Текст книги "Словарь имен собственных"

Амели Нотомб
Словарь имен собственных

Восьмой час Люсетта мучилась бессонницей. Со вчерашнего дня младенец у нее в животе икал не переставая. Каждые четыре-пять секунд мощный толчок сотрясал тело девятнадцатилетней девочки, которая год назад решила стать супругой и матерью.

Начало сказки походило на сон: Фабьен был красавец, говорил, что готов ради нее на все; она поймала его на слове. Мысль поиграть в свадьбу показалась забавной этому мальчику, ее ровеснику, и вскоре их семьи, смущенные и растроганные, увидели своих детей в свадебных нарядах.

А вскоре Люсетта с победоносным видом объявила, что беременна.

Ее старшая сестра спросила:

– Не рановато ли?

– Чем раньше, тем лучше! – ликующе ответила младшая.

Однако мало-помалу феерия сошла на нет. Фабьен и Люсетта часто ссорились. И если вначале он с восторгом принял известие о ее беременности, то теперь говорил:

– Учти, когда родится ребенок, я твои безумства терпеть не буду.

– Ты мне угрожаешь?

Он вскакивал и уходил, хлопнув дверью.

Люсетта, однако, была уверена, что никакие это не безумства. Она мечтала о неистовой и бурной жизни. Это как раз безумцы желают чего-то другого! А ей хотелось, чтобы каждый день, каждый год были полны до краев.

Теперь она ясно видела, что Фабьен ее не стоит. Он обыкновенный. Поиграл в жениха, теперь играет в женатого мужчину. Ничуть не похож на сказочного принца. Она раздражала его. Он объявлял:

– Ну вот, опять у нас истерика!

Но порой сменял гнев на милость. Гладил ее по животу и приговаривал:

– Если будет мальчик, назовем его Танги. А если девочка – Жоэль.

А Люсетта думала: ненавижу эти имена!

В библиотеке деда она раскопала словарь имен собственных, изданный еще в прошлом веке. Там можно было найти самые невероятные имена, сулившие своим обладателям яркую, необычную судьбу. Люсетта старательно выписывала имена на листочки. Иногда она их теряла. То там то сям попадались скомканные клочки бумаги, на которых было выведено «Элевтера» или «Лютегарда», но никто не понимал, зачем ей понадобилась эта изысканная мертвечина.

Очень скоро ребенок начал шевелиться. Гинеколог был крайне удивлен: он никогда еще не имел дела с таким активным зародышем: «Это аномалия!»

Люсетта улыбалась: ее ребенок уже сейчас не такой, как все. Беременность пришлась на те совсем недавние времена, когда пол ребенка еще не умели определять заранее. Но такие пустяки мало волновали будущую мать.

– Это танцор или балерина! – объявляла она, упиваясь мечтами.

– Нет! – возражал Фабьен. – Это либо футболист, либо просто занудная девчонка.

Люсетта испепеляла его взглядом. Он говорил так вовсе не со зла, – просто дразнил ее. Она же видела в его словах признак неискоренимой пошлости.

Когда Люсетта оставалась одна и младенец толкался и буйствовал у нее в животе, она нежно говорила ему:

– Давай-давай, танцуй, мой маленький! Я тебя в обиду не дам, ты у меня не будешь злосчастным футболистом Танги или занудой Жоэль, ты будешь танцевать где захочешь – в Парижской опере или в цыганском таборе.

Мало-помалу Фабьен стал пропадать целыми днями. Он исчезал сразу после обеда и возвращался домой только к десяти вечера, не снисходя до объяснений. У Люсетты, изнуренной беременностью, не хватало сил дожидаться его. Когда он приходил, она уже спала. Зато по утрам он валялся в постели чуть ли не до полудня. Наливал себе кружку кофе, закуривал сигарету и лежал, уставясь в пустоту.

– Как самочувствие? Не слишком переутомился? – спросила она однажды.

– А ты? – парировал он.

– Ну, я-то вынашиваю ребенка. Надеюсь, ты в курсе?

– Еще бы! Ты только об этом и говоришь.

– Так вот, представь себе, что быть беременной – довольно утомительное занятие.

