых домиков с красными крышами, обозначающие населенные пункты, стены и колонны древних развалин, желтая сеточка проселочных дорог, яркая морская синева с белым теплоходом, чуть бледнеющая к северу за Тарханкутом,…

Они склонились над картой вдруг обретя какое-то, казалось, давно забытое единство, повторяли названия поселков, городов, которые звучали так необычно, загадочно, музыкой иных языков и иных эпох: Судак… Симеиз… Форос… Ай-Тодор… Феодосия…

– Любишь море?..

– Люблю…

– Я тоже…

– А давай и горы! Тем более, что в конце маршрута – отдых на море?

– Это через Кавказ?

– Ну да! – восторженно крикнул Валентин. – Одним выстрелом двух зайцев – и горы, и море!

Ириша погрустнела:

– Да ты знаешь, как в горах трудно? У нас на водах в Есентуках экскурсия была на Машук… так я зареклась…

– Да я твой рюкзак понесу!

– Ты?! – Ира искренне расхохоталась.

– Я! Я! А ты что думаешь, силы воли не хватит?

Прядь прикрывала половину ее лица, будто освещенного жаром и сияньем южного солнца, ему вдруг захотелось ее приподнять, мохнатый черный зверёк желания настойчиво царапал изнутри.

– Подожди, чуть карту не помяли… – вздохнула она.

– Ты на ней сидишь, полупопицей, – он шутя погладил ей овал ягодицы и внутренне поразился, как же просто сейчас то, что раньше, до какой-то закорючки в паспорте, казалось фантастически недостижимым!

– Вообще ты права, нам надо чаще ездить куда-нибудь, ходить на вернисажи, выставки, в гости… – неожиданно заключил он.

– А давай завтра же устроим вечеринку, гостей пригласим!… – радостно подхватила она.

– А как же родители?

– А мы в нашей комнате!

– А кого пригласим?

– Ой, я совсем забыла тебе сказать, тут вдруг сегодня полковник Витя позвонил, ты представляешь?

– Что? Это то, с которым у тебя было?

– Да не было у меня ничего с ним, просто руки просил, а дальше не пошло…

– Что ему надо?

– Попрощаться хочет…

– Интересно… И ты согласилась?

– Конечно…

– Ты с ума сошла! – взорвался Валентин. – Какого черта!.. Может, и мне какую-нибудь девицу пригласить?!

– Послушай, он в Афган уезжает…

– Жалко стало, ну, пожалей…

– Ты что мне не веришь! – вспыхнула Ирина, перейдя в наступление. – Ты чего из меня проститутку делаешь?!

– Да нет, верю… – смутился Валентин. – Но ты подумай, зачем это?

– Послушай, как-то мы с тобой договаривались, – мы своих друзей сохраняем!

– Да, но только у тебя друзья почему-то сплошь мужики оказывается, – снова начал заводиться Валентин.

– Я тебе объясняла, что не могу с женщинами дружить и не дружила, с детства…

– А Лариска?

– Она не подруга, она вечно завидует…

– И все-таки он не друг, а уже нечто другое, если руки просил…

– Мы расстались друзьями… Да я совсем не хотела, неудобно было, пристал, ну как банный лист, и я вдруг подумала: а вправду, пусть придет, посмотрит на тебя, на меня и сам поймет, что ловить ему больше здесь нечего…

– Что-то уж больно заковыристо! – хмыкнул Валентин.

– Да к тому же он с невестой будет… – бухнула сходу Ирина.

– С невестой?…

– Так сказал… Да успокойся ты, иди ко мне…

9. Под ковром

Директор института профессор Довженко сидел за письменным столом, а за его зачесанной назад волнистой сединой в заоконном пространстве хмурились облака. Хотя поначалу разговор с директором и не предвещал никаких неприятных сюрпризов. Алексей Павлович изложил о проделанной за три месяца работе и о предварительных результатах, и Довженко время от времени, слушая, одобрительно, но как-то нетерпеливо – легко кивал.