– Я-то тут при чем? Ты сама его захотела, этого ребенка. Не могу же я вынашивать его вместо тебя.

– Можно хотя бы узнать, чем ты занимаешься до самого вечера?

– Нельзя.

Люсетта рассвирепела:

– Ну конечно, мне уже ничего нельзя! Ты вообще больше ничего не рассказываешь!

– Потому что тебя ничего, кроме ребенка, не интересует.

– А ты возьми да стань поинтереснее! Тогда я и тобой заинтересуюсь.

– Я и так интересен.

– Нет, ты заинтересуй меня – если ты, конечно, на это способен.

Фабьен вздохнул, вышел из спальни и вернулся с кобурой, откуда извлек револьвер. Люсетта вытаращила глаза.

– Вот что я делаю днем. Стреляю.

– Это где же?

– В одном подпольном клубе. Ну, в общем, не важно.

– И что – в нем настоящие пули?

– Да.

– И можно убивать людей?

– Почему бы и нет?

Люсетта восхищенно погладила револьвер.

– И знаешь, я уже здорово стреляю. Всаживаю пулю в яблочко с первого раза. Это такое ощущение… ты даже представить себе не можешь! Обожаю стрельбу. Как начну, уже не могу остановиться.

– Понимаю.

Не часто они так хорошо понимали друг друга.

Старшая сестра, у которой уже было двое детей, обожала Люсетту и часто навещала ее. Она находила очаровательной эту хрупкую девочку с огромным животом. Однажды они поссорились.

– Скажи ему – пусть ищет работу. Ведь он скоро станет отцом.

– Ему же, как и мне, всего девятнадцать. И родители дают деньги.

– Но они не будут содержать вас всю жизнь.

– Ну что ты пристаешь ко мне со своими советами!

– Пристаю, потому что это важно.

– Вот вечно ты так – придешь и все настроение испоганишь.

– Люсетта, что ты несешь?

– Давай-давай, скажи еще, что нужно образумиться, подумать о завтрашнем дне, и так далее, и тому подобное.

– Ты с ума сошла! Я ничего такого не говорила!

– Ага, значит, я еще и сумасшедшая! Так и знала, что ты это скажешь! Да ты мне просто завидуешь! Доконать меня хочешь!

– Господи, Люсетта, что ты…

– Уйди! – завопила та.

Сестра в ужасе вышла. Она всегда знала, что у Люсетты неважно с психикой, но сейчас ее состояние действительно внушало тревогу.

С тех пор, когда сестра звонила, Люсетта, едва услышав ее голос, бросала трубку.

«И без нее проблем хватает», – думала она.

На самом деле она чувствовала, сама себе не признаваясь, что очутилась в тупике и старшая сестра это знает. Как они с Фабьеном будут зарабатывать на жизнь? Его интересует только пальба из револьвера, а она вообще ничего не умеет. Не идти же ей в супермаркет кассиршей! Впрочем, она и на это не способна.

И Люсетта накрывала голову подушкой, чтобы вовсе не думать.

Итак, той ночью ребенок непрерывно икал в животе у Люсетты.

Трудно представить себе, до чего это может довести девочку, которая и так находится на грани нервного срыва.

Фабьен безмятежно спал рядом. Люсетта же была на восьмом часу бессонницы и на восьмом месяце беременности. Ей казалось, что в раздувшемся животе скрывается бомба замедленного действия.

Ребенок икал, а Люсетте чудилось, будто это тикает часовой механизм, отсчитывая секунды до взрыва. И вот наваждение стало реальностью: взрыв действительно произошел – у Люсетты в голове.

Движимая внезапной уверенностью, она встала, удивляясь, как это раньше не приходило ей в голову.

Прошла в другую комнату, отыскала револьвер там, где Фабьен его прятал.

Вернулась к постели. Взглянула на красивое лицо спящего юноши, прицелилась ему в висок и шепнула:

– Я люблю тебя, но обязана защитить моего ребенка.

Приставив револьвер вплотную к голове Фабьена, она стреляла до тех пор, пока не кончилась обойма.

Взглянула на кровь, забрызгавшую стену. И совершенно спокойно набрала номер полиции:

– Я только что убила своего мужа. Приезжайте.

Приехавшие полицейские увидели маленькую девочку с животом до самых глаз. В правой руке она сжимала револьвер.

– Бросьте оружие! – грозно скомандовали они.

– Пожалуйста, оно не заряжено, – ответила Люсетта, подчиняясь их приказу.

Затем она провела полицейских к супружескому ложу, чтобы показать содеянное.

– Куда ее, в комиссариат или в больницу?

– Зачем в больницу? Я не больна.

– Этого мы не знаем. Но вы беременны…

– Мне еще рано рожать. Везите меня в полицию, – потребовала она так, словно это было ее неоспоримое право.

Люсетту доставили в полицию и сказали, что она может вызвать адвоката.

Она ответила, что это необязательно. Человек в кабинете задавал ей бесчисленные вопросы, в частности такие:

– Почему вы убили своего мужа?

– У меня малыш икал в животе.

– Ну и что же?

– Ничего. Я убила Фабьена.

– Вы его убили, потому что у вас в животе икал младенец?

Люсетта растерянно помолчала, прежде чем ответить:

– Нет. Все не так просто. Хотя теперь малыш уже не икает.

– Значит, вы убили мужа, чтобы ребенок перестал икать?

Люсетта истерически рассмеялась:

– Да нет же, что за глупости!

– Тогда зачем вы убили своего мужа?

– Чтобы защитить моего ребенка! – объявила она, на сей раз с трагической серьезностью.

– Ага! Значит, ваш муж угрожал ему?

– Да.

– Вот с этого и надо было начать.

– Вы правы.

– И чем же он ему угрожал?

– Он хотел назвать его Танги, если это будет мальчик, и Жоэль, если родится девочка.

– Ну, и?..

– И все.

– Вы убили своего мужа, потому что вам не понравились имена, которые он выбрал?

Люсетта нахмурилась. Она ясно чувствовала, что ее доводы не слишком убедительны, однако считала себя абсолютно правой. Сама-то она прекрасно понимала причины своего поступка, и ей было досадно, что не удается объяснить их другим. Тогда она решила хранить молчание.

– Вы уверены, что не нуждаетесь в адвокате?

Да, она была уверена. У нее все равно не получится доказать адвокату свою правоту. Он примет ее за сумасшедшую, как и все остальные. Чем больше она наговорит, тем скорее ее сочтут безумной. Значит, нужно помалкивать, вот и все.

Люсетту посадили в тюрьму. Ежедневно ее навещала медсестра.

Когда ей сообщали о приходе матери или старшей сестры, она отказывалась от свидания.

Отвечала только на вопросы, касавшиеся ее беременности. В остальных случаях упорно молчала.

Зато она мысленно говорила сама с собой: «Я хорошо сделала, что убила Фабьена. Он был не плохой, просто заурядный. Единственное, что в нем было незаурядного, это револьвер, но он и ему нашел бы самое обычное применение – стрелял бы в мелких воришек или, чего доброго, дал бы поиграть малышу. Нет, я поступила правильно, обратив это оружие против него. Назвать своего ребенка Танги или Жоэль – значит уготовить ему жизнь в заурядном мирке, заранее сузить горизонт. А я хочу подарить ему бесконечность. Пусть он не чувствует себя связанным, пусть имя поможет ему обрести необычную судьбу!»

Люсетта родила в тюрьме девочку. Взяв новорожденную на руки, она взглянула на нее с бесконечной любовью. Ни одна молодая мать не взирала на своего младенца с таким восторгом.

– Ты прекраснее всех на свете! – твердила она дочери.

– Как вы ее назовете?

– Плектруда.

Целые делегации надзирательниц, психологов, каких-то ничтожных юристов и еще более ничтожных врачей пытались отговорить Люсетту: она не может назвать так свою дочь!

– Нет, могу. У нас была такая святая – Плектруда. Не помню, чем она прославилась, но она точно существовала.

Проконсультировались со специалистом, он подтвердил наличие такой святой.

– Люсетта, подумайте же о девочке!

– А я только о ней и думаю.

– У нее будет куча проблем из-за такого имени.

– Зато люди сразу поймут, что моя дочь – необыкновенная.