– Хорошо! – наконец кивнул он гораздо более выразительно. – Готовьте публикацию, скоро выпуск институтского сборника, хотя, конечно, вы и не совсем в нашей теме… Ну да ладно. Когда рукопись будет готова?

– Ну, Дмитрий Николаевич, думаю, через две-три недели: надо рассчитать, составить графики, на машинке отпечатать…

– Значит, через неделю рукопись мне на стол!

Алексей Павлович даже крякнул и поежился, однако возражать не стал, понимая, что с упрямым шефом это бесполезно, а лишь ответил:

– Ну, будем стараться, как можем…

– Вы уж постарайтесь… Ладно… Теперь еще один вопросик…

Могилевский инстинктивно насторожился, не доверяя уменьшительным суффиксам в начальственных устах.

– У тебя ставки лишние есть?

Он был лет на пятнадцать старше Могилевского, и обращение на «ты» могло казаться естественным и вовсе не означало дружеского или хотя бы близкого расположения. Для Довженко вообще было свойственно довольно часто переходить с официального на обычный человеческий тон, но в какой-то момент неожиданно резко обозначать дистанцию какой-нибудь барской грубостью.

– Старшего лаборанта…

Довженко на миг задумался.

– А какой состав команды?

– Я – биолог, Кучеров, наша надежда, – физик-молекулярщик, Романцев – врач… – таким образом, чтобы охватить проблему с разных сторон, по принципу взаимодополнения… Два лаборанта – Дина Раевская, на ней вся документация, машинистка к тому же… Сачков – … В счетной машине нашей мало кто так разбирается.

– Это тот, который на институтском вечере на гитаре Высоцкого пел?

– Он…

– Может укрепить твой коллектив, ты как-то сам просил?

– Лично я не против, если лишнюю ставочку подкинете, работа всем найдется…

– Вот и Хлобыстин тоже не против…

– Хлобыстин? – насторожился Могилевский. Слово начальника отдела кадров Хлобыстина, пожилого сотрудника госбезопасности на тихом месте, к тому же секретаря парторганизаци института, значило больше, чем слово директора.

– Есть человек, молодой, перспективный, надо с диссертацией помочь…

– Это его Хлобыстин предлагает?

Довженко промолчал, лишь только выразительно забарабанил пальцами по столу.

– И чем занимается это молодое дарование?

– Он завтра появится сам, расскажет… что-то по вирусам…

– Но у меня уже и так два диссертанта на очереди, – взмолился Могилевский, поняв, что вместо помощи ему пытаются подбросить лишние заботы.

– Придется кого-нибудь подвинуть…

Взгляд Алексея Павловича наткнулся на портрет над книжными полками шефа: пожилой светлоглазый человек с густыми усами – генетик Кольцов, предсказавший еще в тридцатых годах наличие в клеточном ядре молекул несущих наследственную информацию организма. И за все свои достижения попавший в сталинские лагеря и погибший там… Всему институту было известно, что профессор Довженко тоже в свое время пострадал за генетику, сидел, но никто об этом от него самого никогда не слышал ни полслова. Слава богу, теперь за «буржуазную лженауку» генетику никого не сажают, и он даже директор института, партия поверила ему и позволила заниматься любимым делом, но эта нездоровая бледность лица, эти шрамы морщин и оспины – будто навсегда сохраненная печать зэковского полярного ада.

– Кстати, тебя Хлобыстин вызывает, – перехватил его взгляд Довженко. Он вдруг встал из-за стола и двинулся провожать Алексея Павловича, что бывало крайне редко. У двери протянул руку, и Могилевский пожал ее, почувствовав горячую твердую ладонь. Неожиданно, не отпуская руки, Довженко шагнул вместе с Могилевским за порог, и они очутились в коридоре.

– Что у тебя за портрет висит?! – негромко, но внятно спросил директор.

– У меня?!.. – Алексей Павлович замер, рука шефа цепко держала его руку. Так вот почему они вышли в коридор: здесь нет везде мерещившихся подслушивающих устройств!