– Можно зваться Марией и быть при этом необыкновенной.

– Нет. Имя Мария не оберегает. А имя Плектруда – надежно, его второй слог тверд и звонок, как щит.

– Ну назовите ее хотя бы Гертрудой, и то будет легче.

– Нет. Первый слог Плектруды напоминает «пектораль»[1]1
  Пектораль – металлическое нагрудное украшение или нагрудные латы. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]; это имя – талисман.

– Это имя – дикость, ваш ребенок станет посмешищем для людей.

– Нет. Оно сделает ее сильнее и научит защищаться.

– Но к чему давать ей лишний повод для защиты? У нее и без того будет достаточно неприятностей в жизни!

– Это вы меня имеете в виду?

– И вас в том числе.

– Успокойтесь, я недолго буду мешать ей. А теперь слушайте: я сижу в тюрьме, я лишена всех прав. Единственное, что у меня осталось, – право назвать моего ребенка так, как я хочу.

– Это чистейший эгоизм, Люсетта!

– Напротив. И потом, вас это не касается.

Она настояла на том, чтобы ребенка окрестили в тюрьме, – таким образом она могла проследить за исполнением своей воли.

Той же ночью Люсетта разорвала простыни, связала обрывки и повесилась. Утром надзиратели обнаружили в камере ее почти невесомый труп. Она не оставила никакого письма, никаких объяснений. Имя дочери, на котором она так упорно настаивала, было единственным ее завещанием.

Клеманс, старшая сестра Люсетты, приехала в тюрьму, чтобы забрать ребенка. Тюремное начальство было очень довольно, что избавилось от маленькой новорожденной, появившейся на свет при столь зловещих обстоятельствах.

У Клеманс и ее мужа Дени было двое детей – четырех и двух лет, Николь и Беатриса. Они решили, что Плектруда станет их третьим ребенком.

Николь и Беатрисе показали их новую сестричку. Им и в голову не приходило, что это дочь Люсетты, о которой они почти ничего не знали.

Они были еще слишком малы, чтобы воспринимать имя девочки как дикую нелепость, и свыклись с ним, несмотря на некоторые трудности в произношении. Довольно долго они звали ее Пекрудой.

Никогда еще свет не видел младенца, который бы так умел вызывать к себе любовь. Уж не чувствовала ли эта малышка, какие трагические события предшествовали ее рождению? Своими проникновенными взглядами она словно заклинала окружающих не принимать случившееся во внимание. Следует отметить, что глаза Плектруды обладали одним неоспоримым достоинством – они сияли неземной красотой.

Тщедушная кроха устремляла на свою цель бездонный взгляд магнетической силы. Казалось, эти огромные прекрасные очи говорят Клеманс и Дени: «Любите меня! Ваш удел – любить меня! Мне всего восемь недель, но, несмотря на это, я уже необыкновенное, высшее существо! Если бы вы знали, если бы вы только знали!..»

Дени и Клеманс как будто и в самом деле знали. Они с первого же дня восхищались Плектрудой. Все в ней было оригинально и странно – и невыносимая медлительность, с которой она сосала молоко из бутылочки, и то, что она никогда не плакала, мало спала ночью и много – днем, и манера властно указывать пальчиком на предметы, которые ее привлекали.

Кто бы ни взял ее на руки, она одаряла этого человека серьезным, глубоким взглядом, говорившим ему: это еще только начало великой истории нашей любви, она заставит вас потерять голову.

Клеманс, безумно любившая покойную сестру, перенесла эту пылкую привязанность на Плектруду. Не то чтобы она любила ее больше своих детей, это было совсем иное чувство. Николь и Беатриса внушали ей безграничную нежность, Плектруду же она боготворила.

Обе старшие девочки были очаровательными, милыми, умненькими, симпатичными; младшая, приемная, ничуть на них не походила – божественное, яркое, загадочное, диковинное создание.

Дени с самого начала был без ума от нее, и с годами это чувство не утратило силы. Но ничто не могло сравниться с той благоговейной любовью, которую питала к девочке Клеманс. Сестру и дочь Люсетты связывала настоящая страсть, иначе не скажешь.