– Вот что, Леш, я тебе скажу, – голос Довженко будто из подземелья доносился – сними сейчас же! Брось в эту политику играть! Я этот институт сделал, я выстрадал! И я независимо от заслуг и талантов пошлю к ебениной матери любого, кто этому будет мешать! Иди! – Он освободил Могилевскому руку и легонько толкнул его в плечо.

Алексей Павлович автоматически здоровался с кем-то в коридоре, входил в лифт и, нажав на кнопку с потертым, нарисованным голубой краской ноликом ехал вниз в тот самый подвал, где находился кабинет Хлобыстина 04, чувствуя, что за воротником становится мокро.

«Кто заложил?.. Да кто угодно!…» Сколько народу через кабинет бродит. Но ведь лицо на портрете далеко не всей стране известно, не то, что ежедневно проклинаемая фамилия всеми средствами советской дезинформации, – такое внешне обыденное, и далеко не каждому он открывал, чей это портрет… Неужто интуиция в определении людей, которой он столь гордился, ему изменила?!.. Ах, как это надоело – ложь, предательство, вечный контроль за каждым норовящим сорваться правдивым словом, бессмысленные «общественные» поручения… Политинформации им нужны, чтобы врать про коммунизм, в который никто не верит уже, дурачками людей выставлять, куклами!.. А может, рвануть в Израиль? Они дождутся, что он подаст заявление!.. Свобода!.. Говори, что угодно, и не оглядывайся, поезжай, куда хочешь, и никаких тебе плакатов, повсюду напоминающих о власти Великой Лжи, опошляющих едва ли не каждый час существования… Хайфа, кстати, говорят, город неплохой, море Средиземное, закаты морские, когда солнце, как апельсин, и апельсинов там больше, чем хлеба в московских булочных! А дочь? – Сердце заныло, – жена бывшая останется тут, а значит, дочку он никогда не увидит!.. Да и мама совсем плоха от старости, дальше двора не ходит.. А работа? Сколько уже здесь заделов, сколько материалов! …А там все с начала?.. Доказывай, что не лысый?.. Хорошо только помечтать.

Хлобыстин встретил его широкой улыбкой, и Алексей Павлович улыбался, приглаживая свою еврейскую кудрявость, будто пытаясь распрямить ее в арийскую линейность.

– Вызывали?..

– Да я не вызываю – приглашаю… – расхохотался Хлобыстин. – Пока… – добавил он, хитро прищурившись, и еще пуще рассмеялся довольный собственной шутке.

– Ты садись, Лексеич, садись, в ногах правды нет…

Алексей Павлович сел в старое кожаное кресло и сразу почувствовал все его скрытые пружины.

Потолок здесь был гораздо ниже, чем в других помещениях института, окна, выходящие на уровень тротуара, затянуты стальной крупноячеистой сеткой. Обычная конторская обстановка совслужащего несколько успокаивала: стол, стулья, диван, книжный шкаф с томами полного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина, ярко поблескивающими не ведающими человеческого прикосновения золотыми буквами на корешках… Однако иллюзию разрушал портрет Дзержинского в фуражке над столом Хлобыстина да два сейфа у стены: один – небольшой, другой – почти до потолка, могущий и труп человека вместить.

– Вот видишь, в какой обстановке работаю? – похохатывал Хлобыстин. – Свету дневного почти нет, слепну… вот очки поменял… Все только обещают нормальный кабинет дать, второй год обещают…

– Так ведь скоро вообще в новое здание переедем, там и помещений много, – успокоил Хлобыстина Алексей Павлович, – а здесь ведь типовая школа…

– Это верно, это верно, – улыбался Хлобыстин.

Могилевский промолчал, выжидая…

– Я тебя чего пригласил-то?.. Говорят, хорошо работает у нас Могилевский, сам Довженко говорит – голова у нас Могилевский!…

Алексей Павлович скромно кивнул, души не чая, когда же Хлобыстин доберется до сути.

– Ты кури…

– Не курю, бросил…

– А я вот никак. Не могу! И жена, и дочка ругаются, а я не могу… Твоя-то дочка как, встречаетесь?..

Могилевский сжал зубы, это было самой больной темой для него. «Ах, мразь, до всего тебе дело,..!» – подумал, глядя в круглое розовое лицо с кривой серебряной челкой над невысоким лбом.

– Ничего… Встречаемся, – ответил сухо, – раз в неделю, чаще мать не позволяет…

– Ну ничего, ничего, – успокоил Хлобыстин, – все обтряхнется!..

– А как в коллективе?..

– Хорошие ребята. Способные…

– Сколько у вас партийных?

– Ноль…

– А кандидатов в члены?

– Да… Никого… – пожал плечами Могилевский.

– А комсомол?

– Да все молодые – комсомольцы, и Кучеров, и Романцев, и Дина Раевская… Сачков, вроде, по-моему, по возрасту выбыл…

Хлобыстин неопределенно покачал головой, не то покорно соглашаясь с обстоятельствами, не то сокрушаясь…

– Политинформации проводите? – вдруг подмигнул он.

– Проводим… – признался с чистым сердцем Алексей Павлович: редко какой день проходил в лаборатории без легких комментариев очередных симптомов идеологического маразма политбюро.

– Проводите… Проводите… – неопределенно, будто почти засыпая, побормотал Хлобыстин и словно встрепенулся: – а направление?..

– В смысле?

– Во-во! И я про то же, все дело в смысле! Укреплять надо… И работа своя у каждого, у кого – пробирки, а у кого – кадры… Кадры, они ведь решают все… Не забыл?.. Чуть не доглядел – шасть в Израиль!.. Ты-то не собираешься?..

– Я!? – задохнулся от столь откровенной провокации Алексей Павлович.

– Да ладно, ладно, – махнул рукой Хлобыстин, будто муху прогоняя, – знаю, Родину не продашь!.. Но укреплять коллектив надо… Есть у меня один симпатичный паренек, оформляем… завтра пришлю… И, кстати, кандидат в члены!.. Ты это, поласковей с ним…

– Понятно, – кивнул Могилевский. – Фамилия?

– Журин, Журин Владимир Алексеевич, – будто порылся в бумагах Хлобыстин. —Твой тезка по-отчеству.

– Понятно, – кивнул снова Могилевский.

– Вот и ладненько, – встал Хлобыстин, показывая, что беседа закончена и протянул руку: – Куй,,, научные кадры!..

…И только очутившись за дверью, Могилевский осознал, что вызывали его совсем не из-за портрета, как он было думал. А это могло означать, что его никто не выдал Хлобыстину! Душа готова было возликовать, но он сдержался: а вдруг это какой-нибудь запасной ход начкадров? Вдруг партайгеноссе для чего-то его приберегает?..

А начальник отдела кадров, проводив Могилевского, щелкнул замком, чтобы никто случайно не вошел и направился к столу. На полпути остановился, глядя в окно, из которого, как из дзота, прекрасно обозревалась парадный вход в институт. Вот по лестнице легко сбежал вниз юношески худой и подтянутый, невзирая на свои шестьдесят и Колыму, профессор Довженко, сел в служебную старую волгу. Куда? Может, к бабе под видом на обед?… Надо будет завтра расспросить водителя. Пожалуй, под такими парусами к бабе летят!.. Хлобыстин взглянул на часы, на всякий случай запомнив время: 13.07. Он вынул из кармана связку ключей, открыл сейф поменьше, набрал код и достал початую бутылку «столичной» со стаканом. Уселся за стол, налил полстакана и одним махом осушил.

С тех пор как его отозвали из Эфиопии, он загрустил, и бутылка стала его постоянным приятелем, не в пример тем, кто настучал на него всего лишь за то, что он пару раз спекульнул мотками прекрасной местной шерсти. Водка шевелила воспоминания и образы… Смотря некоторое время перед собой, он видел, как из великолепного роллс-ройса выходит прямой гордый старик в английском френче, с курчаво-серебряной бородой, – сам император Хайле Селассие Первый!… И сердце затосковало по большому делу. Он плеснул себе еще на донышко, выпил… Достал пачку белых листов, шариковую ручку и, вздохнув, принялся писать отчет о проведенной беседе со старшим научным сотрудником, кандидатом биологических наук Могилевским А. П.