Плектруда отличалась полным отсутствием аппетита и подрастала так же медленно, как ела. Это доводило родителей до отчаяния. Николь и Беатриса – те уплетали за обе щеки и росли как на дрожжах. Их пухлые мордашки несказанно радовали отца с матерью. У Плектруды же становились больше одни глаза.

– Неужели мы так и будем называть ее этим именем? – спросил как-то раз Дени.

– Конечно. Такова воля моей покойной сестры.

– Твоя сестра была ненормальная.

– Неправда! Просто чересчур впечатлительная. Но в любом случае Плектруда – красивое имя.

– Ты так считаешь?

– Да. И притом оно ей очень идет.

– Не согласен. Она похожа на сказочную фею. Будь моя воля, я бы назвал ее Авророй.

– Слишком поздно. Девочки уже привыкли к ее нынешнему имени. И, уверяю тебя, оно ей очень подходит – прямо древнегерманская принцесса.

– Бедный ребенок! Натерпится в школе из-за своего имечка.

– О, только не она! У нее достаточно сильный характер.

Плектруда произнесла свое первое слово в положенный срок, и слово это было «мама».

Клеманс пришла в восторг. Дени, посмеиваясь, заметил ей, что обе их старшие дочери – как, впрочем, и любой ребенок на свете – тоже сначала сказали именно «мама».

– Ну, нашел с чем сравнить! – воскликнула Клеманс.

В течение долгого времени «мама» было единственным словом Плектруды.

Подобно пуповине, оно служило ей надежной связью с окружающим миром. Она сразу стала выговаривать его необыкновенно четко, с правильным ударением, в отличие от других младенцев, которые поначалу лопочут «ма-ма-ма».

Она произносила его нечасто, но уж если произносила, то делала это с торжественной отчетливостью, сразу привлекавшей внимание. Можно было поклясться, что девочка сознательно выбирает самый подходящий момент, желая добиться наивысшего эффекта.

Клеманс было шесть лет, когда родилась Люсетта, и она прекрасно помнила младшую сестренку новорожденной, годовалой, двухлетней и так далее. Поэтому тут сомневаться не приходилось:

– Люсетта была самым обычным ребенком. Она часто плакала, иногда вела себя как ангел, иногда невыносимо капризничала. Но в ней не было ничего выдающегося. Плектруда совершенно на нее не похожа: молчалива, серьезна, вдумчива. Сразу видно, какая она умная.

Дени ласково подшучивал над женой:

– Перестань делать из нее божество. Она очаровательная малютка, вот и все.

И, расчувствовавшись, поднимал Плектруду высоко над головой.

Прошло довольно много времени, прежде чем Плектруда произнесла второе слово – «папа».

На следующий день, вероятно из чисто дипломатических побуждений, она сказала «Николь» и «Беатриса».

Ее выговор был безупречен.

Она говорила как ела, с той же философской дотошностью. Каждое новое слово требовало от нее не меньше сосредоточенности и размышлений, чем новая пища.

Заметив у себя в тарелке какой-нибудь незнакомый овощ, она указывала на него пальчиком и вопрошала Клеманс:

– Это?..

– Это порей. По-рей. Попробуй, какой он вкусный.

Плектруда не менее получаса внимательно разглядывала кусочек в ложке. Подносила к носу, нюхала и снова долго изучала.

– Ну вот, все уже остыло! – огорченно говорил Дени.

Но Плектруде это было безразлично. Завершив осмотр, она клала кусочек в рот и бесконечно долго дегустировала. Она не спешила выносить суждение: повторяла опыт со вторым кусочком, затем с третьим. Самое удивительное, что она поступала так даже в тех случаях, когда после четырех проб выносила приговор:

– Невкусно!

Обычно ребенок, которому не понравилась какая-то еда, заявляет об этом сразу, едва попробовав. Плектруда же действовала в высшей степени основательно, она хотела быть до конца уверенной в своих вкусах.

То же самое происходило и с речью: она долго хранила в себе словесные новинки, всесторонне изучала их, поворачивая то так, то эдак, прежде чем выговорить – чаще всего невпопад, ко всеобщему удивлению:

– Жираф!

Почему она говорила «жираф» в тот момент, когда все собирались на прогулку? Родители подозревали, что она сама не понимает своих высказываний. Однако она все прекрасно понимала. Просто ее размышления не зависели от внешних обстоятельств. В тот миг, когда на Плектруду надевали пальто, она вдруг осознавала, что жираф – это бесконечно длинные ноги и шея, ей не терпелось произнести вслух новое слово, чтобы сообщить окружающим о появлении жирафа в ее внутреннем мире.

– Ты заметил, какой у нее чудесный голос? – спрашивала Клеманс.

– А ты когда-нибудь встречала ребенка, у которого не было бы милого голоска? – парировал Дени.

– Вот именно! У нее чудесный голос, а не милый, – отвечала его жена.

В сентябре Плектруду отдали в детский сад.

– Ей будет три только через месяц. Может, мы привели ее слишком рано?

Однако проблема заключалась совсем в другом.

Несколько дней спустя воспитательница объявила Клеманс, что не может оставить Плектруду в своей группе.

– Вы хотите сказать, что она еще слишком мала?

– Нет, мадам. У меня тут есть детишки и младше нее.

– Тогда в чем дело?

– Все дело в ее взгляде…

– Что?

– Дети плачут, когда она смотрит на них в упор. И должна вам сказать, я их понимаю: когда она глядит на меня, мне тоже становится не по себе.

Клеманс, лопаясь от гордости, хвасталась всей округе: дочку исключили из детского сада из-за ее удивительных глаз. В жизни никто не слыхивал ничего подобного.

Люди уже начинали потихоньку судачить:

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы ребенка исключили из детского сада?

– И вдобавок из-за глаз!

– А у нее и вправду очень странный взгляд, у этой девчонки!

– Обе старшие такие умницы, такие милые. А в младшую словно нечистый дух вселился!

Знали ли соседи обстоятельства ее рождения? Клеманс поостереглась расспрашивать их на сей счет. Она предпочитала не ставить под сомнение свое прямое родство с Плектрудой.

И до чего же она была счастлива, что девочка снова при ней! Каждое утро Дени по пути на работу отвозил старших дочерей – одну в школу, другую в детский сад. А Клеманс оставалась дома наедине с самой младшей.

Едва затворив дверь за мужем и детьми, она становилась другой – теперь это была ворожея и колдунья.

– Ну вот, никто нам больше не помешает! Давай преображаться!

И она преображалась в полном смысле этого слова: не только сбрасывая повседневную одежду и кутаясь в роскошные ткани, наподобие восточной царицы, но меняя самую свою сущность: миг назад всего лишь скромная мать семейства, она оборачивалась таинственным сказочным существом, чародейкой, наделенной безграничной властью.

Под пристальным взглядом ребенка двадцативосьмилетняя женщина воскрешала в себе юную фею и древнюю ведунью, затаившихся до поры до времени.

Раздев малышку, Клеманс наряжала ее в пышное бальное платьице, купленное тайком от домашних. Брала девочку за руку и вела к большому зеркалу:

– Видишь, какие мы с тобой красивые?

И Плектруда упоенно вздыхала.

Потом Клеманс начинала танцевать, чаруя свою трехлетнюю дочку, и та с восторгом подражала ей. Клеманс придерживала ее за пальчики, внезапно подхватывала на руки и кружила, кружила в воздухе.

Плектруда визжала от радости. Зная порядок священнодействия, она командовала:

– А теперь смотреть сокровища!

– Какие еще сокровища? – с притворным удивлением спрашивала Клеманс.

– Сокровища принцессы.

«Сокровищами принцессы» назывались разные предметы, которые они отобрали как самые изысканные, самые прекрасные, самые удивительные и редкостные, словом, достойные восхищения столь высокой особы.

На восточном ковре в гостиной Клеманс раскладывала свои старые украшения, турецкие башмачки из пунцового бархата, которые она и надела-то всего один раз, маленький лорнет в золоченой оправе в стиле «ар-нуво», серебряный портсигар, арабский латунный кувшин, инкрустированный фальшивыми, но великолепно играющими камешками, белые кружевные перчатки, пластмассовые разноцветные перстни, купленные в уличном автомате, позолоченную картонную корону с праздника Богоявления.

Таким образом, перед ними собиралась целая груда чудеснейших предметов: стоило прищуриться, и они выглядели настоящими сокровищами.

Малышка, разинув рот, зачарованно смотрела на эту «пиратскую добычу». Она брала в руки каждую вещь и с благоговением ее разглядывала.

Иногда Клеманс надевала на девочку все свои украшения и бархатные туфельки, затем, протянув ей лорнет, говорила:

– Вот, посмотри, какая ты красивая.

Затаив дыхание, малышка любовалась своим отражением в зеркале: из-под сверкающей мишуры и блестящих висюлек на нее смотрела трехлетняя королева, жрица в пышном убранстве, персидская невеста в день свадьбы, византийская святая с иконы. И в каждом из этих диковинных персонажей она узнавала себя.

Любой сторонний зритель расхохотался бы при виде этой крохи, разубранной, как драгоценный идол. Клеманс улыбалась, но ей и в голову не приходило смеяться: красота девочки завораживала. Плектруда была прекрасна, точно сказочные принцессы на гравюрах старинных книг.

«Нынешние дети не бывают так красивы, – с полным отсутствием логики думала Клеманс, – да и дети былых времен вряд ли могли бы с ней сравниться!»

Она включала «музыку для принцессы» (Чайковский, Прокофьев) и готовила вместо обеда детский полдник – пряники, шоколадные пирожные, яблочные слойки, миндальное печенье, ванильный крем, а к ним напитки – оршад или сладкий сидр.

Клеманс расставляла эти лакомства на столе и стыдясь, и посмеиваясь: она никогда не позволила бы своим старшим дочкам питаться одними сладостями. Но она оправдывала себя тем, что Плектруда – совсем другое дело:

– Это пир для детей из сказки.

Опустив шторы, Клеманс зажигала свечи и звала малышку к столу. Плектруда почти не прикасалась к пище, слушая как зачарованная то, что рассказывала мама.

К двум часам дня Клеманс вдруг вспоминала, что старшие дочери вернутся домой через каких-нибудь три часа, а она еще не выполнила ни одной из повседневных обязанностей матери семейства.

Торопливо натянув будничную одежду, она выбегала из дому, чтобы купить на углу обыкновенные продукты, по возвращении быстро наводила порядок в квартире, бросала в машину грязное белье и шла за детьми в школу и сад. В спешке она иногда забывала или просто не решалась снять с дочери маскарадный костюм – ибо в ее глазах костюм Плектруды вовсе не был маскарадным.

В результате прохожие видели шагающую по улице веселую молодую женщину, которая вела за руку крошечное создание, разряженное так, как не осмелились бы нарядиться даже принцессы из «Тысячи и одной ночи».

У дверей школы это зрелище вызывало поочередно изумление, смех, умиление и – осуждение.

Николь и Беатриса неизменно встречали диковинное одеяние младшей сестренки радостными криками, но некоторые матери говорили громко, не стесняясь быть услышанными:

– Это же надо – вырядить так ребенка!

– Она все-таки не цирковая обезьяна!

– Не удивлюсь, если девочка пойдет по дурной дорожке.

– Расфуфырить эдак родную дочь, чтобы привлечь к себе внимание, – вот ужас-то!

Были, правда, и другие взрослые, не такие глупые; они умилялись, глядя на волшебное видение. А «видению» восторг зрителей доставлял огромное удовольствие; девочке казалось вполне естественным, что все на нее смотрят, ведь зеркало давно убедило ее, что она и впрямь прекрасна, и восхищение окружающих лишь усиливало в ее душе сладостный трепет.

Здесь важно сделать небольшое отступление, чтобы раз и навсегда покончить с одним нелепым, прискорбно затянувшимся недоразумением. Назовем его энцикликой для Арсиной всех времен и народов.

В «Мизантропе» Мольера старая ведьма Арсиноя, лопаясь от зависти, внушает юной прелестной кокетке Селимене, что она не должна упиваться своей красотой. На это Селимена дает ей совершенно восхитительный ответ. Увы, гений Мольера оказался бессилен: минуло уже четыре века, а ханжи по-прежнему донимают занудными нравоучениями тех, кто имел несчастье улыбнуться собственному отражению.

Автор этих строк никогда не испытывал радости, глядя на себя в зеркало, но будь мне дарована привлекательная внешность, я ни за что не отказалась бы от этого невинного удовольствия.

Так вот, моя речь обращена к Арсиноям всего мира: что ужасного нашли вы в этом занятии? Кому вредят счастливицы, радующиеся собственной красоте? Не следует ли почитать их скорее благодетельницами, ибо они скрашивают наше печальное существование, позволяя созерцать свои хорошенькие личики?

Здесь автор имеет в виду не тех спесивых гордячек, что видят в смазливой мордашке повод для высокомерия и чванства, но тех, кто, восхищаясь собственной внешностью, хочет приобщить к этой естественной радости и других.

Если бы Арсинои употребили ту неуемную энергию, с какой они обличают Селимен, на заботы о самих себе, они стали бы куда менее уродливыми.

Итак, собравшиеся у школьных дверей Арсинои, что молодые, что старые, сурово осуждали Плектруду. А та, как истинная Селимена, не обращала на них никакого внимания, интересуясь лишь своими поклонниками и высматривая на их лицах восторженное изумление. Она получала от этого наивное удовольствие и становилась еще краше.

Клеманс приводила детей домой. Пока старшие корпели над домашними заданиями или рисовали, она готовила обычный ужин – ветчину, пюре, – втайне посмеиваясь над различиями меню для своего потомства.

И, однако, ее никак нельзя было заподозрить в предпочтении одной из дочерей: она одинаково сильно любила всех троих. Просто эта любовь соответствовала характеру каждой из девочек: спокойная и прочная к Николь и Беатрисе, неистовая и колдовская – к Плектруде. Но все это не мешало Клеманс быть прекрасной матерью.

Когда у девочки спросили, какой подарок ей хочется получить к своему четырехлетию, она, не колеблясь ни секунды, ответила:

– Балетные туфельки.

Этим тонким намеком она дала понять родителям, кем собирается стать.

Ничто не могло доставить Клеманс большей радости: в пятнадцать лет ее не приняли в балетное училище при Опере, и она так и не утешилась после этого провала.

Плектруду записали в балетную школу, в класс для четырехлеток. Оттуда девочку не только не исключили из-за пристального взгляда, а, напротив, тут же выделили из общей массы.

– У этой крошки глаза танцовщицы, – объявила дама-педагог.

– Разве такое бывает – глаза танцовщицы? – удивилась Клеманс. – Скорее можно говорить о фигуре, о грации танцовщицы!

– Все это ей дано. Но у нее еще и глаза танцовщицы, а это, поверьте мне, в нашем деле самое главное и самое редкое. Если у балерины нет «взгляда», ее танец никогда не будет одухотворенным.

И действительно: когда Плектруда танцевала, взгляд ее обретал магическую силу. «Она нашла себя», – думала Клеманс.

Плектруде исполнилось пять лет, но она все еще не ходила в детский сад. Мать считала, что занятий в балетной школе вполне достаточно, чтобы освоиться в детском коллективе. Дени спорил с женой.

– В саду учат не только этому, – утверждал он.

– Да зачем ей учиться клеить переводные картинки, делать гирлянды и плести макраме? – восклицала его супруга, закатывая глаза к небу.

На самом деле Клеманс просто хотела как можно дольше оставаться наедине с дочерью. Ей безумно нравилось проводить дни в ее обществе. А балетная школа имела одно неоспоримое преимущество перед детским садом: матерям разрешалось присутствовать на занятиях.

С восторженной гордостью следила она за пируэтами дочери. «Да у нее просто талант!» В сравнении с Плектрудой другие девочки казались ей гусынями.

После каждого урока дама-педагог неизменно подходила к Клеманс со словами:

– Ей обязательно нужно учиться танцу, у нее выдающиеся способности.

Клеманс приводила малышку домой, пересказывая ей по пути услышанные комплименты. Плектруда принимала их с благосклонностью истинной дивы.

– Ну что ж, значит, обойдемся без детского сада, – заключал Дени с веселым фатализмом подкаблучника.